Текст книги "Навеки твой"
Автор книги: Карен Хокинс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)
Глава 12
Очень часто любовь приходит к нам, когда мы спим. Она подкрадывается, переступая маленькими ножками, и свивает себе гнездышко в вашем сердце. Вы можете и не узнать, что она уже там, пока вас кто-нибудь не разбудит.
Старая Нора из Лох-Ломонда – трем своим маленьким внучкам в холодный зимний вечер
Венеция пребывала в общей комнате в счастливом одиночестве. Миссис Блум увела с собой мисс Платт, которую намеревалась усадить за какое-то шитье, а Элизабет решила подняться наверх и почитать роман.
Венеция осталась внизу со своей книжкой – впечатляющим трудом о падении Римской империи. Она уселась в кресло с чувством важности предпринятого дела и открыла толстенный том.
Она не видела Грегора с той минуты, как он удалился, охваченный негодованием, да и Рейвенскрофт таинственно исчез сразу после завтрака. Она не знала, где в данный момент находится сквайр, однако голос его доносился до нее с относительно далекого расстояния; возможно, мистер Хиггинботем находился вместе с мистером Тредуэллом в винном погребе. Сквайр уже несколько раз упоминал о качестве бренди, которое подавали к столу в гостинице.
Венеция перевернула страницу и увидела изображение двух женщин, расположившихся возле мраморного бассейна. Надменная матрона, возлежащая на диване, напомнила ей о миссис Блум, и Венеция нахмурилась. Как раз сегодня утром, услышав, что мисс Хиггинботем снова пожаловалась на холод, пожилая дама зашла к себе в комнату и принесла Элизабет роскошное пальто, отделанное мехом. Девица прямо-таки завизжала от восторга и в порыве чувств обняла миссис Блум, которой явно не понравилось, что ее так бурно благодарят. Венеция была потрясена великодушием этой женщины, но мисс Платт, к ее удивлению, отнеслась к этому как к должному и заметила, что миссис Блум обычно так и поступает.
Венеция вытянула ноги поближе к огню, и приятное тепло проникло ей под платье и в туфли. Она не могла взять в толк, куда запропастился Грегор, но тут же выбросила из головы мысль о нем.
Ей было жаль, что она не в состоянии питать теплое чувство к Рейвенскрофту. Хоть он и не являл собой идеал мужчины, его чистосердечность бросалась в глаза. Ни от кого на всем белом свете он не таил того, что было у него на душе, и это Венеция считала качеством редким, отличающим Рейвенскрофта от большинства, если не от всех знакомых ей мужчин.
Грегор – мужчина замкнутый, он способен на сильные эмоции, подержит их в себе. Впрочем, гневается он весьма бурно и откровенно, хоть и не до такой степени, как в последнюю неделю.
Венеция нахмурилась. Улыбнутся ли они еще когда-нибудь друг другу, не подумав о том, что улыбка эта не просто проявление дружеской приязни, а нечто большее?
Она крепче сжала книгу в руках. Как мог он предложить, чтобы они оба отдались порыву страсти, словно это было нечто незначительное, всего лишь эксперимент особого рода? При мысли об этом кровь у Венеции закипела.
Хорошо еще, что она не обладала даром вызывать непогоду в тех случаях, когда теряла самообладание, иначе сейчас разразилась бы буря.
Венеция выглянула в окно. Небо прояснялось, по нему плыли белые пушистые облака, между которыми сияла омытая снегом синева. Это навело ее на мысли об их прогулке с Грегором в лесу, о поцелуе, от которого до сих пор покалывает губы. За минуту до этого они злились друг на друга, обменивались раздраженными репликами, а потом вдруг обнялись страстно и жарко.
Венеция сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться. О книге она совершенно забыла. При появлении Грегора необходимо держать свои чувства в узде. Вспомнив о том, что произошло в лесу, Венеция закрыла лицо руками. Ею овладело неутолимое физическое беспокойство. Пропади оно пропадом, теперь все стало совершенно иным! Она просто не в силах…
– Венеция.
Голос с заметным шотландским акцентом, глубокий, как море, подействовал на нее, словно прикосновение горячих рук.
Она встала и так резко повернулась, что взметнулся подол платья.
