Текст книги "Логика социальных наук."

Автор книги: Карл Поппер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Поппер К. Логика социальных наук

В моем реферате о логике социальных наук я отталкиваюсь от двух тезисов, выражающих противоположность нашего знания и нашего незнания.

Первый тезис. Мы знаем достаточно много, причем не только мелкие подробности, обладающие лишь сомнительным интеллектуальным интересом, но также и, прежде

всего, вещи, которые наделены большим практическим значением – они дают нам глубокое теоретическое видение и способствуют достойному удивления миропониманию.

Второй тезис. Наше незнание безгранично, и это нас отрезвляет. Да, именно

замечательный прогресс естествознания (намек на него – в первом тезисе) вновь и вновь

открывает нам глаза на наше незнание, причем в области естественных наук. Тем самым

сократовская идея "незнания" оборачивается совершенно новой стороной. С каждым

шагом вперед, с каждой разрешенной проблемой мы обнаруживаем не только новые и

новые проблемы; мы открываем также, что там, где мы, казалось бы, стоим на твердой и

надежной почве, поистине все зыбко и шатко.

Оба эти тезиса о знании и незнании, конечно, лишь по видимости противоречат друг

другу. Видимость противоречия возникает главным образом потому, что слово "знание" в

первом тезисе употребляется в несколько ином значении, нежели во втором. Однако оба

значения важны, как важны и оба тезиса: настолько, что я хотел бы сформулировать

третий тезис.

Третий тезис. Основополагающей по своей важности задачей и даже пробным камнем

всякой теории познания является то, что она удовлетворяет требованиям этих двух

тезисов и проясняет отношения между нашим удивительным и постоянно растущим

знанием и нашим столь же растущим пониманием того, что мы, собственно, ничего не

знаем.

Если хоть немного над этим поразмыслить, то покажется чуть ли не само собой

разумеющимся – логика познания привязана к напряженной дуге между знанием и

незнанием. Важное следствие этого формулируется в моем четвертом тезисе; но перед

тем как его выдвинуть, я хотел бы извиниться за целый ряд моих следующих тезисов.

Извиняет их то, что мне было предложено дать этот реферат в форме тезисов, с тем

чтобы облегчить содокладчику остроту критических антитезисов. Я нашел предложение

очень полезным, хотя подобная форма может создать впечатление догматизма. Итак, следующим является четвертый тезис.

Четвертый тезис. Если вообще можно говорить о каком-то начале науки или познания, то

познание начинается не с восприятий или наблюдений, не со сбора данных или фактов, оно начинается с проблем. Без проблемы нет и знания – но и без знания нет проблемы.

Это значит, что познание начинается с напряжения между знанием и незнанием: нет

проблемы без знания – нет проблемы без незнания. Ибо всякая проблема происходит из

открытия, что в нашем предполагаемом знании что-то не в порядке; или, если сказать это

логически, из открытия внутреннего противоречия между нашим предполагаемым

знанием и фактами; либо, если выразить это еще точнее, из открытия видимого

противоречия между нашим предполагаемым знанием и предполагаемыми фактами.

В противоположность первым трем тезисам, которые своей абстрактностью могли

создать впечатление, будто они довольно-таки далеки от моей темы -логики социальных

наук, четвертым своим тезисом я подхожу, как мне кажется, как раз к центральному

пункту нашей темы. Я могу это так сформулировать моим следующим тезисом.

Пятый тезис. Как и все прочие науки, социальные науки успешны или безуспешны, интересны или пресны, плодотворны или неплодотворны – в прямой зависимости от

того значения или интереса, которые отдаются искомой проблеме; естественно, и в

прямой зависимости от честности, прямоты и простоты при доступе к проблеме. При этом

речь идет не обязательно о проблеме теоретической. Серьезные практические проблемы

– бедности, неграмотности, политического угнетения или бесправия – были важными

исходными пунктами для наук об обществе. Но эти практические проблемы ведут к

размышлению, к теоретизированию, а тем самым к теоретическим проблемам. Во всех

без исключения случаях от характера и качества поставленной проблемы – понятно, что и

от смелости и своеобразия предложенного их решения – зависят значимость или

незначительность научного результата.

