Текст книги "Выгодная смерть"

Автор книги: Карло Вилла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Глава 7

Сильные ощущения по дешевке. Требование строжайшей секретности. Сложное оптическое устройство.

Мода на морские курорты утвердилась, в первой четверти нашего столетия и была отголоском романтизма, который воспевал бури как осязаемое выражение страстей человеческих. К мятежным волнам стекались толпы салонных ценителей, впрочем надежно защищенных стенками траурно-мрачных ландо.

Созерцать неистовство морских валов, следы недавних кораблекрушений, увязшие в песке обломки, истрепанные снасти, снесенные бакены и обрывки сетей – все это стало любимым занятием богатых людей, ибо давало им возможность испытывать сильные ощущения по дешевке.

Начался строительный бум, на месте хижин выросли причудливые виллы с садами и парками, где природу подпускали на близкое расстояние, но обносили крепкой оградой. Появились широкие тенистые бульвары, фешенебельные клубы, роскошные кафе, где не было отбоя от посетителей.

Вилла «Беллосгуардо» – одна из первых построек на побережье между Специей и Портовенере и, бесспорно, одна из самых защищенных – от нескромных взглядов и от капризов погоды. Сюда и направляются супруги Конти, неожиданно приглашенные на обед к Де Витису.

За недолгий путь от пансиона до прокурорской виллы Луиза уже в который раз разглядывает противные пятна на своих руках. Кажется, они уже чуть-чуть побледнели, а сейчас под золотистым слоем крем-пудры едва различимы. Надо почаще загорать.

Машина медленно, рывками выбирается из сутолоки городских магистралей. Время аперитива, первое воскресенье июля, город буквально осадили туристы, экскурсанты, семьи, подыскивающие себе жилье на лето. Нескончаемые вереницы машин, вывески баров и ресторанов. Улицы безнадежно забиты транспортом, и Луиза все сильнее нервничает. Еще раз изучив пятна на руках, она не выдерживает:

– Очень нужно было тебе соглашаться!

Франко Конти слегка удивлен. Он не ожидал столь внезапной атаки. Но он устал от долгого изматывающего молчания Луизы и даже рад, что угрюмая завеса между ними раздвинулась, пусть для малоприятного разговора. Поэтому он охотно ей отвечает, стараясь, чтобы разговор не оборвался. Возможно, выяснятся какие-нибудь интересующие его детали.

–,А что я должен был сделать? Отказаться?

– Ну, конечно, нет. Разве можно отказать такому симпатяге?

– Перестань! Думаешь, мне его легко выносить? – Очевидно, тебе мало его на работе, раз ты еще домой к нему собрался!

– Оставь, пожалуйста. Неужели ты не понимаешь, что сказать «нет» мне было еще мучительнее.

– А ведь именно он, может быть, и запихнул тебя сюда.

– Он или другой…

На сей раз Конти не смог удержаться от прозрачного намека. Но жена явно делает вид, что ничего не поняла. Не такая она дура, чтобы выдать себя, и разговор опять сникает, и наступает молчание, еще более гнетущее и мучительное. Если все обстоит так, как он предполагает, надо отдать ей должное: актриса она замечательная.

Вырулив с проспекта Кавура, машина пересекает бульвар Гарибальди и сворачивает на дорогу к Портовенере. Сейчас она едет вдоль мощной стены, ограждающей Арсенал. Отсюда, впервые после приезда в Лигурию, супруги Конти видят весь залив Специя, от Леричи до острова Тино. Справа от них – Апуанские Альпы, чуть дальше – приветливая долина Грацие и вилла Де Витиса, один из первых домов в этом поселке всего в двух километрах от Портовенере. Место поражает красотой, особенно вид на мыс Кастанья, вокруг которого море расстилается словно лазурный без единой складки плащ.