Грегор стоял в дверях, опустив одну руку в карман, а в другой держа маленькую книжку. Его черные волосы, влажные от талого снега, лежали кольцами на шее, на губах играла чувственная улыбка.
Венеция затаила дыхание, она была уверена, что с Грегором творится нечто странное. Но что бы это ни было, он не казался менее привлекательным. Ей пришлось сжать руки в кулаки, чтобы побороть желание подойти к Грегору и дотронуться до растрепавшихся завитков его темных волос.
Венеция изобразила вежливую улыбку.
– Добрый день, Грегор. – Она лихорадочно соображала, о чем говорить дальше, и тут ее взгляд упал на книжку, которую Грегор держал в руке: – Что это у тебя?
Грегор взглянул на маленький томик без особого удовольствия:
– Шелли.
– Поэт? – удивилась Венеция.
– А кто же еще? – спросил он с иронией, несколько сбитый с толку неодобрительным тоном Венеции. – Как тебе известно, я иногда читаю.
– Да, конечно… однако Шелли?
Грегор выпрямился, отделившись от притолоки. На мгновение ему почудилось, будто комната наклонилась куда-то вбок, и Грегор сообразил, что выпил слишком много рома. До того, как попал в теплую комнату гостиницы, он этого не осознавал.
Не прислонись он снова к притолоке, чего доброго, грохнулся бы на пол и проиграл бы пари. Важное пари, вопрос его чести, ведь он поставил на кон сто фунтов в доказательство того, что Венеция – женщина необыкновенная, не похожая на других.
Он взглянул в окно из-за спины Венеции. Занавески были раздвинуты не во всю ширину, и тем, кто находился во дворе гостиницы, была видна только самая близкая к окну часть комнаты. Надо раздвинуть шторы до конца, иначе Рейвенскрофт и Чамберс не увидят свидетельство того, насколько они заблуждались насчет Венеции.
Подобраться к окну таким образом, чтобы не выдать своего состояния, было нелегкой задачей. Венеция вряд ли одобрила бы его появление в пьяном виде.
Нет, встретить его с возмущением могла бы именно женщина обычная. Венеция попросту высмеяла бы его, а после подшучивала бы над ним в каждую из их последующих двух тысяч встреч, что гораздо хуже, чем быть обруганным или прогнанным с глаз долой. Уж Венеция-то знает, что для мужчины самое обидное!
Грегор бросил взгляд на книжку у себя в руке, лихорадочно соображая, что надо с ней делать. Ах да. Этот болван Рейвенскрофт вообразил, будто Венеция придет в восторг от такой чепухи.
Ладно, пора начинать игру! Грегор улыбнулся и посмотрел на Венецию, от души желая, чтобы она повела себя в соответствии с его мнением о ней, но в эту минуту она прошла мимо горящего камина, и вновь стало очевидно, что на ней все еще нет нижней юбки. На мгновение он увидел сквозь просвечивающую ткань платья ее ноги во всей красе изящных линий, ее округлые колени и соблазнительные бедра. Все, на что он был способен сейчас, – это смотреть на нее, умирая от желания. Он открыл было рот, но не смог выговорить ни слова.
– Грегор?
Он сообразил, что таращится на нее с дурацким видом. Черт побери, пари он наверняка не выиграет! Грегор откашлялся и заговорил:
– Я принес тебе кое-что. Ты занята?
Она покачала головой, положив одну руку на бедро, а другой опершись на спинку кресла. Эта поза произвела на Грегора весьма сильное впечатление, ибо грудь Венеции приподнялась.
Грегор затаил дыхание. Он, разумеется, всегда замечал, что фигура у Венеции приятно округлая, но почему-то не принимал во внимание, насколько красива ее грудь. Красива не холодной красотой живописного изображения, а теплой, плотской прелестью живого женского тела.
Господи, как же он умудрился не заметить эту грудь? Такую полную и такую восхитительную!
Грегор заставил себя перевести взгляд налицо Венеции.
– Мне необходим свежий воздух, – скорее проскрежетал, нежели проговорил он.
Венеция нахмурилась:
– Свежий воздух? Почему? Тебе нездоровится?
– Нет-нет, это просто… – Он помахал рукой. – Здесь очень душно.
