Текст книги "И вот – свобода"
Автор книги: Каролин Лоран
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Мона вздохнула, а Андре взял Люси на руки. Это была его ошибка. Он никогда не говорил с ней о Германии. Он воевал только в Индокитае, под командованием верного Деку, самоотверженного труженика, разделявшего идеи великого национального героя Филиппа Петэна. Но немцы, конечно, были заклятыми врагами, мерзкими крысами, которых отважный Маршал раздавил в 1918 году. Люси, казалось, совсем запуталась.
– А в школе говорят, что Петэн продал Францию фрицам…
Андре был возмущен. Да если бы не маршал, немцы убили бы еще больше французов «и еще больше евреев, между прочим». Петэн послужил щитом для французского населения, и не надо слушать все глупости, которые болтают дети на перемене! Мона улыбнулась, когда увидела, как он порывисто вскочил с места и запел, положив руку на грудь: «Маршал, мы здесь! Пред тобою, спасителем Франции!»[5]5
Гимн режима Виши.
[Закрыть]. Люси повторяла.
Когда мама взяла ее за руку и повела в комнату, девочка вдруг обернулась. Она сказала, что учительница упрекала ее еще и за другое.
– Ну что еще? – Андре раздраженно поднял бровь.
Мона погладила девочку по голове, успокаивая и ободряя.
– Я не знаю, что такое еврей, – пролепетала она и тотчас добавила: – Мадам С. еще сказала, что совершенно неприемлемо, что мне такого не объяснили, памятуя о количестве жертв во время войны.
Мона в растерянности закусила губу. Андре пожал плечами и промолчал, уклоняясь от ответа. Конечно-конечно, он мог с ней об этом поговорить, учитывая, что он был одним из тех, кто применял законы против евреев в Индокитае, но какой ему интерес это делать?
– Не слушай свою учительницу, ладно? Она преувеличивает зверства нацистов по отношению к евреям…
– А скажи мне точно, папа: евреи, они черные или желтые?
Он, спеша покончить с этим разговором, сказал, что они – белые. Но не такие белые, как мы, и доверять им не стоит.
– Ты подрастешь и все поймешь.
Эти четыре слова можно было бы сделать его девизом.
В конце марта 1946 года, когда весна в Ницце заставила женщин достать из шкафа легкие юбки и сандалии, почтальон принес письмо с приглашением на работу в министерство.
– Ну наконец! – воскликнул Андре.
– Хоть бы в Африку, – прошептала Мона. Она почувствовала, что муж напрягся и застыл, и исправилась: – Все равно куда, лишь бы мы были вместе… – Она поцеловала его: – Мой Андре!
С тех пор, как они уехали из Ханоя, у нее в голове было только одно: в Африку! Саванна со всеми оттенками желтого, палящее солнце, заросли дикой акации. В детстве в доме бабушки и дедушки она так часто листала журналы про путешествия… Африка, Африка… Это волшебное слово представало в отсветах алых закатов на подступах к Килиманджаро, в сиянии звездных ночей, в топоте антилоп и слонов, пришедших на водопой, и еще там было сафари в комбинезонах и пробковых шлемах, были встречи с принцами в Сахеле, были кобры, которых надо было задавить незамедлительно, был ментоловый чай, подававшийся у подножия минаретов в Тимбукту.
Но ничто из этого им не предназначалось. Андре вернулся из Парижа два дня спустя бледный и злой. Ему пришлось попрощаться с надеждой на карьерный рост и, более того, поблагодарить своих начальников, которые спасли его от увольнения, если не сказать от тюрьмы!
– Так что же все-таки произошло?
– Да все проще некуда! Они заставили меня заплатить за мою честность.
Временное правительство хотело, чтобы Андре признал, что действовал по приказу в тот день, когда японцы захватили власть. Того факта, что он самостоятельно решил сдаться врагу, чтобы избежать кровавой бойни, оказалось недостаточно. Эта капитуляция слишком напоминала о той, другой, а любые отзвуки коллаборационизма следовало незамедлительно осудить. Мона слушала его со слезами на глазах. Теперь, когда к власти пришли люди де Голля, сторонникам Виши придется несладко, – если только они трусливо не заявят, что были пешками в руках Маршала, – но Андре такого не сделает никогда.