Машина миновала Поджетто делле Джинестре. Конти включил указатель поворота и въехал на посыпанную гравием аллею, уверенно обогнув высокую узорную решетку виллы. После стольких лет он ни секунды не колебался, выбирая нужное направление, а Луиза не удивилась – память у него прекрасная. Плотный слой гравия хрустит под колесами, камешки отскакивают в стороны, и вот наконец показывается фасад виллы с претензией на модерн. Низкое длинное здание теряется в зелени, окружающей его и сжимающей в своих объятиях, от этого оно становится каким-то извилистым, закрученным, кажется, что внутри сплошной лабиринт потайных ходов. В самом центре, венчая пять ступенек крыльца, на ослепительно-белой стене выделяется темное пятно: это сам Де Витис, сдержанно улыбаясь, показывает им, как развернуться, чтобы удобнее поставить машину. И когда гости выходят из машины, он с довольной ухмылкой бросает:

– Вижу, вы все прекрасно помните!

Смущенные супруги Конти, не глядя друг на друга, вслед за хозяином заходят в дом.

После короткой приветственной тирады Де Витис больше не возвращается к общим воспоминаниям. Он лишь выполняет обязанности хозяина дома и занимает гостей. Сейчас он остановился у низенького столика, уставленного хрустальными рюмками с темно-золотистой жидкостью и восхитительными серебряными безделушками, лишь затем, чтобы сообщить, какой эпохе, мастеру, стилю они принадлежат, и – обнаружить при этом неожиданно глубокие познания. Верно: обладать властью – значит доказывать свои права на нее. Но все это не более чем лирическое отступление, сейчас ему важно дознаться, почему Луиза сняла квартиру за стеной и посещает ее в одиночестве. Человек, подписавший договор о найме, назвался секретарем весьма важного лица, требующего строжайшей секретности, – по-видимому, тут кроется нечто серьезное. Он навел справки и убедился: речь идет не о Конти. Да и зачем бы ему это? Сам он сюда не заявляется, значит, только затем, чтобы жена могла позагорать, в костюме Евы? Кроме того, они же остановились в пансионе. Стало быть, надо искать кого-то другого.

А чтобы поиски были эффективными, надо внушить доверие окружающим. Поэтому он продолжает играть роль гида.

Франко Конти от любезностей и похвальбы Де Витиса становится невмоготу. Он повернулся спиной к хозяину дома и разглядывает великолепный «булы», одиноко красующийся у стены столовой. Вдруг собственное имя, произнесенное громко и четко, вызывает его из задумчивости.

– Извини, что не расслышал, я любовался твоим секретером…

– Нет, ради Бога, нет, это не секретер; перед тобой бюро работы Андре-Шарля Буля, он создал его в период своего наивысшего творческого расцвета. Поразительно самобытная вещь, правда? Идите, идите сюда.

И подводит обоих супругов к бюро, показывает его инкрустации и тонкость отделки, подбор ценных пород дерева и виртуозное сочетание различных материалов, поясняя технические детали и даже тонкости обработки древесины и кажется уже, будто двор Короля-Солнца во всем своем великолепии явился в необыкновенное жилище Де Витиса, а сам хозяин преобразился в могучего государя.

Это архитектура в полном смысле слова, ничем не уступающая самым знаменитым произведениям искусства: капелле Скровеньи, Сикстинской капелле, картине Леонардо «Битва при Ангьяри». Де Витис не скупится на смелые сравнения и гиперболы, он увлекает Луизу в свой кабинет, чтобы показать ей примеры из энциклопедии антиквариата в двадцати четырех томах. И Луиза покорно идет за ним, неся свое пышное тело на двенадцатисантиметровых каблуках.

На какое-то время Франко Конти остается один.

Он слышит, как они переговариваются, достают с полки книги, что-то двигают; наконец глухой удар о стол возвещает, что Де Витис нашел нужный том. Чтобы занять себя чем-то, заглушить тягостное чувство поражения и безысходности, Конти тихонько проводит рукой по инкрустациям на средней панели распахнутого бюро. Он трогает резной орнамент и закругленные углы; наконец, пораженный бесстыдной позой Венеры, которая разлеглась на дверце, кончиками пальцев касается ее пышного, шелковистого тела: раз, другой… и вдруг указательный палец натыкается на какую-то выпуклость, фигурка словно бы подается, отходит в сторону.

Ну вот, думает он в испуге, не хватало еще испортить его бюро; он изо всех сил нажимает на капризную деталь, пытаясь вернуть ее на место, но она остается неподвижной.