Он наконец решился отделиться от притолоки и зашагал к окну. Страсть сделала более твердой его шаткую походку. Грегор раздвинул шторы, и в комнату ворвался яркий дневной свет.
Так. Теперь он может смотреть на Венецию, не опасаясь увидеть более того, что она показала ему, сама о том не ведая. Он поправил пальто и постарался дышать как можно глубже, чтобы утихомирить взбунтовавшуюся плоть.
Он обернулся.
Проклятие!
Свет из окна упал на вырез платья Венеции, над которым выступала верхняя часть ее груди, и теперь эта часть обрела нежнейший кремовый цвет.
Грегор насупился.
Венеция округлила глаза и нервным движением скрестила руки на груди.
Грегор начал медленно краснеть.
«Черт бы побрал этот ромовый пунш!»
Впрочем, вчера он не пил ром перед тем, как поцеловал ее. Значит, дело не в пунше, а в нем самом. И в ней.
Он вступал в близкие отношения со многими женщинами, но ни одна из них не вызывала у него столь сильного влечения.
Скорее всего их дружеские отношения служили Венеции защитой. Он знал ее маленькой девочкой со взлохмаченными кудряшками и множеством веснушек, знал подростком с плоской грудью вплоть до того лета, когда ей исполнилось пятнадцать. Потом он стал замечать, что она производит впечатление на мужчин, но не слишком сильное, чтобы об этом стоило беспокоиться. Он знал, что, когда она плачет, лицо у нее покрывается красными пятнами и бледнеет, если она чего-то испугается.
Ему бы следовало оставаться равнодушным, черт побери! Но случилось так, что когда он помчался ей на помощь, а потом увидел, с каким обожанием смотрит на нее Рейвенскрофт, то разглядел Венецию такой, какой она стала теперь, а не такой, какой она была, пока взрослела.
Короче, он увидел в ней женщину. И не просто как таковую, но как женщину умную, чувствительную и чувственную, такую, которой он доверял больше, чем… да больше, чем кому бы то ни было. Может, даже больше, чем своим родственникам.
За окном, во дворе Грегор заметил некоторое движение. Он пригляделся и узрел Рейвенскрофта и Чамберса, которые, стоя по щиколотку в снегу, изо всех сил старались изображать собеседников, увлеченных разговором.
Грегор снова посмотрел на томик стихов Шелли. Если он хочет, чтобы эта парочка оставила его в покое, то пора приниматься задело. Он сунул руку в карман, нащупал бархатный мешочек, в котором лежало ожерелье, и достал его:
– Венеция, я принес тебе кое-что.
Она посмотрела на мешочек без особого интереса:
– Что это?
– Подарок.
– Мне?
– Да, тебе, – нетерпеливо произнес Грегор, величественным жестом протягивая ей мешочек. – Это ожерелье.
Венеция не ответила. Даже не пошевелилась. Только смотрела на Грегора так, словно у него выросла вторая голова. Но щеки у нее порозовели.
Грегор с трудом удержался от самодовольной усмешки. Венеция не такая, как все женщины! Другая на ее месте осыпала бы его ласками, смеясь от восторга и отчаянно кокетничая.
Грегор глянул в окно, на которое откровенно таращились снизу Рейвенскрофт и Чамберс. Ха! Пусть не говорят, что он плохо знает Венецию!
Так, но ведь она пока не приняла его подарок. Жаль, если он зря потратил деньги. Грегор ухватил запястье Венеции и втиснул бархатный мешочек ей в руку.
Венеция растерянно моргнула.
– Да не стой же столбом, – проворчал он. – Хотя бы взгляни на подарок.
Венеция очень медленно распустила завязки мешочка и вытряхнула ожерелье на ладонь. Золотая цепочка мягко засияла, свесившись с тонких пальчиков. Грегор испытал истинное удовольствие: у Чамберса, оказывается, отменный вкус. Грум заслужил премию.
Между тем Венеция не сводила глаз со сверкающего подарка.
– Тебе нравится?
– Я… я… – Венеция взяла золотую цепочку в пальцы и приложила к себе. – В честь чего это?
Такого вопроса Грегор не ожидал и не нашелся что ответить. Он снова выглянул в окно и посмотрел на Рейвенскрофта и Чамберса, а те, в свою очередь, – на него.