– Лишь я один, – продолжал ее муж, – лишь я, в отличие от них от всех, не отказался от своих убеждений и познал меру своей ответственности. Я наказан? Я никогда не стану губернатором? Ты никогда не увидишь Африки? Тем лучше! Зато я сохранил свою честь!
Комната закружилась, закачалась…
– Я буду новым Дрие ла Рошелем![6]6
Французский писатель, национал-социалист, антисемит, покончивший с собой после высадки союзников в Нормандии.
[Закрыть] Никаких компромиссов! Скорее смерть!
Так куда же его все-таки назначили?
– Де Голль – лжец! Манипулятор! Можно подумать, что большинство французов так-таки участвовали в Сопротивлении!
У Моны кружилась голова, не хватало воздуха, в гостиной вдруг стало как-то ужасно душно. Куда? Куда им предстоит поехать?
– Как будто во Франции было недостаточно сторонников Петэна! Он ведь втайне понимает, этот Шарло, что та же толпа, которая прославляла его в 1944 году, месяцем раньше восхваляла Петэна…
Он повернулся к жене и вдруг поразился ее бледности:
– Любимая, с тобой все в порядке?
Она бессильно упала в кресло.
– Куда?
Он помолчал.
– Ты скажешь мне, куда мы едем, Андре?
– В Сайгон. Я знаю, любовь моя. Я знаю, что… Но ты увидишь… Это юг, это совсем другое дело.
Мона не могла сдержать слез. Они вновь попали в ловушку Индокитая, и она вот-вот захлопнется. Конечно, ее мужчина должен оставаться верен своим идеям. Он продемонстрировал редкостную смелость. Но сама мысль вернуться туда вызывала ужас. А как она сообщит эту новость Люси?
– Я беру это на себя, – обещал Андре. – И не волнуйся, эту гадину Хо Ши Мина мы скоро раздавим. Франция сильнее всех.
Когда дочка вернулась из школы, они втроем уселись в гостиной. Девочка спрашивала их взглядом, гадая, к чему готовиться. Андре начал разговор, как и обещал, и объявил об их возвращении в Индокитай. По зрелом размышлении, это была прекрасная новость: где еще можно послужить интересам родины, чем не в этой колонии, находящейся под угрозой? Люси сидела молча, по ее лицу нельзя было понять, грустно ей или радостно, она ждала реакции матери – а та, через силу изображая энтузиазм, добавила:
– Твой отец – именно тот человек, который там необходим! В Индокитае нужно, чтобы администратор умел читать, писать и говорить по-вьетнамски. Туда отправляют лучших.
– Не то что в Африке, – подхватил Андре. – Черномазые и арабчата ни в чем не разбираются, ими может любой дурак руководить. А вот косоглазые – хитрецы! Если ты не понимаешь, о чем они говорят, берегись! Они тебе улыбаются, а потом хоп – и вонзят нож в спину. – Андре склонился над девочкой и сделал вид, что поражает ее ножом, потом расхохотался. – Ну, ты поймешь, когда подрастешь, иди.
Люси улыбнулась. Ее родители счастливы – значит, ей бояться нечего.
* * *
Жизнь – как на почтовой открытке. Этот образ пришел ей в голову, когда дух ее вздымался и парил высоко над шезлонгом, в котором возлежало ее исполненное неги тело. Бассейн был с турецкой баней. Она попозже спустится в воду и поплавает. Она не скучает, нет. Ну не так уж, если честно. Она говорит себе, что в какой-то момент, может быть, даже вскоре, она решится на второго ребенка. Хорошо бы это был мальчик, если возможно. И во время отпуска, если Андре будет готов поменьше работать. После обеда она отправится на партию в теннис с друзьями со Спортивной арены. Ее удар закрытой ракеткой стал лучше. Но справа она отбивает еще не слишком удачно. Завтра она пойдет к парикмахеру. Сайгон – это рай на земле.