Таким образом, в начале всегда находится проблема: и наблюдение лишь в том случае

является исходным пунктом, если оно ставит проблему. Или, иными словами, когда оно

нас поражает, когда оно нам показывает, что в нашем знании – в наших ожиданиях, в

наших теориях – что-то не совсем ладно. Наблюдения ведут к проблемам лишь в том

случае, если они противоречат некоторым нашим сознательным или бессознательным

ожиданиям. Исходным пунктом научной работы оказывается не столько наблюдение как

таковое, сколько наблюдение в его изначальном значении, а именно

проблемосозидающее наблюдение.

Тем самым я подхожу к моему главному тезису, который формулируется под шестым

номером. Шестой тезис (главный тезис):

а) метод социальных наук, как и наук естественных, заключается в испытании

предлагаемых для данных проблем решений – проблем, из коих они исходят.

Решения предлагаются и подвергаются критике. Если решение недоступно для

предметной критики, то уже поэтому оно исключается как ненужное, возможно, только на

некоторое время:

б) если оно доступно для предметной критики, то мы попытаемся его опровергнуть; в

таком случае всякая критика заключается в попытке опровержения; в) если одно решение было опровергнуто нашей критикой, то нам нужно испытать другое; г) если оно выдерживает критику, то мы предварительно его принимаем; а именно: мы

принимаем его, как заслуживающее дальнейшего обсуждения и критики; д) научный метод, следовательно, есть метод решения, контролируемый самой строгой

критикой. Это критическое развитие метода проб и ошибок ("trial and error"); е) так называемая объективность науки заключается в объективности критического

метода; это означает прежде всего, что ни одна теория не свободна от критики, а

логическое вспомогательное средство критики – категория логического противоречия -

объективна.

Главную идею, лежащую в основании моего главного тезиса, наверное, можно изложить

и следующим образом.

Седьмой тезис. Напряжение между знанием и незнанием ведет к проблеме и к попытке

решения. Но оно всегда остается непреодолимым.

Наше знание всегда состоит из предварительных решений и проб, тем самым в принципе

сохраняется возможность того, что оно ложно и может оказаться незнанием.

Единственная форма оправдания нашего знания лишь предварительна: она заключается

в критике, а точнее, в том, что наши попытки решения до сего времени выдерживали

нашу самую суровую критику.

Превосходящего данное оправдания не существует. В частности, наши попытки решения

нельзя представлять вероятностными (в смысле исчисления вероятностей).

Эту точку зрения, наверное, логично обозначить как критицистскую. Чтобы хотя бы

немного обрисовать мой главный тезис и его значимость для социологии, было бы

целесообразно противопоставить его некоторым иным тезисам, вытекающим из широко

распространенной и зачастую совершенно бессознательно усваиваемой методологии.

Примером могут служить промахи и недоразумения методологического натурализма или

сциентизма, который требует от социальных наук, чтобы они, наконец, научились у

естественных наук научному методу. Этот неудачливый натурализм выдвигает

требование такого рода: начинать с наблюдений и измерений; например, со сбора

статистических сведений; затем индуктивно продвигаться к обобщениям и теоретическим

построениям. Так мы приблизимся к идеалу научной объективности – насколько это

вообще возможно для социальных наук. При этом нам будет ясно, что в социальных

науках объективности достичь сложнее (если таковая вообще достижима), чем в

естествознании: ибо объективность означает свободу от оценок, а социальные науки

лишь в редчайших случаях могут настолько освободиться от оценок, присущих

собственному социальному слою, чтобы хоть на сколько-нибудь подойти к свободе от

оценок и объективности.

По моему мнению, каждое из этих суждений, приписанных мною неудачливому

натурализму, является в основе своей ложным, исходит из непонимания

естественнонаучного метода, даже из мифа, к сожалению, мифа слишком

распространенного и влиятельного – об индуктивном характере естественнонаучного

метода и естественнонаучной объективности. Небольшую часть отпущенного мне

драгоценного времени я хотел бы потратить на критику этого натурализма.

