Текст книги "Метеор"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

IX

– По-моему, это перст божий, – заметила сестра милосердия. – Болезнь есть предостережение свыше. Мудро поступает церковь, посылая слуг своих к ложу больного, чтобы помочь ему найти правильный путь па этом распутье. Но в наше время люди слишком страшатся болезней и смерти и потому не внемлют предостережениям и не умеют прочитать слова, начертанные огненной рукой болезни.

" – Тогда меня коснулась смерть, – продолжал он, – меня спасли от нее, но я лежал обессиленный, слабый, как муха. Не скажу, чтобы я боялся смерти.

Скорее, я удивлялся, что вообще способен умереть, то есть совершить такой серьезный и решительный поступок. Мне казалось, что от меня требуют чего-то значительного, важного и окончательного и нельзя было отказываться, ссылаясь на неспособность.

Я чувствовал безмерную неуверенность и робость.

Странно, ведь прежде я не раз смотрел в лицо смерти и, свидетель бог, вел жизнь бурную и часто исполненную опасностей. Но прежде Костлявая представлялась мне лишь риском или случайностью, я умел смеяться над ней и спорить с нею. Теперь она предстала передо мной, как неизбежность, как непостижимый, но окончательный и неотвратимый исход.

Подчас меня охватывала слабость и безразличие, и я говорил ей: "Ладно, я закрою глаза, а ты делай свое дело, делай его без меня и поскорей. Я ничего не хочу знать". А иной раз я злился на себя за эту детскую трусость. Да ведь смерть это пустяки, – твердил я себе, – умирать совсем не трудно, это всего лишь конец. У каждого приключения был свой конец, и теперь станет одним концом больше. Но, странное дело, сколько я ни размышлял, я не мог представить себе смерть, как внезапный конец, – раз, и перерезана нить жизни. Я увидел ее тогда совсем рядом, и она казалось мне чем-то неизмеримым и длительным. Я не могу объяснить толком, в чем тут дело, но смерть очень протяженна во времени, она длится. По правде говоря, эта протяженность страшила меня. Я малодушно боялся, что не справлюсь.

Ведь я никогда не предпринимал чего-нибудь длительного, никогда не подписывал договора, который связывал бы меня на долгий срок. Мне нередко представлялась возможность прочно обосноваться на месте и жить достойно, без чрезмерного напряжения сия, но всякий раз я испытывал острое и непреодолимое отвращение к такому образу жизни и считал это следствием своего непоседливого характера, который требует перемен и экзотики. Неужели теперь мне предстоит заключить контракт навеки? Я обливался холодным потом и стонал от ужаса. Нет, это немыслимо, это не для меня, не для меня! Господи боже, помоги мне, ведь я еще недостаточно взрослый, чтобы решать бесповоротно и окончательно. Вот если бы умереть на время, скажем, месяца на три, на полгода, тогда я согласен, вот моя рука. Но не требуй от меня, смерть, чтобы я сказал: "Теперь я твой…" И вдруг, сестра, меня словно осенило. Я снова увидел ее, девушку, в тот миг, когда она лежала передо мной, исполненная радости и уверенности, и шептала: "Теперь я твоя". И снова воспоминание о ее решимости жить и мой жалкий трепет перед неизбежностью смерти заставили меня почувствовать свое ничтожество и унижение. И я начал понимать, что жизнь, как и смерть, бесконечна, что все живое, по-своему и в меру сил своих, стремится быть вечным.

