Текст книги "Летняя практика"

Автор книги: Карина Демина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Он губы ладонью отер.

И руку протянул.

А я приняла. Как оно еще будет – поди пойми, да только дурное это дело – себя до сроку хоронить. Успеется… и пошли мы по улочке втроем. Я, Арей и ведро евонное, колодезною водой до краев наполненное. После-то он спохватился и ведро поставил.

– Когда вернемся, я в столице не останусь. – Он заговорил, только когда мы от нашее с царевичами хаты отошли изрядно. Тиха была деревня. Мертва. Стояли дома, не рушились едино чудом, а вот заборы, те развалились почти. И видны были в прорехах их дворы.

– Все равно жизни не дадут… поеду… к вам в Барсуки. Примешь?

– Приму.

Давно уже приняла.

– Я тут думал… поместье, которое твоей боярыне принадлежало… у нее ж никого из родни не осталось, а значит, продавать будут. Дорого не попросят. А у меня теперь деньги есть. Вроде бы…

Вот именно, что вроде бы и есть, а коль разобраться, то и нету, потому как осерчает царица-матушка за своеволие, и тогда добре бы шкуру целою сохранить, не то что деньги.

– Если получится прикупить…

– Там хозяйство хорошее, – согласилась я. И добавила: – Было прежде.

От верно, что было… и маслобойни стояли, и птичий двор, и скотный, и шерсть чесали да валяли, пряли и ткали, вязали платки пуховые, легкие да мягкие. Люду было изрядно… и тепериче что стало? Вестимо, не бросили, прислали кого в пригляд, но это ж каждый знает, что чужой глаз так приглядит, что после и соринки лишнее не останется.

А ведь славно было бы.

Барсуки недалече. Стали б к бабке наезжать… аль ее к себе прибрали. Домина-то у боярыни нашей преизрядная… зажили бы…

В этом месте ему было не по себе.

Возвращались сны.

Радужные. Яркие. И не о том, как он умер, – к этому он привык давно и уже не пугался, но вот те…

Труба хитрая с цветными стеклышками внутри. Глядишь сквозь нее на солнце, поворачиваешь, и внутри узоры предивные складываются. Ему жуть до чего любопытно было, как же она, труба эта, устроена. Вот и расколупал.

Внутри не было узоров.

Только горсточка стеклышек цветных. Он их в трубу засыпал, да только без толку.

– Что ты наделал? – Матушка хмурится. Она недовольна, как в тот раз, когда он в норманнского посланника тыквенною семечкой плюнул. А он не нарочно.

Он в муху целил.

– Простите, матушка. – Он присел, как учили, хотя ж не нравилось ему ноги кренделем завязывать. И одежды эти: от чулок шерстяных ноги чешутся. А узкие штаны из блискучей ткани тесны, не присядешь толком. Все кажется – лопнут.

И ладно, еще парик надеть не заставили.

Тут он всяко уперся.

– Ты ведешь себя неправильно, дорогой. – Голос матушки потеплел. Пальцы ее коснулись щеки, от них пахло травами и еще зельями. – Любопытство – это хорошо, но ты должен понимать, что не всегда стоит поддаваться ему. Ты должен учиться сдерживать себя.

Да, он помнил.

Про сдерживать.

И про то, что надобно вести себя так, чтобы матушке за него не было стыдно. И не только матушке. Он ведь царем станет. Потом, когда батюшка умрет. А матушка говорит, будто ему уже недолго осталось… жаль. Батюшка хороший.

Он, правда, редко появляется, зато всегда с дарами. Вон, и коня принес резного на палочке, расписного, яркого. Саблю деревянную. Щит, почти как настоящий… матушке не понравилось.

– Тебе не о том думать надобно. – Подарки отобрать она не посмела. Она вовсе батюшку побаивалась, хотя и держалась с ним важно, как и с прочими. – Ты не просто ребенок. Ты будущий царь. Тебе некогда заниматься глупостями.

А это не глупости.

