Текст книги "Танцы с семьей"

Автор книги: Карл Витакер

Соавторы: Вильям Бамберри
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Карл Витакер, Вильям Бамберри
ТАНЦЫ С СЕМЬЕЙ

Семейная терапия: символический подход,

основанный на личностном опыте

Перевод с английского А.З. Шапиро

Carl A.Whitaker, William M.Bumberry

DANCING WITH THE FAMILY

A Symbolic-Experiential Approach

Витакер – самый странный классик семейной терапии, ее пророк и юродивый. Его парадоксы озадачивают, а свобода мышления просто бьет наповал. А работа его и впрямь сродни сложному танцу. Грацией. Сочетанием продуманного рисунка с импровизацией. Отсутствием случайных действий. Видимой легкостью, за которой – часы “у станка”. Его молодой коллега сделал бесценную работу: он задавал старому мастеру такие вопросы, на которые ему было интересно отвечать. В общем, врачи и психологи получат своего рода “платиновый эталон” (повторить нельзя, но сравнивать себя необходимо), а любознательный массовый читатель – просто классное чтение и новые идеи о собственной семье.

НЕ МИР, НО МЕЧ

Я обнаружил, что четыре «данности» существования имеют прямое отношение к психотерапии: неизбежность смерти – нашей или тех, кого мы любим; свобода сделать с собственной жизнью что угодно; наше абсолютное одиночество в мире и, наконец, отсутствие в жизни какого бы то ни было очевидного, готового смысла или значения. Эти данности могут показаться мрачными, однако содержат семена мудрости и искупления.

Ирвин Ялом. "Палач любви” и другие рассказы о психотерапии

Книга выводит из равновесия с первой страницы (особо устойчивых – с третьей). Озадачивает, восхищает, возмущает. Даже пугает – как неожиданная встреча нос к носу, скажем, с тигром. Мощь, красота, острое ощущение неординарности события… Но тигр все-таки, кто его знает… Говорите, ручной – профессор, классик, «отец-основатель»? Какой же он ручной, вон что делает!

Карл Витакер умер в апреле 1995 года. Родом был из американской сельской глубинки, вырастил шестерых детей с единственной и любимой женой Мюриэль. Почти шестьдесят из своих восьмидесяти трех лет работал психотерапевтом: индивидуальным, потом – групповым, а последние сорок лет – семейным. "Работать" для него означало прежде всего выводить системы из равновесия.

В другой своей книге ("Полночные размышления семейного терапевта") Витакер рассказывает о том, как в разные периоды жизни его опыт – иногда мучительный, "тупиковый" или кажущийся таковым – становился осмысленным и превращался во взгляды. Выражены они афористически и передают терпкий вкус экзистенциальных парадоксов, без которых его подхода просто нет. Судите сами: "Моя бредовая система: "Манифест Витакера"; "Изменение семьи означает страдание"; "Как сужать свой мир до тех пор, пока не окажешься в настоящем времени"… и так далее в том же духе.

Надо заметить, что буквально все, что Витакер говорит о семье и браке (и в этой книге тоже), принимается с трудом. Во-первых, это сложно: он оперирует в "неэвклидовом" пространстве – постоянно напоминает о зияющих совсем рядом черных дырах абсурда, сбивает с толку. Мысль собеседника (читателя) смущена. Это очень заметно в вопросах В.Бамберри. (Некоторые фрагменты их диалога напоминают беседу с учителем дзен или, к примеру, с Милтоном Эриксоном.)

Во-вторых, Витакер "на ты" с теми самыми данностями существования, которые, по осторожному утверждению Ялома, "могут показаться мрачными". В частности, он настаивает на том, что боль в семье избыть нельзя – ее можно только более творчески использовать. Впрочем, читатель может найти и еще что-нибудь, что шокирует его сильнее. Тридцать-сорок лет назад Витакера нередко объявляли сумасшедшим или хулиганом, а он и не возражал. Кто еще посмел бы публично назвать свое профессиональное кредо "бредовой системой"?

