Текст книги "Водяной"

Автор книги: Карл-Йоганн Вальгрен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Карл-Йоганн Вальгрен
ВОДЯНОЙ

У любой истории есть начало и конец. Только не у моей. Теперь я знаю. У других – да, история с чего-то начинается и чем-то заканчивается. В этом и смысл истории. А моя идет по кругу. Мало того, иногда даже по кругу не идет. Стоит на месте.

Но брату я так не говорю. Ему я говорю вот что: у любой истории есть начало и конец. И самое главное – конец. Начало не всегда хорошее, говорю я ему, начало чаще плохое, но это неважно. Важно, что в конце все становится лучше.

…Был мальчик, и звали его Роберт. Он жил в Скугсторпе, пригороде Фалькенберга, на улице с цветочным именем. У всех улиц в Скугсторпе цветочные имена – Розовая, Тюльпанная… Жил он с мамой, папой и старшей сестрой Неллой. У них был маленький дом в ряду таких же маленьких домов. Очень маленький, даже не дом, а квартира с палисадником и гаражом. Никто никогда и не думал что-то сажать в этом палисаднике, даже газона не было. Маму такие дела не интересовали, а папу – тем более. Родители Роберта и Неллы отличались от других родителей. Они не работали, у них не было машины, они не ездили с детьми в отпуск летом… они жили не так, как другие, и думали не так, как другие… ну, когда-то, может, и жили, и думали, только давно это было, никто и не помнил. Что ж, ничего тут не изменишь. Самое главное – все это только начало, а в конце будет по-другому…

Я рассказываю, а он слушает, почесывает струпья между пальцами и ждет, ждет, ждет – когда же все будет лучше, чем в начале? Это нелегко, говорю я ему. Дорога из тьмы к свету никогда не бывает легкой. Сначала надо преодолеть множество препятствий, иначе что это за история.

Роберт был не похож на других детей в их квартале. Стеснительный, неуклюжий, и в школе учился так себе. И плохо видел. Наверное, с самого рождения – то на стену налетит, то на бордюр, то на мостки на берегу. Но поскольку мама и папа у него были такими, какими они были, к глазному доктору его не повели. Только во втором классе школьная медсестра заподозрила неладное и заказала время у глазника. И ему стали выписывать очки, с каждым годом все сильней и сильней. С очками тоже целая история. Они постоянно были заклеены, потому что одноклассники все время отнимали их и ломали или он сам на что-нибудь налетал, он ведь оставался таким же неуклюжим, как и был. А еще потому, что родителям было не до детей. Им было все равно, как у них дела в школе, когда они возвращаются домой, поели или голодные… как они выглядят – может быть, одежда запачкалась или порвалась, – веселы или грустны, не болеют ли… На все это им было наплевать. Всем занималась Нелла. Она и убиралась в доме, и покупала продукты, если были деньги, и помогала брату с домашними заданиями. Это было нетрудно, ведь Роберт ходил в спецкласс для отстающих, или вспомогательный, как его еще называли. Там преподавали только самую простую математику и самый простой английский. Все, все делала Нелла – кому-то надо было этим заниматься, – а сам Роберт относился к себе со странным равнодушием, словно бы кто-то походя сунул ему его жизнь с инструкциями на непонятном языке и он не знал, что с ней, с этой жизнью, делать. Она же, Нелла, и кормила его завтраком, и провожала в школу, и стирала одежду. Готовила, хотя не так уж умела, но Роберт никогда не жаловался, наоборот – лучше, чем она, никто не готовит, говорил он. И фалунскую колбасу с макаронами, и кровяной пудинг, и рыбные палочки – нигде ничего вкуснее он не ел, хотя ему и сравнивать было особенно не с чем, разве что со школьной столовой.

И это Нелла писала ему справки о болезни, когда он не мог заставить себя идти в школу, это она, Нелла, заботилась обо всех мелочах, которые помогают хотя бы ненадолго примириться с жизнью. Это она, Нелла, чинила его очки, а на одно из стекол прилепила к внешней стороне маленький кусочек пластыря – ее друг, профессор, сказал, что так можно вылечить косоглазие. Когда глаз косит, он упирается в пластырь и невольно возвращается в правильное положение. Нелла могла бы и больше для него сделать, но не хватало времени, не хватало сил, не хватало внимания. Как ни старайся, всегда чего-то не хватает.