И пусть лошадка для совсем малышей, а он уже большой, но ведь сабля хороша была… и щит… жаль, что сломался. И как только наглый холоп посмел в сундук залезть? И ладно бы просто вытащил игрушки, но нет, поломал…

– Выпори его! – Он не плакал, хотя игрушек жаль было. Но цари не плачут по поломанным саблям.

– Выпорю, – обещала матушка.

Сны кружат. Мешают одно с другим, вытягивая дни разбереженной проклятой жизни. И вот всплывает подслушанный некогда разговор.

Он спал.

Он уснул и проснулся, разбуженный голосами. Матушкин звенел, что струна натянутая.

– Ты обещал мне…

– Охолони. – Отцов был строг. И этот голос вытянул его из постели. Он… собирался кинуться навстречу отцу? Обнять его? Рассказать, что за прошлую седмицу научился многому? Буквы норманнские вот… и еще считать до десяти. По норманнски. По-росски он и без того умеет, даже до ста и обратно. Еще стихи выучил.

Глупые какие-то.

Непонятные.

Но матушка одобрила. Сказала, что царю надобно развивать чувство прекрасного.

– Я спокойна. – Матушка и вправду говорила тихо, но от ее тона стало не по себе. И он замер. Матушка не одобрит, что он поднялся… да и представать перед батюшкой в этаком виде… Рубаха белая, широкая и длинная, в которой он сам себе девчонкой казался. А еще чепчик этот, который матушка надевать велела и самолично завязывала, чтоб ему, значится, в уши не надуло.

– Но скажи, не ты ли обещал мне, что однажды я стану твоей женой не только втайне?

– Так ведь… у тебя муж есть.

– Прежде ты о том не думал. Или думал? Что ты мне сказал? Отойдет… а не захочет, то и…

– И не жалко тебе мужика?

Про мужика он не очень понял. Стоять на полу было холодно. И страшновато. Сквозь окна цветные луна пробиралась.

– То есть теперь я его жалеть должна? А он меня пожалеет, когда вернется? Или тебе все равно уже? Ты клялся перед Божиней, что любишь… я верила… я никому так не верила, как тебе… а теперь…

– Все решено.

– Стой! Кем решено? Ими? Это они заставляют…

– Никто меня не заставляет. Я люблю ее.

– Вот, значит, как? – Голос матушкин заледенел. – Ее любишь? А меня?

– Прости.

– Не прощу! – И таким гневом полыхнуло, что луна и та попятилась. – Не прощу! Ты поклялся, что мы будем вместе… и ради этого я терпела… насмешки терпела. Плевки. Позор, которым покрыла и себя, и весь свой род… ты сказал, что мы должны таиться, и я таилась… я принимала смиренно все, что ты давал… и этого недоумка, по недоразумению считающегося моим мужем. Как же… позор прикрыть. Но разве наш сын – это позор?

Он замер.

Застыл, больше не ощущая ни холода, ни страха.

Он позор? Для кого? И…

– Он – благословение Божини. И ты говорил, что прячешь его… защищаешь… что надо дождаться, когда наш мальчик повзрослеет, и тогда ты расскажешь правду. Объявишь его наследником… Ты поклялся в том, что объявишь!

– Тише!

– Тише? О нет… себя бы я простила… смирилась бы, но наш сын… кем он теперь будет?

– Поверь, я позабочусь, чтобы он ни в чем не нуждался.

– Титул бросишь? У него уже есть мой. Деньги? Мой род не беден.

– Тогда чего ты хочешь?

Он отступил.

К кровати. В ней безопасно. Под тяжелым пуховым одеялом, которое еще недавно казалось душным. А теперь он всей сутью своей желал спрятаться под этой тяжестью, закрыться пуховым щитом от взрослого гнева, который клокотал в отцовском голосе.

– Я хочу, чтобы ты сдержал данное слово.

– Это невозможно. Незаконнорожденный…

– Незаконно? – Теперь матушка говорила тихо. – Мы оба знаем, что все законно… что мы с тобой сочетались браком. Или ты забыл?

Тишина.

