Текст книги "Маскарад лжецов"

Автор книги: Карен Мейтленд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

14
СТЕКЛОДУВ

Несмотря на все, что пришлось пережить, я и сейчас помню тот день, когда мы впервые услышали колокола. Многое давно стерлось из памяти, но этот звук забыть невозможно, как нельзя забыть первый поцелуй, рождение первенца и первую встречу со смертью.

Было начало декабря, а именно Варварин день. Мое дело помнить такие вещи. Накануне дня памяти святого его косточки идут вдвое дороже, чем в остальные дни. А потребность в мощах только возрастала, так отчаянно люди искали надежду.

Дождь все шел, вода в низинах и канавах по-прежнему поднималась. Здесь, в равнинном заболоченном краю с множеством ручьев и канав, наводнений не было. Леса, луга и болота вбирали дождь, пока земля не превратилась в сочащийся волдырь. Канавы переполнились, ручьи стали реками, пруды – озерами. Те, чьи дома стояли низко, беспомощно наблюдали, как вода подступает к порогам их домов и сараев.

Раз за разом мы вынуждены были возвращаться, обнаружив, что дорога размыта или через реку нельзя переправиться. Несмотря на все мои старания вывести нас к Йорку с его святыми местами, подальше от чумы, путь всякий раз оказывался перерезан. Вода наступала нам на пятки, заставляла взбираться вверх, не выбирая направления.

Долгое время мы почти не встречали других путников. Если не считать крестьян, бредущих из дома на поле и обратно, дороги почти обезлюдели, как всегда зимой. Теперь же нам по несколько раз за день попадались мокрые голодные семейства: женщины и дети несли поклажу на спине, мужчины с трудом тащили по жидкой грязи тележки, нагруженные домашним скарбом. Люди пытались спасти, что можно, из затопленных домов, хотя где они найдут новое пристанище, сказать было невозможно. Скорее всего, им предстояло провести зиму на дороге, согреваясь у костров из своих бесценных табуреток.

Тела тех, кто не вынес голода и усталости, лежали по обочинам. Еды становилось все меньше, а те, у кого она была, требовали немыслимые деньги за горсть плесневелого зерна или кусок червивой рыбы, который раньше постыдились бы дать свиньям.

Раз на полузатопленном поле мы увидели статую святого Флориана; камень, с которым его обычно изображают, был привязан ему на шею. Раз святой не смог защитить их от дождя, прихожане, содрав со статуи алый плащ и золотой венчик, бросили ее лицом в грязь. Многие уже не молили Бога о спасении, а злились на Него. Они чувствовали себя обманутыми, и было из-за чего.

Мы продолжали путь, кормясь птицами, которых удавалось добыть, и скудной провизией, купленной в деревнях на несколько заработанных монет. В последнее время только я, Плезанс и Наригорм добывали хоть какие-нибудь деньги, ибо никто не хотел тратиться на музыку и русалок. Но хотя кошельки селян были так же пусты, как и наши, даже у бедняков всегда находилась монетка, чтобы Плезанс полечила им мокнущие волдыри на ногах, или ожерелье, чтобы выменять у меня на чудотворную реликвию. Находилась денежка и на гаданье, даже если из-за этого семье предстояло назавтра сидеть голодной. Удивительно, до чего людям хочется знать будущее, даже если его нельзя изменить. Каждый мечтает о своей частичке мощей святой Варвары – да хранит она нас от внезапной смерти.

Итак, в Варварин день мы двигались по очередной безымянной дороге к очередной безымянной деревушке, чтобы провести там ночь. Дорога шла по безлесой возвышенности, заросшей короткой жесткой травой. Ксанф постоянно отворачивала морду от ветра, к раздражению Зофиила, поскольку при этом она тянула фургон в сторону. Однако бедную животину трудно было винить. Ветер хлестал в лицо, как мокрым тряпьем с размаху, садня кожу. И тут мы услышали колокола. Поначалу никто не обратил внимания, потому что ветер доносил до нас лишь обрывки трезвона. Деревня лежала в неглубокой ложбине, и над краем склона видны были только деревянная колокольня и дымки очагов.