В этой книге нам дается возможность рассмотреть в деталях, как этот профессор психиатрии, президент Академии психотерапии, и прочая, и прочая – делает работу юродивого: говорит правду в иносказательной форме. А правда неуютная, жалящая, отменяющая привычную "картинку"… И вот он, профессионал – по определению "умный" – сознательно умаляется до того, чтобы на каком-то символическом уровне, может быть, эту правду передать, а для тех, кому ее принять невозможно, остаться, мягко говоря, эксцентричным стариком, который “эвона какую чушь несет”. При ближайшем рассмотрении оказывается, что чушь и шокирующие ассоциации отмерены твердой рукой – "во юродство претворился волею"…

Витакер считал подробный расспрос семьи бестактностью, подглядыванием в щелочку и называл такую тактику порнографической: нельзя "умному" и "одетому" выворачивать наизнанку людей, которые, может быть, и сочли бы это нормальной медицинской необходимостью. Но, страшно сказать, на сессиях он порой засыпал, даже видел короткие сны и был совершенно уверен, что они, как и момент засыпания, – суть его бессознательная интерпретация происходящего, которая тут же и пускалась в дело. Разница между той и этой бестактностью в том, кто в результате уязвим. Или неприличен. Или ненормален.

Впрочем, и сама структура этой книги – подробно документированный "случай" с комментариями – делает мастера уязвимым: протокол позволяет нам "подглядывать", судить и интерпретировать терапевтические интервенции. Иногда они достаточно традиционны (для семейной терапии, конечно), но чаще – абсолютно витакеровские, "тигриные". Высочайший класс работы очевиден, воспроизвести – невозможно.

Оно и к лучшему: тихий ужас охватывает при мысли о рьяном коллеге, который, впечатлившись и проникнувшись, прямо так и начнет всем подряд лепить на консультации: мол, кто в семье хочет вашего самоубийства? С какого возраста захотелось (или расхотелось, неважно) спать с дочерью? (Как будто нашим клиентам в их жизни и без того мало хамили! Господи, пронеси…)

"Невозможные" пассажи Витакера бесконечно далеки от буквального расспроса или интерпретации: это метафорические послания, своего рода стихи, в которых "рифмы" и "ассонансы" не менее важны, чем тема, и поистине – из песни слова не выкинешь. Слово же приобретает множественные (и иные) смыслы, отрывается от обыденного своего употребления, да и бытовые его значения поворачиваются забытыми или странными гранями и все вместе создает некий эффект…Ну, впрочем, в отношении стихов это давно и хорошо известно. Как известно и то, что получилось, когда текст "Песни песней" был воспринят не как поэзия, а как "инструкция по сборке": "И на них – литое чудо – Отвратительней верблюда – Медный в шесть локтей болван…" Последствия буквального понимания метафор в лучшем случае уродливы и смешны, как этот "скульптурный портрет Суламифи" у Саши Черного. В худшем – трагичны, о чем свидетельствуют источники высочайшие и серьезнейшие. И от века говорящий притчами обречен на непонимание, составляющее, видимо, важную часть его миссии.

"Хорошо, – скажет скорее вдумчивый, нежели увлекающийся читатель, – а какой же смысл в этой книге, если в качестве методического пособия ее не используешь?" А такой, как вообще в возможности близко наблюдать работу больших мастеров: повторить невозможно, но и пропустить нельзя, сама встреча с фигурой такого масштаба – род инициации. Событие. Испытание.

Методические же пособия пишут, как известно, ассистенты и доценты на кафедрах. И дело это нужное и полезное, однако к личным озарениям читающего никак не ведущее. Почему – неизвестно. Возможно, большинство ассистентов и доцентов недостаточно поэты. Или недостаточно безумцы.

И об этом Карл Витакер, понимающий толк и в том и в другом, писал: "Профессионалам вообще не свойственно делать что-то для них новое – может быть, только когда (заботами и изобретательностью пациентов) их на это толкает жизнь".

