Текст книги "Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака (СИ)"

Автор книги: Карина Демина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 4. В которой речь идет о многих достоинствах женщин, а тако же о благотворительности

Уже вернувшись в гостиную, Евдокия пожалела о том, что не осталась на балкончике… или вот в саду можно было бы прогуляться… или в библиотеку заглянуть, которая была хороша и почти не пострадала…

А она, глупая, в гостиную…

К беседам изящным.

К рукоделию.

– Значит, – Евдокия вдруг осознала, что неимоверно устала, не столько от их нападок, сколько от собственного покорного молчания, которое было ей вовсе несвойственно. – Значит, вы полагаете, что золото – от Хольма?

Катаржина кивнула.

Медленно. Снисходительно. И с этаким… пренебрежением? Дескать, что еще ждать от купчихи…

– И ратуете за благочестие, дорогая сестрица? – Евдокия не отказала себе в удовольствии отметить, как дернулась щека Катаржины.

– Ратует, – подсказала Августа и модный журнал отложила.

Чего вычитала?

Что ей понадобится? Веер из страусовых перьев?

Или шляпка с дюжиной дроздов?

Горжетка на кротовьем меху? Или новый корсет, который сделает ее еще стройней, еще тоньше?

Экипаж?

Лошади? Собственный выезд, чтобы как у взрослой дамы?

Чемоданы из крокодиловой кожи, пусть бы и вовсе она не собирается путешествовать… или собирается с Богуславой на воды, да не наши, а заграничные… и на водах тех без чемоданов крокодиловошкурых отдыхать вовсе невозможно…

– Благочестие – вот истинная добродетель любой женщины, особенно – женщины знатного рода. Ибо сказано, что дева благородная благочестива и смиренна, и свет ее души ярче света звездного, ярче солнца самого и светил иных. И не шелками она богата, но лишь делами добрыми…

Катаржина уставилась на Евдокию холодным рыбьим взглядом.

– Та же, – медленно продолжила она, – которая позабудет о предназначении своем, отринув свет небесный по-за делами земными, будет наказана…

И в гостиной воцарилось тревожное молчание.

– Что ж, – Евдокия усмехнулась. – Я рада, если тебе… дорогая сестрица, хватает малого. Полагаю, добрых дел ты совершила предостаточно…

Катаржина важно кивнула.

О да, помнится, она упоминала о том, что состоит в благотворительном комитете.

И самолично вышивает салфетки для благотворительной ярмарки и учит детей – сирот вышивке, и плетению кружев, и кажется, созданию кукольной мебели…

…и чему-то еще, столь же ненужному…

– И я горжусь тем, что Боги соединили нас узами родства, – Евдокия поклонилась, прижав ладони к груди, стараясь не слушать, как колотится нервно собственное ее сердце. – И зная о твоем тайном желании покинуть сей мир, всецело посвятить себя служению Богам…

Младшие княжны синхронно вздохнули.

– …имела беседу с настоятельницей монастыря святой Бригитты… она будет рада принять тебя…

Катаржина скривилась.

О да, монастырь святой Бригитты… тихая скромная обитель, которую в народе именуют Домом Кающихся… принимают туда всех, вот только идут большей частью уличные девки в попытке переменить жизнь, и крестьянки, и вдовицы либо женщины одинокие, от одиночества уставшие.

– Эта обитель… – мрачно начала было Катаржина.

– Скромна, – Евдокия перебила ее. – И весьма добродетельна. Они не так давно открыли больницу для бедных. И приют при ней. Я готова пожертвовать ему еще пять тысяч злотней… скажем, в качестве приданого невесты господней.

Катаржина отложила шитье и сложила руки на груди.

Она думала.

Искала.

И злилась за то, что ее поймали в ловушку собственного благочестия. Увы, монастырь святой Бригитты недостаточно хорош для княжны, ей хочется белых одежд и белых же деяний, совершать которые можно, сии одежды не пачкая. И желание это написано на челе Катаржины.

Как и честолюбивая мечта однажды стать не просто монахиней, но матерью – настоятельницей…

…почему бы и нет?

…если у нее будут деньги… за нею будут деньги и связи семьи… а лучше двух семей, связанных брачной клятвой…

…и если бы Евдокия еще тогда, осенью, выслушав бессвязный лепет Катаржины о Богах и предназначении дала бы деньги, то…

…то их бы приняли, как должное.

