Текст книги "Рассказы из другого кармана (сборник)"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Случай с младенцем

– Уж коли речь зашла о комиссаре Бартошеке, – заметил пан Кратохвил, – то мне припоминается один случай, который тоже не стал достоянием широкой публики; я имею в виду случай с младенцем. Так вот, значит, прибегает однажды к этому Бартошеку в полицейский участок молодая особа, жена пана Ланды, советника из управления государственными имениями, – вся в слезах, едва переводит дыхание. Бартошек пожалел женщину, хотя от рыданий у нее распух нос и все лицо пошло пятнами. Принялся он ее успокаивать – насколько это в силах старого холостяка, да еще полицейского чиновника.

– Бросьте вы, ей-богу, – говорил Бартошек, – он же с вас головы не снимет, проспится, и все снова будет в порядке; ну, а если уж он и впрямь чересчур бедокурит, так я отправлю с вами пана Гохмана, он влепит ему разок-другой и приведет в чувство; а уж вы, милочка, лучше не давайте мужу поводов для ревности, так-то!

Подобным образом – да будет вам известно – в полицейских отделениях улаживают большинство семейных трагедий.

Но дамочка только трясла головой и рыдала так, что страшно было смотреть.

– Ах, черт побери. – Пан Бартошек решил подобраться к делу с другого боку. – Значит, это он от вас сбежал, вот оно что! Послушайте, да ведь он вернется, паршивец несчастный; ну стоит ли этакий мерзавец того, чтобы вы по нем убивались!

– Па-а-н… комиссар, – пролепетала молодая женщина, – У меня… на улице… украли ребенка!

– Бог с вами, – недоверчиво проговорил комиссар. – Зачем жуликам понадобился ребенок? Наверно, убежал куда-нибудь…

– Нет, не убежал… Не могла она убежать! – безутешно рыдала мамаша. – Ведь Руженке всего три месяца!

– Ах, так, – протянул пан Бартошек, который не имел ни малейшего понятия о том, когда дети начинают ходить. – Каким же образом, позвольте узнать, они ее украли?

С трудом, после долгих клятвенных заверений, что ребенок найдется непременно, пану Бартошеку удалось успокоить молодую мамашу и вытянуть из нее, как было дело.

Оказывается, дело было так: пан Ланда только что отбыл в командировку осматривать свои имения, а пани Ландова задумала вышить Руженке красивый нагрудничек. Отправилась она в галантерею выбрать шелк для этого самого нагрудничка, а коляску с Руженкой оставила на улице; когда же возвратилась – ни коляски, ни Руженки уже не было. Вот и все, что за добрых полчаса удалось понять из слов безутешной женщины.

– Стало быть, пани Ландова, – подытожил пан Бартошек, – в общем не так уж все плохо; вы посудите сами, кому придет в голову красть сосунка? Обычно младенцев подкидывают, в моей практике случалось нечто подобное. По-моему, этакая кроха ничего не стоит; в большинстве случаев ее невозможно

сбыть; а вот за колясочку кое-что дадут; и перинки – там ведь были перинки? – тоже можно продать. Уж ради них можно решиться на кражу. Я полагаю, кому-то понадобились коляска и перинки. По-моему, тут замешана женщина, потому как верзила с колясочкой сразу обращает на себя внимание. А ребенка она где-нибудь да бросит, – успокаивал пан Бартошек мамашу, – ну скажите на милость, что ей с ним делать? Мне кажется, мы еще сегодня доставим вам вашу птаху, как только она найдется.

– А что, если моя Руженка проголодается? – горевала молоденькая мама, – ее уже давно пора кормить…

– Мы сами ее накормим, – пообещал комиссар, – а теперь идите-ка лучше домой.

И вызвал шпика в штатском, чтобы тот проводил несчастную женщину.

Во второй половине дня сам комиссар позвонил у дверей квартиры пани Ландовой.

– Ну вот, милая пани, – объявил он, – коляска уже нашлась. Теперь недостает лишь младенца. Пустую повозочку мы обнаружили под аркой одного дома, где и детей-то никаких нет. Правда, к дворничихе заходила одна женщина, позвольте, дескать, покормить грудного ребенка, гм-м… и сразу ушла… Черт побери, – заметил он, покачав головой, – выходит, эта особа хотела похитить именно младенца, и ничего другого. Стало быть, голубушка, коли уж так он ей понадобился, похитительница ему не повредит и не проглотит; короче говоря, горевать вам не о чем – и все тут.