По мере того как мы приближались, звук становился отчетливее: не мерный бой одинокого колокола, возвещающий смерть, и не торжественный перезвон, зовущий к обедне, но дикая какофония, как будто звонарю уже не до музыкального лада. Были и другие звуки, гулкие, металлические, словно бьют металлическими прутами по котелкам.

Зофиил остановил Ксанф, и мы тоже замерли, переглядываясь.

– Это набат? – спросила Адела с козел. – Там пожар?

– Окстись, женщина, – буркнул Зофиил. – Какой пожар после таких дождей?

Живот у Аделы так вырос, что Родриго и Осмонду приходилось вдвоем усаживать ее на козлы и так же медленно снимать. Это еще больше озлобляло Зофиила, тем более что ей все чаще приходилось слезать, чтобы справить малую нужду.

– Тревогу, наверное, бьют, – предположил Осмонд. – Может, убили кого.

Все невольно взглянули на Сигнуса, который стоял закусив губу. Даже Зофиил уже перестал обращаться с ним как с беглым преступником, хотя мы по-прежнему не разрешали юноше показывать крыло в деревнях или зарабатывать сказками, чтобы кто-нибудь ненароком не вспомнил про убийство в Нортгемптоне. В остальном можно было забыть, что за его голову назначена награда.

– Поверьте старику камлоту, это не тревога. Колокол звонил бы, пока не сбегутся люди, а долго ли им услышать, средь бела дня-то? Может, просто такой местный обычай в честь святой Варвары. Скажем, звон означает гром и молнию, поразившие ее мучителя. Если праздник, то будет и угощение, а там, глядишь, Родриго с Жофре попросят сыграть на танцах.

Родриго хохотнул.

– Если они на лучшую музыку неспособны, то им точно нужны мы. – Он хлопнул Зофиила по спине. – Вперед! Праздник – это славно. Жаркий огонь, добрая еда, может, даже вино. А, что скажешь?

На него невозможно было глядеть без улыбки. Все лица просветлели, и мы с жаром налегли на фургон, чтобы стронуть его с места.

Склон полого шел вверх, по-прежнему скрывая от нас деревню, но едва мы выбрались на всхолмье, как не только увидели ее, но и почуяли. Каждая улица и деревня в Англии пахнет по-своему. Можно с закрытыми глазами отличить улицы мясников и рыбников, красильщиков, резчиков и дубильщиков кож; для тех, кто там живет, самая мерзкая вонь становится ароматом родного дома. Однако ни один дом ни в этом селении, ни в другом не мог пахнуть так: удушливым дымом горящей серы.

Густые клубы его поднимались с луга за полоской поля. Здесь стояла телега, с которой четверо или пятеро селян сгружали мешки. Рядом была выкопана большая яма, вкруг нее разложены костры. Дым от тлеющего дерева и мокрых листьев стелился по земле, люди возникали и пропадали в нем, словно призраки. На какое-то жуткое мгновение мне показалось, что у них нет лиц; потом стало ясно, что у каждого на голове мешок с прорезями для глаз, плотно заправленный в ворот рубахи.

С такого расстояния, да еще в дыму, трудно было сказать, что они делают. Люди сновали между телегой и ямой, таская мешки, как мне сперва подумалось, с зерном. И тут горькая желчь подступила к горлу, когда стало ясно, что в мешках не зерно, а покойники. Их сгружали с телеги и сбрасывали в яму. Взрослых носили по двое, но один человек шел, неся два мешка сразу – они раскачивались, как кроличьи тушки, и понятно было, что там детские трупики. Он бросил их поверх остальных.

Металлический грохот в деревне не смолкал. Дым шел не столько из труб, сколько от расставленных на улице жаровен, над которыми поднимались густые желтые клубы. По улице шел человек, тоже с мешком на голове, и нес зажженный фонарь, хотя еще не стемнело. Когда он проходил мимо одного дома, свет фонаря упал на закрытые ставни и стал виден намалеванный на них знак. Черный крест.

Мои спутники стояли, не в силах вымолвить и слова. Ноги сами понесли меня к Зофиилу.

– Надо трогаться и поскорее миновать эту деревню.