Хотя большая часть представителей социальных наук должна была бы решительно

противостоять тем или иным частным тезисам этого натурализма, на деле он сегодня в

общем и целом одерживает верх в социальных науках (за исключением национальной

экономики), по крайней мере в англосаксонских странах. Симптомы этой победы я хотел

бы сформулировать в своем восьмом тезисе.

Восьмой тезис. Хотя еще до второй мировой войны присутствовала идея социологии как

всеобщей теоретической науки об обществе – соотносимая, пожалуй, с теоретической

физикой – а идея социальной антропологии представляла последнюю как специальную, прикладную социологию (применимую к примитивным обществам), сегодня это

соотношение удивительным образом перевернулось. Социальная антропология, или

этнология, сделалась всеобщей социальной наукой, и кажется, что социология все

больше примиряется с ролью частной социальной антропологии. А именно прикладной

социальной антропологии, исследующей весьма специфические формы общества -

антропологии высокоинду-стриализированных западноевропейских форм общества. Если

сказать еще короче: отношение между социологией и антропологией перевернулось.

Социальная антропология перешла с положения прикладной специальной науки на

положение основополагающей науки, а антрополог из скромного и довольно близорукого

полевого работника сделался дальновидным и глубокомысленным социальным

теоретиком, неким социальным глубинным психологом. Теоретический же социолог

должен быть даже рад тому, что как полевой исследователь и специалист он может

найти себе пристанище: как наблюдатель, описывающий тотемы и табу, присущие белой

расе западноевропейских стран и Соединенных Штатов.

Только эту метаморфозу судеб представителей социальных наук все же не стоит

принимать слишком всерьез; именно потому не стоит, что не существует такой вещи-в-

себе, как научная специализация. В качестве тезиса этот получает девятый номер.

Девятый тезис. Так называемая научная специализация есть лишь ограниченный и

сконструированный конгломерат проблем и решений. В действительности присутствуют

проблемы и научные, традиции.

Вопреки этому девятому тезису переворот в отношениях между социологией и

антропологией крайне интересен; не в силу специальностей или их наименований, а в

силу того, что он указывает на победу псевдоестественнонаучного метода.

Десятый тезис. Победа антропологии есть победа мнимого наблюдения, мнимого

описания и мнимой объективности, а потому лишь мнимого естественнонаучного метода.

Это – пиррова победа, еще одна такая победа, и мы утратим и антропологию, и

социологию.

Мой десятый тезис, готов согласиться, чересчур уж резок. Прежде всего, я отдаю себе

отчет в том, что социальная антропология открыла немало интересного и важного, что

она является богатой на успехи социальной науки. И я готов признать, что для европейца

может быть заманчиво и в высшей степени интересно, хотя бы однажды посмотреть на

себя сквозь очки социальных антропологов. Но пусть эти очки куда многоцветнее всех

прочих – они именно поэтому ничуть не более объективны. Антрополог – не наблюдатель

с Марса, каковым он себя зачастую числит и специальную роль коего он нередко и

охотно пытается играть. Да и нет оснований полагать, будто обитатель Марса смотрел

бы на нас "объективнее", чем мы, к примеру, сами на себя смотрим.

В этой связи я хотел бы рассказать одну историю; она хоть и с крайностями, но отнюдь

не единичная. Это подлинная история, хотя это и не так уж важно. Если она вам

покажется невероятной, то, пожалуйста, принимайте ее за чистейший вымысел, считайте

просто подходящей иллюстрацией, которая своим явно утрированным характером

должна прояснить один важный пункт.

Несколько лет назад я принимал участие в четырехдневной конференции, в которой по

инициативе одного теолога участвовали философы, биологи, антропологи и физики – по

одному-два представителя каждой специальности; всего было восемь участников. Тема

"Наука и гуманизм". После некоторых первоначальных затруднений и элиминации

искушения поразить других великолепием своего глубокомыслия, четырем или пяти

участникам удалось в итоге трехдневных совместных усилий подняться на необычайно

высокий уровень обсуждения. Наша конференция, как мне, по крайней мере, казалось, достигла стадии, когда все мы испытывали радостное чувство по тому поводу, что чему-

то друг у друга учимся. В любом случае мы все отдавались общему делу, пока слова не

взял присутствовавший социальный антрополог.