Екатерина Михайлова

Предисловие

В понедельник в 8 часов утра в конце лета 1981 года я сидел у кабинета Карла Витакера и ждал его прихода. Это была моя первая встреча с Карлом. Дело происходило через три года после окончания мной колледжа и поэтому я рассматривал встречу с Карлом как очень удачную возможность поучиться. С резюме в руках я нервно ждал, готовя более или менее остроумное начало разговора, а также слова благодарности за то, что моя просьба о трехдневном визите была удовлетворена.

Через некоторое время он появился. Не успел я вскочить для приветствия, как сначала Мама… затем Папа… затем трое детей последовали за ним в кабинет. Что-то здесь было не так! Такого я не ожидал! Еще до того, как я смог осознать, что происходит, Карл сказал: "Привет! Вы, должно быть, Билл. Входите и начнем". Ошеломленный, я последовал за семьей, уже кое-как рассевшейся, и быстро погрузился в диванную мягкость. Я, конечно же, пришел сюда для того, чтобы поучиться символическому подходу в терапии, но не ожидал, что окажусь в роли пациента!

Еще до полудня Витакер принял четыре семьи. К тому времени я преодолел свой ступор, избавился от первоначального ощущения нереальности происходящего и начал наслаждаться тем, что происходит вокруг.

Днем пришли еще две семьи, одна супружеская пара и к тому же состоялась супервизорская встреча с одним из местных семейных терапевтов.

В половине шестого, во время работы с последней семьей, я уже был до предела вымотан. День оказался интересным, напряженным и драматичным. Я несколько раз глубоко вздохнул и приготовился к заключительному обсуждению событий дня с Карлом. Но как только я это сделал, он взглянул на часы, вскочил со своего кресла и направился к двери. До того как исчезнуть в дверном проеме, он обернулся и бодро спросил: "Завтра в это же время?" Когда я кивнул в знак согласия, он сказал: " Будете уходить – заприте кабинет. Встретимся в 8-00".

Опять я застыл, как памятник. Прошло несколько минут прежде чем я смог сдвинуться с места. Я пребывал в каком-то в сюрреалистическом мире, окруженный событиями дня и теми игрушками, произведениями искусства, которые находились в кабинете. За весь тот утомительный день энергия и энтузиазм Карла отнюдь не убыли, хотя уже тогда ему было около 70 лет, мне же не исполнилось и 30.

Первый же день убедил меня в том, что есть нечто, чему мне действительно необходимо было учиться у этого человека. В последующие годы мы встречались еще не раз. Каждый опыт был ценен по-своему. Когда Карл ушел на пенсию из Университета в Висконсине и для меня уже не было практической необходимости участвовать в его клинической работе, мне пришла в голову мысль поделиться своим учебным опытом с другими. Данная книга – результат реализации этой идеи. Книга была задумана мною с целью сделать достоянием профессионалов ценный клинический материал и не претендует на изложение всеобъемлющей теории семейной терапии. Я уверен в том, что, изучая работу Карла даже с одной семьей, можно понять основные элементы всего его подхода. Вместо того чтобы быстро пробежаться по музею, убедившись в том, что вы мельком взглянули на каждую представленную здесь картину, не лучше ли для более глубокого понимания искусства провести время у какого-нибудь одного шедевра великого мастера?

В данном тексте мы хотим, чтобы читатель одновременно сконцентрировался на двух аспектах – на личности терапевта и на самом процессе терапии. Без такого бинокулярного видения невозможно понять представляемый материал.

В то время как стенограммы встреч Карла с семьей отражают только его собственную работу, комментарии и теоретические рассуждения писались совместно. Я выразил здесь идеи Карла, оказавшие на меня влияние. Те, кто знал Карла и его работу, возможно, обнаружат различные искажения и упущения. Извините! Я вполне доверяю вам самим так отредактировать текст, чтобы он оказался более полезным для вас. Наслаждайтесь этой работой!