Тем временем шел уже 1949 год. Положение во Вьетнаме было пока зыбким и неясным. Франция удерживала свои позиции, коммунисты не сдавали своих. Белые люди во Вьетнаме продолжали вести красивую жизнь – вечеринки, кафе, развлечения, – но не рисковали появляться в опасных зонах. В выходные Андре с семьей иногда ездили на побережье. Пляжи Нха Транга и лазурное море будили воспоминания о морском путешествии Ханой – Тулон, о безоглядной дали горизонта. Вода была восхитительной, Мона наслаждалась вкусом соли на губах – это тебе не бассейн. По дороге они проезжали рисовые поля, силуэты сухощавых вьетнамских крестьян, согнувшихся пополам над землей, напоминали раскрытые клювы цапель. Местные женщины почти никогда не улыбались, но если все-таки улыбались, дыр в зубах было не перечесть.
– Дорогая моя девочка, ты должна посмотреть поля, где добывают каучук! Это практически семейное наследство, да! – объявил Андре в одно из воскресений.
Его отец, по традиции названный именем Анри Дефоре, в прежние времена владел в центре страны плантациями гевеи, удивительного дерева, оплакивающего свое семя. Он довольно быстро сколотил состояние на торговле каучуком: в начале двадцатого века эта отрасль цвела бурным цветом, поскольку шла в ногу с техническим прогрессом и давала большие прибыли. Попутно это позволило ему получить долю акций в банке Индокитая, а также помочь сыну получить назначение в колонии – неплохой способ распорядиться семейным наследием. Плантаций у семьи Дефоре больше не было, но Андре остался дружен с владельцем.
– Ты поедешь с нами? – спросил он у Моны.
Она зевнула и отрицательно покачала головой:
– Развлекайтесь, дорогие мои.
Потом поцеловала мужа и дочь и долго глядела им вслед. А они направились в сторону Диана, в двадцати четырех километрах от Сайгона.
Красная почва, плодородная, богатая фосфорной кислотой и железом, контрастировала с яркой зеленью листьев. Между деревьев были протоптаны тропинки, по ним ходили рабочие. В воздухе плавал травяной запах, густой и сладкий, напоминающий запах сахарного сиропа.
Жан-Мари Трюфье, глава предприятия, ждал их на пороге.
– Рад тебя видеть, господин администратор! Не часто ты у нас появляешься!
– Взаимно! Ну, как ты жил все это время?
Они вошли в типичный колониальный особняк, украшенный белыми башенками. Паркет был натерт воском. На второй этаж вела монументальная лестница. Вдруг раздался детский крик. Кричала Люси.
– Что случилось?
Девочка показала на тигра, сидевшего у подножия лестницы, который смотрел прямо на них. В пасти гипнотически посверкивали белоснежные огромные клыки.
– А! Так это мой самый прекрасный трофей! – обрадовался Трюфье. – Не бойся, малышка, он набит соломой, так что не может причинить тебе вреда. Ну, пойдемте на улицу, посмотрим, как там.
На террасе, выходящей на громадный земельный участок, принадлежащий предприятию «Мишлен»[7]7
Крупнейший производитель шин.
[Закрыть], Андре и Трюфье весело чокнулись бурбоном. Беседа потекла, предметом обсуждения были дела, политика, экономика, а Люси тем временем глядела на простирающиеся перед ней поля. Вдали рабочие, как муравьи, шевелили маленькими лапками.
– Хочешь посмотреть на них поближе, красавица? – спросил толстяк, отставив в сторону бокал.
Он не стал дожидаться ее ответа, щелкнул пальцами в сторону боя, и уже пять минут спустя они оказались посреди леса, на борту сверкающего нового автомобиля.
Люди в набедренных повязках продолжали трудиться, словно и не замечая белых, наблюдающих за ними. Они обрабатывали наполовину окоренные стебли, вонзали в них лезвия топориков, делая V-образный разрез, через который вытекал латекс. Деревья могли производить каучук, достигнув возраста пяти-шести лет.
– А этому сколько лет? – спросил Андре.
– Ох, да лет восемь, скорей всего… – ответил Трюфье, похлопав по стволу.
– Нет, я говорю об этом, – и он подбородком указал на юношу, который исходил потом при каждом ударе топора.
– А, это… Ну… Да хрен его знает, дружище. Ой, пардон, я не заметил, с нами барышня…
Труженики собирали каучук в ведра, а оттуда переливали в большие металлические цистерны. Потом они процеживали густую жидкость и оставляли для просушки.