Взволнованный Конти все еще придерживает пальцем выпуклость на дверце, надеясь, что ничего не случится, если он ее отпустит, как вдруг кто-то, стоящий за спиной, кладет на его дрожащую руку свою, крепкую и решительную, и, нажав на вялый палец, не вдавливает, а приподымает непокорную завитушку: внезапно раздается легкий сухой щелчок, и в проеме крохотной потайной дверцы открывается черная дыра.

У Конти не хватает смелости повернуть голову. Таинственная рука не может принадлежать ни Луизе, ни Де Витису: слышно, как они там болтают, обмениваясь пошлыми репликами и слащавыми любезностями. Удивленный, заинтригованный, он бросает взгляд в темный проем. Там отчетливо видно какое-то сложное устройство с блестящими металлическими колесиками.

Тут загадочная рука, не выпуская его собственной, с глухим стуком задвигает дверцу. Обернувшись, Конти видит мощную фигуру Этторины: прямая, чопорная, она даже не удостаивает его взглядом, а только произносит:

– Ваше превосходительство, кушать подано! От ее голоса у Конти леденеет кровь и багровеют щеки.

Глава 8

Мир материальный и мир нематериальный. Свобода юриста. Чтобы брак не распался.

Коллекционирование старых игральных карт – популярное хобби, гораздо более распространенное, чем можно подумать.

В нескольких странах, например, в Англии, это увлечение дошло до безумия. В 1979 году одна только лондонская аукционная фирма «Стенли Гиббоне» продала четыреста старых карточных колод, а в следующем году на том же аукционе неизвестный покупатель из графства Корк в Ирландии выложил полторы тысячи фунтов (то есть два с половиной миллиона итальянских лир) за одну из самых старых колод, напечатанных в Англии: на рубашках карт были изображены ужасающие пытки, которым подвергли участников папистского заговора.

И все же Колин Нарбет, один из руководителей «Стенли», убежден, что старинные игральные карты ценятся слишком низко, и в доказательство этого с ужасом сообщает, что до сих пор можно приобрести карточную колоду XVIII века всего за какие-нибудь сто пятьдесят тысяч лир, а колоду прошлого века – вообще за сорок пять тысяч.

Вот и Луиза Конти увлеченно собирает старые карточные колоды, особенно для игры в тарок.[2]2
  Тарок – старинная карточка игра, распространенная в Италии. Для нее к обычной колоде добавляли особую масть – тароки.


[Закрыть] Не впадая в излишества, она ухитряется откапывать у торговцев старым хламом, на развалах, интересные колоды всех видов, которые используют для гадания. А гадать она умеет замечательно. Луиза убеждена, что у всякой старинной колоды карт, особенно если она выглядит сильно затрепанной, есть могучая сила предвидения, и сила эта начинает действовать сразу, как только карты рассыпаны по столу. И действительно, почему бы картам, созданным для того, чтобы разгадывать тайны, пройдя столько рук и столько стран, не обрести мудрости, которой, разумеется, лишены карты из новой, нераспечатанной колоды? Вот почему Луиза гадает только на старых, изрядно засаленных картах.

Сейчас, загорая без купальника во флигеле Де Витиса, она лениво раскладывает колоду тароков, в которой помимо четырех традиционных итальянских мастей – Мечи, Чаши, Деньги и Палицы – присутствуют фигуры Повешенного, Шута, Башни, Смерти, Воды, Целого Света и Императрицы. Она взяла эти карты потому, что любит их больше всех, и еще потому, что остальные не стала распаковывать, опасаясь, что выгорят на солнце; она дала себе слово достать их только тогда, когда ее домом будет уже не пансион и не чужой флигель, то есть примерно через месяц, если все пойдет как задумано.

У нее есть деревянные карты с золотой филигранью, есть холщовые карты, расписанные вручную, карты арабские, китайские и даже средневековых саксов, очень строгие и необычные. А колода, которую она раскладывает сейчас, нежась на солнышке, самая обычная, наивность изображения закономерно сочетается в ней с яркостью красок: красное, лиловое, зеленое. Луиза придает значение малейшим деталям и нюансам, когда дело касается гадания, она любит эту колоду еще и за ее простецкий вид – она явно служила сельским жителям – а чем ближе к природе, тем вернее гадание, считает Луиза.