Это как бы две половинки, одна дополняет другую и одна немыслима без другой. Да, это так: смерть целиком поглощает лишь нелепую и случайную жизнь, а жизнь цельную и устремленную она лишь увенчивает. Две половинки смыкаются в вечности. В горячечном бреду они представлялись мне полыми полушариями, которые нужно сложить, чтобы они сомкнулись. Но одно из них было истерто и прогнуто, почти обломок, и мне никак не удавалось сложить его с другим, безупречно гладким, которое знаменует собой смерть. Надо исправить, твердил я себе, надо их подогнать друг к другу. "Теперь я твоя…" И тогда я выдумал себе жизнь, сестра. Я говорю – выдумал, потому что многое в моем прошлом никуда не годилось и было отброшено и, наоборот, мне не хватало важного и нужного. И в юности моей тоже многое можно было бы исправить, но на ней я долго не задерживался. Самым важным было и остается, чтобы в той, настоящей жизни, которой не было и вместе с тем которая как-то была… были не события и факты, а чувства… Это вроде книги с вырванными страницами… Боже, что я хотел сказать? От лихорадки путаются мысли… Да, так вот, главное, что в той, настоящей жизни все было совсем иначе, понимаете? То есть должно было быть иначе, это главное! И те события, которые должны были произойти в действительности, они… они… – Зубы у него стучали, но он сдерживался. Помните, я вам рассказал… рассказал вам… как она лежала у меня… и шептала: "Теперь я твоя". Все это святая правда, сестра. Но дальше, дальше все должно было пойти иначе!.Сейчас я знаю это, потому что в меня вошли жизнь и смерть. "Да, и это хорошо, – должен был сказать тогда я. – Ты моя и ты будешь ждать. Будешь ждать, пока я не вернусь, постигнув жизнь и смерть. Ты же видишь, что я еще не достаточно зрел для жизни. Я еще… еще не такой цельный, чтобы быть постоянным, не такой смелый, чтобы решать. Во мне еще нет той цельности, что в тебе… что в тебе… Ну, скажи, пожалуйста, что ты будешь делать с такой бесформенной массой? Я ведь и сам не знаю, что из меня выйдет, не знаю, я еще не разобрался в самом себе. Тебе что, ты вечная, ты знаешь все, что нужно, ты знаешь, что ты принадлежишь мне. А я…"

Он дрожал всем телом при этих словах.

" – Погоди, и я приду и скажу: "Теперь я твой". Ах, сестра, поймите, она все это знала, она понимала, хоть я и не произнес этих слов. Потому она и сказала: "Нет, в другой раз". Значит, я должен вернуться, не правда ли? Ну скажите, скажите сами, ведь это значит, что она ждет меня, верно? Потому она и не попрощалась, потому я даже не заметил, как она ушла. Я вернусь, и обе половинки сомкнутся, как жизнь и смерть. Теперь я твой! Нет никакой другой, настоящей и цельной жизни, кроме той, что должна быть. – Он вздохнул глубоко, как человек, который освободился от огромной тяжести. Сольются воедино любовь, жизнь и смерть – все, что неоспоримо в моей душе. Я твой, теперь только я понял свое место. Единственная достоверность – это принадлежать другому. Себя самого, всего себя я нашел в том, что я принадлежу другому человеку. Слава богу, слава богу, наконец-то я у цели!

Нет, пустите меня, я не могу ждать! Я возвращаюсь к ней! И она лишь улыбается: ну вот, теперь я твоя. А я уже не буду бояться, не отрекусь от нее, я иду, иду к ней! Я знаю, что она уже рвет тесемки и пуговицы на своем платье… Поторопитесь, вы же знаете, что я спешу домой!.. Вы называете это бурей?

Бросьте, я видел циклоны, видел столбы смерчей.

Этот ветерок недостаточно силен, чтобы унести меня.

Разве вы не видите, вот она летит ко мне в объятия, наклонилась и летит… Берегись, мы столкнемся лбом и зубами… берегись, ты падаешь на меня… я падаю… как ты нетерпелива, как ты прижимаешь меня к своим плечам, к себе…"

Он начал бредить в лихорадке.

" – Что это, пилот летит в пустоту? Передайте ему, сестра, что это не в той стороне, пусть повернет обратно. Или нет, пойдите к ней, скажите, что я возвращаюсь. Вы же знаете, что она ждет. Умоляю, передайте ей, что я уже в пути… Пусть только пилот найдет место, где приземлиться. Писать ей я не мог, не знал, где она… – Он поднял на меня взгляд, полный отчаяния. – Что… что же вы, почему же вы не скажете ей? Я вынужден летать кругом, кругом, по замкнутому кругу, а вы только моргаете, глядя на меня, и не хотите ничего передать ей, потому что… – Вдруг он начал изменяться у меня на глазах: голова обвязана бинтами, сам дрожит, и я увидела, что он хохочет. – Я знаю, вы злая, завистливая, противная монашка. Вы злы на нее за то, что она познала любовь. Можете не завидовать ей: знайте, что тогда я и в этом смысле сплоховал. Может быть, потому я и повел себя так трусливо, понимаете? Знайте же, в другой раз…"

Сестра милосердия грустно уставилась своими спокойными глазами в одну точку.