Вот так я ему и рассказывала. Историю эту он знал и без меня, и ничего хорошего в ней не было. И продолжала – тихо, тем же тоном… он даже не замечал перехода.

Нелла – сокращенное имя, полное – Петронелла. Но сама она называла себя Неллой, потому что ей казалось, что это имя ей подходит больше. Дети в Скугсторпе так называли крапиву – «нелла». Подходящее имя для такой, как она. Когда она была маленькой, думала, что люди избегают ее не потому, что у нее такие родители, а потому, что ее кожа жжется, как крапива или как медузы в море. Она была на два года старше, чем Роберт, и училась в девятом классе. И никого у нее не было, кроме одноклассника Томми и еще одного взрослого парня, которого она называла «профессор». И конечно, у нее был младший брат. Если бы ее заставили выбирать, она выбрала бы брата. Она иногда думала, что появилась на свет именно с этой целью – защищать брата. Защищать от тех, кто называл его недоумком или идиотом. От тех, кто считал его отвратительным, кто мучил его с каждым годом все больше и больше. Из-за его очков, из-за его косоглазия, из-за того, что он плохо читал и писал, но при этом был ничуть не глупее их… из-за экземы на руках, из-за того, что писался от страха, когда они над ним издевались. И становилось все хуже и хуже, мучителей все больше и больше, и Нелла не всегда успевала прийти на помощь. В любой школе есть местечки, куда учителя не заглядывают. И что она могла сделать, сидя за партой в своем классе, когда они тащили его в лесок за спортивным залом…

Есть начало и есть конец. И всегда, прежде чем все станет хорошо, должно быть еще хуже. Так бывает в любой истории. Это как бы в них заложено, в этих историях: страдания, прежде чем прекратиться навсегда, становятся невыносимыми. Но жизнь надо перетерпеть, и когда-нибудь они исчезнут, эти страдания. Жизнь надо перетерпеть. В один прекрасный день все повернется другой стороной, и она, наша жизнь, станет добрее и лучше. Кто-то появится и унесет их отсюда, из Скугсторпа, пригорода Фалькенберга, из проклятой осени 1983 года. И на этом история кончится, и начнется новая, настоящая жизнь.

– Кто? – спрашивает братик. – Кто нас отсюда унесет?

И я не знаю, что ответить. Кто-то.

– И ты вправду думаешь, что я не глупее их?

– Конечно! Если бы они только вовремя обнаружили, что ты плохо видишь, ты ни за что не попал бы в отстающие.

– Когда я был маленький, я ничего не понимал, что нам объясняла учительница. Думал, совсем дурачок. А я просто букв не видел… И кто же нас спасет?

– Пока не знаю.

– Может быть, полицейский? Какую силу надо иметь… Или зверь какой-нибудь, очень большой. Ты только подумай, Нелла, если бы у нас был ручной лев! Никто бы и не решился к нам близко подойти, а? Или какой-нибудь монстр! Если бы у нас был лев, или монстр, или даже волк, ну ты знаешь, как Дьявол у Фантома…[1]1
  Дьявол – ручной волк у Фантома, героя популярных комиксов. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть] Сидел бы он на поводке на велосипедной стоянке, и никто бы нам ничего не сделал.

И мне бывало так стыдно, что я не могла поднять на него глаза.

– Братишка, обещаю: придет день, это кончится. Все будет хорошо. Всегда есть начало, но это не главное. Главное – всегда есть конец.

– А может быть, папа нам поможет? Когда вернется… Может, он передумает? Он же сказал – все надо менять…

И тут я покачала головой. Что за детский сад – надеяться на папу.

– Нет, на папу не рассчитывай. Он никогда не передумает. Случится что-то другое, и все переменится. Я это ясно чувствую.

Вот так я ему и говорила. И он верил мне, потому что во всем мире ему некому больше верить, потому что я его сестра, потому что я старше на два года и во всем мире никто, кроме меня, не хотел и не хочет ему помочь.