Спустя месяцы из форм доставали гибкие и эластичные ленты, из которых Франция, Европа, весь мир делали в интересах развивающейся индустрии магические тяжелые кольца, называемые шинами.
На обратной дороге отец весело напевал.
– Ты видишь, Люси, недостаточно быть белым, нужно еще уметь быть колонистом. Уметь заставить туземцев работать, внимательно следить за ними. Месье Трюфье занимается этим каждый день. Тем же самым раньше занимался твой дед. Помнишь его? Ты как-то раз видела его в Париже, после приезда из Ханоя…
Она кивнула, но независимо от этого отец вдруг сам по себе разволновался и возмущенно произнес:
– В любом случае Моррас, величайший Моррас, прав: целью колонизации вовсе не является внедрение цивилизации в массы туземцев. В противном случае наступит хаос!
Она еще раз согласно кивнула. Колонисты. Туземцы. Она ничего не понимала, но обещала себе выучиться и все понять. Чтобы в один прекрасный день отец мог ею гордиться.
Вернувшись домой, они застали Мону в вечернем платье, с высокой прической.
– Выйдем сегодня в свет, – заявила она. – Мне очень захотелось.
Андре удивленно поглядел на жену. Она подошла к нему, сверкая глазами, положила руку на его грудь, потом погладила Люси по волосам и мягко подтолкнула к кухне. Там ее ждет Тибаи, она приготовила вкусный ужин, а она ведь будет хорошо себя вести, правда? Потом она взяла Андре под руку:
– Веди меня в «Континенталь».
На кухне Люси рассказала няне о том, как прошел ее день. Она с восхищением вспоминала о каучуковых деревьях.
Суп с равиоли был еще горячий, она подула на него, потом опустила пальчик, облизала его, удивилась, что так горячо. «Похож на тот сироп в ведрах…» Рассказала няне, как стучали топоры, как плакали деревья, как гуськом шли рабочие – и самое главное, про тигра. Потом подумала об отце и, с полным ртом равиоли, провозгласила:
– Это величайший мор рас делает так, чтобы люди становились хорошими колонистами.
Рано утром, когда первые лучи солнца окрасили темное небо, два переплетенных силуэта крепко сжимали друг друга возле дома на улице Катина. Они приглушенно смеялись, изредка ахали, целовались. Они изрядно выпили. Его пиджак и рубашка выглядели совсем мятыми; черные, намазанные бриллиантином волосы свисали сальноватыми прядями. У нее – но об этом знал он один – под платьем ничего не было надето. Волосы ее растрепались, а туфельки она несла в руке. Он не мог найти ключи. Ну как же, они в кармане пиджака. А, ну да, точно. Он попал ключом в замочную скважину лишь со второй попытки. Их дыхание отдавало шампанским и любовью. На цыпочках они проскользнули в квартиру. Инстинктивно приоткрыли дверь в детскую. Люси спала со сжатыми кулачками. У ее ног, свернувшись калачиком на ковре, лежала Тибаи. Первый раз она осталась на ночь у хозяев, осмелилась нарушить неписаное правило. Но в эту ночь Андре ничего не сказал.
* * *
Это просто безумие. Когда тебе постоянно повторяют, что есть расы и что именно они составляют суть человеческих отношений… Когда религия вторгается во все области жизни, когда тебя воспитывают в духе антисемитизма, в ненависти к протестантам, к гомосексуалистам, к «метэкам»[8]8
В Древней Греции – неполноправные жители Аттики.
[Закрыть]. Как ты с этим справилась? А твоя мать? Мать особенно! Она ведь выросла среди этих идей и воззрений, она делила их со своим мужем… И потом – разрыв. Нечто неслыханное. Что вы делали, чтобы очиститься от этого всего? Эвелин налила мне стакан вина, улыбнулась: «Так ведь, вроде, об этом и книга, разве нет?»
* * *
День следовал за днем, месяц за месяцем, сезон сменял сезон. Шли годы. Люси, уже девятилетняя, была первой в классе по всем предметам. Мона удивлялась, что страшные военные воспоминания больше не мучают ее. Она-то сама никак не могла забыть, не могла вырвать из памяти лицо рыжеволосой Изабель, садистов-охранников, этот страшный, позорный час, который ей довелось пережить, голод и лишения. Потом она размышляла о силе Андре, особенно о его храбрости, и говорила себе, что взрослые должны примириться со своей памятью, чтобы не портить будущее. Как-то так.