Ее по-прежнему беспокоят пятна на коже, они остаются главной темой ее гаданий, и в любом сочетании карт – скажем, если рядом ложатся круглое, самодовольно улыбающееся солнце в короне из лучей и Труба Страшного Суда, она ищет скрытые намеки, указания и полезные советы по поводу своей аллергии. Однако поведение Карло, в последнее время ставшего таким несговорчивым и неуязвимым, тоже заставляет ее прибегать к помощи карт в надежде на благоприятное, утешительное объяснение.

Луиза снова и снова раскладывает карты; вот уже несколько дней, как они ложатся, совершенно одинаково.

Жульничать тут нельзя, ведь как-никак речь идет о ее жизни.

Расстроенная очередным неудачным гаданием, она поднимает глаза, желая полюбоваться тем, что ее окружает: ей нравится этот флигель, а особенно та, основная часть виллы, гораздо большая и лучше обставленная. Надо бы заняться этим, думает она, но это только после назначения Франко, не раньше.

Ободренная заманчивой перспективой, она опять смешивает карты и начинает раскладывать их на постели в нужном порядке. Но вдруг останавливается и гневным движением руки разбрасывает коварную колоду: пусть останется хоть какая-то надежда.

«Свобода действий и авторитет юриста определяются его заслугами в поддержании порядка в стране и доверием к его функциям. Прокурор Де Витис, запрещая фильмы и опротестовывая решения коллег, разрешивших эти фильмы к прокату, возможно, действует в соответствии со своими прерогативами, однако он, безусловно, не способствует укреплению доверия граждан к правоохранительным органам. А доверие необходимо нам сейчас более чем когда-либо, чтобы не потерять уверенность, что мы еще живем в правовом государстве».

Так заканчивается интервью председателя Национальной гильдии кинокритиков по поводу последнего демарша Де Витиса – запрещения фильма о скандальных любовных похождениях некоего угрюмого философа; и Конти, которому поручено подобрать все документы для постановления по данному делу, не может не согласиться с кинокритиком. И не в фильме тут суть – проработав не один год, Конти и не такого навидался. И уже не жалуется, как вначале, на уйму бесполезной работы – на рассылку инструкций машинисткам, секретарям, курьерам, в полицейские участки. Этим сопровождается каждое новое постановление прокуратуры – о принятых мерах надо оповестить всю Италию. Нет, тут дело в другом: представитель власти, как бы он ни проштрафился, как бы явно ни проявил свою бездарность и некомпетентность и никогда не будет осужден и наказан за это. Напротив, весь аппарат встанет на его защиту, даже под угрозой развала самого аппарата. Самое большее, чем рискует Де Витис со своими донкихотскими замашками, – это повышение в должности. Да, только перемещение на высокий пост – скажем, государственного советника или члена Верховного суда – может избавить прокуратуру от оскандалившегося шефа. При том, что Конти знает теперь о Де Витисе, такая перспектива вызывает у него нестерпимую тошноту. Но не от безнравственности происходящего. А скорее, от тягостного сознания собственной беспомощности, сознания, что он вынужден подчиняться правилам игры, в которой обречен на второстепенные роли.

За чтением он машинально водит по бумаге карандашом, вычерчивая какие-то линии и квадраты, на первый взгляд лишенные всякого смысла, и вдруг, на мгновение вернувшись к действительности, замечает, что незаметно для себя набросил нечто похожее на план дома. Он знает этот дом, бывал в нем и раньше, и совсем недавно, и имеет о нем совершенно четкое представление.

Забыв обо всем на свете, он тщательно обводит едва намеченные части чертежа, заштриховывает помещения, где он пока не ориентируется, прорисовывает контуры, уточняет пропорции, вспоминает и мысленно измеряет даже местность вокруг дома – подъездные аллеи, газоны, клумбы, ограду и ворота, пока не убеждается окончательно: перед ним план виллы Де Витиса.

Не хватает, правда, нескольких коридоров, хозяйственные помещения нарисованы наугад, да и некоторые давние воспоминания, возможно, не совсем точны, но в целом чертеж сделан верно. Сопоставив старые впечатления с новыми, он приходит к выводу, что стена, у которой стоит бюро, граничит со спальней, куда много лет назад уединилась Луиза.