Фалькенберг, октябрь 1983-го

Я давно заметила – когда бежишь со всех ног, в глаза бросаются странные вещи. Бурые полусгнившие ягоды на кусте за школьным скалодромом, тень… твоя собственная тень, бегущая перед тобой, как большая рыба на мелководье. Лужа в яме для прыжков, а в ней плавают желтые листья. Забытая красная шапочка на беговой дорожке. Почти такого же цвета, как и дорожка, чуть потемнее, совсем как кровь. Герард прикуривает сигарету на площадке для курения. До него метров пятьдесят, но это он. Видно, как он заботливо складывает руки в горсть вокруг зажигалки. На нем перчатки, кожаные. И то хорошо – он здесь, а не с остальными, там, в лесу. По крайней мере, я его вижу.

И даже эта мысль мелькнула на бегу: хорошо, что Герард не с остальными, там, в лесу. У него с головой не все в порядке. Что-то там у него в мозгах неправильно соединено. Все из-за Герарда, все из-за него – и то, что я бегу как сумасшедшая, и то, что случилось восемью месяцами раньше.

Это было еще в феврале, в киоске у трассы Е-6, часов в восемь вечера. Я побежала купить мамаше сигарет. Герард со своей бандой отирались поодаль, у заколоченной площадки для мини-гольфа.

– Пальцы замерзли, – сказал он задумчиво, – не согреться ли нам на кошачьей сволочи?

И засмеялся своим герардовским смехом, застенчивым таким, можно подумать, он полон любви и сострадания.

Я ничего и не поняла поначалу – как это: согреться на кошачьей сволочи? А остальные тоже смеялись – и Педер, и Ула, и еще какие-то – поменьше – подлипалы… так их и называли, подлипалы. Они таскались за Герардом, куда бы он ни пошел, убирали за ним тарелки в столовой, таскали его сумку, бегали по поручениям, воровали сигареты и леденцы, добывали где-то бензин для скутера – все что ни пожелает их кумир.

Оказалось, у него котенок в пластиковом пакете на руле. Я стояла в очереди в киоск и смотрела, как он достает котенка из пакета, чешет ему за ухом, прижимает к щеке, как живую мягкую игрушку, и многозначительно подмигивает своей свите. Черненький, маленький, как крольчонок, с белым пятнышком на грудке. Мне отсюда было слышно, как он мурлычет. Как мотор, сказал Герард и взял котенка за шкирку. Тот не протестовал. Чей котенок? Не знаю… может, кого-то из герардовских подлипал, ему ничего не стоило уговорить их принести из дома котенка, а может, просто не повезло – попался им на глаза.

– Что-то я мерзну, – сказал Герард, – у кого-нибудь есть горючка?

Педер, правая рука Герарда, услужливо достал пластиковый шланг, сунул один конец в бензобак своей «дакоты», засосал и начал сливать бензин в пластиковую бутылку из-под лимонада.

– Подержи-ка пакет, – скомандовал Герард и протянул пакет с котенком. – А теперь бензин.

Он взял у Педера бутылку, понюхал, сморщился и вылил в пакет. Котенок еле слышно пискнул.

– Потряси-ка хорошенько, надо его замариновать в бензине. А то погаснет через пять секунд.

Педер неуверенно усмехнулся:

– Ты что надумал? Герард, какого хрена, ты собрался спалить котенка в пакете? Он же взорвется.

– Я же сказал – замерз.

– Отойдем-ка! – Ула поглядел на остальных. – И вправду может взорваться.

И никого вокруг. Продавщица видеть их не могла – киоск стоял к ним задом. Был вечер пятницы, днем выпал снег, но тут же потеплело, и от белого пушистого снега осталась одна слякоть. Люди предпочитали сидеть дома у телевизора, смотреть «Машину удовольствий»[2]2
  «Машина удовольствий» – популярная развлекательная программа в 1982–1984 гг.


[Закрыть] или какой-нибудь вестерн. Роберт с мамой, а отец опять угодил в тюрьму – как потом оказалось, почти на целый год.

Я пошла к велосипедной стоянке. Мне не хотелось смотреть на то, о чем я буду потом жалеть, что видела. Краем глаза я заметила, как Герард завязывает пакет. Помню, я тогда подумала – нет, он это не сделает. Даже Герард на такое не способен. Не настолько уж он чокнутый.

Он положил пакет на асфальт и вылил оставшийся бензин на землю тонкой струйкой. Получилось что-то вроде запального шнура. Его свита заволновалась, задергались, как в припадке чесотки.