"Возможно, вы удивитесь, – примерно так он сказал, – что я до сих пор не промолвил ни

слова на этом заседании. Это связано с тем, что я по профессии наблюдатель. Как

антрополог, я пришел на это заседание не столько для того, чтобы принимать участие в

вашем вербальном поведении, сколько для того, чтобы это ваше вербальное поведение

изучать. Этим я и занимался. При этом я не всегда мог следовать за вашими

содержательными аргументами; но тот, кто, подобно мне, наблюдал дюжины

дискуссионных групп, знает, что от сути дела, от предмета, зависит очень немногое. Мы

антропологи, – так он выразился почти буквально, – учимся тому, чтобы рассматривать

подобные социальные феномены извне, с объективной точки зрения. Нас интересует не

что, а как-, т.е. например, тот способ, к которому тот или иной участник прибегает, чтобы

доминировать в группе, и как другие, либо поодиночке, либо путем создания коалиций

отклоняют эту попытку; как после различных попыток такого рода развивается

иерархический порядок и групповой ритуал при вербализации. И сколь бы ни

различались по видимости предлагаемые в дискуссии темы, эти вещи всегда очень

похожи".

Мы дослушали нашего антропологического посетителя с Марса до конца, а затем я задал

ему два вопроса: прежде всего, может ли он что-нибудь заметить по поводу содержания

нашей работы, а затем, не считает ли он, что имеются вообще некие основания и

аргументы, каковые он может определить как значимые или незначимые. Он отвечал, что

был слишком занят наблюдением нашего группового поведения, чтобы следить за

содержанием аргументации каждого по отдельности. Иначе он даже повредил бы своей

объективности – ведь он бы тогда вовлекся в это обсуждение, ушел бы в него с головой и

стал бы одним из нас, утратив свою объективность. Кроме того, он привык судить о

вербальном поведении (он все время применял выражение "verbal behaviour" и

"verbalisation") не по словам или не принимать слова за самое важное. Его интересуют, сказал он, социальные и психологические функции этого вербального поведения. И

добавил следующее: "Когда вы, как участники обсуждения, производите впечатление

своими аргументами или основаниями, то для нас речь идет -о факте, с помощью этих

средств вы можете впечатлять или влиять друг на друга; нас интересуют симптомы

такого взаимовлияния, такие понятия, как убедительность, нерешительность, уступки, податливость влиянию. Что же касается фактического содержания дискуссии, то нам до

него нет дела, поскольку это ведь всегда ролевая игра, драматическая перемена как

таковая; что же касается так называемых аргументов, то это, естественно, лишь род

вербального поведения, ничуть не более важного, чем любое иное. Чисто субъективной

иллюзией было бы полагать, будто между аргументами и прочими впечатляющими

вербализациями имеется сколько-нибудь четкое различие, и уж тем более между

объективно значимыми и объективно незначимыми аргументами. При внешнем их

наблюдении аргументы можно подразделять на те, что определенными группами и в

определенное время принимаются за значимые и незначимые. Временной элемент

указывает и на то, что так называемые аргументы, которые в дискуссионной группе, вроде нынешней, считаются принятыми, позже могут быть раскритикованы или

отвергнуты одним из участников дискуссии".

Я не стану продолжать описание этого случая. Наверное, в данном ученом кругу нет

нужды специально указывать на то, что идейно-историческим источником этой крайней

позиции моего друга-антрополога является не только бихевиористский идеал

объективности, но также идеи, возросшие на немецкой почве. Я имею в виду всеобщий

релятивизм – исторический релятивизм, полагающий, что нет объективной истины, но

есть лишь истины для той или иной эпохи; и социологический релятивизм, который учит

тому, что есть истины или наука для той или иной группы, класса, например пролетарская

наука и буржуазная наука. Я полагаю также, что так называемая социология знания во

всей своей полноте является предысторией догм моего приятеля-антрополога.

Следует признать, что мой приятель и занимал на конференции крайнюю позицию, однако эта позиция, особенно когда она представляется в смягченной форме, отнюдь не

является нетипической и маловажной.