Андре много работал: финансовое администрирование, которым его, в конце концов, направили заниматься, требовало от него полной отдачи. Он проверял трансакции, выверял приход и расход валют, контролировал общее состояние местной экономики. Это было его королевство, его личная власть.
Однажды вечером, когда они всей семьей сидели за ужином, он неожиданно поднял голову, лицо его исказила гневная гримаса. Мона не успела опомниться, понять, в чем дело: мощная рука, широкая, как доска, колотила по столу. Он страшно заорал:
– Нет! Нет! Где служанка? Пусть немедленно придет сюда!
На скатерти лежал отрезанный кусочек хлеба. Его кусочек хлеба, у которого недоставало корочки. Тибаи прибежала, вне себя от ужаса.
– Мерзкая тварь! Осмелилась прикасаться к моему хлебу! Мою корочку! Трогала своими грязными желтыми руками! Убирайтесь отсюда немедленно! Вон отсюда, говорю вам, или я выкину вас сам!
Мертвая тишина воцарилась за столом. Тибаи горько заплакала, уверяя, что она ни к чему не притрагивалась, клялась, что это не она, но слова ее прерывались рыданиями.
– И она еще врет, сучка!
Люси, тоже начавшая всхлипывать, решилась признаться:
– Папа… это я…
– Что «это ты»?
– Это я съела корочку.
Обезумевшими глазами он уставился на Мону, которая тотчас же спрятала дрожащие руки под стол.
– А ты позволила ей это сделать? О, браво, какое великолепное воспитание получает моя бедная девочка!
Она почувствовала, как лед сковывает тело. Она не могла выдавить ни слова. Неистовая ярость Андре испугала ее так, что она потеряла дар речи, ей тоже хотелось расплакаться, она кусала изнутри щеки, чтобы сдержаться. Девочка сквозь слезы оправдывалась:
– Папа, корочка – это то, что я в хлебе люблю больше всего… Так же, как и ты!
Он встал, выволок девочку из-за стола и без предупреждения сильно шлепнул ее, да так, что от боли и неожиданности ее вырвало. Мона задохнулась, стиснула скатерть под столом. Он ударил еще, еще. Девочка зарыдала сильнее, по лицу потекли сопли и слезы. Однако ей удалось выговорить:
– Пожалуйста, не прогоняй Тибаи.
Он коротко кивнул, что означало «ладно», и служанка тотчас же побежала спасаться на кухню. Андре последним шлепком отправил Люси в ее комнату. У Моны все качалось и кружилось перед глазами. Она выдохнула чуть слышно:
– И все это из-за корочки…
На следующий день, когда служанка дрожащими руками расставила на столе кофейник, варенье и сухарики, привезенные из Франции, Андре торжественно произнес:
– Я сожалею о том, что произошло вчера вечером. Я вспылил. Я не должен был так поступать.
Мона изобразила улыбку, больше похожую на гримасу. На лице ее отчетливо видны были темные круги под покрасневшими, усталыми глазами. Впервые за долгое время супружества она ночью в постели повернулась к нему спиной. Ни ласки, ни слова – полный отказ.
– Люси, я хочу, чтобы ты поняла. И вы все тоже, кстати. – Тибаи кивнула, но смотрел он на Мону. – Мы – семья. На предприятии, в администрации, на нашей родине – везде есть начальник, самый главный человек. В семье тоже есть начальник. Это тот, кто зарабатывает на хлеб. И начальник здесь – я! Корочка – это не вопрос вкуса, это вопрос, кто здесь начальник…
Люси начала ерзать на стуле. Мона ласково успокоила ее, погладила по бархатистой щечке – порыв нежности, новой, могучей и властной, охватил ее сердце. Какая чудесная у нее дочка!
Андре напомнил про девиз маршала Петэна. Малышка растерянно спросила:
– А кто такой Петэн?
– Как, ты уже забыла? Ты давно должна была это усвоить, однако!