Однако он, не шевелясь, смотрел на дымное поле и призрачные фигурки людей.

– Вот, значит, что. Она нас догнала.

Жофре блевал, держась за колесо фургона. Родриго нагнулся к юноше и машинально гладил его по спине, как в нашу первую встречу на дороге.

Адела обхватила руками живот и раскачивалась взад-вперед, завывая, словно женщина, голосящая над своими детьми, как будто в яму бросают ее близких. Осмонд залез на козлы и попытался обнять жену, но она вырвалась, замолотила его кулаками в грудь и завопила, чтобы он к ней не прикасался, как если бы думала, что он заразный.

Отчаяние, написанное на всех лицах, сжимало и мое сердце.

– Ну же, давайте скорее, прочь из этого смрадного места!

– И куда же, по-твоему, нам ехать, камлот? – обратился ко мне Зофиил. – Чума перед нами и позади. Ехать больше некуда. Осмонд, если ты не уймешь свою дуру жену, я сам заткну ей рот. – Он резко повернулся к Наригорм. – Ты, девочка, вроде как ворожея. Твои руны привели нас сюда. Говори теперь, что нам делать дальше. А? Отрастить крылья, как у Сигнуса, и взлететь, потому что ничего другого не остается?

Любой другой ребенок испугался бы его гнева, но только не Наригорм. Она посмотрела Зофиилу в лицо и, не мигая, выдержала его взгляд.

– На восток, – просто сказала девочка. – Я уже говорила, мы едем на восток.

В первый миг мне подумалось: она просто не поняла, что в мешках покойники. Однако Наригорм была не обычное дитя. Что-то в ее бледных, бесстрастных глазах пугало меня, как ничто в жизни.

– Не на восток, на север. Надо ехать на север. Если чума на востоке и на западе, нам нужно выбираться к северу – другого спасения нет.

– Ты сбрендил, камлот! – заорал Зофиил. – Дорога на север ведет прямо через деревню!

Плезанс обняла Наригорм, словно беря ее под защиту.

– Если руны велят нам ехать на восток, надо их слушаться. Если чума и здесь, то не обязательно во всех деревнях. Мы не можем стоять здесь. Лучше ехать на восток, чем повернуть назад.

Мне пришлось нехотя признать ее правоту. Можно было ехать либо на запад, либо на восток, возвращаться не хотелось.

Зофиил, очевидно придя к тому же заключению, коротко кивнул.

В горле у меня стоял комок.

– Однако надо будет повернуть на север при первой возможности, это для нас единственный выход.

Наригорм проследила взглядом, как Зофиил возвращается к лошади, потом вложила маленькую холодную руку в мою ладонь, как на ярмарке в Иванов день, и прошептала:

– Ты не доберешься до Йорка, камлот. Мы поедем на восток, вот увидишь.

Деревню мы миновали так быстро, как только можно двигаться под дождем по раскисшей дороге. Ксанф бежала рысцой; казалось, она не меньше нашего торопится оставить злополучное селение позади. Ничего похожего с ней не было несколько недель. Она постоянно закатывала глаза и прядала ушами, как будто за ней кто-то гонится. Говорят, лошади чуют смерть, но, возможно, ей просто не нравился запах дыма.

С наступлением сумерек дорога стала более опасной. Мы снова ехали через лес, и под деревьями было темнее, чем на открытой местности, но никто не предлагал остановиться на ночлег. Звон колоколов преследовал нас долго после того, как деревня скрылась из вида. Лишь когда последние отзвуки растаяли в шуме ветра, мы сделали остановку, чтобы зажечь фонарь на фургоне, и дальше двинулись, крепко держась за мокрые доски кузова – не столько из понятного страха оступиться на мокрой дороге, сколько из чувства, что это наш единственный дом, единственная надежная вещь, за которую можно схватиться.