Не только Карл и я прилагали усилия для подготовки книги, много других людей внесли в нее свой неоценимый вклад. В этой связи хочу поблагодарить Мюриель Витакер за те многочисленные обсуждения, которые мы по ходу дела вели с ней. Я благодарю и мою жену Кэти за ее постоянный оптимизм, поддержку, а также творческую критику, которая, несомненно, обогатила книгу.

В заключение я бы хотел выразить глубокую признательность семье, с которой работал Карл. Самоотверженность этих людей, поделившихся с другими частью своей жизни, из-за чего наши собственные должны стать богаче, вдохновляет. Работа с ними – большая честь для нас.

Вильям Бамберри

1. НАЧАЛО РАБОТЫ С СЕМЬЕЙ

Когда мы собрались на нашу первую сессию, казалось напряжение прямо-таки витает в воздухе. Джон и Мери, двигаясь нервно и беспокойно, выбрали диван справа от меня, тогда как трое из их пяти взрослых детей заняли места на другом диване. Двое других, пока отсутствующих отпрысков, должны были присоединиться к нам в заключительный день трехдневного опыта нашего общения.

С первого взгляда было ясно, что это фермерская семья, может быть, похожая на ту, в которой я сам вырос. Папа вышел на “поле боя” в новом комбинезоне с нагрудником, тогда как мама нарядилась опрятно, но без претензий. Три их дочери – 30-летняя Ванесса, 20-летняя Дорис и 18-летняя Марла – выглядели более современно и не так провинциально. Несколько первых минут мы провели в ни к чему не обязывающих разговорах, причем Ванесса говорила от имени всей семьи.

Мы кратко обсудили, почему они решились принять участие в этих встречах и найти средства для оплаты нашей трехдневной работы. Собственно, идея встречи принадлежала Ванессе. Она как раз проходила обучение, намереваясь стать психотерапевтом. Живя вдалеке от остальной семьи, она, тем не менее, чувствовала себя связанной семейными проблемами и хотела их разрешения. К тому же она беспокоилась о своей 28-летней сестре Гейл, которая была госпитализирована из-за эмоциональных срывов. И хотя она вернулась домой, но все еще продолжала принимать лекарства.

Интересно, что психотерапевт, занимавшийся с Гейл, полагал, что лечение, которое она получала в данный момент, проходило вполне успешно, и возражал против ее участия в наших встречах с семьей, опасаясь что они могут повредить его работе с ней. Однако, несмотря на риск, Гейл решила принять участие в заключительной сессии на третий день. Скорее, все же не без благословения своего психотерапевта.

23-летний Майк, единственный сын в этой семье, запаздывал. У него были конфликты на работе, кроме того, он должен был привезти Гейл. Все они жили за городом и добираться сюда им было непросто.

Начало

Начальные моменты первой встречи часто оказываются очень принципиальными. Уровень напряженности намного превосходит простой социальный дискомфорт. Неосознанно начинается интенсивный скрытый процесс установления взаимоотношений. Хотя мы часто маскируем наше внутреннее напряжение, оно, без сомнения, существует и дает о себе знать. Вопросы типа: «Каков ты в действительности?», «Что ты собираешься мне сделать?», «Как далеко мы будем в состоянии идти вместе?» – наполняют наше коллективное бессознательное.

Это время для установления связей на личностном уровне, здесь важно не быть надменным и слишком "профессиональным". Одна из моих первоначальных задач – дать семье простейшее представление о том, как я действую и чего жду от них. Мне нужно установить те условия и параметры, по которым я буду с ними взаимодействовать и общаться.

Процесс взаимодействия запускается, как только я вхожу в кабинет: мои действия порождают их реакции, я отвечаю на них – и общение наше закрутилось. Можно надеяться, что вскоре этот диалектический круговорот приведет к явлениям более высокого порядка.