– Потом он богохульствовал. Словно дьявол говорил его устами: он изрыгал проклятия и непристойности… Господи, прости меня и помилуй. – Она перекрестилась. – Это было очень страшно, потому что слова произносила кукла без глаз и рта. От страха я проснулась. Да, да, надо было взять четки и молиться за спасение его души, а я вместо этого пошла в палату и поставила ему градусник. Он лежал без сознания, температура сорок и три десятых, его била лихорадка.

Сейчас у больного всего лишь тридцать восемь и семь. Он бредит, перевязанные руки беспокойно шевелятся на одеяле.

– Вы не знаете, сестра, что он говорит? – спрашивает хирург.

Сестра милосердия отрицательно качает головой и строго поджимает губы.

– Он говорит "йеср", – вмешивается старик с соседней койки. – "йеср" да "йеср".

– "Jes, sir"[6]6
  Да, сэр (англ.).


[Закрыть], – догадался хирург. – Стало быть по-английски.

– А еще он говорил "маньяна"[7]7
  Утро, завтра (от исп. mañana).


[Закрыть], – вспомнил старик, «маньяна» или «маняня». – Старик хрипло хихикнул. – «Маньяна, маньяна». Лепечет, как младенец в пеленках.

Старику это слово почему-то казалось очень смешным, он задыхался от смеха, у него хрипело в горле.

Пришлось на него прикрикнуть.

И до сих пор никаких сведений о том, кто же такой пострадавший. Писатель звонит трижды в день:

– Алло, нет ли каких подробностей?

– Нет, ничего не знаем.

– Тогда скажите, в каком он состоянии?..

Но разве по телефону пожмешь плечами – мол, жив пока.

Днем температура продолжает падать, но пациент – хоть его почти не видно из-под бинтов – становится еще желтее; у него началась икота: "То ли печень повреждена, то ли это желтуха", – ломает себе голову хирург и, чтобы внести ясность, приглашает на консультацию известного терапевта. Знаменитость– бодрый, розовый старичок – так и сыплет шутками. При виде почтенной сестры милосердия он от радости чуть ли не обнимает ее.

– Да, да, немало мы с вами поработали, прежде чем вас перевели в хирургическое!

Хирург вполголоса и преимущественно по-латыни излагает ему историю болезни. Терапевт, помаргивая, смотрит сквозь золотые'очки на фигуру, сделанную из бинтов и ваты.

– Не приведи господь, – озабоченно говорит он и присаживается на край койки.

Сестра милосердия молча откидывает одеяло. Терапевт втягивает ноздрями воздух и поднимает глаза.

– Диабет?

– Откуда вы знаете? – ворчит хирург. – Я, конечно, велел сделать анализ мочи… нет ли в ней крови. Оказалось, что есть и сахар. Вы что, определяете по запаху?

– И обычно не ошибаюсь, – кивает терапевт. – Ацетон всегда различишь. Наша ars medica[8]8
  Искусство медицины (лат).


[Закрыть] – на пятьдесят процентов интуиция, голубчик.

– Я не полагаюсь на интуицию, – отзывается хирург. – Я только… прямо, с первого взгляда чувствую: вот у этого я не стал бы оперировать… даже мозоль. С ним непременно случится что-нибудь вроде эмболии. А почему – мне и самому не понятно.

Терапевт легонько ощупывает ладонью и пальцами тело человека, который лежит без сознания.

– Я бы охотно его выслушал, – прочувствованно говорит он, – да, пожалуй, не стоит беспокоить, а? – И, сдвинув очки на лоб, осторожно, почти нежно, доктор прикладывает розовое ухо к груди больного.

Тихо так, что слышно, как муха бьется об оконное стекло. Наконец старик поднялся. – Да, сердце у него изношено, пробормотал он. – Оно, милый мой, могло бы многое порассказать. Правая легочная доля не в порядке. Печень увеличена…

– А почему он такой желтый? – вырвалось у хирурга.