В подтверждение этого он принимается чертить план столовой: вот тут Стоит обеденный стол, тут буфет, а там великолепный «будь», как называл его Де Витис; теперь видны все предметы обстановки и расстояния между ними. И, вспомнив, что слева от бюро висит роскошная драпировка из тяжелого шелка, он с замиранием сердца понимает – за драпировкой скрывается дверь, через которую прошла тогда Луиза.

Дома он сделает увеличенную копию этого чертежа, по возможности, даже в масштабе. Найдет предлог снова посетить это гнусное место, осмотрит дом снаружи, разыщет его проект и план в муниципальном архиве. Так или иначе, сомнений больше нет: Де Витис вмонтировал в бюро оптический прибор, позволяющий украдкой следить за обитателями соседней квартирки, и если, как утверждает агентство, квартирка уже занята, значит, нынешний сезон в ней будет загорать Луиза.

Между прочим, когда они собирались уходить, Де Витис, не стесняясь его присутствия, с невероятной наглостью пригласил в гости Луизу, как бы завершил этим их разговор, начатый тет-а-тет:

– Приезжай, когда захочешь, поняла? Ты мне нисколько не помешаешь, я же всегда торчу в прокуратуре, а здесь все осталось, как было… как было тогда…

И смотрел на нее сальными глазками, а она в такой унизительной ситуации улыбалась, пристально глядя на него. Бесстыжая.

Конечно, дело тут нечисто. И где она смогла бы за эти дни так загореть, если не в том самом месте, где загорала много лет назад. Не зря же она не показывается ему голой, каждый раз придумывая новый предлог; а загорать и Бог весть чем еще заниматься она ездит в дом Де Витиса, он заподозрил это еще в агентстве.

С тех пор как они в Специи, он ни разу не видел ее голой, при его появлении она всегда успевает накинуть ночную рубашку, халатик или пижаму, а раньше не упускала случая продемонстрировать свое тело во всей его самодовольной красе. Вот почему она не пожелала поселиться за городом: ей уже было приготовлено укромное местечко в Портовенере.

Выходит, они с тех пор не теряли друг друга из виду, выходит, он стал их игрушкой, и дома, и на работе.

Но ему нужны доказательства, а на пути к жгучей, до поры скрытой истине лучше притвориться абсолютно безразличным ко всему, что с ней связано, чтобы не насторожить противника. Убежденный в этом, он решает докопаться до сути, тщательно подбирая и выстраивая любые доступные ему факты. Взятые в отдельности, они, возможно, покажутся неубедительными, но в совокупности неизбежно дадут полную картину гнусной интриги. Первое, что требует скорейшего прояснения, это приятный золотистый оттенок, который в последнее время приобрела кожа Луизы.

Если он удостоверится, что у нее все тело покрыто загаром, это будет уликой: в самом деле, где она еще смогла бы так загореть без купальника? Уж конечно, не на балкончике пансиона, который к тому же выходит на север. Вероятность того, что она могла разлечься на одном из пригородных пляжей, полностью исключена на поднадзорных Де Витису пляжах. Ни одно прилюдно обнаженное тело не осталось бы незамеченным и ненаказанным.

Утвердившись в этом намерении, Конти принимается дописывать решение прокуратуры об обжаловании приговора, цитируя Тертуллиана, блаженного Августина, Александра Поупа и Розмини, и связывает все воедино дантовской терциной, очень подходящей к данному случаю и словно нарочно созданной для того, чтобы заткнуть рот даже самым несговорчивым:

 
Мы счастливы неведеньем своим;
Всех наших благ превыше это благо
Что то, что хочет Бог, и мы хотим.
 

Де Витис, без сомнения, останется доволен, а сам он, после такого изъявления преданности, сможет, не вызывая подозрений, заняться поисками столь необходимой ему истины. Он много выстрадал из-за Луизы, но больше не намерен ей прощать: сойтись с Де Витисом – это уж слишком. Он собирает бумаги, складывает их в папку, на которой небрежно царапает исходящий номер и название запрещаемого фильма. С этим делом покончено. Пора домой, где его ждет работа поважнее.