Другим важным компонентом в понимании того, как идет работа, является точное различие между настойчивостью и агрессией. Заняв ясно выраженную "Я-позицию", я вовсе не собираюсь их как-то запугивать – скорее, буду стремиться рассказать им о некоторых из моих убеждений, имеющих отношение к делу. Они же, в свою очередь, свободны отвечать на это так, как им хочется: упрямиться, восставать, капитулировать, вести себя высокомерно, демонстрировать свое абсолютное безразличие к тому, что происходит. Как бы там ни было, а процесс запущен, и вместо того чтобы в течение первого часа заниматься классическим интервью-оценкой семьи, мы учимся говорить друг с другом, так сказать, “танцевать”.

В следующей части я намечаю стратегию, и она определяет структуру, с которой мы будем иметь дело в дальнейшем. Я намеревался здесь донести до членов семьи мое убеждение в том, что их готовность предъявить свою боль очень существенна для успешного результата терапии. Кроме того, они должны принять тот факт, что именно они и никто другой остаются ответственными за свои собственные жизни. Передача контроля и ответственности мне их жизни отнюдь не улучшит.

Карл (К):Расскажите, почему вы решили прийти сюда? Чего вы ждете от нашего общения? Чем я могу вам помочь?

Одновременно разрешите поделиться с вами тем, как я веду дело. Прежде всего мне бы хотелось услышать вашу историю, чтобы осмыслить, прочувствовать ту боль, которую вам приходится испытывать. Это поможет мне нащупать путь для работы с вашей семьей. Но я хочу, чтобы вы правильно понятым. Я здесь вроде тренера бейсбольной команды: тренирую, а не играю. Вы должны будете сами принимать окончательные решения относительно вашей собственной жизни.

(Пауза)

И еще я должен предупредить вас, что я придирчив, и буду цепляться ко всему.

Решающим моментом является то, что я должен прямо сказать семье об условиях моей работы. Я хочу, чтобы они поняли, что несмотря на согласие работать с ними, я не собираюсь становиться членом их семьи.

Я ответственен здесь за то, чтобы, насколько смогу, по-человечески реагировать на их боль, но не брать на себя никакой ответственности за их жизнь.

Моя дополнительная реплика о придирчивости и цепляньи должна была освободить их от иллюзорного представления о том, как здесь их будут лечить. Я попытался его разрушить:– простое присутствие им не поможет. Впереди серьезная работа, и я не могу делать ее за них или освобождать их от необходимости прилагать усилия.

Папа (П):Мы привыкли к этому на ферме.

К:Вы привыкли к этому на ферме? Я сам родился и вырос на молочной ферме. Когда-нибудь я покажу вам свою корову! Как-то я проводил семинар и кто-то принес мне маленькую игрушечную корову с выменем, чтобы я мог прижаться к ней, когда почувствую себя одиноко.

Реакция Папы на мое предложение вызвала ответный ход – присоединение с моей стороны. Я хотел, чтобы семья знала, что я тоже был фермером и могу понять и прочувствовать те условия, в которых им приходится жить, и ту борьбу, которую им приходится вести, и отнестись к ним личностно.

Этот тип присоединения очень действенен, ибо он аутентичен, искренен, исходит из общего жизненного опыта. Это в гораздо большей степени личностно окрашено, чем стандартно-профессиональное предложение: «Я хочу вам помочь».

В этом месте беседы Мама, кажется, занервничала. Быть может, она была обеспокоена тем, что Папа и я будем иметь слишком много общего. Ее автоматическая реакция состояла в предъявлении немного замаскированной жалобы на него. Если она сумеет как-то его дискредитировать, это может уменьшить шансы на то, что ему удастся меня обольстить. Хотя ее обеспокоенность и заслуживала внимания, я еще не был готов оказаться под перекрестным огнем на таком раннем этапе работы.

***

Мама (М):Он просто не может не носить эти дурацкие комбинезоны. Я сказала ему: «Ты думаешь, прилично одевать комбинезон на такого рода встречи?»

Этот комбинезон полгода лежал у него ненадеванным. Он даже не примерил его. А тут мне было приказано его укоротить. Ну что ж, я его подшила вчера вечером по старому комбинезону.