– Он ведь мертв, тот жрец, который принял наши клятвы, верно? И книга… что с ней стало? Сгорела? Утонула? Ты уже тогда не собирался держать слово… придумал мне замужество… о да, ты обещал… что обещал?

Тишина звонкая.

Хрустальная.

– Ты все продумал, кроме одного… она слышала наши клятвы. И перед лицом Божини ты мой муж. А наш сын рожден в законном браке. И даже если появятся другие, он – наследник… он… и не думай, что я стану молчать!

– Станешь.

Что-то зазвенело.

И упало.

– Если хочешь жить…

Мама плачет.

Никогда-то он не видел ее плачущей. Напротив, она и чужие-то слезы с трудом выносила.

– Это ты? – Она повернулась к нему. – Разбудили?

Он кивнул.

– Ничего. – Матушка отерла слезы. – Иди сюда, родной, дай обниму.

И обняла. Крепко-крепко.

Прижала к себе.

От нее пахло свечным воском и еще медом немного, травами всякими…

– Он на самом деле хороший… очень хороший… твой отец. – Она гладила волосы и целовала мокрыми от слез губами. – И любит меня… если бы не любил… пошел против всех… тайно, да… кто бы позволил взять магичку в жены? Ладно, пусть и целительницу всего-навсего, но магичку… у меня дар сильный… и у тебя есть… а он любил… и не слушай никого, ты законный сын… единственный законный… эта тварь виновата… появилась из ниоткуда… одурманила… мужчину легко одурманить… вот он и забыл, что любит нас… если ее не станет… все будет как прежде.

Сны причудливы.

Вьются дорогой-дороженькой, память бередят. От того не больно, нет. Боли он давно не испытывает, но странно лишь, как мог забыть он это свое прошлое.

И снова сон.

Сад при тереме.

Холод.

Осень на пороге. Рано пришла в этом году, так все говорят. Дожди зарядили, и его седмицу целую из покоев не выпускали. А в покоях скучно. Там книги одни, и те не сказки, а премудрые всякие трактаты о землях и их устроении. От этаких книг в сон тянет. Или не от них? Вон мамки и приснули. А он выбрался тихонечко, выскользнул в коридор, а оттуда в сад.

Дождь почти перестал.

Накрапывает помаленьку. Сладкий. Особенно если с листьев собирать. А листья пожелтели. Иные сделались алыми и яркими. И он решил собрать большой букет. Матушка обрадуется.

А потом ее увидел, женщину с огромной собакой. Она сидела на лавочке, где обычно устраивалась матушка, когда выходила в сад. Правда, при женщине не было ни мамок с няньками, ни служанок, ни охраны.

– Доброго вам дня, – сказал он, решивши быть вежливым.

Царю надо подавать пример во всем. И в том, что обхождения касается. Так саксонский наставник утверждал.

– И тебе доброго. – Женщина была красива.

До того красива, что у него дыхание перехватило. А вот собака – та уродливою казалась.

– Рад видеть вас в этом чудесном месте… – Он замер, не зная, что еще сказать, а потом протянул букет из листьев: – Примите в знак моей признательности…

Она рассмеялась.

Звонко так.

Хорошо.

А матушка утверждала, что смеяться громко – признак дурного тона.

– Ты и вправду интересный мальчик, как о том говорят, – задумчиво произнесла она. – Подойди поближе, пожалуйста… значит, ты и есть…

А имя и во сне ускользнуло.

– Знаешь ли ты, кто я? – спросила она, перебирая осенний букет.

– Нет.

– Я – твоя царица… скоро стану.

– Не станешь. – Он вдруг вспомнил все, что слышал от матушки, и не только от нее. И каким-то своим детским, но все же безошибочным чутьем понял, что именно эта женщина и есть причина материных слез. – Мама будет царицей. А я царем.

– Неужели?

Он тогда не умел распознавать оттенки. И удивление женщины принял за чистую монету.

– Да. – Он вскинул голову и осмелился заглянуть в темные ее глаза. – Я буду царем!

– И что ты сделаешь?

– Прикажу тебя выслать.

– За что?

– За то, что ты заставляешь маму плакать…

Ее пальцы, такие невообразимо тонкие, скользнули по его волосам, и от прикосновения этого повеяло холодом.