Впереди между деревьями показались алые отблески и более яркие желтые точки, похожие на фонари. Мы в страхе переглянулись. Однако здесь не чувствовалось зловещего серного духа, только приятный, здоровый аромат горящего дерева. Мы обогнули поворот дороги и оказались перед длинным приземистым строением – очевидно, какой-то мастерской. Передней стены не было, и мы отчетливо видели две печи с плотно закрытыми дверцами. У каждой имелось по паре больших педальных мехов. Надо думать, ремесло, которым здесь занимались, требовало сильного жара. Третья печь, по форме напоминавшая хлебную, была без дверцы; нутро ее светилось алым. Рядом на козлах были разложены длинные металлические трубки, большие щипцы и обугленные доски. Подле козел стояли бочонки с водой.

Двое учеников спали на полу, четверо или пятеро на поляне поддерживали огонь под большими чугунными котлами, из которых вырывались клубы пара. Сама поляна была расчищена и утрамбована так, что не осталось и травинки. На ней стояли еще несколько печей, а чуть поодаль были сложены в штабеля поленья, за которыми виднелись несколько домишек. Все пропахло горелой древесиной вяза – чистый, свежий запах после серного смрада, оставленного нами позади.

Как раз когда Зофиил остановил фургон, из-за мастерской вышел человек лет двадцати пяти и с удивлением уставился на нас. Ученики, тоже заметившие незнакомцев, бросили работу. Человек, вышедший из-за мастерской, замахал на них.

– А ну не зевать! Если поташ не будет готов к первому свету, хозяин из меня кишки вынет и на подвязки пустит, а я в таком случае обещаю вам то же.

Он двинулся к нам и остановился, не дойдя до фургона нескольких шагов.

– Откуда вы, добрые господа?

Зофиил указал туда, откуда мы приехали, и, заметив ужас на лице мастерового, поспешил добавить:

– Мы знаем, что в деревне чума, но не тревожься, мой друг, мы объехали ее стороной, и больных среди нас нет. А у вас все ли хорошо?

Подмастерье не успел ответить, потому что из темноты раздался гулкий голос:

– Мы все здоровы, хвала Пресвятой Деве!

На свет выступил седовласый человек; руки и лицо его покрывали шрамы от старых ожогов.

– Я – Михаель, мастер-стеклодув. – Он поклонился. – Это мой подмастерье, Хью. Хотя правильнее сказать, что теперь он здесь мастер – его молодые пальцы куда ловчее моих старых. Но ведь так должно быть, верно?

Мы с Родриго сразу узнали акцент.

– Е un fratello veneziano?[7]7
  Брат, ты венецианец? (ит.).


[Закрыть] – с жаром спросил музыкант.

– Si, si.[8]8
  Да, да. (ит.).


[Закрыть]

Оба итальянца, улыбаясь во весь рот, обнялись с такой страстью, словно брат нашел давно пропавшего брата. Они начали представлять всех, кто был рядом, прерываясь лишь затем, чтобы вновь обняться и хлопнуть друг друга по спине.

Наконец мастер Михаель развел руки так, словно хотел разом прижать нас всех к груди.

– Заходите, заходите, вам надо поесть и выпить. Ночь проведете здесь. Мягкой постели предложить не могу, а вот теплую – обещаю! – Он со смехом указал на печи и продолжил, обращаясь к подмастерью: – Хью, принимай гостей. Не каждый день я встречаю двух соотечественников, так что давайте есть, пока можно. Сегодня будем веселиться, а завтра снова за работу – смотри, чтобы ребята не забывали подкидывать дрова!

Ученики, сообразив, что хозяин на радостях устраивает угощение, от которого им тоже перепадет, бросились нам помогать. Они поставили Ксанф под навес вместе с двумя волами, которые по праздникам возили на ярмарку фургон с товаром, а по будням волоком таскали бревна из леса. Сигнусу в кои-то веки не пришлось добывать для лошади корм, а один из учеников даже сунул ей яблоко, чем заслужил вечную благодарность и Ксанф, и Сигнуса.

Михаель – отличный хозяин, шепотом сообщили ученики, строгий, но добрый, приходит в бешенство, если кто-нибудь ошибется в работе, но быстро отходит, а главное, справедлив. Понять его вспышки было нетрудно; оплошность при лепке горшка заканчивается лишь испорченным горшком, а вот неловкое обращение с расплавленным стеклом чревато ожогами, от которых можно и умереть. Ребята были толковые, расторопные – других в этом деле не держат.