– Ты и впрямь собрался его спалить? – спросил Педер. Он задрал верхнюю губу, и получилась прямо волчья усмешка. Видно было, что затея ему по душе, но сам бы он ни за что на такое не решился.

– Сколько раз повторять? Я замерз…

Котенок завозился в пакете – может быть, там уже нечем было дышать, а может, перепугался. Наружу высунулась тонкая лапка с растопыренными когтями и тут же исчезла.

– А тебе-то что здесь надо, сучка?

Я даже не сразу поняла, что он это ко мне – не могла оторвать глаз от пакета на асфальте. Пакет дергался, выпячивался и опадал, словно мягкое яйцо, из которого вот-вот вылупится птенец.

– Ничего мне не надо. – Я сунула ключ в замок и отцепила велосипед.

– Эта вонючка, – услышала я голос Педера, – носится со своим недоразвитым… а сама-то! Не поймешь, девчонка или пацан. Буферов нет, волос на манде нет… а воняет – жуть! У них дома даже стиральной машины нет. Может, и душа нет.

– Заткнись, – оборвал его Герард. – Дай мне зажигалку.

Ему вообще до меня дела не было. Пустое место. Колебание воздуха. Он меня словно бы и не видел, хотя учились мы в одном классе.

Я пошла к переходу. От бензиновой вони першило в горле. Они его убьют, и я ничего не могу сделать.

Они убьют его, и я ничего не могу сделать. Они убьют его, и я ничего не могу сделать. Эти слова застряли, как считалка, будто в голове работало радио. Сердце колотится прямо в горле, легкие вот-вот взорвутся. Крики из леса то слабее, то сильнее. И, как назло, ни одного учителя. Даже завхоз куда-то запропастился. Вечно торчит здесь то с тачкой, то с граблями, здоровенный, как ротвейлер, а сейчас пропал. Ни Л-Г, ни завхоза – куда подевались взрослые? И тут же вспомнила – у кого-то из учителей день рождения, и все собрались в учительской.

Наверняка все удивлялись – куда это я мчусь как сумасшедшая? Будто за мной гонится убийца или какой-нибудь сбежавший из цирка свирепый хищник… Семиклассники, восьмиклассники в своих куртках и жилетах-пуховиках… они же оттуда, из леса, может быть, даже и видели Роберта, но сбежали, сволочи, не хотят стать свидетелями…

Во рту противный привкус крови. Кто-то засмеялся… кто, кто – эта девчонка из Морупа, я ее прекрасно знаю, ее тоже дразнят Доской, как и меня… И листья на асфальте, листья, желтые и красные, яркие, будто нарисованные, – неделю назад был шторм, до этого они еще как-то держались на деревьях, а теперь попадали все до одного. Желтые, красные, как кровь, как вывороченные внутренности… лица мелькают, вот идет кто-то из братниного класса – там Роберта тоже травят, называют идиотом или зассыхой, потому что он иногда не может удержаться… от страха, только от страха. Но сейчас у них что-то другое на уме, наверное, идут переодеться после прогулки, скоро начнется следующий урок.

Подальше, у парковки, учительница разговаривает с кем-то из родителей. Мне некогда ее звать, да она и не услышит – далеко.

Мимо спортзала, мимо посадок. Два девятиклассника с леденцами на палочках почему-то отводят глаза. Почему? Я слышу голос брата очень отчетливо, он кричит, как поросенок на бойне. Никогда не слышала, чтобы он так кричал. А где Томми? Почему он не со мной? Его не было в школе со среды. Болен или брату помогает на баркасе? Каждый день звоню, но никто не берет трубку.

Они убьют его, и я ничего не могу сделать. Почему мне пришел в голову этот котенок, сама не знаю… это же еще зимой было, когда отец опять сел…

Да знаю я, знаю, нечего врать самой себе. Зачем прятать голову в песок, как мама? Все я знаю. Знаю, почему они к нему привязались. Герард решил, что я на него настучала. Утром нашла в своем шкафчике записку. Там было написано, что Л-Г узнал про котенка, Герарда вызывают к ректору. Кроме меня, настучать было некому, и они отыграются на Роберте.

Я помню, как тогда, зимой, шла с велосипедом. Медленно, чтобы не дразнить Педера и Герарда. Они как хищники, подумала я тогда, побежишь – в них сразу проснется охотничий инстинкт.