– Боюсь, я еще не столь добродетельна, чтобы идти путем мучеников, – произнесла Катаржина и поднялась. – Полагаю, вы просто не способны понять, что женщина моего рода… моего происхождения… не может жить среди тех, кто…

– Беден?

– Бедность из происходит единственно от лени или порока, – Катарина остановилась у камина, пустой зев которого был прикрыт ширмой. – Ибо сказано, что каждому воздастся по трудам его. Вот к примеру, возьмем… вашу матушку… она ведь женщина простая… не поймите превратно, я вовсе не осуждаю, ибо мы не выбираем семью, в которой рождены, но праведным трудом и милостью Богов ей удалось снискать благополучие для себя и своей семьи…

Наверное, это могло бы быть похвалой, если бы не слышалось за словами скрытое презрение?

Или раздражение?

Ей, должно быть, обидно весьма, что рожденная в княжеской семье, она вынуждена просить денег у купчихи. И эта Катаржинина обида странным образом примиряла Евдокию с ней.

С ними всеми.

Она вдруг ясно поняла, что нелюбовь их происходит естественным образом от собственной несвободы, зависимости от ее, Евдокии, капризов.

А они ведь и вправду полагают ее капризною, вздорной и ничего-то не разумеющей в нарядах.

– И вы честным своим трудом его укрепляете, тогда как люди иные, дурного свойства, тратят жизнь попусту… взять тех падших женщин, которые спешат укрыться в обители. Разве достойны они милости Богов?

Катаржина раскраснелась.

И стала почти красива.

– А разве нет? – тихо поинтересовалась Евдокия.

– Они согрешили.

– Все грешат.

– Они отринули заветы Иржены, опорочили и тело свое, и бессмертную душу, а теперь мыслят, что стоит помолиться и будут прощены. Но сколько правды в их молитвах? Сколько искренности?

Всяко побольше, чем в ее собственных, только говорить это Катаржине нельзя. Не обидится – оскорбится смертельно, заподозрив, что Евдокия равняет ее с гулящими девками… или не самому сравнению, но тому, что сделано оно не в пользу Катаржины.

– Нет! Только тяжкий труд во благо общества способен искупить содеянное ими, – она сложила тощие цыплячьи руки на груди.

– И где же им трудиться? – Евдокия провела пальцами по кружеву.

Жесткое какое… и накрахмаленные нитки – будто проволока… если сжать в кулаке, то кружево захрустит… кто его плел?

Кружевницы на той фабрике, которую матушка еще прикупила…

…и в рабочем поселке…

…и брали туда всех, кто готов был работать. Не во искупление призрачной вины, конечно, но за деньги. Пусть и труд кружевниц был тяжек, но и платили за него щедро.

Учили.

И выучивали.

И было ли это благотворительностью? О том Евдокия не думала.

– В работных домах, – ответила Катаржина, гордо вскинув голову. И на блеклой шее ее вспухли синие сосуды. – Вот прекрасный пример цивилизованного решения проблемы. Всех бедняков, а также грешников, следует отправить в работные дома, где их будут кормить…

– …проповедями, – тихо сказала Евдокия.

– А хоть бы и так! – Катаржина не собиралась отступать. – Слово божие никому еще не вредило.

– Кроме слова божия людям многое еще надобно. К примеру, еда… одежда…

…сама жизнь, которая возможна вне клетки работного дома. Евдокии не случалось бывать в подобных заведениях, но матушка рассказывала… вот только вряд ли ее истории Катаржину впечатлят.

Грешники – уже не люди.

И стоит ли тратиться на сочувствие им.

– Вы, дорогая Евдокия, вновь ставите материальные блага поперек духовных. Тогда как сказано, что спасши душу, обретет новую жизнь, тогда как спасший тело душу утратит… но полагаю, в том не ваша вина. Вы с младенчества были приучены тело пестовать…

И надо полагать распестовала она это тело так, что едва – едва в корсет оно помещается…

– А вы, дорогая сестрица, плоть умерщвляли.

– Я соблюдаю посты, – острый подбородок Катаржины задрался так, что видна стала и родинка под ним, круглая, аккуратная, с торчащим из нее черным волоском. – И придерживаюсь умеренности во всем…

– Кроме веры.