Из мастерской быстро убрали козлы, бочонки и вообще все, что можно было вынести, а на их место поставили табуретки, мешки, скамьи, чтобы сидеть. На них же нам предстояло спать ночью. Один из учеников, закрывая лицо толстой кожаной рукавицей, подложил дров в топку печи, в которой стекло разогревают перед обработкой, сноровисто отпрыгнул, когда полетели искры, и захлопнул дверцу, чтобы жар сохранялся до утра. Уже много недель нам не было так тепло, как здесь, рядом с пылающими печами. Очень скоро от нашей одежды пошел пар. Только согревшись окончательно, понимаешь, как холодно тебе было прежде. Придвигая мокрые башмаки к раскаленной печи, каждый, наверное, как и я, думал, что никакая сила не заставит его отсюда уйти.

Гороха, муки и бобов у обитателей мастерской, как у всех в здешнем краю, давно не осталось, но в отличие от горожан они могли собирать в лесу плоды, грибы и травы, а ученики прекрасно владели пращой. На огонь поставили огромный котел. Судя по бараньим костям, которые разварились так, что ломались от прикосновения, его никогда полностью не опорожняли – просто доливали каждый раз воду и сыпали то, что удалось добыть: дикий лук и чеснок, щавель, крапиву и мелкую дичь.

Плезанс и Адела тут же включились в готовку, и даже Зофиил, захваченный общим духом, принес последнюю нашу муку и соленое масло. У одного из учеников были охотничьи хорьки; он сходил в лес, прихватив с собой Жофре и Осмонда, и вскорости уже несколько упитанных кроликов жарились на вертелах. Тем временем голубей обмазали глиной и положили запекаться в уголья – при таком способе готовки мясо остается мягким и сочным.

Плезанс показала ученикам, как приготовить растоны – булки на меду, с которых потом снимают верхнюю корку и, начинив их крошками, маслом и луком, снова ставят в горячую печь. Клянусь, ничто так не согревает брюхо в холодную зимнюю ночь, как сдобный, сочащийся маслом хлеб только что из печи – истинное пиршество в Варварин день.

Наевшись до отвала и разомлев от сытости, ученики задремали, кто где сидел. Время от времени Хью тычками будил то одного, то другого; зевая и волоча ноги, они отправлялись поворошить дрова под котлами на поляне и помешать смесь золы с водой. Так, сменяя друг друга, они поддерживали огонь, пока вода не выпарилась и не остался поташ, нужный для приготовления стекла. Другие ученики подбрасывали дрова и качали мехи, чтобы утром, когда начнется работа, в печах был нужный жар.

Кого-то из нас от тепла тоже разобрала дремота, другие были готовы еще долго пить и беседовать. Разговор неизбежно обратился к тому, что мы все старались забыть. Хью, мрачно глядя в пустую кружку, сказал:

– Десять дней назад началось. Во всяком случае, тогда нашли первое тело, хотя лишь Богу ведомо, сколько оно пролежало. Соседи заметили, что из одного дома страшно смердит. Принялись стучать – никто не ответил. Вспомнили, что хозяев не видели дня два точно. В конце концов взломали дверь и нашли хозяйку мертвой на постели. Умерла она в страшных мучениях, судя по тому, как было искажено лицо и как скручено тело. Остальных не нашли – наверное, поняв, что с ней, они ночью бежали из деревни. Тогда бедняжка, наверное, была еще жива. И тем не менее кто посмеет упрекнуть ее мужа? Он ничем не мог помочь жене. Наверное, и правильно сделал, что увел детей, пока они не заразились. Может, она сама и сказала им уходить.

– Думаю, он больше думал, как бы спастись самому, – заметил Зофиил. – Ушел, не предупредив соседей. А ведь знал, что они найдут тело и могут заразиться.

Хью поднял голову.

– Наверняка ты прав, только я не берусь судить человека, не побывав в его шкуре. Никто не может положа руку на cердце сказать, как поведет себя в опасности. Люди говорят, Страшное дело – умирать от чумы.

– Много умирают в деревне? – со страхом спросила Адела.