– Я и сам хотел бы это знать, – задумчиво отозвался терапевт. – Почему резко падает температура?.. Покажите мне мочу, сестра. – Сиделка молча подала ему сосуд – в нем было несколько капель густой темной жидкости. – Скажите, пожалуйста, – удивленно подняв брови, спрашивает старый врач, как попал к вам этот человек?.. Ах, вы не выяснили, откуда он взялся? У него не было озноба, когда его к вам привезли?

– Да, был, – ответила сестра.

Врач сосчитал про себя до пяти.

– Пять… максимум шесть дней, – пробормотал он. – Это почти невозможно! Мог он долететь сюда… скажем, из Вест-Индии, за пять-шесть дней?

– Едва ли, – усомнился хирург. – Почти исключено. Разве только через Канарские острова…

– Стало быть, не совсем исключено, – укоризненно произнес старый врач. – Потому что, скажите на милость, где еще он мог подхватить fiebre amarilla[9]9
  Желтую лихорадку (исп.).


[Закрыть]. – Он произнес «амарилья» с каким-то особым удовольствием.

– Подхватить что? – не поняв, переспросил хирург.

– Typhus icteroides – желтую лихорадку. Я за всю свою жизнь видел только один случай, – это было тридцать лет назад, в Америке. Сейчас у него фаза trompeuse[10]10
  Ложная фаза (франц.).


[Закрыть], переходящая в фазу пожелтения.

Хирург, видимо, сомневался.

– Послушайте, – сказал он неуверенно. – А может, это болезнь Вейля?

– Браво, коллега! – воскликнул старик. – Может быть! Давайте проверим на морских свинках. Как раз работа для моего лохматого ассистента. Ему бы только мучить этих животных. Если свинка останется жива и здорова, значит, я прав. Но мне кажется, – скромно добавил он, – что я не ошибаюсь.

– Но почему?

Терапевт развел руками.

– Интуиция, коллега. Завтра температура опять поднимется и начнется vomito negro[11]11
  Черная рвота (исп.); также испанское название желтой лихорадки.


[Закрыть]. Я непременно пришлю сюда своего юношу, пусть сделает анализ крови.

Хирург смущенно почесал затылок.

– А… скажите, а что такое красная лихорадка?

– Красная лихорадка? A, fievre rouge. Это так называемая антильская лихорадка.

– Ею болеют только на Антильских островах?

– Да, на Антильских островах, в Вест-Индии, на Амазонке. А что?

– Да так, – замялся хирург и покосился на сестру милосердия. – Но ведь желтая лихорадка встречается и в Африке, не так ли?

– В Нигерии и соседних областях, но туда она занесена из других стран. При словах "желтая лихорадка" мне представляется Гаити или Панама, весь этот пейзаж – пальмы и прочее.

– Но как он попал сюда с этой лихорадкой? – рассуждал хирург. – Инкубационный период равен пяти дням, верно? А за пять дней… Выходит, что он летел всю дорогу.

– Выходит, – сказал терапевт таким тоном, что, мол, нынче это сущий пустяк. – Видно, торопился. И куда его черти несли? – Пальцы врача отбивали дробь на спинке кровати. – Думаю, сам он уже не скажет вам, почему так спешил. Очень плохое сердце. Этот человек, видно, многое перенес.

Хирург слегка кивнул и взглядом выслал сестру из палаты.

– Я вам кое-что покажу, – сказал он и открыл бедра больного. У самого паха виднелись белые шрамы, один длинный и четыре покороче, расположенные полукругом. – Пощупайте, какие они глубокие, – показал хирург. – Я все думал, от чего бы они могли быть…

– Ну, и?..

– Если он жил в тропиках, это может быть след лапы хищного зверя. Посмотрите, как конвульсивно сжались когти. Для лапы тигра они маловаты. Скорее всего, это ягуар… стало быть, речь может идти об Америке.

– Вот видите, – старый врач торжествующе высморкался, уже выясняется его биография. Lokus[12]12
  Местонахождение (лат.).


[Закрыть]: Вест-Индия. Curriculum vitae:[13]13
  Биография (лат.).