Венеция попыталась проследить за его взглядом, но Грегор быстро повернул ее к себе лицом.
Венеция охнула и сердито посмотрела на руку Грегори, все еще сжимавшую ее запястье.
Он даже представления не имел, насколько хрупкие у нее запястья, и его пальцы ощутили нежное тепло гладкой кожи.
Черт возьми, но ведь Венеция просто прелесть! Особенно в эту минуту, когда отсветы огня в камине словно бы целуют ее кожу цвета спелого персика.
Может, и вкус у этой кожи такой же, как у персика? Или у нее вкус сливок с сахаром, которые Венеция любит добавлять в чай? И есть ли в нем намек на пылкое желание, подслащенный страстью?
Все это звучало неплохо, и Грегор решил, что должен ее попробовать. Он устремил досадливый взгляд в ту сторону, где прятались за каким-то хилым кустиком Рейвенскрофт и Чамберс. Если бы не они, он прямо сейчас изведал бы интригующий вкус Венеции.
Он запечатлел поцелуй на ее запястье, овеяв его своим горячим дыханием.
Венеция слегка приоткрыла рот и широко распахнула глаза.
– Грегор! – выдохнула она. – Что с тобой?.. Ты не должен… я не… – Она густо покраснела и рывком высвободила руку. – Грегор, я не желаю быть объектом эксперимента!
Эксперимента? Грегор пришел в недоумение, не сразу сообразив, что она имеет в виду.
– А, это насчет моих слов тогда, в коридоре! Признаюсь, я весьма неудачно выбрал выражения. Даже не знаю, о чем я думал, когда говорил. Ты простишь меня?
Венеция открыла было рот, но тотчас закрыла.
Грегор неприметно усмехнулся. Венеция пользуется негодованием как щитом. Убери он этот щит – и она останется безоружной.
Эта идея его вдохновила. Ну а что дальше? Ах да, он вручил ей подарок. Теперь очередь стихов. Если Венеция высмеет его, он перед ней извинится и, кстати, получит выигранные фунты стерлингов.
Чувствуя себя в общем и целом удовлетворенным тем, как развиваются события, он раскрыл книжку на странице, отмеченной Рейвенскрофтом. Поднес книгу к глазам и прочитал с пафосом:
Я проснулся. Увидел зарю,
И вздохнул о тебе…
Он не дочитал строчку до конца – его остановило изумленное выражение на лице у Венеции. Бедная девочка, видимо, была слишком потрясена, чтобы разразиться смехом. Пожалуй, стоит продолжить декламацию, чтобы поскорее вывести ее из этого состояния. Грегор откашлялся и продолжал, вящей убедительности ради прижав руку к сердцу:
Ясный день осветил поля,
Осушил росу на траве,
Жаркий полдень упал тяжело
На цветы и деревья в лесу…
Каким образом полдень мог на что-то упасть, да еще упасть тяжело? Грегор однажды прочел стихотворение о могучем корабле, который затонул во время бури на море. Вот это были стихи что надо!
– Грегор? – Голос у Венеции слегка дрогнул.
Неожиданно для себя Грегор подмигнул ей и сказал:
– Позволь мне дочитать.
День устал, потянулся к концу.
Надоев, как незваный гость…
И я снова вздохнул о тебе.
Грегор захлопнул книжку, не в силах вынести более ни слова.
– Ну вот. Стихи. Для тебя. Что ты об этом думаешь?
Венеция задыхалась от волнения. Она посмотрела на золотую цепочку, которая блестела у нее на ладони, потом перевела взгляд на томик Шелли в руке у Грегора.
Такое не может произойти. Грегор не может стоять здесь с подарком и стихами, которые читал так, словно… словно… Смеет ли она думать об этом?
Венеция сжала цепочку в ладони. Быть может, Грегор… Быть может, он любит…
Сердце у нее подпрыгнуло. Венеция ничего не могла с этим поделать. Слова, произнесенные Грегором, «Я вздохнул о тебе» бесчисленным множеством крошечных иголочек впивались в кожу.
– Я вздохнул о тебе, – повторила Венеция с упоением, и что-то в душе у нее вдруг освободилось.