– Да, говорят, чуть не по десять человек в день. Мы, правда, и не знаем толком – с неделю уж туда не ходили. У нас несколько ребят тамошние, да хозяин не отпускает их домой – говорит, если пойдете в деревню, там и оставайтесь, чтобы сюда заразу не занести.

– Бедные мальчики, – проговорила Адела, нежно глядя на их кудлатые головы. – Небось извелись все.

– Да, но что проку им ходить домой? Если их родные заболели, то тут ничем не поможешь. Когда все кончится, тогда и узнают, кто умер, а кто выжил. Вы ничего такого не видели, когда проезжали мимо?

Осмонд открыл рот, и мне пришлось незаметно наступить ему на ногу. Незачем ребятам знать про яму и что в нее с телеги сбросили куда больше, чем десять тел.

– Темно было, трудно что-нибудь разглядеть. А мы как услышали колокольный звон да почувствовали запах серы, сразу взяли в сторону.

Хью скривился.

– Они будут звонить, даже когда никого не останется, чтобы дергать за веревку. Говорят, колокольный звон прогоняет заразу, особенно церковный. Хорошо, у нас его не слышно. Так и с ума сойти недолго, когда трезвонят круглые сутки. Впрочем, попытка не пытка. Я вам вот что скажу, – он встал и растолкал очередного сонного ученика, – должно быть какое-то средство, а то от всех этих молитв, что попы и монахи возносят к небесам, проку не больше, чем от дыма.

Мастер-стеклодув покачал головой.

– Довольно, Хью, не то наши гости решат, что ты не чтишь церковь.

– Вот как? У нас тут с самого лета продавцы индульгенций ходят стаями, запугивают народ: мол, если не купите отпущение грехов, не только от чумы сдохнете, а еще и в чистилище будете мучиться. А пергаменты эти не дешевые. И почем нам знать, что там написано на латыни? Может, список королевских полюбовниц.

Один из учеников прыснул со смеху.

– Смешно тебе, да?

Хью за ухо вытащил мальчишку из-за стола, но по их ухмыляющимся лицам видно было, что это всего лишь шутка.

Михаель тоже рассмеялся.

– Вы уж его простите. Он добрый малый и ребятам что родной отец, только очень не любит, когда пользуются чьей-нибудь слабостью. К нам после того, как в деревне разразилась чума, пришел продавец индульгенций и стал проповедовать ученикам – они-де должны купить индульгенции усопшим родителям. Ребята молодые, естественно, огорчились. Хью и вышвырнул его вон. Ой, как тот ругался!

Родриго нетерпеливо подался вперед.

– Довольно о грустном. Расскажи о себе. Как мой соотечественник очутился в этих краях?

Стеклодув заулыбался и хлопнул в ладоши.

– Давненько меня об этом не спрашивали!

Его смуглые волосатые руки были покрыты сотнями багровых и белых шрамов. Приземистый, коренастый, он казался составленным из двух человек: мощный торс и сильные руки на коротких кривых ногах. Рябое лицо покрывали морщины, но карие глаза горели жизнью.

Настоящее его имя, сообщил мастер, понизив голос до гулкого шепота, Микелотто, а Михаелем он себя зовет, зная по опыту, что англичане недолюбливают иноземцев. Его отец, тоже стеклодув, после смерти жены уехал с маленьким сыном из Венеции еще до того, как их гильдию переселили на остров Мурано.

– Теперь, – он развел руки и пожал плечами, – никому не дозволяют покидать остров. Дож боится, что секреты изготовления стекла станут известны другим народам. А что радости быть первыми стеклодувами мира и получать самую высокую плату, если ты немногим лучше невольника? Батюшка мой, да будет земля ему пухом, догадался уехать вовремя. Мы нигде надолго не задерживаемся. Как только вырубим все деревья вокруг, перебираемся на новое место. Дров для нашего дела надо так много, что мы переезжаем каждые два-три года. Хотя что тебе, ragazzo, ты нигде больше дня не задерживаешься.