Но эта позиция абсурдна. Поскольку мне доводилось уже в другом месте детально

критиковать исторический и социологический релятивизм и социологию знания, то здесь

я от этой критики воздержусь. Вкратце следует обсудить лишь наивную и неудачную

идею научной объективности, которая служит здесь основанием.

Одиннадцатый тезис. Было бы совершенно неправильно предполагать, будто

объективность науки зависит от объективности ученых. И уж совершенно неприемлемо

мнение, будто естествоиспытатель объективнее социального ученого.

Естествоиспытатель столь же партиен, как и все прочие люди, и, к сожалению, – если он

не принадлежит к тем немногим, кто постоянно выдвигает новые идеи – он обычно крайне

односторонен и партиен в отстаивании своих собственных идей. Некоторые выдающиеся

современные физики даже основали школы, которые оказывали мощное сопротивление

новым идеям.

Но у моего тезиса есть и позитивная сторона, важна именно она. Это и есть содержание

моего двенадцатого тезиса.

Двенадцатый тезис. То, что обозначается как научная объективность, присуще только

критической традиции, и только ей одной. Вопреки всевозможным преградам, именно она

столь часто позволяла подвергать критике господствующие догмы. Иначе говоря, научная объективность не есть индивидуальное дело тех или иных ученых, но

общественное дело взаимной критики, дружески-враждебного разделения труда между

учеными, их совместной работы и работы друг против друга. Тем самым научная

объективность зависит от целого ряда общественных и политических отношений, каковые способствуют критической традиции.

Тринадцатый тезис. Так называемая социология знания, которая ищет объективности в

поведении отдельных ученых и объясняет необъективность социальным положением

ученого, целиком игнорирует этот решающий пункт, я имею в виду то, что объективность

основывается на критике и на ней одной. То, что проглядывает социология знания, это

как раз и есть социология знания – теория научной объективности. Последняя может

получить объяснение лишь с помощью таких социальных категорий, как, например, конкуренция (как отдельных ученых, так и школ); традиция (а именно критическая

традиция); социальные институты (например, публикации в различных конкурирующих

журналах и у разных конкурирующих издателей, дискуссии и конгрессы); государственная

власть (а именно политическая терпимость по отношению к свободному обсуждению).

Такие малости, как, например, социальное или идеологическое положение

исследователя, со временем отпадают сами, хотя они, конечно, всегда играют свою

краткосрочную роль.

Подобно проблеме объективности, мы сходным образом куда свободнее можем решить

проблему свободы от оценочных суждений, нежели это обычно случается.

Четырнадцатый тезис. В критической дискуссии мы различаем следующие вопросы: 1) вопросы об истинности некоего предположения; вообще его релевантности, об

интересе и значении этого предположения для тех проблем, с которыми мы уже имели

дело;

2) вопрос о его релевантности, интересе и значении относительно различных вненаучных

проблем, например для проблемы человеческого благосостояния, либо, например, для

проблем совсем иного рода – рациональной безопасности или национальной

политической стратегии, индустриального развития или персонального обогащения.

Конечно, исключить такие вненаучные интересы из научного исследования было бы

невозможно; и равным образом невозможно исключить их из естественнонаучного

исследования – например, физического – и их социального исследования.

Возможно и важно то, что придает науке ее специфический характер – не исключение, но

различение интереса вненаучного, не имеющего ничего общего с поиском истины, и

чисто научного интереса в истине. Хотя истина является ведущей научной ценностью, она не единственная: релевантность, интерес и значение предположения относительно

его чисто научного проблемного местоположения – все это также научные ценности

первого ранга; и подобным же образом дело обстоит с такими ценностями, как

плодотворность, объяснительная сила, простота и точность.

Иными словами, есть чисто научные ценности и антиценности, как и вненаучные

ценности и антиценности. И хотя невозможно освободить работу науки от вненаучных

приложений и оценок, одной из задач научной критики и научной дискуссии является

борьба со смешением этих ценностных сфер, в особенности -за исключением

вненаучных оценок из вопросов об истине.