Мона вздохнула. Пламенная речь мужа доносилась до нее сквозь шум челюстей, хрумкающих сухарики. До нее доносились обрывки фраз: работа… слуги… хранить… родина… колония… мы здесь хозяева… До тех пор, пока Люси не вывела ее из состояния оцепенения, вставив внезапно:
– А семья?
Андре пожал плечами. Люси настаивала:
– Если они имеют право на работу и на родину, они ведь имеют право и на семью тоже, да?
– Ну конечно, – резко ответил Андре, разговор начал ему надоедать. Служанка ждала во дворе, ожидая, когда они закончат.
– А почему тогда Тибаи живет с нами?
– Что?
– Ну да, почему она не со своей собственной семьей?
Мона не смогла удержать ироничный смешок. Логика Люси была так прозрачна, так безупречна, что она удивилась, что ей самой в голову не приходил этот вопрос.
Малышка простодушно рассмеялась вместе с ней. Андре оцепенел. Его глаза цвета маренго зловеще потемнели, предвещая бурю. На висках набухли вены, забились, как угри.
Люси не понимала, что затронула запретную тему. Она просто задавала наивные, детские вопросы. Тибаи – это что-то вроде рабыни? Нет, с рабством покончено, слава богу. Мона схватила новый сухарик, намазала его вареньем.
Он принялся цитировать Морраса, глаза его светились опасным огнем, дух кумира словно вселился в него. Рабство представляло собой очевидную опасность! И серьезную опасность! Оно увеличивало риск скрещивания рас, рождения метисов.
– Ты имеешь в виду изнасилования? – усмехнулась Мона.
Он нахмурил брови.
– Изнасилование рабынь было экономической мерой!
Гримаса исказила ее губы. Она впилась зубами в сухарик.
– А знаешь почему? Потому что это позволяло увеличить количество дешевой рабочей силы!
Эта мера, тем не менее, была идеологически не выдержана: увеличивая количество метисов, рабовладельцы совершали серьезную ошибку, отступая от принципа расовой чистоты. Тибаи засунула голову в дверь, проверяя, не нужно ли им чего-нибудь. Андре ее не заметил. Кофе остыл, он проглотил его одним глотком. Люси должна уяснить, что есть градация между расами. Вьеты не так уродливы и не так глупы, как черные. Но белые всегда будут гораздо выше, чем желтокожие.
– Ну все, довольно, хватит болтать! – Он встал из-за стола, вновь бодрый и жизнерадостный. – Я должен работать, чтобы прокормить свое маленькое семейство… – Чмокнул в щеку Люси, чмокнул в щеку Мону. – Не забывайте! У метисов может быть светлая кожа, но они никогда не станут белыми! – И захлопнул за собой дверь.
Люси доедала завтрак. Мона чувствовала себя опустошенной, измученной, усталой.
– Мам? А почему цветные люди тоже не могут быть белыми? – В школе ей объяснили, что белый – это такой цвет: трехцветный флаг состоял из голубого, белого и красного.
Сидя над чашкой чая, Мона шепнула ей, что не стоит ломать голову над всеми этими вопросами. Девочка возмутилась:
– Но ведь я уже большая!
Мать грустно улыбнулась:
– Это-то меня и беспокоит.
* * *
У меня ничего не получается. Слишком много бессонных ночей, слишком много воспоминаний, слишком много сомнений. Утрата Эвелин тащит за собой слишком много утрат, весь мир превращается в сплошную утрату, погружается в хаос. Я вновь углубляюсь в нашу переписку по имейлу и зависаю в ней часами. Ее энтузиазм вел меня; без нее я боюсь сделать хоть и книгу, да не ту, не о том. Я на той стадии работы, когда идеи теснятся в голове, горло перехватывает, дыхание обрывается. Я небеспристрастна. Ни один редактор не беспристрастен; об авторах даже не говорим. И когда я пытаюсь описать Эвелин, ее судьбу, ее необыкновенную мать, моя собственная недолгая жизнь неизбежно встает передо мною.
Моя мать – жительница острова Маврикий, натурализованная француженка. Я – француженка, натурализованная гражданка Маврикия. У нее – креольская смуглая кожа, усыпанная маленькими веснушками, черные волосы. У меня гораздо более светлая кожа – как у отца, родившегося на берегах Луары. У нас одна кровь, но разный цвет кожи. Часто случается, что нам не верят: «Не может быть, что это ваша дочь». Жестокость этих слов доходит не сразу.