Микелотто наклонился и нежно взъерошил волосы Жофре, сидевшего на низенькой скамеечке у его ног. Он настоял, чтобы юноша всю трапезу был рядом, словно любимый внук, и сам кормил его с ножа лучшими кусками мяса. Жофре, счастливый таким вниманием, смотрел на Микелотто во все глаза и жадно ловил каждое слово о Венеции. Он даже полюбопытствовал, не знает ли стеклодув его матушку, но старик лишь печально покачал головой, понимая, как много это значит для юноши, и объяснил, что покинул Венецию давным-давно, потому почти не помнит имен. Площади и каналы по-прежнему ему снятся, как и люди, но такие же безымянные.

Увидев разочарование в глазах Родриго и Жофре, старик ненадолго задумался, потом встал и, попросив его извинить, вышел во тьму. Через несколько минут он вернулся с чем-то блестящим в руках. Это был флакончик в форме слезы – дама могла бы держать в таком ароматические масла. В ладони он казался темным и матовым, но, когда Микелотто поднес стекло к факелу, оно вспыхнуло сине-лиловыми волнистыми прожилками и золотыми блестками.

– Вот что я помню: свет Венеции подобен стеклу. Я помню, как под вечерним солнцем в лагуне пляшут золотые блики. Помню перламутровый свет зимней зари и ярый багрец заката, румянящий белый мрамор на исходе летнего дня. Помню ночи, когда вода каналов черна, как смоль, и лунный отблеск серебрится на ней, словно проседь на виске черноволосой красавицы. Вот что я хочу передать своим стеклом. Я заключаю в него Венецию.

Он протянул флакончик Жофре. Тот бережно, двумя руками взял стеклянную слезинку и поднес к факелу, поворачивая то так, то эдак и дивясь преображению рисунка и цвета. Потом со вздохом хотел вернуть ее хозяину, но старик сжал его пальцы вокруг переливчатой капельки.

– Возьми. Это тебе. Смотри на него и вспоминай о матушке, хорошо? Может, и меня иной раз вспомнишь.

Когда большинство уже не в силах было сдерживать зевоту, мы раздвинули скамьи и улеглись на плащи в тепле печей. Микелотто и Родриго ушли – надо думать, стеклодув позвал соотечественника к себе, чтобы продолжить беседу за стаканчиком-другим. Родриго стосковался по разговорам о доме, да и Микелотто не прочь был вспомнить старые времена. Жофре уже спал. Флакончик он, бережно запаковав, спрятал в котомку, хотя перед тем еще раза три разворачивал и подносил к свету.

Во многом поведение Жофре улучшилось после порки: в последний месяц он не играл в кости; во всяком случае, когда мы останавливались в городах или деревнях, не приходил пьяный, а к нам не заявлялись разгневанные местные жители с требованием заплатить его долги. Однако Родриго по-прежнему смотрел на ученика с тревогой. Жофре и раньше временами замыкался в себе, но после порки это стало происходить чаще. Он не вспыхивал гневом, не убегал, а словно заледенел, как будто хотел отгородиться от любых чувств.

Жофре по первому требованию брал флейту или лютню и занимался усерднее, нежели в прошлые месяцы. Играл он правильно, без ошибок, но механически, как будто сознательно отделял музыку от себя, не впускал ее в сердце. Родриго задыхался от бессильной злости. Он лучше нас всех слышал, что Жофре играет без души, и считал, что это нарочно, что ученик так мстит ему за порку. Однако мне думалось, что Жофре вовсе не старается досадить учителю; он просто боится дать волю чувствам после бури страстей, охватившей его в сарае. Когда Микелотто заговорил о Венеции, в глазах юноши впервые за несколько недель мелькнул проблеск жизни. Хотелось верить, что этот вечер станет переломным и к нам еще вернется тот мальчик, что пел и играл, как ангел.

Разбудили меня крики и грохот подков. Было еще темно, но казалось, что поляна кишмя кишит всадниками, они сновали между кострами, так что испуганные ученики едва успевали уворачиваться. Мы с Осмондом схватили Аделу под руки и оттащили в лес позади мастерской, подальше от света костров и факелов. Здесь мы усадили ее за толстым деревом и, наказав сидеть смирно, с головой накрыли моим плащом, чтобы кто-нибудь, глянув в ту сторону, не различил белое лицо. Осмонда пришлось отрывать от нее силой. Аделе лучше всего было затаиться незаметным бугорком, и нам не следовало привлекать к ней внимание.