К:Меня часто посещает чувство, уже давно, с самого детства, что вот-вот что-то обязательно сломается – трактор, сенокосилка или что-нибудь еще…

М:Да.

К:…мой отец вот-вот должен войти в дом, чтобы взять ключи от машины. И мама говорит: «Ты собираешься в город? Может, переоденешься?» Отец же отвечает: «Не понимаю, почему комбинезон не подойдет?». Мне кажется, это были едва ли не самые серьезные споры, которые когда-либо вели мои родители.

М:Правда?

К:У меня такое чувство, что я все еще ношу это в себе. Я покупаю приличный костюм и делаю его похожим на комбинезон за три дня.

(Смех)

Таким образом, я и сейчас как бы все еще спорю с моей матерью по поводу того, как я ношу хорошую одежду.

Это была моя бессознательная реакция на усилия Мамы “соблазнить” меня, стать на ее точку зрения против Папы. Она хотела бы, чтобы я соглашался с ней в том, что Папе нельзя доверять. Хотя она говорит о комбинезоне, истинный смысл понятен: она хотела бы представить себя как совершенно не ответственную за борьбу между ними.

Мы сейчас завершили один цикл процесса, который будет повторяться в течение всего курса терапии. В эти первые моменты беседы я продвинулся в направлениях как сближения с ними, так и отделения от них. Такая свобода продвижения внутрь системы и выхода из нее представляет собой одну из основных задач как терапии, так и жизни вообще. Мы одновременно стремимся к более глубокой сопринадлежности к кому-то и к отдалению от них же. Когда мы говорим о жизни, то всегда ведем речь о взаимоотношениях, так как мы не существуем в изоляции. В эмоциональную жизнь человека всегда включены другие.

***

Вопр.:Хорошо, Карл, у меня сразу же есть несколько вопросов по этому фрагменту. Чего вы хотели достичь таким началом? Особенно предупреждая их, что будете цепляться? Означает ли это вашу заботу о них или что-то в подобном же роде?

Карл:Конечно же, я не забочусь о них в обычном смысле этого слова, я просто встречаюсь с ними. Как человек я, разумеется, надеюсь заботиться о них, любить их, так как было бы очень одиноко просто сидеть там и беседовать с чужими людьми. Но как профессионал я хочу, чтобы у них не было сомнений в том, что я не просто притворяюсь хозяином. Я как любой хирург. Мне важно избавить от болезни, а не препятствовать пролитию крови. Они должны знать, что будет больно, и должны подготовиться. Так же, как зубной врач скажет: «Будет больно» – до того, как засунет иголку в ваш зуб.

Я называю это Сражением за Инициативу. Такая позиция заставляет их быть инициативными в собственной жизни, создает уверенность в том, что проблема, с которой они пришли, останется с ними, но при этом не станут падать духом и ожидать, что я буду управлять их миром.

Вопр.:Но они пришли к вам за помощью в преодолении своей тревоги. Вот за чем они пришли! А вы говорите, что не будете с этим иметь дела.

Карл:Правильно! Я действительно не хочу освобождать их от тревоги. Я хочу, чтобы эта тревога стала силой, которая приводит в движение. Мой же вклад может заключаться в том, что я попытаюсь сделать их тревогу более продуктивной.

Вопр.:Ближе к концу этого фрагмента вы начали говорить о коровах и о том, что вы тоже выросли на ферме. К чему все это?

Карл:Это то, что Минухин назвал «присоединением»…

…Я не думаю, что, основываясь на таком явлении, как "перенос", можно сделать терапию эффективной. Мне представляется, что ребенок любит мать потому, что она кормит грудью, а не наоборот: у матери появляется молоко, потому что ее любит ребенок.

Я думаю, что терапевту нужно, чтобы боль пациента была переведена в его внутренний план (интернализирована), что и дает ему возможность идентифицироваться с пациентом, сопереживать ему. Однако врач должен быть очень осторожным и не дать боли полностью себя захватить, не быть простачком.