– Но я хочу получить свою Руженку обратно! – в отчаянии воскликнула пани Ландова.

– В таком случае, пани, предоставьте нам фотографию или описание вашего ребенка, – объявил комиссар официальным тоном.

– Ах, какой вы, пан комиссар, – расплакалась пани Ландова, – неужели вы не знаете, что детей до года нельзя фотографировать? Говорят, это дурная примета, ребенок потом расти не будет…

– Гм, – буркнул комиссар, – тогда, по крайней мере. Дайте нам его точное описание.

Описание мамаша сделала весьма пространное: такие, мол, у ее Руженки хорошенькие волосики, и носик, а глазки какие прекрасные! И весит она четыре килограмма четыреста девяносто граммов. И попка у нее такая розовая, а какие складочки на ножках!

– Какие такие складочки? – насторожился комиссар.

– Такие, что поцеловать хочется! – всхлипывала мамаша – И такие же сладенькие пальчики! А как она улыбалась маме, если бы вы только знали!

– Но помилуйте, голубушка, – взорвался пан Бартошек, – ведь по такому описанию мы не сможем ее опознать! Нет ли у нее особых примет?

– У нее розовые ленточки на чепчике, – рыдала молодая женщина. – Девочкам всегда пришивают розовые ленточки! Ради всех святых, разыщите мне мою Руженку!

– А какие у нее зубы? – попытался еще уточнить пан Бартошек.

– Никаких, ведь ей всего три месяца. Знали бы вы, как она улыбалась своей мамочке! – Пани Ландова упала на колени: – Пан комиссар, обещайте, что вы ее отыщете!

– Будем стараться, – проворчал пан Бартошек в смущении, – прошу вас, встаньте. Ну, посудите сами, зачем ей было ее красть? Можете вы мне объяснить, какой от него прок, от этого сосунка?

Изумленная пани Ландова широко раскрыла глаза

– Но ведь прекраснее детей нет ничего на свете! Неужели у вас, пан комиссар, совсем нет материнских чувств?

Пан Бартошек не захотел признаться в этом своем недостатке и поспешно заметил-

– На мой взгляд, такого рода кражу могла совершить только мать, лишившаяся собственного ребенка и очень желавшая его иметь. Это, видите ли, как в трактире – если кто-нибудь по ошибке надел вашу шляпу, вы, уходя домой, выберете себе чью-нибудь чужую. Но тут я уже предпринял кое-какие шаги: приказал выяснить, где и у кого в Праге померла трехмесячная малютка, чтоб наши люди пошли туда и проверили Но только по вашему описанию, извините, мы опознать ее не сможем.

– Но я-то ее узнаю, – всхлипнула пани Ландова.

Пан комиссар пожал плечами.

– И все-таки, – произнес он задумчиво, – голову даю на отсечение, что баба это украла ребенка ради какой-то корысти. Кражи, дорогая моя, очень редко совершают из-за любви; обычно – из-за денег. Да не убивайтесь вы так, черт побери! Мы сделаем все, что от нас зависит.

Вернувшись в участок, пан Бартошек обратился к своим сослуживцам.

– Послушайте, нет ли у кого из вас трехмесячной козявки? Пришлите мне ее сюда!

Жена одного из полицейских принесла ему свою меньшенькую. Пан комиссар приказал развернуть ее и говорит:

– Э, да она вся мокрая! Ну что же – волосенки на голове есть, складочки – тоже… А это ведь нос, правда? И зубов тоже – ни одного… Объясните, голубушка, как же отличить одного младенца от другого?

Супруга полицейского, крепко прижала малютку к груди и гордо этак заявила:

– Да ведь это же моя Маничка! Разве вы не видите, пан комиссар, она же – вылитый папа?

Пан комиссар с сомнением покосился на полицейского Гохмана; ощетинив усы и надувая дряблые щеки, тот строил своему чаду гримасы, делал толстыми пальцами козу-березу и лаял собачкой: «Гаф-гаф-гаф!»

– Ну, не знаю, буркнул комиссар, – по-моему, и нос у нее совсем не такой, разве что вырастет… Пойду-ка я в парк, посмотрю, как выглядят сосунки Что правда, то правда, всяких там жуликов и бродяг наш брат тотчас распознает, а вот этакую мелюзгу в перинках просто неизвестно, как и разыскивать.

Примерно через час Бартошек вернулся, вконец расстроенный.