– Это не я, мальчик мой… это не я… я бы не хотела, чтобы кто-то, пусть и твоя мама, из-за меня плакала.

– Тогда уезжай!

– Я бы уехала, если бы было мне куда ехать.

– А тебе некуда?

Она покачала головой:

– Некуда. – Слово-эхо исчезло в дожде. – Но не печалься. Все мы… заложники своей судьбы. От нее не уйдешь, а если и захочешь изменить, то… к лучшему оно редко выходит.

Она замолчала и молчала долго, так ему показалось. Дождь усилился. Капли его скользили по широким листьям и по темным волосам женщины, по меховой накидке, которая не промокала – зачарованная? По сукну его кафтана. И драгоценные камни меркли в осенней серости.

– Послушай меня, мальчик. – Она заговорила, когда где-то далеко раздался гром. Волглый. Осенний. – Передай своей матушке то, что я сейчас скажу. Пусть уезжает. Сама. Пусть возвращается к мужу, о котором она, наверное, забыла. Пусть попробует научиться жить. Это сложно, но возможно.

Он слушал.

Он знал, что скажет это все матушке и что та разозлится. А букета, чтобы смирить ее гнев, у него больше не было.

– Она ведь не на улицу уходит. Супруг ее славен. Сама небедна. И роду хорошего… пусть забудет обо всем, что здесь случилось. И ты… ты тоже, милый мальчик, должен забыть.

– О чем?

– Тебе не стать царем. Ни завтра. Ни послезавтра… никогда… у тебя будет другая судьба… и постарайся просто быть счастливым. Это не так и сложно на самом-то деле.

Память.

И матушкин гнев.

Блюдо белое, в стену кинутое, разлетается тяжелыми осколками. Матушка же говорит слово, которое он однажды слышал, но за повторение порот был розгами. Еще сказали, что невместно царю будущему этакое говорить.

– Тварь. – Лицо матушкино побелело. – Значит, не быть тебе царем? Так и сказала?

Он кивнул.

И подумал, что если они уедут, все будет не так уж плохо. На самом деле ему не очень-то хотелось царем становиться. Скучно это. То сидишь в тяжелом платье, ни вдохнуть, ни шелохнуться, только глаза пучишь, лицо тренируя. То книги скучные читаешь. То слушаешь матушкины наставления… нет, уж лучше он просто боярским сыном будет.

Им играть можно.

– Нет. – Матушка стала страшна. – Нет…

Она вцепилась в лицо, в щеки, в подбородок. Дернула, заставляя голову задрать. И в глаза заглянула.

– Я клянусь… жизнью своей клянусь… и смертью, что ты станешь царем.

Он заплакал.

Со страху.

– Не реви… царям плакать неможно.

И отвернулась.

Память.

Память услужлива. Причудлива. И, просыпаясь, он ощущает на губах своих вкус слез. И удивляется, что горьки они. А казалось – соленые. Память даже позволяет ненадолго ожить по-настоящему. И он пробует воду, смакуя каждый глоток.

– Эй! – Еськин голос разбивает наваждение, и вода становится лишь водой, а день – днем. Солнце. Небо. Пыльная дорога.

Мертвые дома.

А ведь они не просто так умерли… и где-то рядом – он осознал это внезапно – находится тот самый заклятый круг, в котором он однажды ожил. И если так, если отыскать его самому, если…

– Замечтался? – Еська запрыгнул на край колодца. – Осторожней. Тут легко… замечтаться.

И в руке его нож блеснул.

Догадался?

А ведь если толкнуть… легонько в грудь, чтобы рухнул Еська в черный зев колодца, а заодно уж коснуться, высвобождая свою дареную силу, которая легко отнимет бессмысленную Еськину жизнь… вокруг никого.

Тело достанут.

Решат, что захлебнулся. Или шею свернул. Или… сердце вот не выдержало. Мало ли.

– Знаешь, друже, – Еська сполз с края, – вот теперь мне кажется, что мысли у тебя недобрые. Если помешал – извини.