На Маврикии у меня довольно странный статус: я слишком белая, чтобы считаться местной, при этом живу в слишком смуглой семье, чтобы все-таки не быть ею. В большинстве случаев вопрос цвета кожи, к счастью, здесь не поднимался. Но я всегда вспоминаю об этом человеке.
Бордо. Кур де л’Энтенданс, один из самых шикарных районов города. Мне было лет одиннадцать, я была здесь с матерью. Мы выходили из парфюмерного магазина, над Аквитанией сияло жаркое солнце, а он, надвинув на глаза кепку, навис над ней и проорал ей прямо в лицо: «Убирайся к себе на родину!» Это была ничем не оправданная агрессия: мы его никак не задели, мы даже не смотрели в его сторону. И эти слова набатом звучат в моей голове: «Убирайся к себе на родину», эту фразу слишком часто произносят, цитируют, преподносят под разными соусами, я вспоминаю, что на школьном дворе на перемене друзья в шутку произносили ее вместо «отвали». Мама тогда вытаращила глаза, она была ошеломлена, а я собрала все силы и метнула в этого типа неумелое, жалкое ругательство, которое нашла на дне потайного кармана души. В общем-то, это был первый раз, когда я поняла, что мою мать воспринимают как «иммигрантку».
* * *
Атмосфера в городе накалялась. Хо Ши Мин приобретал все больше сторонников, становился всеобщим кумиром. Его преданность делу борьбы за независимость находила отклик в сердцах вьетнамцев. Медленно, но верно вся страна становилась коммунистической. Люси чувствовала, что взрослые впали в панику. Нужно было разбираться, где «хорошие» вьетнамцы, верные Франции, а где ужасные вьетминовцы. Но как их распознать? Отец говорил: в душе одного желтого может таиться совсем другой.
Однажды утром, когда Люси играла с Тибаи, он внезапно распахнул дверь, схватил няню и вышвырнул ее наружу с криком:
– Я запрещаю вам приближаться к моей дочери!
Люси оцепенела. Мать, которая тоже была в комнате, тоже выглядела расстроенной. Что они сделали плохого? Тибаи хотела утешить ее, но Андре не разрешил:
– Я же велел вам к ней не приближаться!
Его серые глаза горели опасным огнем. Люси чувствовала, что он хотел оградить ее от опасности, но от какой? От Тибаи, ее любимой нянечки? Девочка ничего не могла понять. После истории с корочкой она опасалась отцовских взрывов ярости.
– Андре, успокойся. Тибаи ничего не сделала.
– Ты не можешь это знать. Она – желтая.
Мона попыталась как-то разобраться. Между прочим, это садовник в Ханое прислал им молоко, которое их спасло. А Тибаи всегда была…
– Все изменилось.
Люси дрожала, как осиновый лист. Она не знала, к кому повернуться. Кого поддержать, кому остаться верной? И тут Тибаи прервала наступившую паузу. Она выдвинула вперед подбородок и с нервным смешком подошла к Андре. И тут случилось невероятное. Она плюнула на его красивые ботинки. Это случилось мгновенно и неотвратимо и казалось нереальным: она плюнула на ботинки отца. Боже мой, он убьет ее – Люси затаила дыхание. Андре выругался, но его перебила служанка, произнеся ясным, чистым голосом:
– Меня зовут Йен.
Потом она повернулась на каблуках и вышла.
Когда за ней закрылась дверь, Люси, вся в слезах, упала на землю. Мона ничего не могла сделать. Ее дочь лежала в одной и той же позе весь оставшийся день. Она была словно в прострации. Ничто не могло ее утешить. Голова кружилась, казалось, что мир вокруг нее погружается в хаос.
А потом пришел день поражения – очередного и на этот раз окончательного. 21 марта 1950 года вьетминовцы подожгли рынок в Сайгоне. Это был сигнал. Они нападали даже на своих сограждан, на тех, кого считали «непричастными», антинационалистами – то есть светло-красными. Не стоило обманывать себя: эти солдаты будут безжалостны по отношению к колонистам, старающимся удержать город. Оставалось только одно – бежать.