[Закрыть] охотник и авантюрист…

– И моряк. На левом запястье под бинтом у него татуировка – якорь. Он из так называемой хорошей семьи: ступни у него довольно узкие…

– И вообще, сказал бы я, интеллигентное тело. Анамнез: пьяница, явно наследственный алкоголик. Застарелая легочная болезнь, которая недавно активизировалась, видимо, в результате лихорадки инфекционного происхождения. Скажу вам, меня эта красная лихорадка вполне устраивает. – В глазах терапевта блеснула радость. – И следы излеченной фрамбезии. Ах, коллега, мне вспоминаются мои мальчишеские мечты о дальних странах, индейцах, ягуарах, отравленных стрелах и всем прочем. Какой любопытный случай! Скиталец, который уезжает в Вест-Индию… Зачем? Видимо, бесцельно, если судить по почтовым штемпелям судьбы. Там он ведет странную, беспокойную жизнь, сердце у него для его лет невероятно изношено, он пьянствует с тоски и от жажды, обычной у диабетиков… Я прямо как на ладони вижу эту жизнь, коллега! – Старый врач, задумавшись, почесал кончик носа. – А потом внезапное и стремительное возвращение домой, безумная погоня за чем-то… И вот, уже у самой цели, он умрет у нас па руках от желтой лихорадки, которой его заразила жалкая крохотная stegomyia fasciata[14]14
  Комар стегомия (лат.).


[Закрыть] в последний день блужданий в тропиках.

Хирург покачал головой.

– Он умрет от сотрясения мозга и внутреннего кровоизлияния. Оставьте мне мой диагноз.

– Желтая лихорадка у нас редкость, – настаивает терапевт. – Пожелайте ему, коллега, славной кончины, пусть он покинет этот мир, как редкий и замечательный пациент. Разве не похож он в этих повязках, безликий и безыменный, на воплощенную тайну? – Старый врач бережно прикрыл одеялом бесчувственное тело. – Ты еще кое-что расскажешь нам при вскрытии, бедняга. Но тогда книга твоей жизни будет захлопнута…

XI

Утром температура у больного поднялась до тридцати восьми с лишним, бинты у рта потемнели, словно от проступившей крови. Пациент совсем пожелтел, как и следовало ожидать, и таял на глазах.

– Ну что? – осведомился хирург у сестры милосердия. – Сегодня ночью он вам не снился?

Сестра решительно покачала головой.

– Нет. Я молилась, и это помогло. А кроме того, – мрачно добавила она, – я на всякий случай приняла тройную порцию брома.

Вошла другая сестра и доложила, что пациент с абсцессом на шее лежит в жару, икает, ничего не говорит и слабеет. Недовольно ворча, хирург заспешил к ясновидцу, так что полы его белого халата развевались на ходу.

Ясновидец, с заострившимся носом, уныло торчащим кверху, лежал, закрыв глаза.

– Ну, с какой стати у вас жар? – рассердился хирург. Покажите! – Температура была тридцать восемь с лишним. Хирург сердито снял с больного повязку, рана была отличная, чистая, вокруг ни следа воспаления. И вообще никаких признаков болезни, вот только икота и чуть пожелтели белки глаз.

Хирург бредет по коридору и снова заходит в палату номер шесть. Там, у постели пациента Икс, стоит знаменитый терапевт в обществе четырех молодых врачей в белых халатах и со смаком произносит: "Fiebre amarilla".

– Ничего не поделаешь, коллега, – обращается он к хирургу, – придется вам поделиться этим пациентом с нами. Такой редкостный и интересный случай. Вот погодите, здесь соберется весь факультет со всеми светилами науки. Вы бы хоть повесили над постелью балдахин и надпись под хвойной гирляндой: "Добро пожаловать!" Или что-нибудь в этом духе. – Он высморкался, словно в рог затрубил. – С вашего разрешения мы возьмем у него несколько капель крови. Господин ординатор, распорядитесь, чтобы ассистент взял у больного кровь.

Получив по инстанции это распоряжение, высокий, длинноволосый ассистент, стоявший у левого локтя корифея терапии, наклонился к предплечью больного и протер его кожу ваткой.

– Когда вы освободитесь, – проворчал хирург, обращаясь к старику, – я попрошу вас на минутку к себе.

Но старый доктор еще не исчерпал своих восторгов по поводу желтой лихорадки и продолжал говорить о ней, пока хирург вел его в палату ясновидца.

– Ну вот, – сказал хирург. – А теперь скажите мне, что с ним?