Поиски отца

Уже на первой сессии я обычно окунаю семью в их собственную историю. Это не только та история, которая создает проблему, с которой приходит семья. Скорее наоборот: я ищу нечто характеризующее семью как целое. Рисуя целостную картину семьи, я даю понять, что рассматриваю их сквозь различного рода линзы. Я говорю им, что все они мне интересны и что я не приемлю возведение добровольной жертвенности в добродетель.

Такого рода история семьи дает более щедрую почву для действия. При этом открываются основные источники семейной боли. Шаблоны поведения в трех поколениях попадают в фокус внимания терапевта. Мифология семьи, включающая такие вопросы, как смерть, болезни, ярость, разводы, – выходит на поверхность. Это расширяет семейную перспективу и обеспечивает возможность обращения к эмоционально нагруженным темам наиболее безболезненным способом. Семью сразу же понуждают к взаимодействию друг с другом на личностном уровне. Так как это была наша первая встреча, скрытые “паранойяльные” тенденции еще пока не развивались. Такие тенденции, как правило, развиваются тогда, когда что-то выступает на первый план раньше положенного времени.

Обычно я начинаю с отца. В нашей культуре фигура отца – это, как правило, фигура родителя, находящегося на периферии. Поэтому я его включаю в беседу немедленно.

Это представляет собой не столько дань уважения "главе дома", сколько вызов его позиции “быть никем” в семье. Мне часто приходится встречать отца, больше похожего не на собственно члена семьи, а на соседа. Он приходит в дом удовлетворять свои потребности в еде и сексе, но домашние не рассматривают его как близкого человека. Бросать вызов этой псевдопозиции очень важно для создания атмосферы единства в семье. Трудно прийти к семейной общности, если отец физически присутствует в семье, но эмоционально отсутствует.

Вводя Папу в центр обсуждений семейных проблем, я даю семье надежду на то, что жизнь может действительно измениться.

К:Папа, не могли бы вы рассказать о семье. Не о том, кто ее составляет, а скорее о том, как она функционирует.

П:На ферме сейчас очень непросто. Многое врывается извне, создается атмосфера соревнования. Тот, кто застревает на ферме и вынужден там возиться, не всегда наслаждается жизнью. Ты хочешь, чтобы дело как-то шло, ты негодуешь – одни мелочи тянутся за другими, и настроение не всегда бывает самое прекрасное. А они приезжают только для того, чтобы нанести визит.

Отцам обычно очень трудно отвечать на такого рода вопросы. Хотя ответ Папы был неопределенным, он не казался уклончивым. Папа правильно определяет зоны напряженности и показывает, что осознает свою неудовлетворенность.

Когда Папа продолжил свое описание семьи, он сказал, кому из детей сколько лет. Обсуждая Марлу, самую юную, он начал с фразы: "Вот «бэби-малютка». Быть может, из-за того, что это представление оказалось более личностным, чем другие, я, обращаясь к Марле, прокомментировал его следующим образом.

К:Отсюда ты не выглядишь малюткой. Сейчас тебя можно назвать скорее "бэби-красоткой”.

П:Да, я согласен с вами, она действительно красотка.

К:Да нет же, я не хотел бы так ее называть в вашем присутствии. Ведь нужно быть осторожным, когда старик-папаша поблизости – сами знаете…

П:Согласен.

(Смех)

Это было не что иное, как апробирование подводных течений сексуальности, которые я чувствовал, но еще точно не идентифицировал.

Через несколько минут Папино описание семьи возобновилось. Заметьте, что здесь возникла необходимость обратиться прямо к Маме. Ей стало некомфортно от того, что так много внимания было уделено Папе. Ей, как эмоциональному центру семьи, трудно было трудно смириться с тем, что он так много внес в нашу беседу.

К:Папа, не могли бы вы рассказать об истории семьи?