Мона, с красными глазами и растрепанными волосами, дрожала в кресле, слишком большом для нее. Андре посадил Люси к себе на колени. Никаких длинных речей, никаких обсуждений.
– Мы уезжаем из Индокитая.
При этих словах Мона снова зарыдала. У нее кружилась голова, она уже не понимала, чего она хочет, чего не хочет. Вот уже два дня она плакала с утра до вечера. И гормоны не помогали, поскольку она была беременна.
– Эта страна, которую мы любим и за которую я сражался, нас больше не хочет. – Андре притворялся сильным и уверенным.
Перед ее глазами пролетали разные картинки: рождение Люси в Ханое, лагерь, отъезд в Сайгон, резиденция, корочка хлеба, отель «Континенталь».
– Не плачь, Люси. Нас ждет множество прекрасных вещей. И у тебя будет маленький братик… Ну, или сестричка. Вот такой прекрасный подарок сделала мне мама! – но что это за радость такая, с вытянутым лицом и дрожащим, фальшивым голосом?
Перед тем, как лечь, Мона провела рукой по темно-каштановой шевелюре Андре, вдохнула запах его кожи, поискала губами его губы. Слезы еще катились по ее лицу.
– Значит, вот так, значит, все кончено, – прошептала она.
Он нежно прижал ее к себе.
– Мы выстоим, мы справимся. Мы же всегда справлялись.
Она всхлипнула, согласно кивнула и погрузилась в тяжелый сон. Звезды прятались за темным пологом тумана.
На следующее утро, пробужденная светом дня, она испытала странное чувство. Андре еще спал. Происходило что-то ненормальное, но Мона не могла понять, что именно. Перспектива дальнейших трагедий уже вызвала у нее потребность молиться. Муж открыл глаза, заворчал.
– Что там еще? – недовольно сказал он.
Нет! Она закрыла рот рукой.
– Так что? – спросил он.
Она тряхнула головой, с ужасом глядя на него. Как такое могло произойти?
– Но в чем дело?
Она была не в состоянии промолвить ни слова и только показала ему рукой.
– Голова… – выдавила она, не в состоянии объяснить что-то подробнее.
Он подбежал к зеркалу и не смог удержаться, выругался. Седые. Волосы у него за ночь стали седые. Одна-единственная короткая ночь. У него осталось кое-где несколько темных прядей, но в основном его шевелюру Господь ночью присыпал снегом.
Что могла она сказать ему? Поражение грызло его изнутри, и тело за это отомстило. Он не стал для нее менее привлекательным, но, это нельзя отрицать, он изменился. Да он и сам побледнел, увидев себя в зеркале. Случаются иногда такие вещи. Странно, но факт.
Они крепко взялись за руки и вышли из комнаты. На улице они услышали первые клаксоны, вокруг звучала песнь пробуждающегося города.
– Надо никогда не стареть, Мона.
Она была согласна.
– Никогда не стареть, никогда не спускаться ниже собственного уровня.
– Зафиксировать красоту.
– Да, зафиксировать красоту.
В глазах Андре поселилась новая грусть. Достаточно было взглядов. Никаких слов. Слова бы все испортили. И вот резким, властным жестом, столь ей несвойственным, она склонилась к нему и впилась в его губы долгим-долгим поцелуем – и это была печать, закрепляющая их договор.
Вернуться во Францию? Это казалось немыслимым. Не укладывалось в голове. Тем не менее нужно было уезжать и без промедления. Решение было найдено благодаря отцу Моны. Ивон пригласил их в Нумеа: именно там он решил завершить свою карьеру. Семейство Магала встретит их там, а Андре получит, конечно, не должность губернатора, но тоже достаточно высокий пост. Люси плакала. А вдруг Новая Каледония окажется еще хуже, чем Франция? Ужасный остров, заваленный булыжниками. Натянутые улыбки взрослых не могли ее обмануть. Андре, конечно, был ужасно расстроен, что приходится уезжать из Индокитая. Все его мечты о величии, о прекрасной карьере растаяли, утекли, как песок, сквозь пальцы. Мало того, что Андре не выиграл свою войну, но и сам Индокитай исчезает с горизонта. Хо Ши Мин и Зиап торжествовали победу. Францию вымели из страны, на освободившееся место устремились американцы.