Старик засопел и взялся за пациента, легко и искусно ощупывая его, тихо приказывая вздохнуть, не дышать, вздохнуть глубже, лечь, сказать, если будет больно, и все прочее. Наконец он оставил пациента в покое, в раздумье потер себе кончик носа и подозрительно воззрился на ясновидца.

– А что с ним может быть? Ничего, все в порядке… Тяжелый невропат, – добавил он бесцеремонно. – Не пойму только, почему у него жар.

– Вот видите, – накинулся хирург на ясновидца. – А теперь скажите, приятель, что вы вытворяете?

– Ничего я не вытворяю, – попытался отрицать больной. Но, может быть, мое самочувствие связано с тем пациентом, а?

– С каким?

– С тем, из самолета. Ведь я все время о нем думаю. У него снова жар?

– Вы его видели?

– Нет, не видел, – пробормотал ясновидец, – но я думал… сосредоточился на нем. Понимаете, такой контакт страшно изнурителен.

– Он ясновидец, – поспешно объяснил хирург. – А вчера у вас была температура?

– Да, была, – признался ясновидец. – Но иногда я… прерывал контакт, и температура падала. Это можно регулировать волей.

Хирург вопросительно взглянул на светило терапии. Тот ерошил бородку и размышлял.

– А боли? – спросил он вдруг. – Болей у вас не было? Я имею в виду боли, которые ощущает тот пациент.

– Да, были… – как-то стесненно и нехотя ответил ясновидец. – Собственно, это были чисто душевные явления, хотя и локализованные на определенных участках тела. Трудно определить точно, – робко оправдывался он, – но я назвал бы это психической болью.

– А где вы ее ощущали? – быстро спросил терапевт.

– Вот тут, – показал ясновидец.

– Ага, в верхней части брюшной полости. Правильно, удовлетворенно проворчал старый врач. – А здесь, под ложечкой?

– Давит и поташнивает.

– Очень хорошо, – обрадовался терапевт. – И больше ничего?

– Ужасно болит голова, вот здесь, в затылке… И спина. Словно меня перешибли пополам.

– Coup de barre[15]15
  Прострел (франц.).


[Закрыть], – обрадовался старый доктор. – Это же coup de barre, дружище! Вы замечательно определили. Желтая лихорадка. Все симптомы. Как по-писаному!

Ясновидец испугался.

– Что вы говорите! Вы думаете, я мог подхватить желтую лихорадку?

– Нет, что вы! – усмехнулся терапевт. – Будьте спокойны, у нас нет такого комара. Самовнушение, – ответил он на вопросительный взгляд хирурга и, видимо, решил, что вопрос вполне исчерпан. – Самовнушение. Я не удивлюсь, если у него в моче обнаружат следы белка и крови. Когда имеешь дело с истериком, – добавил он наставительно, – ничему не следует удивляться. Они выкидывают такие фокусы… Повернитесь к свету!

– Но у меня слезятся глаза, – запротестовал ясновидец. Мне больно от света.

– Превосходно, голубчик, – похвалил его терапевт. – Совершенно верная клиническая картина, друг мой. Вы прямо-таки клад для диагностика – умеете хорошо наблюдать… То есть наблюдать самого себя. Отличный пациент! Представьте себе, многие люди совсем не умеют определить, где и что у них болит.

Ясновидец был явно польщен.

– А здесь, господин доктор, – несмело признался он, – у меня сосет.

– Эпигастрический симптом, – похвалил терапевт, словно экзаменуя усердного студента. – Отлично!

– И во рту, – припоминал ясновидец, – будто все опухло.

Старый доктор опять громогласно высморкался, словно торжествующе затрубил.

– Вот видите, – обратился он к хирургу, – налицо все симптомы febris flavae. Мой диагноз подтверждается. Подумать только: тридцать лет я не видел больного желтой лихорадкой! – с чувством добавил он. – Тридцать лет – немалый срок!

Хирург не разделял восторгов терапевта и, нахмурясь, смотрел на ясновидца. Тот отдыхал, изнуренный и обессиленный.

– Для вас подобные эксперименты вредны, – строго заметил он. – Больше я вас тут не оставлю, отправляйтесь лучше домой. А то вы внушите себе все болезни, какие только есть в клинике. Словом, забирайте-ка свою зубную щетку и… – он указал на дверь.