– Вера не может быть неумеренной!

С этим Евдокия спорить не стала. Ни к чему…

– А вы что скажете, Богуслава, – Катаржина обратилась к той, от которой ждала поддержки и понимания. – Вы ведь много занимаетесь благотворительностью…

Легкий наклон головы, надо полагать, согласие.

И улыбка, преисполненная участия.

– Я полагаю, что судить – это дело богов, – голос медвяный, сладкий до одури, и хочется слушать его, внимательно, чтобы ни словечка не пропустить… и даже не в словах дело, но в самом звучании этого голоса. – Людям же следует в меру сил соблюдать их заветы… и помогать оступившимся… я делаю ничтожно мало… вы, моя дорогая Катаржина, говорили о золоте… золото я получила едино по праву рождения. И до того несчастного случая со мной полагала сие единственно возможным… правильным даже… я думала лишь о себе, о собственных желаниях… и к чему все привело?

Богуслава потупила взор.

И руки ее в кружевных перчатках дрогнули. Тонкие пальцы скользнули по изумрудному атласу, комкая… точно желая продрать плотную ткань.

Или содрать?

Евдокия с немалым трудом отвела взгляд.

– Но Иржена в своей милости преподала мне хороший урок… я поняла, то жизнь наша скоротечна, что душа – беззащитна пред созданиями Хольма… и что путь праведных тяжел… да, признаюсь, я и сама думала о том, чтобы уйти от мира, но…

Ресницы дрожат.

А взгляд… не во взгляде дело, но в самих глазах, неестественно – зеленых, ярких чересчур.

– Мне не хватило смелости. Я слишком люблю эту жизнь… и вашего брата…

Ложь.

У лжи сладковатый вкус, но нынешняя горчит. И Евдокия касается собственных губ, слишком жестких, несмотря на все бальзамы и восковые помады, которыми ей приходится губы мазать в попытке сделать их хоть сколь бы подобающими даме ее положения.

Как же ненавидит она собственное это положение!

– И потому остается малое. Я помогаю иным, тем, о ком некому позаботиться… или тем, кто имел неосторожность оступиться… мне ли осуждать их? Я ведь знаю, сколь сильны порой искушения… – батистовый платочек у щеки.

И странно, что щека эта белей платочка.

А слез нет. И сам платочек этот – часть представления. Вот только для кого его играют? Для Катаржины, которая глядит на Богуславу с восторгом, едва ли не как на святую… для Евдокии?

Для близняшек, которые застыли, склонив головы друг к другу…

– В моем приюте примут всех и дадут укрытие. Накормят. Утешат. Научат полезному делу, а после обучения определят в хорошее место. Я сама беру девушек в свой дом горничными, а после, когда вижу, что они освоились, даю им рекомендации…

– Вы так добры! – хором выдохнули Августа с Бержаной.

Добра.

И странно, ведь не вяжется эта доброта с обличьем Богуславы. Никак не вяжется, однако же…

…есть приют, о нем писали газеты.

…и Евдокии пришлось побывать на открытии, потому как она ведь родственница ныне…

…будущая княгиня…

…княгине надобно заниматься благотворительностью и делать это правильно, не роняя своего, княжеского, достоинства…

– Более того, – платочек выпал из пальцев Богуславы. – Я помогаю этим девушкам устроить свою жизнь. Кому как не мне знать, что истинное счастье женщины – в ее семье. Я хочу, чтобы мои подопечные были счастливы…

…снова ложь.

Но в чем? И не может ли случится такое, что Евдокия в своей иррациональной неприязни отвергает поистине доброго человека? И пускай Богуслава надменна, но так она, в отличие от Евдокии, урожденная княжна…

– Я пригласила сваху, хорошую проверенную женщину, которая осознает все тонкости… положения моих подопечных…

– И у нее получается? – шепотом поинтересовалась Августа.

А Бержана кивнула, присоединяясь к вопросу.

– Получается. Конечно, не в Познаньске, здесь мужчины избалованы. Кому нужна бесприданница? А вот на границе… там трудолюбивую сироту встретят с радостью…

Наверное, она бы еще рассказала, о границе ли, о приюте и его обитательницах, но дверь в гостиную распахнулась:

– Доброго вечера, дамы, – Себастьян отвесил шутовской поклон. – Хотелось бы надеяться, что вы мне рады, но давно уже не тешу себя иллюзиями…

Катаржина поморщилась.