Декретом и навсегда этого, конечно, не достигнешь, это было и остается постоянной

задачей взаимной научной критики. Чистота чистой науки есть идеал, вероятно, недостижимый, но за него ведет критика свою постоянную борьбу, и должна вести.

В формулировке данного тезиса я обозначил, как практически невыполнимую, задачу

изгнания вненаучных ценностей из научной деятельности. Положение тут сходное с

научной объективностью: лишить ученого партийности невозможно, не лишив его

одновременно человечности. Точно так же мы не можем запретить ему оценивать или

ломать его оценки, не сломав его ранее как человека и как ученого. Наши мотивы и наши

чисто научные идеалы, такие, как идеал чистого поиска истины, глубочайшим образом

укоренены во вненаучных, частью религиозных, оценках. Объективный и свободный от

ценностей ученый не является идеальным ученым. Без страсти вообще ничего не

движется, и уж тем менее чистая наука. Слова "любовь к истине" – это не просто

метафора.

Дело, таким образом, не в том, что объективность и свобода от ценностей практически

недостижимы для отдельных ученых, а в том, что объективность и свобода от ценностей

сами являются ценностями. А так как свобода от ценностей сама представляет собой

ценность, то требование безусловной свободы от ценностей парадоксально. Это

возражение само по себе не так уж важно, но все же следует заметить, что парадокс

исчезает сам собой, когда мы заменяем требование свободы от ценностей иным

требованием, согласно которому одной из задач научной критики является обнаружение

смешения ценностей и различение чисто научных ценностных вопросов об истине, релевантности, простоте и т.д. от вненаучных вопросов.

До сих пор я пытался в краткой форме развивать тот тезис, что научный метод

заключается в выборе проблем и в критике наших всегда пробных и предварительных

решений. Далее, я попытался показать на примере двух часто обсуждаемых

методологических вопросов, что критическое учение о методе (как я должен был бы его, наверное, называть) приходит к вполне разумным методологическим результатам. Но

хоть мне и удалось сказать пару слов о методологии социальных наук по поводу моей

темы, логики социальных наук, я пока что не сказал ничего позитивного.

Не стану задерживаться на основаниях или приносить извинения за то, что я считаю

важным сначала отождествить научный метод с критическим методом. Вместо этого я

сразу прямо перехожу к некоторым чисто логическим вопросам и тезисам.

Пятнадцатый тезис. Важнейшая функция чисто дедуктивной логики состоит в том, чтобы

быть органом критики.

Шестнадцатый тезис. Дедуктивная логика есть теория законности логических выводов

или логических следствий. Необходимым и решающим условием законности логического

выведения следствий является следующее: если истинны посылки законного вывода, то

должны быть истинны и следствия.

Это можно выразить и так: дедуктивная логика есть теория переноса истины от посылок к

следствиям.

Семнадцатый тезис. Мы можем сказать: если все посылки истинны и вывод законен, то и

следствие должно быть истинно; а если при законном выводе следствие ложно, тогда

невозможна истинность всех посылок.

Этот тривиальный, но решающий по своей важности результат можно выразить также

следующим образом: дедуктивная логика есть не только теория переноса истины от

посылок к следствиям, но одновременно и наоборот: теория обратного переноса лжи от

следствий на по меньшей мере одну посылку.

Восемнадцатый тезис. Таким образом дедуктивная логика делается теорией

рациональной критики. Всякая рациональная критика в таком случае имеет попытку

нахождения неприемлемых выводов из критикуемого предположения. Если нам удалось

логически вывести из какого-то предположения неприемлемые следствия, то это

предположение опровергается.

Девятнадцатый тезис. В науках мы работаем с теориями, т.е. с дедуктивными системами.

Во-первых, теория или дедуктивная система представляет собой попытку объяснения, а

тем самым научного решения проблемы; во-вторых, теория, а тем самым дедуктивная

система является рационально критикуемой по своим следствиям. Рациональной

критике, в свою очередь, подлежит попытка решения.

Этого достаточно и формальной логике как органоне критики. Два основополагающих

понятия, которые употреблялись здесь мною, требуют краткого комментария: понятие

истины и понятие объяснения.