Убить легко.

Но надо ли?

ГЛАВА 14
О пользе порядка

Я знала, куда идти.

Старик показал в том, старом сне. И я знала, что сон этот – не пустой. Сны редко пустыми бывают, просто не всяк способен их прочесть. Примет-то великое множество. Скажем, кусит тебя кошка во сне – знать, подруженька сердечная готовится пакость сделать. Мышь вобьется в волосья – быть хлопотам пустым, суетливым. Рожь или пшеницу видеть – к богатству, а вот солому – к пустым надеждам… да, бабка моя сны толковать умелая была, к ней со всех Барсуков бегали.

Как она там? Отошла ль? Аль еще ходит вся разобиженная?

Но не о том речь.

О снах.

Одни хитрые, другие – прямые, да только прямотой своею и страшны. И потому взяла я Арея за руку да потянула к хате, которая стояла наособицу, почитай, у самого у тына. Он же ж в этом месте был особенно высок. Но побурели бревна, а поверх них зеленою пышною шубой расползся хмель.

Хорошая трава.

И для пива, и от бессонницы спасает, и от многих иных болезней сгодится. Ныне хмель еще в цвет не вошел, а после, как повиснут на плетях шишки его шубуршастые, то и срок придет собирать.

Хмель сползал с тына, перекидывался на гниловатые доски забора. И, перебравшись через него, свешивался до самое земли. Трава во дворе поднялась, но не сказать чтоб вовсе забуяла. Дом…

…безлюден.

Темен.

Стены. Окна слепые. Ставня провисла, и ветер ее покачивает, скрип вымучивая. Крылечко провалилось.

– И что мы здесь ищем? – Арей мою руку выпустил и, пальцами пошевеливши, бросил плетение под ноги. Будто сеть, которая несведущему человеку просто мятою глядится, тогда как на деле не мята она, но уложена хитрой манерою. И бросишь такую в воду – сама разойдется, распластается, русло реки перегораживая. И Ареева так раскрылась, разрослась по двору, пробралась по мягким космам травяным, ни одное травиночки не потревоживши.

И не шелохнулся белоголовый шар одуванчика, который нити задели.

Осталась на месте синяя стрекоза, присевшая на лист смородиновый отдыхать.

– Погоди. – Арей слушал нить.

И чего слышал?

Шубуршание мышей в подполе?

Шелест ветра, оглаживавшего дырявую крышу?

– Здесь… неспокойно, – наконец произнес Арей. – Ты уверена, что нам туда надо?

Уверена? Ох, чтоб в чем я уверенная была… но старик… и сон… и может статься, конечно, что и сон обмануть способный, да только проверить я должна. Вдруг да и вправду там книга есть?

А в книге – страница заветная, которая сподмогнет?

Глядишь, и чудо совершится.

– Хорошо, – расспрашивать Арей не стал. – Иди за мной. И щит приготовь на всякий случай, ладно? Как только неладное почуешь – закрывайся. Может… позвать кого?

Я головою покачала.

Нет.

Кого?

Архипа Полуэктовича? Фрола Аксютовича? Он-то ныне занятой, не стану им мешать. А наставник… наставник, может, и поверит. И проверить сунется. Только дастся ли ему заклятая книга? Старик велел самой идти.

– Ладно. – Арею сие не по нраву было, но перечить не стал. Решил, что не уговорюсь? Может, и так оно… не хочу уговариваться.

Шли мы неспешне.

Он шаг через два останавливался. Замирал. Слухал свою сеть. И шел дальше. От на крылечко ступил. Только доски под ногою захрустели. От дверь потянул, да она, разбухшая за многие годы, крепко в коське села, дергать пришлось, так едва с мясом не выдралась.

Изнутри пахнуло тленом.

И гнилью.

Я лицо рукавом прикрыла. И щит в руке стиснула. Готовый уже. Чуть что – кину на пол, там и…

– Не спеши. – Арей в хату войти не торопился. Стоял на пороге. Щурился, вглядываясь в темное смердючее нутро дома. – Нечисто здесь…

Нечисто.