Близняшки вздохнули.

– Себастьян такой…

– …невежливый.

– …совершенно невоспитанный…

– …мы здесь беседуем…

Они говорили по очереди, в этой речи дополняя друг друга.

– Катаржина, ты с прошлой нашей встречи стала еще благочестивей, – Себастьян поцеловал сестре ручку, близняшкам кивнул, а Богуславу и вовсе будто бы не заметил.

– С чего ты взял?

Как ни странно, но Катаржина зарозовелась, верно, эта похвала была ей приятна.

– Чувствую, – вполне серьезно сказал Себастьян и, отстранившись, внимательно оглядел сестру. – Ты уж поаккуратней, дорогая… а то этак и нимб скоро воссияет…

– Какой нимб? – улыбка Катаржины мигом исчезла.

А вот румянец сделался красным, болезненным.

– Обыкновенный. Такой, знаешь… – Себастьян поднял над головой растопыренную ладонь. – Нимб, конечно, не рога, но сомневаюсь, что к нему в обществе с пониманием отнесутся.

– Ты… все шутишь!

– Стараюсь.

Близняшки вновь вздохнули.

– А вы, дорогие, смотрю цветете, что майские розы… сиречь, пышно и бессмысленно… впрочем, я ж не о том… то есть, о том тоже, но это к случаю. Дусенька, отрада сердца моего, а также разума, которому общение со слабым полом всегда дается тяжко, не соблаговолишь ли ты уделить мне минуту твоего драгоценного времени? Можно пять. От десяти тоже не откажусь.

Себастьян оказался вдруг рядом.

Руку подал.

И хвост его скользнул по юбкам.

– А мне вы ничего не хотите сказать… любезный родственник? – голос Богуславы утратил прежнюю сладость.

Теперь каждое произнесенное ею слово отдавалось в висках тянущей болью.

– Ничего, – Себастьян рывком поднял Евдокию. – Боюсь, у нас с вами не осталось общих тем…

– Пока не осталось.

– В принципе, – жестко отрезал он.

– Вы злитесь… интересно, что же стало причиной вашей злости? И почему вы готовы обвинить во всем меня?

Ноющий тон.

Зудящий.

Будто комар над самым ухом вьется… и Себастьян тоже слышит этого комара. Встряхивает головой и, стиснув зубы, бросает:

– Прекратите…

– Что прекратить?

Богуслава улыбается. У нее белые красивые зубы, и почему-то за этими зубами Евдокия не видит лица.

– Вы знаете, – ненаследный князь держал за руку и крепко, и пожалуй, Евдокия была ему благодарно. – Или вам помочь? Знаете… ходят слухи, что в Совет подали проект… об особом учете лиц, наделенных даром… и о мерах, направленных на выявление оных лиц…

– Разве это не замечательно? – улыбка Богуславы стала шире. Ярче.

– А еще об ограничениях… ведьмаков и колдовок надобно контролировать… особенно колдовок.

Себастьян произнес это медленно, глядя в глаза.

– Вы что, намекаете, будто бы я… – притворный ужас.

И оскорбленная невинность, которая фальшива насквозь. Невинность у Богуславы плохо получается играть.

– Себастьян, дорогой. Вы только скажите, и я завтра же… сегодня пройду освидетельствования… – и вновь платочек батистовый в пальцах. – Мне оскорбительны подобные подозрения, но я понимаю, что после всего… у вас есть причины меня ненавидеть…

– Себастьян, ты поступаешь дурно! – возвестила Катаржина, должно быть, уже сроднившаяся с мыслью о нимбе. – Богуслава – пример многих добродетелей…

Близняшки кивнули.

А ненаследный князь, стиснув пальцы Евдокии, пробормотал:

– Идем, пока я не сорвался… нервы, чтоб они…

– Он стал совершенно невозможен… – донеслось в спину. – Я слышала, что они были любовниками…

Уши вспыхнули.

И щеки.

И вся Евдокия, надо полагать, от макушки до самых пяток.

– Спокойно, – не очень спокойным тоном произнес князь, к слову, тоже покраснев. А Евдокия и не знала, что он в принципе краснеть способный. – Мои сестрицы в своем репертуаре…

Он шел быстрым шагом, не выпуская Евдокииной руки. И ей пришлось подхватить юбки, которых вдруг стало как-то слишком уж много.