Двадцатый тезис. Понятие истины для развиваемого здесь критицизма. Мы критикуем

притязание на истину. Как критики той или иной теории мы пытаемся показать, естественно, что ее притязание на истину неоправданно, т.е. что она ложна.

Фундаментальная методологическая идея, согласно которой мы учимся на наших

ошибках, не могла бы возникнуть без регулятивной идеи истины: заблуждение

заключается ведь именно в том, что мы не сумели достичь искомой цели, нашего

стандарта, соразмерного масштабам или отвесу истины. Мы называем какое-то

высказывание "истинным", когда оно совпадает с фактами или соответствует фактам, либо когда вещи таковы, как они были представлены в высказывании. Это так

называемое абсолютное или объективное понятие истины, которым каждый из нас

постоянно пользуется. Один из важнейших результатов современной логики состоит в

том, что данное абсолютное понятие истины было успешнейшим образом

реабилитировано.

Это замечание предполагает, что понятие истины было подорвано. Действительно, главным толчком для появления господствующих релятивистских идеологий нашего

времени был подрыв этого понятия истины.

Вот почему реабилитацию понятия истины логиком и математиком Альфредом Тарским

можно обозначить как философски важнейшее достижение современной математической

логики.

Понятно, я не могу здесь обсуждать это достижение; лишь чисто догматически я могут

сказать, что Тарскому удалось простейшим и самым убедительным образом показать, в

чем заключается совпадение суждения и факта. Но именно это была задача, безнадежные трудности при решении которой привели к скептическому релятивизму – со

всеми социальными последствиями, которые я, пожалуй, не стану расписывать.

Второе понятие, которое употребляется мною и заслуживает комментария, -это понятие

объяснения, точнее, каузального объяснения.

Чисто теоретическая проблема – проблема чистой науки – состоит всегда в том, чтобы

найти объяснение; объяснение факта или феномена, удивительной закономерности или

удивительного исключения. То, что мы надеемся объяснить, можно назвать Explikandum.

Попытка решения, т.е. объяснения, всегда заключается в той или иной теории, дедуктивной системе, которая позволяет нам так объяснить Explikandum, что мы

логически соединяем его с иными фактами (так называемыми начальными условиями).

Целиком эксплицитное объяснение всегда заключается в логическом выведении

(выводимости) Explikandum из теории вместе с начальными условиями.

Основополагающая логическая схема всякого объяснения состоит тем самым из

логического дедуктивного вывода, предпосылки которого, в свою очередь, состоят из

теории и начальных условий, а заключением является Explikandum.

У этой основной схемы есть множество применений. С ее помощью можно, например, показать, что отличает ad hoc-гипотезу от независимо проверяемой гипотезы; можно с ее

помощью простейшим образом логически проанализировать (что вас, вероятно, более

интересует) различие между теоретическими проблемами, историческими проблемами и

проблемами прикладными. При этом выясняется, что различение между теоретическими, или номотетическими, и историческими, или идиографическими, науками логически

совершенно неоправданно – если под "наукой" понимать занятие с определенными

логически различимыми проблемами того или иного рода.

Таков комментарий к употреблявшимся мною ранее логическим понятиям. Каждое из

обоих этих понятий – истины и объяснения – дает повод для логического развития

дальнейших понятий, которые с точки зрения логики познания или методологии имеют, наверное, еще большую значимость: первым из этих понятий является приближение к

истине, вторым – объяснительная сила или содержательность объяснения той или иной

теории.

Оба эти понятия являются ровно настолько чисто логическими, насколько они поддаются

определению с помощью чисто логических понятий: истины суждения и содержания

суждения, т.е. класса логических выводов из теории.

Оба эти понятия относительные: хотя каждое суждение просто истинно или ложно, одно

суждение может в большей мере приближаться к истине, чем другое. Таков, например, случай, когда первое суждение "более" истинно и содержит "менее" ложных логических

последствий, нежели второе. (Здесь предполагается, что истинные и ложные

подмножества множеств следствий являются в обоих суждениях сопоставимыми.) Это

позволяет нам с легкостью показать, почему мы с полным правом принимаем то, что