Мама, не разрешите ли вы мне поговорить сначала с Папой, чтобы с самого начала стало ясно, что он обо всем этом думает?

М:Хорошо.

Хотя этот комментарий может показаться вполне случайным, у него есть ясно выраженная цель. Я даю знать Маме, что я не забыл о ней. Кроме того, я хочу ей сказать, чтобы она не вмешивалась в мою беседу с ее супругом.

Папа продолжает рассказывать о межличностной динамике между пятью детьми, а также подчеркивает четкое разделение труда в семье между супругами. Отсутствие настоящего единства между родителями в воспитании детей было достаточно очевидно. Он даже заметил, что их непоследовательность часто ставит детей в тупик.

Перспектива сдвигается:

создаем настрой на взаимодействие

Когда мы обратились к обсуждению истории семьи, напряжение усилилось. То, о чем сейчас пойдет речь – сведения об истории семьи – проясняет многое из сегодняшних взаимоотношений между супругами. Как только мы вышли на этот ракурс, я стал спрашивать Папу о его родителях.

К:(о его отце)… Он тоже умер?

П:Да.

К:Когда он умер?

П:В 1972 году.

К:Что случилось?

П:Ему было 89 лет. Дряхлость, преклонный возраст. Он неплохо прожил жизнь.

К:Ваш папа тоже был фермером?

П:Да.

К:Отчего умерла мама?

П:Она умерла в 62 года от воспаления легких. Можно было бы избежать этого, если бы мы узнали, чем она больна, немного раньше.

К:А как папа? Женился ли он опять?

П:Нет.

К.Сколько у вас братьев и сестер?

П:Никого.

К:Вы были единственным ребенком? Тогда не удивительно, что вас избаловали.

М:Вот именно.

К:Может быть, здесь и зарыта собака, а?

Когда стала разворачиваться семейная история, этот ответ неожиданно захватил мое внимание. Возможно, он показался нетипичным для фермерской семьи. Моя реакция была бездумной в том плане, что у нее не было ясной цели, но она была вполне уместна для того, чтобы представить мои внутренние ассоциации по поводу сказанного.

Способность воспринимать и использовать подобные ассоциации является центральной в моей работе. Мысль назвать Папу избалованным на основании того факта, что он был единственным ребенком в семье, была автоматической реакцией, а не планируемой интервенцией.

Дать знать другим о возникших у меня ассоциациях было важно еще и потому, что они вызвали реакцию со стороны Мамы. Можно было предположить, что она видит себя в качестве невинной жертвы Папиной нечуткости.

М:Конечно, для его хорошего воспитания нужна была бы сестра приблизительно такого же возраста. Его мать, Молли, однажды шла по молочной ферме, поскользнулась, и у нее случился выкидыш на восьмом месяце.

Дорис (Дор):Ребенок был бы старше или младше него?

М:Она была бы младшей. Для него это было бы совсем неплохо, она бы говорила ему: «Уйди отсюда! Не делай того, не делай этого!». Братья и сестры могут говорить друг другу то, что считают нужным. Друзья же часто опасаются быть такими открытыми.

К:А по отношению к женам это тоже справедливо? Или вы для него хорошая сестра?

М:Может быть. Может быть, даже слишком хорошая “сестра”.

К:Почему бы вам не преодолеть это?

Пытаясь сподвигнуть Маму к более непосредственному поведению, я сделал обсуждение более личностно окрашенным.

М:Не знаю, мне трудно.

К:Да вы просто простушка… Это для вас естественно?

М:Что? Что вы сказали?

К:Можно ли вас назвать прирожденной простушкой?

Для того, чтобы освободить Маму от роли жертвы невнимательности мужа, которую она сама для себя выбрала, я приклеил ей ярлык «простушки». Могу предположить, что принимать этот ярлык было весьма неразумно с ее стороны. Сейчас картина может быть более разнообразной, чем просто «нерадивый супруг». Мама оказалась подходящим «кусочком головоломки», сформировав полную картину супружеской взаимности.