Слуги сторонились.

Провожали взглядами. И если так, то… сплетни пойдут…

Себастьян меж тем свернул в коридор боковой, темный и дверь открыл.

– Прошу вас, панна Евдокия…

И снова коридор.

Дверь.

И пустая комната с голыми стенами.

Темный пол. Белый потолок.

Узкие окна забраны решетками. Запах странный, тяжелый, какой бывает в нежилом помещении, то ли пыли, то ли плесени, а может, и того, и другого сразу.

Себастьян дверь прикрыл.

И засов изнутри задвинул.

Вот как это понимать? Будь Евдокия особой более мнительного складу, она всенепременно возомнила бы себе нечто в высшей степени непристойное.

…хотя куда уж непристойней-то?

Наедине.

С мужчиной… пусть родственником, но не кровным… и с его-то репутацией…

…и с собственной, Евдокии, напрочь отсутствующей.

– В заговор меня вовлечь решили? – поинтересовалась Евдокия, заставив себя успокоиться.

Лихо не поверит.

Он всегда смеялся над слухами… а уж о нем-то самом после той статьи чего только не писали…

– Почему сразу в заговор? – Себастьян одернул белый свой пиджак.

Костюм на нем сидел, следовало сказать, отменно. Вот только выглядел Себастьян несколько… взъерошенным?

И бледен нехарактерно, даже не бледен – сероват.

Щеки запали.

Скулы заострились. И нос заострился тоже, сделавшись похожим на клюв.

– А потому как в этаких помещениях только заговоры и устраивать… и еще козни плести, – Евдокия успела оглядеться.

А ведь некогда мебель была… и ковер на полу лежал, на стенах висели картины… куда подевались? А известно куда, туда, куда и большая часть ценных вещей, каковые были в этом доме.

– Козни… козни строить – дело хорошее, – Себастьян подошел к двери на цыпочках и прижал к губам палец. Наклонился.

Прислушался.

Кончик носа у него дернулся, точно Себастьян не только прислушивался, но и принюхивался.

– Вот же… любопытные… идем, – он в два шага пересек комнату, взлетел на подоконник и что-то нажал, отчего окно отворилось, вместе с кованой рамой. – Евдокиюшка… ну что ты мнешься? Можно подумать, в первый раз…

– Что в первый раз? – радость от этой встречи, а Евдокия вынуждена была признаться себе самой, что ненаследного князя она рада видеть, куда-то исчезла, сменившись глухим раздражением.

И главное, ни одного канделябра под рукой…

– Через окно лазить, – шепотом ответил Себастьян, который на подоконнике устроился вольготно и этак еще ручку протянул, приглашая присоединиться.

А главное, что отказать не выйдет.

Нет, конечно, можно потребовать… чего-нибудь этакого потребовать… скажем, дверь открыть, убраться из этой странной комнаты в иную, более подходящую для беседы.

Вот только чуяла Евдокия, что эти фокусы – неспроста. И как знать, о чем разговор пойдет. А потому вздохнула, сунула веер в подмышку и юбки подобрала.

– Отвернись, – буркнула.

– Увы, это выше моих сил!

На подоконник он Евдокию втянул, а после помог спуститься.

– Лихо так из дому сбегал… мне вот и рассказал…

– А зачем нам сбегать?

Сад.

И кусты роз, которые разрослись густо, переплелись колючими ветвями, сотворив непреодолимую стену. Во всяком случае, у Евдокии не появилось ни малейшего желания ее преодолевать. А Себастьян знай, шагал себе по узенькой дорожке, которую выискивал, верно, наугад, и заговаривать не спешил.

Остановился он у крохотного прудика, темную поверхность которого затянуло ряской.

– Может, конечно, и незачем… а может… – замолчал, вздохнул, и хвост змеей скользнул по нестриженной траве. – Евдокиюшка… друг ты мой сердешный… скажи, будь добра, что вчерашнюю ночь мой драгоценный братец провел в твоих объятьях. И желательно, что объятий этих ты не размыкала ни на секунду.

– Скажу.

– От и ладно… а на самом деле?

Вот что он за человек такой?

Почему бы ему не удовлетвориться этаким ответом?