Она бросилась Грегору на грудь и прильнула губами к его губам.
Грегор застыл на месте. Венеция отдалась порыву страсти. Она провела языком по губам Грегора, ухватившись за лацканы его сюртука, и прильнула к нему всем телом.
Томик стихов упал на пол. Грегор провел ладонями по спине Венеции и крепко сжал ее в объятиях. Рот его приоткрылся, но Грегор не поцеловал ее, а почему-то оттолкнул от окна и заслонил собой.
Остановился. Поднял голову и посмотрел в окно.
Венеция последовала его примеру. Внизу, на заснеженном дворе, стояли Рейвенскрофт и грум Грегора. Лица у обоих были потрясенные и в то же время благоговейные.
Грегор пробормотал себе под нос какое-то ругательство. Подошел к окну, распахнул его нашарил что-то у себя в кармане и выбросил прямо в снег, после чего резким движением задернул шторы.
– Грегор, я…
Он подошел к двери и захлопнул ее пинком. Сердце, у Венеции билось часто и сильно, руки горели.
– Грегор?
Он бросился к ней:
– Венеция, я хочу тебя поцеловать и не хочу, чтобы ты меня оттолкнула.
Она открыла рот – и снова его закрыла, не в силах выговорить ни слова.
Грегор обнял ее одной рукой за талию и рывком привлек к себе.
– Это… это снежное безумие, – еле слышно проговорила Венеция.
Она чувствовала жар его тела сквозь одежду.
– Да, – прорычал Грегор; его губы скользнули по щеке Венеции.
– И еще то, что мы оказались в такой тесной близости, – добавила она.
Губы Грегора коснулись чувствительного местечка на шее у Венеции. Она запрокинула голову, чтобы дать ему больше возможности ласкать ее, и, выдыхая слово за словом, сказала:
– Это… ничего… не… значит.
– Как хочешь, – шептал он ей в ухо, целуя его, и Венеция застонала.
Она обняла Грегора за шею и снова поцеловала в губы. Он ответил ей со всей страстью, которую еще недавно поклялся сдерживать. Поцелуй в лесу теперь казался всего лишь прелюдией. Страсть Венеции была точно взрыв, ее тело откликалось Грегору так нежно и пронзительно, что все благие мысли исчезли, испарились.
Грегор попробовал Венецию на вкус – то был вкус свежего снега и сливок, тайных улыбок, вкус истинной страсти. Он попробовал ее с жадностью, ни о чем не задумываясь, томимый желанием.
Венеция просунула руки ему под жилет и уцепилась за рубашку. Она искала его губы с той же страстью, как Грегор – ее губы. Он провел легкими поцелуями линию от щеки Венеции к ее уху.
– Это безумие, – прошептал он. Сердце его гулко и тяжело билось.
– Снежное безумие, – прошептала Венеция, целуя Грегора в подбородок.
Дрожь сотрясала его от ее прикосновений. Господи, она также соблазнительна, как любая женщина, которой он обладал. Она гладила его грудь, руки от плеча до кисти, как будто хотела запомнить каждую линию, каждый мускул.
– Я хочу тебя, Венеция.
Она посмотрела ему в глаза, туманные и оттого загадочные.
– Я знаю.
– И ты… согласна?
Она не отвела взгляд.
– О да. Я не могу иначе.
Да – требовало его тело. Нет – пытался крикнуть его разум. К его великому изумлению, Венеция протянула руки к его поясу и одним движением расстегнула верхнюю пуговицу на брюках. Глаза у Венеции потемнели, щеки горели; и она расстегнула вторую пуговицу, которая поддалась уже не так легко, и, справляясь с нею, Венеция невольно причинила Грегору боль в самом чувствительном в эти минуты месте.
– О Господи! – пробормотал он.
Венеция замерла, явно удивленная, потом убрала руки.
– Я сделала тебе больно?
– Нет! – Он схватил ее руки и вернул к застежке своих брюк, прижав к своему возбужденному естеству.
Венеция смотрела на него во все глаза, и Грегор застонал. Нужно остановиться, подумал он, но это было выше его сил. Он чувствовал себя словно юноша, впервые познавший женщину. Венеция казалась такой соблазнительной, такой неодолимо влекущей. Быть может, потому, что до этого момента была запретным плодом.