– Слышь, Доска, подойди-ка сюда. – Это ко мне. Почему-то ему захотелось, чтобы я присутствовала. – Или как там тебя зовут… Стой, я сказал.

Я остановилась. Может, он и правда не знает, как меня зовут. Девять лет в одном классе, тысячи часов на уроках, вместе позировали на классных фото… вполне может быть – он так и не знает моего имени. Это многое объясняет.

– Иди-ка сюда, я хочу, чтобы ты посмотрела, – сказал он. – Мне надо, чтобы кто-то мог подтвердить. Ну, то есть, если кто-то начнет утверждать, что нет, мол, не может быть, Герард на это не способен, скажу, чтобы спросили тебя. Дошло? Спросите у Доски, скажу я им. Она тоже там была. Свидетельница, поняла?

Он улыбнулся, дружелюбно так, словно доверял мне сердечную тайну.

– Педеру и Уле никто не поверит. Они говорят только то, что я им велю. Это все знают. Так что смотри и запоминай. Встань-ка вот тут.

Я откинула подножку, поставила велосипед и покорно пошла к нему.

– Довольно, – весело сказал Герард, – ближе не подходи. Не зря все говорят, что от тебя воняет.

Между нами было метров пять, не меньше. Из мешка опять высунулась напряженная лапка с растопыренными коготками. Котенок по-прежнему мяукал, но совсем тихо.

– Ты и вправду… – повторил Педер. – Спятил, что ли?..

– А ты как думаешь, педрила? Я, по-твоему, значит, псих, зверей мучаю? Забудь…

Мне показалось, что он потерял к котенку всякий интерес. Отошел в сторону, вгляделся в сумерки, вытряхнул сигарету из маленькой пачки «Принс» и начал чиркать зажигалкой, но ничего, кроме бессильных искр, как из мокрого бенгальского огня, высечь ему не удалось.

– А ты, значит, поверил?

Педер засмеялся:

– А то… ты ж его бензином облил.

– Ладно, если честно… похож я на типа, который мучает беззащитных зверей? Похож? Ула, как ты думаешь?

Он выглядел по-настоящему опечаленным. Свита, похоже, не знала, что и думать.

– Не знаю… – неуверенно промямлил Ула.

– Не знаешь? У тебя что, своего мнения нет?

– Есть у меня мнение… а ты как считаешь?

– А как я считаю?

– Сказано же: не знаю…

Герард разочарованно покачал головой.

– О, дьявол, как холодно… – тихо, почти неслышно произнес он и повернулся ко мне как раз в тот момент, когда ему удалось наконец высечь пламя из зажигалки. – А ты что глазеешь, сучка? Я тебе что, велел на меня глазеть? Кто тебе разрешил?

Я добежала до рощи. Я уже не думала о котенке, мчалась что есть сил по тропинке между березами, то и дело спотыкалась о корни и упавшие сучья. Каменная осыпь, где Роберт играл сам с собой, когда я перешла в среднюю стадию, – седьмой класс помещался в другом конце школы, и я не могла его защитить. Помню, как искала его по вечерам. Ему было только десять, и он всегда был один. Все его одноклассники расходились по домам или играли в школьном дворе, а он сидел на камне в своих старых джинсиках из «Гекоса»[3]3
  «Гекос» – дешевый супермаркет в Уллареде.


[Закрыть] и смотрел на меня, будто я посланник с другой планеты. Редкие волосы, экзема на руках становилась все хуже и хуже, хоть я и помогала ему смазывать их прописанной мазью каждый вечер. Очки – сломанные, заклеенные скотчем. Мне приходилось долго уговаривать его идти домой. Дома тогда было хоть святых выноси, и, если бы братик мог решать сам, он оставался бы ночевать в лесу или вообще переселился бы туда на всю оставшуюся жизнь.

Я взбежала на холм и остановилась. Здесь совсем тихо, крики не слышны. Виден пустой школьный двор, в классных комнатах уже зажгли верхний свет, там кто-то ходит… Всегда есть начало и есть конец. Они его убили. Может, они этого и не хотели, но так уж вышло. И я не могла его защитить. Я была ему нужна, а меня там не было. Сердце билось так, точно хотело выскочить из груди, как тот котенок силился выскочить из пластикового пакета.