– Что произошло?

Замялся, прикусил мизинец, но ответил:

– Убийство.

– И Лихо…

– Волкодлак в городе.

Сердце ухнуло в пятки, а может и ниже, на зеленую влажную траву, в которой виднелись голубые звездочки незабудок.

– И на Лихо подумают, – Евдокия слышала себя словно бы со стороны. Глухой некрасивый голос, встревоженный, если не сказать – изломанный.

– Подумают… но наше дело, доказать, что он не убивал… то есть, что убивал не он. А потому, Евдокия, я должен знать правду. Где он был?

– Не знаю.

– Дуся…

– Я и вправду не знаю, – как ему объяснить то, что Евдокия не могла объяснить самой себе?

Себастьян не торопит.

Стал, руки скрестил, и только кончик хвоста подергивается, аккурат, как у кошака, за воробьями следящего… нет, себя Евдокия воробьем не чувствовала, скорее уж курицей, которая погрязла во всех женских проблемах сразу…

– Он… в поместье остался… реорганизация… и дел много… – Боги всемилостивейшие, что она лепечет? Вернее, почему лепечет, будто провинившаяся гимназисточка перед классною дамой.

Вот уж на кого Себастьян не похож совершенно.

И правду ведь сказала!

Себастьян склонил голову.

– И… часто он остается в поместье ночевать?

Осторожный такой вопрос.

Не из пустого любопытства задан, и потому ответить придется честно:

– В последние месяцы часто…

– В полнолуние?

– Нет… не только… – Евдокия обняла себя, приказывая успокоиться.

Глубоко вдохнула.

Настолько глубоко, насколько корсет позволил.

И подумалось, что зря Евдокия его купила. Как-то ведь прожила двадцать семь лет без корсета, и даже двадцать восемь, а тут вдруг… мода, понимаешь ли. И очередная ее неуклюжая попытка стать кем-то, кем она, Евдокия Парфеновна, не является.

– Все началось с весны… не с ранней, с месяца кветня где-то… с середины… он беспокойный сделался… я спрашивала, а он говорит, что за сестер переживает… и за отца, который опять играть начал… к Лихо пошли кредиторы… еще и с поместьем… много забот по весне. У меня же магазины и производство… за ним тоже приглядывать надобно…

Тяжело рассказывать, верно, оттого, что сама Евдокия не понимает, когда и, главное, как случилось, что ее Лихо вдруг переменился.

Разом.

– Ясно, – задумчиво протянул Себастьян и ущипнул себя за подбородок. – Ясно, что ничего не ясно…

– Чего тут не ясно-то? – Евдокия выдохнула и мазнула ладонью по сухим щекам. – Он понял, что я не та женщина, из которой получится хорошая жена…

– Евдокиюшка, солнце ты мое ненаглядное, – Себастьян вновь оказался рядом, и хвост его раздраженно щелкнул по атласным юбкам. – Не разочаровывай меня. С чего тебе в голову этакая престранная мысль пришла?

– А разве нет?

От Себастьяна пахло касторкой.

И еще чистецом, который Евдокиина нянюшка заваривала, когда животом маялась, и запах травы, резкий, едкий, пробивался через аромат дорогой кельнской воды, причудливым образом его дополняя.

– Как по мне, Евдокиюшка, – Себастьян приобнял ее и наклонился к самому уху, – то твоя беда в том, что ты сейчас пытаешься влезть в чужую шкуру… а оно тебе надо?

Шкура была атласной.

Из дорогой лоснящейся ткани.

И тесной до невозможности. В ней и дышалось-то с трудом, а любое, самого простого свойства движение и вовсе превращалось в подвиг. Впрочем, благородной даме, на чье чело давит княжеский венец, двигаться надлежало мало, в каждом малом жесте выражая собственное величие…

– Не надо, – сам себе ответил Себастьян. – Я так понимаю, мои сестрицы на тебя дурно повлияли… вот скажи мне, звезда очей моих, сколь часто ты здесь бываешь?

– Раз в неделю…

– Раз в неделю, – Себастьян укоризненно покачал головой. – Я от силы раз в полгода, а то и реже… а теперь скажи, доставляют ли тебе сии визиты удовольствие?

Евдокия фыркнула.

– Значит, нет… тогда, быть может, тебе больше заняться нечем?