Каждая женщина знает: чтобы брак не распался, необходимо прибегать ко всевозможным хитростям и уловкам, не только в постели, но повсюду и всегда, особенно с годами, – уметь скрывать недостатки своей внешности; для этого пользуются косметикой, высокими стоячими воротниками, словом, всем, что может замаскировать роковые признаки неотвратимого заката. Но Луиза в таких хитростях пока не нуждается и раздеваться никогда не стеснялась; тем не менее она уже некоторое время показывается ему только одетой. Со времени приезда в Специю Франко не видел ее обнаженной.

Вот она стоит у плиты над чадящими кастрюлями и сковородками, жара нестерпимая, но ее легкий халатик аккуратно застегнут сверху донизу. У женщины, которая готовит проживающим в пансионе, сегодня выходной, и Луиза, только что вернувшаяся из своей загородной квартирки, поджаривает отбивную, режет для гарнира сырые овощи и поливает их соком.

– Готово!

Она сообщает это, смешивая салат, чтобы предупредить его нетерпеливые вопросы. Ведь уже скоро три часа.

Конти быстро снимает пиджак, брюки, срывает с себя галстук, легкую поплиновую рубашку и на цыпочках направляется на кухню: он хочет подкрасться к Луизе так, чтобы она не успела обернуться. Если удастся обхватить ее и прижать к себе, пока у нее заняты руки, можно успеть как бы в порыве нежности расстегнуть две верхние пуговицы, и тогда сразу будет видно, порозовела у нее грудь или по-прежнему, хотя бы вокруг сосков, кожа отливает лунной белизной значит, загорая, она носит, пусть чисто символический, но купальник. Все это нетрудно будет проделать.

Однако он не принял в расчет кастрюли и сковородки: он не успевает приблизиться к рельефно выделяющимся под халатиком ягодицам Луизы, как она с излишней, надо сказать, нервозностью, оборачивается и кричит:

– Это что за глупости? Поосторожнее, не видишь, что ли, у меня тут масло кипит!

Перед лицом этой сиюминутной опасности все остальное отступает на задний план.

Ладно, ладно, спешить тут некуда, и Франко с кротким видом удаляется. Неопровержимые доказательства совсем рядом.

– Иди ешь, а то все остынет. Ну где ты, шевелись! И вот наконец, еле удерживая в руках тяжелую дымящуюся сковороду, появляется Луиза, мелкими шажками семенит к столу и начинает раскладывать еду по тарелкам. От резких движений выпуклости под халатиком становятся еще рельефнее, однако преступная тайна, столь мучительная для Франко, так и остается тайной.

Ничего, время у него еще есть. После обеда они обычно отдыхают. Как только она задремлет – от вина ее всегда клонит в сон, – надо тихонько нажать на самую тугую пуговицу на груди. Пуговица выскочит из петли, и халатик распахнется. Одного взгляда ему было бы достаточно, чтобы понять, воспользовалась Луиза приглашением Де Витиса или нет. Он наблюдает, как она решительно разрезает отбивную, у него прямо слюнки текут – при каждом движении ножа ее пышные груди подрагивают под халатиком: вот сейчас подойти бы к буфету за ее спиной, якобы за солью или за графином с водой, и заглянуть в вырез пусть думает, будто это он от страсти.

И все же Конти снова благоразумно решает выждать и действовать предельно осторожно.

Наконец, когда молчание становится уже совершенно невыносимым, он тянется за бутылкой вина и вдруг выпаливает:

– А ты уже изрядно загорела.

– Угм… – мычит она в ответ и с нарочитой, возмутительной медлительностью пережевывает кусок, пока не смолкает эхо его слов, освобождая ее от необходимости ответить. Ее нежелание удовлетворить столь невинное любопытство усиливает его подозрения. Они принимаются за фрукты, осталось уже недолго, чуточку терпения – и он узнает: со сливками клубника или нет.

Но после фруктов наступает черед рисового пудинга со взбитым кремом. Луиза замечательно готовит сладкое. Все, она встает, шумно отодвигая стул, и неожиданно начинает собирать тарелки и приборы, составляет их в салатницу и несет в мойку.

– Что ты собираешься делать? Ты не ложишься? У Франко это вырвалось нечаянно: ему следовало бы скрыть нетерпение. Но, в самом деле, кто видел, чтобы Луиза мыла посуду? Ей всегда было противно это занятие, одна мысль об этом ее приводит в негодование. Однако и тут у нее наготове вполне логичное объяснение.