Герард с грустной физиономией присел на корточки и поднес зажигалку к невидимому бикфордову шнуру. Должно быть, все произошло очень быстро. Огненная бензиновая змейка бежала к дергающемуся, мяукающему пакету, наверное, не больше двух секунд, но мне эти секунды показались вечностью. Взрыв был совсем не сильным, похоже на дешевую рождественскую хлопушку.

– Ну, ты даешь, – промямлил Педер. – Я так и не верил…

– Сказано – замерз. Проверь, что там…

Педер, отдергивая руки, вытряхнул пакет.

И только тогда я поняла, что котенок связан – обе пары лапок стянуты стальной проволокой. И все равно он пытался убежать, ковылял по кругу, будто гонялся за хвостом. Было похоже на маленькую огненную карусель. Он тихо вскрикивал, как новорожденный ребенок. Искры летели во все стороны, а ушки были похожи на язычки пламени на свечах… он открыл ротик, словно хотел сказать что-то своим палачам… ЧТО ВЫ ДЕЛАЕТЕ?! На какую-то секунду мне так и показалось – сейчас он скажет что-то… но пламя охватило и мордочку, и котенок замолчал. Круги становились все меньше и меньше, и вдруг запахло летом, садом, грилем… запах, который стоит в Фалькенберге до конца августа, пока последние отдыхающие не разъедутся. Наконец он так и упал, с открытой крошечной пастью, и смотрел прямо на меня не мигая, мигать ему было нечем – веки сгорели. Я только слышала тихий равномерный свист… оказывается, я тоже так могу. Стою на вершине холма, пытаюсь удержать слезы и этот проклятый невольный свист в бронхах. Вглядываюсь в лес, стараюсь уловить малейшее движение деревьев.

Спустилась по склону. Все тихо. Может, они его отпустили? Может, он уже в классе и читает учебник по математике для отстающих, где все так примитивно и именно поэтому так трудно для него. Прозвенел звонок – и они его отпустили, так просто – иди, гуляй… Я знала, что это не так, но все равно надеялась и желала… а что я еще делала всю свою жизнь? Надеялась и желала. Желала и надеялась… на что? Знаю на что: а вдруг и впрямь возможно усилием воли повернуть события, постараться, и все пойдет не так мерзко, как в жизни, а лучше… или хотя бы по-другому.

Налево, на суку, висит его шапочка.

– Роберт?

Нет ответа. Внезапно поднявшийся ветер донес запах моря.

Я начала продираться через густые кусты можжевельника. Только сейчас заметила, как холодно – забыла взять куртку в раздевалке. Увидела в окно, как они его волокут куда-то – Педер, Ула и прочие, как он, насмерть перепуганный, пытается сопротивляться… побросала книги на пол и помчалась к дверям. Кто-то, не помню кто, схватил меня, хотел помешать, но я вырвалась, промчалась по коридору и выбежала во двор. Но Роберта уже не было видно.

– Братишка? Где ты?

Мне послышалось какое-то движение за спиной. Я резко обернулась – никого. Ворона. Посмотрела на меня и улетела, виляя между стволов.

– Роберт! Ты меня слышишь?

В тридцати метрах – забор, граница школьной территории, а дальше – только луга и проселки к побережью. Я прислонилась к древесному стволу и вслушалась.

Ты подтвердишь, Доска. Если кто-то из моих корешей спросит, так и скажешь – да, так и было, Герард это сделал. Никто не верил, что он решится, а он сделал. Он сумасшедший, этот Герард.

Животик у котенка лопнул от жара, наружу вывалились внутренности… кишки, что ли… Педер отвернулся. Герард, этот псих, попытался прикурить от тлеющего трупика.

– Чувствуете? – спросил он, ухмыляясь. – Теплее стало… не так холодно. А то замерз – сил нет. Теперь получше…

Прошло восемь месяцев, и вдруг именно сегодня они ни с того ни с сего решили, что я на них донесла, и надумали отыграться на брате. Я ничего не понимала. Кто-то, наверное, еще, кто-то еще, кроме меня, видел их в тот день. Больше объяснить нечем. Я никому ничего не говорила. Но почему все это выплыло только сейчас?

– Слышь, Доска, он здесь.