Дел у нее имелось сполна…

– Вот, – Себастьян руку убрал и отстранился. – Итого, что мы имеем? А имеем некую, с позволения сказать, престранную тягу к общению с людьми неприятными, которым в радость сделать тебе больно… и вот ответь мне, Евдокиюшка, чего ради?

– Ты знаешь.

– Не знаю, – ненаследный князь перекинул хвост через руку и кисточку погладил. – Ради Лихослава? А он тебя о том просил?

– Нет.

– Или быть может, упоминал, что тебе следует подружиться с нашими сестрицами?

– Н – нет…

– Итак, не просил, не упоминал даже… а знаешь, почему, Евдокиюшка? А потому как он распрекрасно понимает, что этакая дружба невозможна.

– Я недостаточно хороша?

– Они недостаточно хороши… а если серьезно, то вы слишком разные. И да, происхождение играет свою роль… а также воспитание. Характер. Привычки. Мечты и желания…

– Ты сегодня на редкость красноречив.

– Стараюсь.

Он не улыбнулся, и глядел серьезно, так, что от этого взгляда стало не по себе.

– Евдокия, скажи, тебе и вправду так хочется стать похожей на них? Целыми днями сидеть и перебирать, что бисер, что сплетни… кто и с кем встречается, кто и с кем рассорился… кто на ком вот – вот женится или не женится… это интересно?

– Нет.

– И шляпки с веерами тоже, надеюсь, душу не греют?

– Нет такой женской души, которую не согрела бы шляпка. Не говоря уже про веер…

Себастьян рассмеялся.

– Я ведь не о том!

– Не о том, – Евдокия вынуждена была согласиться. А соглашаться с сим высокомерным типом ей не позволяла гордость, вернее, те ее остатки, которые еще были живы. – Ты… возможно… и прав, но… теперь я – часть этой семьи…

– Как и я…

– Да, но… я должна…

– Кому и что? – вкрадчиво поинтересовался Себастьян. – Евдокиюшка, единственное, чего они от тебя ждут, это деньги. И я подозреваю, что об этом ты уже догадалась. А остальное… ты хоть всю подборку «Салона» наизусть вызубри, одной из них не станешь. К счастью.

– Они родичи!

– Не твои. Мои. Лихослава. И да, у него чувство долга по отношению к родне переходит все разумные пределы, но… ты-то здесь не при чем?! Не мучь себя. Не мучь его.

– Я его…

– Не мучишь? Разве? Ты старательно прячешь себя прежнюю, потому как тебе, вроде бы неглупой женщине, вбили в голову, что та Евдокия Парфеновна нехороша для высшего света… если тебе нужен высший свет, тогда да, меняйся. А если мой бестолковый братец, то вернись. Он ведь полюбил девицу с тяжелой рукой и револьвером…

– Револьвер и сейчас при мне.

– Замечательно! – Себастьян расплылся в улыбке. – И держи его под рукой… а эту дурость брось. И сестриц моих не слушай… у них головы кисеей набиты… а сердца, подозреваю, и вовсе плюшевые.

– Почему?

– Потому, – ненаследный князь сложил руки за спину и отвернулся. – Ты ведь матушке моей писала…

– Д – да… не надо было?

– Спасибо… а вот они – нет… репутацию им, видите ли, испортила… знать больше не хотят… не становись на них похожей, Евдокия. Ладно?

– Постараюсь.

Почему-то после этого разговора на душе стало легко – легко… плюшевое сердце? Евдокия прижала ладонь к груди. Не плюшевое – живое еще, и знать, поэтому болело, беспокоилось. А ныне стучит быстро – быстро, тревожно.

– Лихо…

– Я с ним сам поговорю… – Себастьян развернулся было, но Евдокия его остановила.

– Стой. Погоди. То убийство… быть может, нам стоит пока уехать?

Он задумался, но покачал головой:

– Поздно. Теперь если исчезнет, то скажут – сбежал. А что есть побег, как не признание вины? Нет, Евдокиюшка, надо искать настоящего убийцу.

– И ты…

– Найду, только сначала выясню, где мой дорогой братец по ночам пропадает. Но идем… и не приезжай больше сюда. Не надо оно, увидишь, сами к тебе придут. А в своем доме – ты хозяйка.

…ее дом.