– Послушайте, Гохман, – обратился он к своему подчиненному, – ведь это же кошмар какой-то, – все дети на одно лицо! Какое уж тут описание внешности! «Разыскивается трехмесячный младенец, полу женского, с волосиками, носиком, глазками, вся попка в ямочках, весит четыре тысячи четыреста девяносто граммов». Разве этого достаточно?

– Пан комиссар, я бы об этих граммах не упоминал, – серьезно посоветовал Гохман, – ведь он, этот несмышленыш, весит то больше, то меньше, – в зависимости от того, какой у него стул.

– Господи Иисусе, – взмолился пан комиссар, – ну откуда мне все это знать? Сосунки – это ведь не по нашему ведомству! Послушайте, – внезапно с надеждой произнес он, – а что, если взять да и спихнуть это кому-нибудь, скажем, «Охране матери и ребенка»?

– Но ведь кража налицо, – возразил Гохман.

– Конечно, кража налицо, – буркнул комиссар – Господи, украли бы часы или другую какую полезную вещь – тут я бы знал, что делать; но как разыскивают украденных детей – я понятия не имею, ей-богу'

В это мгновение отворились двери, и один из полицейских ввел плачущую пани Ландову.

– Пан комиссар, – отрапортовал он, эта дамочка пыталась вырвать младенца из рук другой мамаши, и при том учинила безобразный скандал, чуть ли не драку. Я ее и забрал.

– Бога ради, пани Ландова, – принялся увещевать нарушительницу Бартошек, – что вы с нами делаете?!

– Но ведь это была моя Руженка! – рыдала молодая женщина

– Никакая не Руженка! – парировал полицейский. – Фамилия этой женщины – Роубалова, живет в Будечской улице, а на руках у нее был трехмесячный мальчик.

– Вот видите, неразумная вы женщина! – вскипел пан Бартошек – Если вы еще раз впутаетесь не в свое дело, мы перестанем им заниматься, понятно?! Погодите-ка! – вспомнил он вдруг. – А на какое имя откликается ваша дочка?

– Мы называли ее Руженка, – простонала молодая мамаша. – А еще Крошечка, Лапонька, пупсик, золотце, ангелочек, манюнечка, Кутичка, Лялечка, куколка, заинька, кисонька, голубушка, солнышко.

– И на все на это она откликается? – поразился комиссар-

– Она все-все понимает! – уверяла мамаша, заливаясь слезами. – И так смеется, когда мы показываем козу-дерезу, лаем собачкой, лопочем «ти-ти-ти», «бу-бу-бу» или щекочем.

– Нам от этого не легче, пани Ландова К сожалению, я вынужден признаться, что у нас ничего не вышло. В семьях, которые заявили о смерти ребенка, вашей Руженки не обнаружено; мои люди уже всех обежали.

Пани Ландова застывшим взглядом тупо смотрела перед собой.

– Пан комиссар, – выпалила она, внезапно озаряясь надеждой, – я десять тысяч дам тому, кто мне отыщет Руженку. Объявите повсюду, что награду десять тысяч получит тот, кто наведет вас на след моей девочки.

– Я бы вам не советовал этого делать, милая пани, – с сомнением проговорил пан Бартошек

– Вы бесчувственный человек! – горестно воскликнула молодая женщина. – Да за свою Руженку я готова весь свет отдать!

– Ну, вам виднее, мрачно проворчал пан Бартошек. – Объявить я объявлю, только вы уж, бога ради, в это дело больше не вмешивайтесь!

– Тяжелый случай, – вздохнул он, едва за пани Ландовой захлопнулась дверь. – Вот посмотрите, что теперь начнется!

И в самом деле началось: на следующий день три сыскных агента принесли ему по зареванной трехмесячной девчушке каждый, а один – небезызвестный Пиштора – просунул голову в кабинет и осклабился: «Пан комиссар, а парнишка не подойдет? Парнишку я достал бы по дешевке».

– А все эта ваша дурацкая премия, – чертыхался пан Бартошек. – Еще немного – и нам придется открыть сиротский дом. Вот проклятие!

«Вот проклятие! – раздраженно ворчал он, возвращаясь в свою холостяцкую квартиру. – Хотелось бы мне знать, как теперь мы разыщем этого карапуза!»

Дома его встретила прислуга, этакая языкастая бой-баба, но сегодня она прямо так и сияла от удовольствия.

– Вы только подите посмотрите, пан комиссар, – произнесла она вместо приветствия, – на вашу Барину!