– Мы не должны, – произнесла она в то время, как ее пальцы занимались третьей пуговицей.
– Мы можем пожалеть об этом, – согласился он, гладя ладонями талию Венеции и ее округлые ягодицы.
– Уверена, что так и будет.
Она стянула с плеч Грегора жилет, отшвырнула в сторону и стала вытаскивать из-за пояса рубашку.
Грегор еще не знал женщины настолько решительной. Это она соблазняла его, а он наслаждался каждой минутой соблазна.
Она хотела его, хотела его.
Грегор привлек к себе Венецию и поцеловал в губы, окончательно потеряв самообладание.
Обратного пути не было.
Глава 13
Стоял жаркий летний денек, когда я в первый раз встретила вашего дедушку. Шла домой с поля, где помогала своему па. Голова у меня была повязана платком, платье провоняло потом, на ногах башмаки размером вдвое больше, чем надо. В такие дни я только и мечтала о другой, лучшей, жизни. Ваш дедушка был у нас чужой, он приехал навестить свою тетку. Он только глянул на меня, такую вот растрепу, и говорит: «Вот она, женщина, на которой я женюсь! Где же ты была всю мою жизнь, любовь моя?» А я тут же выпалила ему в ответ: «Не приставай ко мне, негодник! Ежели ты явился сюда с пустым кошельком, убирайся подобру-поздорову! Потому как лучше мне остаться навек незамужней, чем всю жизнь голодать!»
Старая Нора из Лох-Ломонда – трем своим маленьким внучкам в один холодный зимний вечер
Мать Венеции любила повторять, что упала в обморок, когда мистер Оугилви обнял ее в первый раз. Венеция считала, что это утверждение проистекает из склонности мамы к чрезмерной драматизации самых обычных вещей, однако сейчас, в жарких объятиях Грегора, она испытывала нечто похожее на обморочное состояние – у нее кружилась голова, подкашивались ноги.
Ее решимость ни в коем случае не приносить свое целомудрие в жертву импульсу сдала свои позиции, съежилась, а потом и вовсе исчезла, рассеялась, словно дым.
До сих пор ее жизнь была уравновешенной, предсказуемой. Пожалуй, она заслужила право на некоторые грехи, не требующие особого покаяния. Был момент, когда она чувствовала себя совершенно спокойной и уверенной в себе, а потом, то ли из-за какого-то прикосновения, то ли из-за того, как посмотрел на нее Грегор перед тем, как подойти кокну…
В распаленном желанием воображении вдруг отчетливо нарисовалась реальная картина: Грегор выбросил что-то в снег. Это что-то сверкнуло, будто золотая монета. Что он выбросил? И почему?
Губы Грегора коснулись ее шеи, и Венеция мгновенно утратила логический ход мыслей, так же как и способность держаться на ногах. Грегор подхватил ее и прижал к своему мускулистому горячему телу. Губы его тоже были горячими и властными. Он обнял Венецию за плечи и вдруг поднял голову, глянув Венеции прямо в глаза. Он приоткрыл рот, прекрасно очерченный четкими, красиво изогнутыми линиями. Дыхание вырывалось у него резкими толчками. От него слегка пахло его обычным одеколоном и не очень сильно, недостаточно явственно ромом.
Венеция едва не разрыдалась оттого, что губы Грегора больше не касались ее губ. В его взгляде она увидела вернувшуюся к нему трезвость разума и проблеск раскаяния. Сердцу стало больно: вспышка их безумия, вспышка страсти, увы, угасает.
Она отчаянно жаждала продолжения и, обняв Грегора, тесно прижалась к нему бедрами. С его губ сорвался стон.
– Венеция, – выдохнул, – не делай этого.
– Не делать чего? Вот этого? – спросила она и снова потерлась о него бедрами.
Он снова застонал и рывком привлек Венецию к себе.
Она ощутила, как нечто твердое прижалось к ней между бедер в самом низу живота, и прижалось весьма настойчиво.
Венеция проводила среди лошадей гораздо больше времени, чем обычная молодая леди; основные факты реальной жизни были ей известны, и она понимала, что к ней прижимается. Она не отпрянула, не воспротивилась; закрыв глаза, она ожидала дальнейшего.