…славный старый дом на Чистяковой улочке, купленный у вдовицы… от нее в доме остался запах мурмеладу, который вдовица варила из крупных красных яблок, щедро сдабривая корицей. И разливая по склянкам, аккуратно подписывала каждую. В подвале выстроились целые ряды склянок.

А на чердаке – короба с кружевными салфетками.

Окна дома выходили на Старую площадь, в народе именуемую Кутузкиной, не из-за тюрьмы, но из-за памятника графу Кутузкину… он стоял, окруженный старыми тополями, покрытый благородною патиной, и печально гляделся в мутные воды фонтана…

О доме стоило вспомнить.

И Евдокия улыбнулась, что воспоминаниям, что собственным мыслям. Она ведь была счастлива… и будет… конечно, будет, ведь счастье – стоит того, чтобы за него повоевать.

Войны же Евдокия не боится.

У нее вот револьвер есть.

– Погоди, – она не позволила Себастьяну уйти. – Богуслава… с ней что-то неладно.

Помрачнел.

– Я не могу сказать, что именно, но… рядом с нею плохо. И мигрень начинается… и ее слушают… я не уверена, что это чародейство… и быть может, злословлю, но она говорила о приюте, и…

Евдокия замолчала, не умея объяснить собственное смутное беспокойство.

– Приют проверяли трижды, – вынужден был признать Себастьян. – Ничего. Там все чисто и благостно, как на свежем погосте… то есть, никаких правонарушений. Есть девицы. Есть наставницы. Сидят, крестиком скатерочки вышивают, рубахи сиротам чинят, молятся хором…

– А те, которые… уехали?

Себастьян развел руками:

– Проверяли по спискам… отсюда уехали, а там, куда уезжали, то и прибыли… Евдокия, я ж тоже не дурак, мыслю. И не нравится мне ни она, ни приют ее. Но повода, такого, чтоб настоящий, закрыть это богоугодное заведение, я не имею. Я беседовал с девицами… сам, по своей инициативе, так сказать… все в голос ее славят. Этак, впору и поверить, что на нее и вправду милость Богов снизошла.

– Но ты не веришь?

– Как и ты?

– Так заметно?

– Теперь – да… и пускай будет. Тебе не обязательно дружить с Богуславой. Более того, скажу так, этаких друзей поболее, нежели врагов, опасаться надобно. В лицо будут улыбаться, в спину нож воткнут, а после скажут, что так оно и было…

Об этих словах Себастьяна Евдокия вспомнит позже, когда столкнется с Богуславой в холле старого особняка. Та будет одна, без свиты из княжон Вевельских, но и одиночество ей пойдет к лицу. Евдокия поразиться тому, сколь чудесно вписывается Богуслава Вевельская в интерьеры старого дома. И песцовый палантин на плечах ее будет донельзя походить на княжескую мантию, а диадема в рыжих волосах почти неотличима от венца…

И князья с родовых портретов будут взирать на Богуславу весьма благосклонно.

– Вижу, прогулка удалась, – скажет она низким голосом, в котором Евдокии послышится рычание.

Эхо.

Всего-то эхо, рожденное пустотой.

В старом особняке ныне множество пустот, и звуков он рождает тоже немало.

– Вы так стремительно исчезли… – Богуслава коснется губ сложенным веером. – И так долго отсутствовали… мы, признаться, даже начали беспокоиться.

– Не следовало.

Богуслава не услышала.

Она улыбалась собственным мыслям, в которые Евдокия не отказалась бы заглянуть, хотя и подозревала, что ничего-то для себя лестного в них не увидит.

– Позвольте дать вам совет, – Богуслава почти позволила ей дойти до лестницы. – Будьте осторожны… женщина вашего положения должна иметь безупречную репутацию…

Евдокия оперлась на перила, широкие и гладкие, украшенные традиционными завитушками и бронзовыми пластинами, которые, правда, нуждались в чистке.

Промолчать?

Не сейчас.

– На что вы намекаете?

– Я не имею привычки намекать, – Богуслава провела пальчикам по палантину, оставляя на белом мехе белый след. – Я говорю прямо. Ночная прогулка в компании мужчины… столь сомнительных моральных качеств… если об этом происшествии узнают, то дадут ему весьма однозначную трактовку… а добавить, что вернулись вы в платье измятом… грязном… и прическа в некотором беспорядке…