Ясновидец меланхолично кивнул в знак согласия.

– Я бы тут и не выдержал, – смущенно признался он. – Вы понятия не имеете, как это изнурительно. Будь он… этот самый Некто, пациент Икс, в сознании, я бы воспринимал его ощущения отчетливо, ясно… как черное на белом. А в таком глубоком беспамятстве… – Ясновидец покачал головой. – Чудовищная, почти безнадежная работа! Ничего определенного, никаких очертаний. – Он пошевелил в воздухе тонкими пальцами. – К тому же лихорадка, эдакий хаос в подсознании… все перепутано и бессвязно. А кроме того, здесь всюду чувствуется его присутствие, все только и думают о нем: и вы, и сиделки – все! – Лицо ясновидца выражало глубокое страдание. Я должен уйти отсюда, иначе я сойду с ума!

Терапевт с интересом слушал, склонив голову набок.

– Скажите, – спросил он, – вы что-нибудь узнали о нем?

Ясновидец сел, дрожащими пальцами зажег спичку и закурил сигарету.

– Да, кое-что! – Он с облегчением выпустил клуб дыма. Что бы я ни узнавал, у меня все равно будут пробелы и неясности. – Он махнул рукой. – Познавать – значит постоянно сталкиваться с загадками. Если вы спрашиваете, натолкнулся ли на них я, отвечу "да". Стало быть, я и узнал нечто. Я понимаю, вы бы хотели, чтобы я вам рассказал, но предпочитаете не расспрашивать. – Он подумал, прикрыв глаза. – Но мне необходимо избавиться от мыслей об этом человеке. Если я расскажу их вам, я смогу отложить свои мысли в долгий ящик, как вы изволили бы выразиться. Человек никогда не избавится от того, о чем молчит.

РАССКАЗ ЯСНОВИДЦА

Ясновидец уселся на постели, подтянув худые колени к подбородку, и, кося глазами, уставился в пространство, тощий и карикатурный в своей полосатой пижаме.

– Прежде всего надо объяснить мой метод и некоторые исходные понятия, – не без колебания начал он. – Вот, например, представьте себе круг, кольцо из медной проволоки. – Он начертил в воздухе круг. – Круг – вещь зримая. Мы можем представить его себе, как отвлеченное понятие, можем дать ему математическое определение, но психологически круг есть нечто представляемое зрительно.

Если завязать вам глаза, вы сможете ощупать проволоку и сказать: "Это круг". У вас было бы ощущение круга. Существуют люди, которые могут с закрытыми глазами, на слух, различить форму тела, издавшего звук. В данном случае они услышали бы круг, если бы по нему ударили палочкой. А если бы по этой проволоке ползла мыслящая муха, у нее тоже осталось бы вполне отчетливое ощущение круга.

Надо понять, как тесно соприкасаются эти чисто физические ощущения круга с душевным состоянием человека, который в полной темноте чувствует близость круга. Чувствует без помощи зрения, слуха или осязания. И это совершенно точное ощущение. Скажу вам, что, если исключить таким образом физическое восприятие, у вас будет гораздо более отчетливое ощущение именно круга, а не материала, из которого он сделан. Ибо форма – а не материал! – категория психологическая. И когда я говорю "ощущение круга", я имею в виду не какое-нибудь предположение или догадку, а совершенно точное, острое, я бы сказал мучительно ясное восприятие. Но сформулировать это восприятие и выразить его словами чрезвычайно трудно…

Ясновидец вдруг замолк.

– А почему, собственно, я выбрал для примера именно круг? Вот, видите, я предвосхищаю собственный рассказ. Ощущение замкнутого круга… Это форма тропика и одновременно форма жизни… – Он отрицательно покачал головой. – Нет, так у нас ничего не выйдет. Я знаю, вы оба скептически относитесь к телепатии. И справедливо. Телепатия – вздор, нельзя познавать вещи и явления на расстоянии, надо приблизить их: звезды – с помощью астрономических выкладок, материю – с помощью микроскопа и анализа. А если мы исключим чувственные восприятия, то можем приблизиться к чему угодно, сосредоточившись на мысли об этом предмете. Я допускаю, что бывают предчувствия, откровения, видения и сны. Я их допускаю, но отвергаю и отрицаю, как метод. Я не провидец, я аналитик. Подлинная действительность не является нам зримо, ее нужно извлечь точной работой, анализом, сосредоточенной волей. Вы признаете, что человеческий мозг – орудие анализа, но почему-то отвергаете мысль, что он может быть своего рода линзой, которая приближает вещи к нам, причем мы даже не трогаемся с места и не открываем глаз. Удивительная линза, сила которой меняется в зависимости от концентрации нашего внимания и воли.