Грегор снова застонал; он тоже закрыл глаза и запрокинул голову, на лице застыло выражение, в котором смешались мука и восторг. Взглянув на его лицо, полное страдания и страсти, Венеция вспыхнула, задрожала от нового приступа желания и еще крепче прижалась к Грегору.
– Не искушай меня, – отрывисто прохрипел он.
– Почему?
– Ты знаешь почему, – сдвинув брови, ответил он. – Прошу тебя, перестань. Это выше моих сил.
Он хочет, чтобы она отпустила его, прогнала от себя. Но это было бы для него мучительно трудно, и Венеция продолжила игру. Если она сейчас выполнит его требование, то уже никогда больше не окажется в объятиях Грегора, он никогда больше не поцелует ее. В этом нет никакого сомнения.
Ведь это и есть самое главное – она, именно она, внушила Грегору пылкую страсть. Ведь обычно он устраивал свои любовные дела с тем же спокойствием и расчетом, с каким вел дела житейские. Он не давал желанию слишком увлечь себя; выбирал любовниц с тем же лишенным страсти интересом, с каким выбирал лошадей.
Венеция ощутила приступ гордости за себя. Уговаривая ее сохранять самообладание, Грегор забыл об одной «мелочи»: о том, что она урожденная Оугилви. Она любила жизнь; она хотела, чтобы Грегор ее целовал, ласкал и удовлетворил жажду ее тела.
Венеция обеими руками вцепилась в рубашку Грегора и влекла его к себе.
– Поцелуй меня.
Взгляд Грегора потемнел; он обнял Венецию за талию.
– Если я тебя поцелую, то уже не смогу остановиться.
– А я тебя об этом и не прошу, – мягко ответила она.
Грегор стиснул зубы, глаза его сверкнули.
– В таком случае нам придется поступить в соответствии с обстоятельствами. Ты меня понимаешь? Мы должны будем вступить в брак.
Вступить в брак?
Эти слова остудили пыл Венеции своей холодной как лед резонностью. Она отступила от Грегора с такой поспешностью, что споткнулась и чуть не упала. Повернувшись, она скрестила руки на груди, словно пыталась оградить себя от нескромного взгляда.
Грегор так и остался стоять с раскинутыми в стороны руками. Его цель была достигнута. Одной короткой фразой он остудил любовный пыл, который светился в серебристых глазах Венеции.
Это могло бы показаться смешным, если бы Венеция не отреагировала столь быстро.
В эту минуту он понял горестное разочарование Рейвенскрофта по поводу того, что запланированное им бегство с Венецией не удалось. Грегор не имел особого желания жениться, но и отказ не доставил ему удовольствия. Он преисполнился чувством потери, которое причинило ему душевную боль.
Боже милостивый, он хотел лишь овладеть этой женщиной, уложить ее на диван, задрать ей юбки и погрузиться в ее тепло. Она была согласна на это, была к этому готова, и в комнате еще висело тяжелым облаком их взаимное желание.
Будь проклят ромовый пунш, будь проклята снежная буря, будь проклято пребывание в этой гостинице и вынужденная тесная близость с Венецией. Он хотел, чтобы у него был выбор, но выбора не было. Если бы он допустил, чтобы момент соблазна перешел в безумную страсть, им обоим пришлось бы встать на путь, который привел бы к полному и необратимому крушению их дружбы.
Черт побери, но и отпустить Венецию вот так тоже очень трудно. Она была согласна погрузиться с ним в море страсти, которое угрожало полностью поглотить их обоих. Ну а дальше? Что потом? Грегор глубоко вздохнул и прогнал от себя соблазнительные видения. Он отвернулся от Венеции, пытаясь хоть как-то собраться с мыслями.
В комнате стадо прохладно, и Грегор почувствовал это, когда шел к окну, чтобы раздвинуть шторы и убедиться, что Рейвенскрофт и Чамберс покинули свой наблюдательный пост. Он оперся одной рукой о подоконник и прижался лбом к холодному стеклу; тело его все еще отзывалось легкой дрожью на присутствие женщины, которая молча стояла в нескольких шагах позади него.