Откуда? С другой стороны, из-за можжевельника… Роберт сидит на корточках, опустил голову, из носа капает кровь. Глаза закрыты, спит он, что ли… спущенные мокрые брюки – описался от страха. Они что-то напихали ему в трусы – шишки, сучья, вырванные страницы из его учебника математики. Рот и ноздри забиты хвоей, из уха торчит окурок. И стоят полукругом, а с другой стороны – Педер и Ула.

– Что вы делаете? – крикнула я, и сама почувствовала, как фальшиво это звучит, потому что на самом деле мне стало легче – я ожидала худшего. А почему? Не знаю… им же на него наплевать, это мне они хотят отомстить, вот и мучают его.

– Ну что, даун хренов, легче стало? – Один из прихлебателей пнул его носком кроссовки. – Вставай! Смотреть противно, обоссанный с ног до головы. Это из-за тебя, Доска. Нечего было стучать на Герарда. Дошло наконец? Это из-за тебя он обоссался.

Я знала его – Герард вечно тусовался со своей кодлой в зале для пинг-понга, там я и видела этого верзилу из седьмого. Роберт мне как-то сказал, что он ему проходу не дает. А разве этот тип тоже был, когда Герард заживо сжег котенка? Не помню…

Когда я перешла в восьмой, нам роздали брошюры – как поступать в таких случаях. Сообщите куратору, учителям или ректору. Я только посмеялась. Будет в сто раз хуже. Если вы не решаетесь говорить с руководством школы, расскажите родителям. Вот так. Где они живут, те, кто написал эту брошюру? На луне? А может, и нет – просто им и в голову не приходит, что есть и такие родители, как наши.

Я осторожно взяла Роберта за подбородок и подняла изрисованное тушью лицо. На одной щеке мужской член с яйцами, на другой – свастика, на лбу надпись: «Осторожно – идиот». Глаза он так и не открывал, и я его понимала – кому охота смотреть на этот поганый мир?

– Это я виновата, – шепнула я. – Прости меня. Роберт.

– Хорош, а? – Один из парней почесал Роберта за ухом, как собаку.

Странно, очки на месте, хотя левое стекло, то, что я заклеила пластырем, заляпано грязью. Заушник погнут, но это легко починить… мне в голову лезли какие-то практические мысли – можно ли починить очки и что все-таки это лучше, чем если бы они раздавили стекла или вообще выбросили бы их в лесу. Пока школьная медсестра почешется, пока закажет новые, пройдет несколько недель, а без очков он почти ничего не видит.

Если есть начало, значит, есть и конец, прошептала я про себя, и конец всегда лучше, чем начало.

Села рядом с ним на корточки и обняла – я всегда так делала, пока он был маленький. Он дрожал как в ознобе, мелкой-мелкой дрожью, и сердце колотилось, как у испуганной птицы. Есть начало, есть, но плевать на него, на это начало. Только конец и в счет, потому что тогда начнется новая, совсем другая история, куда лучше, чем эта.

Не надо было мне шептать ему эти слова. У зверей ведь как – стоит жертве пискнуть, и охота начинается снова.

– Подвинься, Доска. Он еще не съел свой ланч.

Педер. Я даже не успела заметить… нет, не то чтобы не успела, заметила, наверное, но как бы вытеснила из головы, что и он, и Ула тоже здесь. Герарда не было, ему и не надо присутствовать – достаточно приказать своим прихлебателям: они ловят каждое его слово. А может, Педер и сам все это придумал – выслужиться захотел.

– Вот так и бывает со стукачками, Доска.

– Я ни на кого не стучала.

– Ясное дело. Не стучала. А кто там еще-то был? Мы с Герардом и тетка в киоске, а она ничего и не видела.

Повернулся к Роберту и начал – медовым, с подлянкой, голосом, Герарду подражал:

– Мы попросили твою сестрицу быть свидетелем, подумали – а вдруг нам не поверят? При этом, конечно, мы имели в виду не снютов[4]4
  Снют – жаргонная кличка полицейского (ср. коп, мент и т. д.).


[Закрыть] и не учителей. А твоя идиотка-сестра все поняла неправильно.

Остальные, похоже, толком не знали, что делать – пар уже вышел, нужно было, чтобы кто-то их подзадорил. Ула сорвал большой пучок травы и начал заталкивать в рот Роберту. Тот беспомощно мотал головой. Я рванулась на помощь, но кто-то схватил меня за волосы и оттащил в сторону.