Удивительное приближение, которое происходит не в пространстве и времени, – оно проявляется лишь в степени интенсивности ощущений и восприятий, внутри вас. Удивительная воля, которая вводит в ваше сознание вещи от вас независимые. Человек мыслит представлениями, которые возникли помимо его воли, пришли к нему извне, и он не может влиять на них, Он только концентрирует на них свое внимание.

То же со зрительными и слуховыми восприятиями, – мы воспринимаем органами чувств и нервными центрами вещи и явления вне нас. Также можно воспринимать мысли и. переживать чувства, находящиеся вне нас, и воспоминания о том, что было не с вами и не касается непосредственно вашего "я". Это так же естественно, как видеть и слышать, но вам не хватает внимания и навыка.

Хирург нетерпеливо заерзал на стуле, но ясновидец, очевидно, не заметил этого; он упивался своими поучениями, размахивал руками, мотал головой и каркал, полный самодовольной уверенности, что сладкозвучно поет.

– Внимание! – продолжал он и приложил палец к носу. – Я сказал – мысли, воспоминания, представления, чувства. Все это грубые и неточные термины психологии, и я воспользовался ими только потому, что они привычны для вас. В действительности же, воспринимая так, как я описал, я воспринимаю круг, а не материал, из которого он сделан; я воспринимаю и ощущаю человека в обобщении, а не его отдельные переживания, мысли и воспоминания. Понимаете, – сказал он, морща лоб и стараясь отыскать нужное слово. – Это абстрактный человек, абстракция, в которой сейчас содержится все, чем он когда-либо был и что делал, но не в порядке следования событий, а как… как… – Он размахивал руками слоено подводя какой-то итог… как если бы вы зафиксировали на кинопленке всю жизнь человека, от рождения до последней минуты, а потом наложили бы все эти кадрики один на другой и сразу спроецировали их на экран. "Какая неразбериха!" – скажете вы.

Да, это так. ибо прошлое и настоящее слились воедино и образовался лишь общий контур жизни, неописуемый и безгранично самобытный. Некая сугубо индивидуальная аура, в которой отражено все, – Нос ясновидца трагически вытянулся. Все, в том числе и будущее! – прошептал он. – Этот человек не выживет!

Хирург фыркнул. Это он тоже знал. И наверняка.

– Попробую объяснить вам это доступнее, – продолжал ясновидец. – Вот, скажем, придет сюда человек с чрезвычайно чутким обонянием. Встречаются такие люди. Прежде всего он почувствует общий, довольно неприятный и очень сложный запах. Но если у него есть способность обонятельно "наблюдать", он начнет анализировать этот суммарный запах и различит в нем запах больницы, хирургии, табака, мочи, еды, нас троих и наших жилищ. Может быть, он узнает даже, что на этой койке до меня умер старый человек, видимо после операции почек.

Хирург нахмурился.

– Кто вам сказал об этом?

– Никто. Просто вы не знаете, что такое обонятельный интеллект. Умея сосредоточиваться, можно расчленить данное суммарное восприятие, выявить в нем составные элементы или хронологическую последовательность. Если ваше целостное впечатление от какой-нибудь личности достаточно отчетливо, вы можете, при известных способностях к анализу и логическому мышлению, развернуть это впечатление в последовательные картины его биографии. Из общего абриса жизни можно дедуктивным путем извлечь отдельные события. Я бы сказал, это примерно то же самое, что по известной конечной сумме найти отдельные слагаемые. Вы возразите, что это безнадежная задача. Да, это трудно, но возможно. Поймите, что, по своей внутренней сути, четверка, возникшая как сумма двух двоек, совсем не то же самое, что четверка, полученная путем прибавления единицы к тройке.