Когда руки у Грегора перестали дрожать, а его чресла наконец позволили рассудку прийти в норму, он обернулся:
– Венеция…
Дверь распахнулась. В проеме появился шатающийся из стороны в сторону Рейвенскрофт, весь покрытый снегом – буквально с головы до ног. За ним виднелся явно оробевший Чамберс.
Венеция нахмурилась.
– Что вам здесь нужно? – спросила она.
Рейвенскрофт переступил порог, лицо у него пылало яростью. Он на что-то наступил, остановился и посмотрел себе под ноги. Оказалось, что он стоит на измятом жилете Грегора.
Грегор шагнул вперед.
– Рейвенскрофт, не…
И тут Рейвенскрофт заорал так, что голос его разнесся по всей гостинице:
– Маклейн, вы подлец! Вы соблазнили ее! Я требую сатисфакции!
Далеко к, югу от гостиницы Тредуэллов Лондон медленно приходил, в себя после неожиданной снежной бури. Спустя четыре дня жители города расчистили дороги, по которым смогли двигаться кареты и повозки. Мостовая теперь представляла собой мешанину из тающего льда и грязных луж.
Ровно в половине шестого изящная карета остановилась у парадного входа в клуб «Уайтс»; позолоченный герб на ее дверце блестел в лучах заходящего солнца. Дворецкий клуба мистер Браун всплеснул руками и отправил лакея сообщить повару, что последний гость частного приема в столовой прибыл. После этого мистер Браун, поправив сюртук, распахнул огромную дубовую дверь.
Лорд Дугал Маклейн задержался в прихожей, стряхивая почти невидимую ниточку со своего рукава. Мистер Браун терпеливо ждал. Маклейн был признанным законодателем великосветской моды, и при одном взгляде на него легко было догадаться, почему это так: Его жилет из темно-красного Дамаска был прошит серебряной нитью и украшен элегантными серебряными пуговицами. Галстук завязан сложнейшим узлом, секрет которого лорд Маклейн отказывался раскрыть, к великой досаде тех, кто хотел ему подражать. Черные брюки тесно облегали сильные ноги Маклейна, а на пальце у него сверкала единственная драгоценность – крупный изумруд, под цвет глаз его обладателя.
Каждая мелочь его одеяния подчеркивала совершенство мускулистой фигуры и красоту его белокурых волос. Многие леди в Лондоне томно вздыхали при встрече с этим джентльменом.
– Добрый вечер, Браун, – поздоровался с дворецким этот достойный молодой человек, снимая перчатки. – Мои братья уже приехали?
– Да, милорд. – Браун взял у Дугала перчатки и передал лакею. – Они беседуют в столовой. Обед будет подан через полчаса.
– Отлично.
Дугал сбросил с себя пальто и остался в вечернем пиджаке, который отлично сидел на его широких плечах.
Браун взглянул на розу, которая украшала левый лацкан джентльмена, подумав при этом, много ли еще новшеств моды появится в ближайшие дни. Каждая новинка в одежде его лордства была замечаема и копировалась, порою даже в тот самый день, когда появлялась у него.
– Долго ли ждали мои братья? – протянул Маклейн, оглядываясь по сторонам с обычным для него несколько вялым видом.
Случалось, что медлительные движения его лордства вводили в заблуждение некоторых представителей высшего общества, но Браун слышал, что мужчины, которые боксировали с ним в клубе «Джентльмен Джексон» на Бонд-стрит, на собственном опыте убедились, что сонный взгляд порой оказывался прелюдией к мощному хуку справа.
– Они здесь уже час с небольшим. За исключением лорда Грегора Маклейна. – Браун сделал многозначительную паузу. – Смею сказать, что ваш старший брат, кажется, немного не в духе.
Дугал бросил на дворецкого взгляд из-под полуопущенных век:
– Александер вечно не в духе. Это его отличительный признак.
– Я рад это слышать, милорд, а то я было подумал, что мы его чем-то рассердили.
– Нет, он редко сердится. Зато почти всегда чем-то раздражен. – Дугал невесело вздохнул: – Это очень утомительно для окружающих. – Он вложил золотую монету в ладонь дворецкого и добавил: – Сожалею, что вам приходится иметь дело с известным отсутствием юмора у одного из Маклейнов.