И грязно, я б сказала. Я и в своей-то хате пока прибралась – умаялась чисто. Это ж сколько лет неметена она была? А туточки и вовсе. Пыль ковром лежит, серым да пушистым. Ступи на такой – и утонешь. И главное, что ковер сей мягоньким глядится… да и не страшен он.

С чего пыли бояться?

Она сама ко мне лезет, ластится, вылепляя…

– Кидай! – рявкнул Арей.

И щит сам собой от этого крику – надо же, вот и голосище у него! – с руки соскользнул, накрыл нас куполом. Стою. Гляжу. Глазами хлопаю.

С чего это Арей переполошился?

Пылюка?

Ну… пылюка… странно, конечно, что она мне вдруг да по нраву пришлась… когда это я пылюку любила-то?

– Смотри хорошо, Зослава. – Арей ладони о штаны вытер, рученьки встряхнул. – Я про это только в книге читал.

Об чем он?

Неубранных хат не видывал?

Или… вот дурища, конечно, пыль пыли рознь. И нынешняя – клочковата, седовата, страшна – вовсе не пыль… вот клочья один к другому притянулись, срослись, слепились в фигуру страшенную. И встал передо мной будто бы человек, только из человечьего у него две руки да две ноги. Голова-тыква на плечах покатых лежит. Живот до самых колен обвис бурдюком пустым. Из-под живота срам выглядывает, и такой, что иной жеребец обзавидуется.

Стоит и хихикает.

Голова, из пыли лепленная, страшенна.

Лоб огромен.

Нос провален, будто в пыли пальцем дырки две проткнули. Глазьев вовсе нет. А губы лупатые, вывернутые.

– И кто это в гостейки пожаловал? – спросило диво дивное человеческим голосом. – Давненько уж никто не захаживал… позабыли дедушку, позабросили.

И к нам шагнул.

А идет – с ноги на ногу переваливается.

– Нехорошо… а с чем вы, гостейки, пришли? – Голосок у него звонкий, дитячий, только меня от того дрожь пробирает. – С добром али с худом?

– С добром, – отвечаю, – дедушка. Конечно, с добром.

– От и хорошо. – Губы евонные в усмешечке растянулись. – А то порой от заглянут в дом гости дорогие, покрутятся, и разумеешь, что никакие это не гости, а как есть воры да разбойники.

И пальцем нам погрозил.

– Стращать удумал дедушку? – Это он уже к Арею голову безглазую повернул. – От неслух!

И рученькой крутанул, будто воздух замешивая. От того Арей покачнулся, но устоял.

– Скажи своему ка-ба-леру, – слово сие дед произнес по складам, – чтоб не юродствовал, не забижал старичка… а то ж старичок обидеться способный… и тогда худо будет, худо…

На голос евонный завыло что-то в разваленной печи.

Заухало, будто выводок сов там сховали.

Арей же головой тряхнул, а из уха у него кровяная жилочка выползла.

– Да и проходьте, – дед рукой махнул, и в пыли дороженька пролегла, – что ж вы, гостейки, в пороге стали, будто не родные? Садитеся… чаи распивать станем, говорить за жизнь… вы-то небось издалече приехали, повидали всякого…

Голос его переменился. Теперь он бежал, что водица по каменьям, журчал ручейком, и от этого журчания в ушах моих звон вызванивался. Я и сама не поняла, как шаг сделала…

Сделала бы.

Арей удержал.

– Стой. Он тебя заговорить пытается. – Кровь он вытер. – Не стоит, Страшенник…

Страшенник?

Имя-то какое… а и вправду, ему подходит. Страшен старик.

И… похож на хозяина своего прежнего… вот же, и вправду я читала, что когда хаты кидают, Хозяина в новое место не прибираючи, то с годами копится в нем обида, а обида уже пользительную нечисть в жуть жуткую переиначивает.

В Страшенника.

Силен он силой прежней, Хозяина места. Только пользует ее не во благо.

– Умный, да? – Страшенник в ладоши захлопал. – А ну-ка, молодшенькие мои, выходите… поглядите, кто к нам пожаловал! Люди-людишечки… магики сладкие, славные…

Ох, что началось!