А Бариной, да будет вам известно, звали чистокровную боксершу, согрешившую с каким-то немецким волкодавом, – пан Бартошек получил ее от пана Юстица. К слову сказать, я просто диву даюсь, как эти собаки вообще признают друг друга, хоть убей, не могу понять, по каким признакам борзая определяет, что такса – тоже собака Мы, люди, отличаемся лишь языком да верой, а готовы проглотить друг друга Ну вот, значит. Барина эта прижила с немецким волкодавом девятерых щенят, и теперь, развалясь подле них, вертела хвостом и блаженно улыбалась

– Вы только подумайте, – без умолку трещала служанка, – как она ими гордится, как она ими хвастает, стерва! Оно и понятно – мамаша.

Пан Бартошек задумался и спрашивает

– Мамаша, говорите? И что же, все матери так себя ведут?

– Еще бы! – громко удивилась служанка – Попробуйте похвалите при какой-никакой маме ее ребенка!

– Любопытно! – буркнул пан Бартошек – Погодите, я попробую

Дня через два все мамаши Большой Праги были прямо вне себя от восторга Стоило им выйти на улицу с колясочкой или с младенцем на руках, как возле них появлялся полицейский в полном параде либо этакий, знаете ли, обходительный господин в черном котелке, он улыбался их восхитительной деточке и щекотал ее под подбородочком

– Какое замечательное дите! – восхищался он – Сколько же ему?

Словом, для всех мамаш это был самый настоящий радостный праздник

И уже в одиннадцать утра один из агентов привел к комиссару Бартошеку бледную, дрожащую женщину

– Это она, пан комиссар, – доложил он Бартошеку, – я встретил ее когда она прогуливалась с колясочкой, но стоило мне произнести «Ай-яй-яй, какое у вас замечательное дите, сколько же ему?» – эта женщина зло стрельнула на меня взглядом и задернула занавесочки Ну вот я и предложил ей, пойдем, дескать, со мной, только без шума!

– Бегите за пани Ландовой, – приказал комиссар – А вы, мамзель, объясните, Христа ради, на кой ляд вам понадобился краденый ребенок?

Мамзель недолго отпиралась, ибо тут же запуталась. Это была незамужняя девица, и от какого то господина родила она девочку. Последние два дня девочка что-то недомогала. У нее болел животик, две ночи подряд она кричала. На третью ночь мать взяла ее к себе, дала грудь да и уснула, а когда проснулась ребенок уже лежал мертвый Право, не знаю, возможно ли это, – заметил пан Кратохвил с некоторым сомнением

– Почему же нет, – вмешался в разговор доктор Витасек – Во-первых, мать два дня почти не спала, во вторых, Ребенок, скорее всего, перенес катар и несколько дней не брал

грудь. От этого грудь была слишком тяжелой; мать задремала и придавила девочку, вот она и задохнулась. Разумеется, так вполне могло получиться. Ну а дальше что?

– Ну, значит, так оно и было, – продолжал прерванный рассказ пан Кратохвил. – Когда эта женщина увидела, что ребенок мертв, она пошла об этом заявить в церковь, да по дороге увидела колясочку пани Ландовой и передумала: ей пришло в голову, что и за чужое дите этот господин будет платить ей алименты, как и прежде. А еще, говорят, – добавил пан Кратохвил, смутившись, и густо покраснел, – у нее страшно болела грудь от избытка молока.

Пан Витасек кивнул, подтверждая.

– Это тоже верно.

– Знаете ли, – оправдывался пан Кратохвил, я в таких делах не разбираюсь. Так вот, украла она колясочку пани Ландовой, бросила ее в подъезде чужого дома, а Руженку отнесла к себе вместо своей Зденочки. По-видимому, странная это была женщина, с заскоком: свою мертвую дочку она положила в холодильник, ночью, дескать, отнесу и закопаю где-нибудь, – но духу у нее на это не достало.

Между тем явилась пани Ландова.

– Ну мамаша, – говорит ей пан Бартошек, – получайте свою манюнечку.

У пани Ландовой из глаз брызнули слезы.

– Да это же не Руженка! – разрыдалась она. – На Руженке был другой чепчик!

– Черт побери! – взревел комиссар. – Да распакуйте же вы ее!

И когда младенца развязали, положив на письменный стол, пан Бартошек поднял его за ножки и обронил:

– А теперь полюбуйтесь, какие у нее на попочке ямочки!

Но пани Ландова уже упала на колени и облизывала малышку с головы до пят.