– Ты же знаешь, сегодня прислуга выходная.

– Завтра вымоет.

– Ну уж нет, если грязная посуда будет стоять тут весь вечер, меня просто стошнит. Итак тут не повернешься.

– Не преувеличивай.

Франко замечает, что в голосе у него сквозит раздражение, – он уже выдал себя. Теперь ему кажется, что Луиза делает все ему назло. Первоначальное подозрение обрастает многочисленными уликами, и он не сдается:

– У тебя что, больше нет посуды? Брось ты это, поужинаем в городе… Но Луиза не намерена сдаваться:

– А я не выношу, когда утром на кухне куча немытой посуду; и вообще, что на тебя нашло? Можно подумать, не тебе самому придется любоваться на эту грязь.

Но Франко уже завелся, он не может взять себя в руки и отвечает ей прямо-таки трагическим тоном:

– Ты умеешь быть просто невыносимой, когда хочешь, – на что жена в свою очередь отвечает еще резче, еще раздраженнее:

– Да что с тобой? Тебе это мешает?

Она уже пустила воду, поставила в раковину пластиковый тазик с тарелками, очищенными от остатков еды, намыливает их щеткой, полощет и расставляет в сушке.

– Ты что, торопишься? – добавляет она.

И поскольку при этом она продолжает невозмутимо мыть посуду, все становится просто смешным.

Франко смотрит, как она снует между мойкой и шкафчиком для посуды: вот сейчас ее нетрудно схватить за плечи. Ее руки в резиновых перчатках погружены в мыльную воду, от неожиданности она растеряется и будет в его власти.

Но от целой серии неудач его решимость как-то выдохлась, да и после недавней перепалки он совсем не уверен, что Луиза, даже если ее подстеречь и схватить, не вывернется, обдав его грязной пеной. И, пробурчав что-то невнятное, он удаляется восвояси. Как бы там ни было, он получил еще одно доказательство, а ему важно накопить их как можно больше, и разных.

Он плюхается на кровать. Скоро она тоже пристроится рядом, а он с непроницаемым видом будет лежать и притворяться обиженным. Посмотрим, что выйдет из этого. Вполне возможно, его поведение заставит ее расчувствоваться, заговорить с ним; она отбросит агрессивный, пренебрежительный тон, снизойдет до ласки, до нежного, задушевного разговора; она будет тут, под рукой, света в комнате достаточно, несмотря на опущенные жалюзи, он страстным движение рванет на ней халатик и то, что должно помочь ему установить ее вину, выскочит наружу.

Там, в кухне, Луиза прикрыла воду. Слышится какой-то негромкий стук, быстрое хлопанье дверец, дверь кухни захлопывается, чтобы гудение холодильника не мешало им спать. Значит, она идет ложиться. Сердце у Франко бьется, точно у юноши, ожидающего любимую. Она подойдет с этой стороны и окажется против света. И может быть, поскольку жара страшнейшая, а она думает, что он заснул, она уже скинула халатик и собирается быстро и незаметно скользнуть под легкую, прохладную простыню.

Он все ждет и ждет, но Луиза не появляется; слышно, как она возится в ванной, открывает и закрывает корзину с грязным бельем; вот откидывается крышка стиральной машины. Наконец, щелкает замок двери и с шумом льется вода ну надо же! Нашла время стирать! Нет, за всем этим что-то кроется. И за возней в ванной, и за полами бесстыжего халата.

Точно распрямившаяся пружина, Франко вскакивает и как есть, голый, затаив дыхание, подбегает к двери в ванную. Забыв о собственном достоинстве – когда дело зашло так далеко, уже не до того, – повторяя себе, что цель оправдывает средства, он наклоняется к замочной скважине, постепенно привыкает к неяркому свету и окончательно убеждается в виновности жены. Вот она стоит к нему задом, и он отлично видит плотные подрагивающие ягодицы, покрытые ровным золотистым загаром.

А когда она поворачивается и кладет на край умывальника извлеченное из корзины почти невесомое белье, ее большие загорелые груди колышутся, ничем не стянутые и не прикрытые.