– Вы только поглядите на его руки – проказа у него, что ли… Жри сено, идиот несчастный, и скажи сеструхе, чтобы не стучала…

Они насильно открыли ему рот и затолкали туда траву. И в нос тоже. Он отплевывался, я слышала позывы на рвоту… Никогда, никогда больше я не оставлю его одного… Я закричала… или услышала свой собственный голос и впилась ногтями в руку, державшую меня за волосы, выворачивалась, оказалась почему-то на животе… еще чья-то рука схватила меня за волосы… помочь пришли, сволочи. Земля и сосновые иглы лезли в рот, я отбивалась изо всех сил, пока они не заломили мне руки за спину и связали.

– Замри, сикуха.

Чьи-то руки содрали с меня брюки и трусы, грубо, царапая ногтями, как сдирают кору с дерева, как будто боль не имеет никакого значения, словно я не живая, манекен в витрине, запихали мне что-то в задний проход, даже не раздвинули попу, сволочи, запихали что-то острое и шершавое… я надеялась только, что не порвут там ничего.

В глазах потемнело от боли. Когда зрение вернулось, я увидела брата. Он скорчился на тропинке, в пяти метрах от меня, изо рта, носа и ушей торчала трава. Похож на какое-то нелепое огородное пугало.

– А теперь накорми сестренку. Поделись с ней свежим сеном. Надо же ее как-то наградить за то, что она обещает больше не стучать. А потом пусть идет. Ты-то пока останешься с нами. С тобой мы еще не разобрались.

Предводитель явился. Герард. Откуда он взялся? Только что его не было, он словно материализовался. Стоит между деревьев, в расстегнутой кожаной куртке, шнурки у кроссовок болтаются, стоит и улыбается своей сволочной улыбкой. Брата подтащили ко мне. Я так и лежала на животе со связанными за спиной руками и с какой-то дрянью в заднице. Он зажмурился и опустился на колени.

– Все будет хорошо, – крикнула я Роберту. – Обещаю. Делай, что они говорят…

Я с трудом, выламывая шею, посмотрела на Герарда:

– Как-то ведь можно договориться?

– Что-то я плохо слышу… что ты там бормочешь?

– Говорю, можно же договориться… чтобы вы его отпустили.

– Все равно не слышу. Говори громче.

– Сколько ты хочешь? Я достану деньги.

Он прикурил сигарету и выпустил дым через нос, как два серых бивня.

– Это зависит… во сколько ты оцениваешь брата. Назови разумную цену. Полторы тысячи?

– Получишь сколько захочешь. Только оставь его в покое.

– Честно говоря, не думаю, чтобы он стоил полторы тысячи. Можешь поторговаться. Скажем так: девятьсот. Или тысячу. И свободен. До конца полугодия. Вопрос только – когда ты заплатишь?

Я уже не могла говорить, голос не слушался, смотрела в землю на опавшие листья и серо-сизый мох… совсем близко, прямо под носом.

– Я правильно слышал? Неделя? Вот и договорились. В следующую пятницу. А потом он мой. Не то чтобы… ну, вроде залога.

– Дожуй сено, – прошипел Педер, – и сеструху накорми, не видишь, она проголодалась. Давай, давай, недоносок!

По щекам брата текли слезы. Он неуверенно протянул мне руку с травой, не открывая глаз. Но я-то, я… я не сомневалась ни секунды. Мы можем откупиться, они оставят нас в покое… на какое-то время. И я прижала к себе его руку и покорно, как лошадь, начала жевать траву и сухую хвою из рук своего любимого брата.

* * *

Солнце уже опускалось, через пару часов стемнеет – и море сольется с небом. На траве сушатся сети. Тросы и якорные цепи свернулись, как скелеты огромных морских змей. Из какой-то рыбарни[5]5
  Рыбарня – прибрежная постройка, сарай, где хранится рыболовное снаряжение, инструмент и т. д.


[Закрыть] доносится музыка. По Глюмстенвеген проехал грузовик. Погудел кому-то и исчез в облаке выхлопных газов. Пахнет тухлой рыбой, но главнее всех запах моря. Ничто не может его заглушить. Он присутствует всегда, как несменяемый фон для всех остальных запахов.