Полезли из всех щелей твари, да такие… одни на мышей похожие, только толстых да с головами человечьими, другие – вовсе люди, но один кривой, другой хромой, за третьим лысый хвост волокется… от страху я не завизжала не иначе как чудом.

На ладонях Ареевых шары огненные вспыхнули.

И, не глядючи, кинул он их в пылюку.

Зашипело пламя.

Пригнулось, задыхаясь. Смрадно стало – не продыхнуть. А нежити мелкой только больше становится. Вот по потолку ползут тараканы огроменные, сцепляются один с другим, превращаясь в змеюку…

Не кричать надобно, а воевать, раз уж пришла…

И огонь мой старик поймал на ладонь, а другою прихлопнул.

– Что, девонька, не выходит?

И язык вывалил длиннющий, кривой.

– Ничего, скоро я до тебя доберуся… вот тогда и поговорим, за какой надобностею… – И себя за срам висючий цапнул.

От тут-то страх у меня и отступил. И злость взяла – силов нет рассказать какая! Будут всякие дедки тут девке честное грозиться непотребством!

– Зослава, нам с ними…

Грукают сковородки.

Пляшут ложки заржавелые, грозя в нас полететь. Пусть летят, щит и стрелы останавливал, глядишь, и с ложками сдюжит. А я… как там Люциана Береславовна сказывала? Думать надобно! Огонь его не берет? А что я, окромя огня да щита, умею?

Правильно… те заклятия, которые наставница показывала по просьбе моей.

– Грязно тут у вас, дедушка, – молвила я и кинула в пылюку заклятие махонькое, безвредное по сути своей, зато пользительное – жуть.

Плюхнулось оно в пыльный ковер.

Развернулось…

Ох и заверещал Страшенник!

– Очень грязно… – А я и второе добавила, поелику пыли было столько, что ни одно заклятие с нею не справится, чтоб так, с ходу. – В такой пыли жить здоровью вредно… и посуда немытая…

Кинула еще одно в ложки, только полыхнуло, и разом засияли они, будто новенькие. Копоть со сковородок да котелков облезла змеиною шкурой…

И задрожала нежить.

Отползла.

А то, когда баба убираться желает, то и не всяк мужик ей под руку сунется, что уж про нежить говорить. Ох и разошлась я… спасибо Люциане Береславовне за науку. Хотя ж прежде она мне не больно-то давалась, теперь вот, видать, от злости, с полувзгляду все выходило.

Пальчиками щелкнешь – и ложки строем станут.

Мизинчиком поведешь – сами на полку скакнут, лягут от большее до меньшее… рученькой махнешь – и оконцы посветлеют, паутина скатается шарами, которые ко двери пойдут.

Страшенник только крутится.

Воет.

Да на меня своих молодших уродцев гонить. Да только я что? Хлопнула в ладоши, и выползла из-за печи, прутья роняючи, старая метла. Крутанулась, сор подгребая, и пошла плясать, что твоя барыня.

– Ну, Зослава… – Арей только головой покачал.

А что? Бабе хозяйственною быть от рождения покладено. И верно сказывала бабка, что всякие беды – они от грязи.

Страшенник заскуголил.[10]10
  Скуголить – скулить.


[Закрыть]

И воинство его преуродливое рассыпалось, только брызнули, от метлы спасаясь, тараканы да разбежались мыши, уже обыкновенные, с головами мышиными, только худющие. Оно и правда, откудова им жиру нагулять, коль погреба пусты?

Страшенник на меня двинулся, руки кривые выставивши:

– Не попущу… беспорядку!

И воет так, что ажно уши заложило.

– Вот и верно, – отвечаю ему, – дедушка. Беспорядку мы не попустим… ваша правда.

И напоследок еще одно заклинаньице сотворила, которому меня Люциана Береславовна научила, хотя ж сего заклинания в учебное программе не было. А зазря. Страстей всяких навроде нежити и супротив ее заклинаний было множество, а вот чтобы приличное…

Рассыпалось то заклятье мелкой искрой.