Зофиил укрылся за одной из хижин. Он двумя руками тряс перепуганного ученика, пытаясь добиться от него внятного ответа.

– Вижу, что стражники, болван, но чей у них герб?

– Не знаю, сударь, – захныкал испуганный ученик.

– Так скажи, что на нем? – прошипел Зофиил.

– Два... два золотых льва, сударь, с поднятой лапой... на алом поле.

– А сверху что-нибудь есть? Ну же, вспоминай!

– Митра, сударь.

– Точно? А под митрой – Дева или Младенец?

Мальчишка почесал щеку, пытаясь вспомнить герб.

– Было что-то, сударь, но я не разглядел.

Зофиил застонал.

– Это люди епископа Линкольнского.

Он выпустил мальчишку, и тот, не оглядываясь, убежал за деревья.

– Чего им здесь надо? До Линкольна ох сколько, – прошептал Осмонд. – Ведь правда, камлот?

– Линкольнская епархия простирается до самого Лондона, и земли у них повсюду. Зофиил, нам надо...

Однако Зофиил куда-то исчез.

Неподалеку раздался знакомый разгневанный рев. Кричал Родриго. Мы с Осмондом бросились на шум.

Посреди поляны двое стражников держали Микелотто: один завернул ему руки за спину, второй локтем придавил горло. Тем не менее старик упорно сопротивлялся. Еще два стражника схватили Родриго, который тоже силился высвободиться из их хватки. Остальные стражники, на конях, оттеснили к ближайшей хижине Хью, трех-четырех учеников, Жофре, Плезанс и Наригорм. Сигнуса и Зофиила было не видать.

И тут из тени выехал незаметный прежде человек на смирной кобылке. Он спешился. По шляпе в нем несложно было узнать продавца индульгенций. Тощий, тщедушный, он лишь немного превосходил ростом Микелотто; лицо, обветренное в бесконечных разъездах, сохраняло некую нездоровую бледность, как будто этот человек слишком мало спит и слишком много времени проводит в раздумьях. Ему крупно повезло, что он стал продавцом индульгенций; ни в одном ремесле, требующем крепкого сложения, он бы не преуспел. Однако это явно был не обычный причетник, поскольку епископские стражники его слушались. Он кивнул, и они выволокли Микелотто вперед.

Продавец индульгенций оглядел стеклодува с ног до головы, прежде чем проговорить:

– Да, это тот самый жид. Ну-ну, чума поражает деревню в нескольких милях отсюда, и что же мы обнаруживаем? Оказывается, совсем рядом поселился жид. Неужто совпадение?

Микелотто дернулся так, что почти высвободил одну руку.

– Я не жид!

Продавец индульгенций ухмыльнулся, как будто услышал шутку.

– Венецианский стеклодув – и не жид? Поверить не могу! В Венеции потому и мрут от чумы, что там столько жидов.

– Мои родители были иудеи, но мы крестились, когда я был ребенком. У меня есть документы.

– Тем хуже для тебя. Жидов вешают, а еретиков жгут... на медленном огне.

– Я не еретик. – На лице Микелотто начал проступать страх.

– Жид или магометанин, который, приняв истинную веру, возвращается к старой, как пес на свою блевотину, – еретик. Гнусен каждый христоубийца-жид, но еще гнуснее тот, что попрал милость, дарованную ему Господом.

– Но я не возвращался к старой вере! Я добрый христианин, хожу к мессе. При моей работе не получается ходить так часто, как надо, но когда могу, я хожу. Спроси священника.

– Священник умер от чумы. Заболел в числе первых. Уж понятно, жид-еретик сперва убьет доброго христианина.

– Я ничего ему не делал. Я не видел его несколько недель.

– А говорил, что ходишь к мессе. Так, значит, все-таки не ходишь? Да еще и учеников не пускаешь, верно ведь? Пытаешься развратить их невинные души, увлечь с собой к погибели.

Микелотто снова забился в руках стражников.

– Ты ошибаешься. Не было такого. Я никогда...