Впилось в пол.

И пол засиял свежим деревом.

Распрямились старые занавеси, вернули прежнюю белизну, легли крупными крахмальными складками. Древний сундук ажно вышей сделался. И медные полосы на нем ярко засияли. Сама собой крышка откинулась, выпускаючи полосу беленого полотна.

Страшенник же, в которого мелкие искорки впились, с воем на пол упал.

И замер, полотном спеленутый.

От и все.

Правда, из кругу я выходить не спешила. Мало ли… вдруг да притворяется нелюдь?

– Да уж… – Арей разглядывал Страшенника, который больше не был страшен. Так, мужичонка лысоват да тощеват, борода клочковатая, бровенки рыжие, на грудях впалых волос кучерявится.

Застогнал он.

Повернулся.

Да и встал на карачки.

Огляделся мутными глазами, каковые у пропойцы бывают после загулу-то. Поклонился до самой земли.

– Спасибо, хозяюшка, что освободила.

Это он кому?

– Что ж. – Арей руку протянул сквозь щит мой. – Похоже, Зослава, ты изобрела новый метод борьбы с нежитью.

Я рот и раззявила.

Меж тем мужичок засуетился.

Зник.[11]11
  Зникнуть – исчезнуть.


[Закрыть]

А объявился уж в красном кафтанчике, латаном-перелатаном, перехваченном конопляною веревкой. Запахнут кафтан на левый бок, веревка ж узлом на правом связана. Порты полосаты. Лапти кривоваты. На голове – шапка сидит, да лихо, на патылицу сдвинута.

Хозяин?

Как есть Хозяин.

Арей-то за щит вышел.

– Доброго дня вам, – молвил, – вновь, раз уж случилось знакомство свести.

Только Хозяин на него поглядел сурово, губенки поджал и ответствовал:

– Доброго, только разве ж это добрый день, когда парень за девкой ховается? Не думай, что я разом позабыл всего… помню… помню… охохонюшки… все-то помню, голова седая, ум дурной… блажил, хозяюшка, но то от одиночества… хатка моя зарастала-паршивела, а с нею и я. Некому было хлебушку куска оставить, молочка… а еще этая покоя не дает, все возвертается и возвертается, убивица!

И, сказавши так, он ноженькой топнул.

Я щит и убрала.

Коль Арей дедка не боится, то и мне нечего.

– А ты, хозяюшка, на этого остолопа не гляди… такой он… только палить… хату поставишь, он и спалит ее. – Хозяин тотчас к рученьке приник, прилип губами. Сам глядит снизу вверх, только моргает. И такая в глазах любовь, что прямо не по себе робится. – Непорядок сие! Как есть непорядок! Мужик, он бережлив должен быть… и поглянь… вона, какая рожа! А плечи! Он же ж жрать в три горла буде!

Арей фыркнул.

Я засмеялась.

– Ничего, – сказала Хозяину. – Кто хорошо ест, тот и в работе ладен.

Он же ж и вправду поесть любит. Да и то, покажите мне того мужика, который бы до еды неохоч был бы? Разве что вовсе худой, лядащий, которому что ешь, что не ешь – все без толку.

– Поглядим, поглядим… – Хозяин ковылял, моей руки не выпуская, да на Арея ревниво поглядывал. Верно, боялся, что уведет он меня. – Вона, печь не чищена, дымоход забился… вороны, курвы, загнездились…

– Пробьем, – пообещал Арей.

– А в подполе воды подтекают. Вона, все…

– Поправим.

– Ставенки скрипят… и подлога ходит…

– Сделаем. – у Арея глаз дернулся. А что он думал, хату доглядеть – это не нежить воевать. Тут завсегда работы полно.

– А еще…

– Сделаем!

– Не кричи на старика! Видишь, хозяюшка, никакого уважения… мы тебе другого найдем, обходительного… – Хозяин шмыгнул по левую руку, чтоб, значится, от Арея подальше.

Тут уж у меня глаз дернулся.

А то и оба.

Нет уж, хватит с меня женихов.