– Ах ты, моя Руженочка, – плача, восклицала она, – ах ты, моя птичка, манюнечка, крошечка, мамина доченька, золотце ты мое…

– Пожалуйста, пани Ландова, – попросил ее недовольный этой сценой пан Бартошек, – перестаньте сейчас же, либо я, ей-ей, сам оженюсь. А обещанные десять тысяч отдайте в фонд помощи одиноким матерям, договорились?

– Пан комиссар, – восторженно обратилась к нему пани Ландова. – Подержите немножко Руженку и благословите ее!

– А без этого – нельзя? – ворчал пан Бартошек. – Да как их берут-то? Ах, так. Но смотрите, она вот-вот расплачется. Нате-ка, забирайте ее поскорее!

Тем и закончился случай с младенцем.

Графиня

– Шальные эти бабы, – заговорил пан Полгар, – такие они иногда выкидывают фортели, просто диву даешься. История, которой я хочу вас позабавить, произошла в девятнадцатом или в двадцатом году, короче, в то время, когда наша благословенная Центральная Европа казалась пороховым погребом, когда все только и ждали – в какой еще стороне заварится каша. Шпионы у нас в те годы кишмя кишели – сейчас это и представить себе невозможно. Я занимался тогда контрабандистами и фальшивомонетчиками, но военные власти нередко просили меня снабдить и их кое-какой информацией. Вот тогда-то и произошел этот случай с графиней… ну, скажем. Мигали.

Не помню уж, когда и каким путем, но только военные получили анонимное письмо, в котором автор обращал их внимание на корреспонденцию, поступавшую в адрес В. Манесса, Цюрих, до востребования. Потом они перехватили одно из подозрительных писем; вообразите себе, это была шифровка под кодом № 11, и в ней сообщалось, что двадцать восьмой пехотный полк входит в состав пражского гарнизона, что в Миловицах – полигон и что наша армия вооружена не только ружьями, но и штыками, и тому подобные глупости. Но военные, знаете ли, в таких случаях – страшные педанты; если вы, к примеру, сообщили иностранным державам, что портянки наших пехотинцев сделаны из коленкора фирмы «Оберлендер», то предстанете за это перед дивизионным судом и схлопочете, по крайней мере, год заключения за государственную измену и шпионаж. И ничего не попишешь – на этом зиждется престиж военных властей.

Так вот, стало быть, показали мне военные чины зашифрованное письмо и анонимный донос. Видите ли, графолог я никудышный, но тут с первого взгляда было ясно, что-либо оба письма нацарапаны одной и той же рукой, либо я спятил. Хотя анонимка начертана карандашом – кстати, большинство анонимных писем пишут карандашом, – но тут прямо бросалось в глаза, что у шпиона и автора анонимки – явно одна и та же рука.

– Мой вам совет, – сказал я чинам, – не придавайте этому значения; не стоит овчинка выделки; этот агент просто какой-то любитель, дилетант, все его военные тайны каждый легко может вычитать в «Политичке».

Ну ладно. Прошло что-то около месяца, и заявляется ко мне один капитан из контрразведки, стройный такой, красивый паренек

– Пан Полгар, – говорит он, – чудная со мной произошла история. Недавно я танцевал с одной обворожительной смуглянкой Она графиня, по-чешски – ни слова, но танцует – восторг! А нынче я получил от нее трогательную записку. Как-то все-таки странно это…

– Радоваться тут надо, юноша, – говорю я ему, – «счастье в любви» – вот что это такое.

– Оно, конечно, пан Полгар, – сокрушенно отвечает мне капитан, – да только записка написана тем же почерком, теми же чернилами и на той же бумаге, что и шпионские донесения в Цюрих! Просто ума не приложу, что делать, представляете, каково мужчине выдать женщину, которая… гм, которая всей душой… и вообще… она дама, пан Полгар, – вырвалось у него в волнении.

– Что поделаешь, капитан, – говорю я ему, – рыцарские чувства тут ни при чем. Ваш долг – велеть арестовать эту женщину и – сообразно с важностью преступления – приговорить к смертной казни; а на вашу долю выпадает честь приказать дюжине стрелков: «Пли!» Жизнь – известное дело – полна романтики. Вот только, к сожалению, есть тут одна загвоздочка: никакого В. Манесса в Цюрихе не существует, потому как на цюрихской почте скопилось уже четырнадцать зашифрованных донесений, а его все нет как нет. Бросьте вы свои подозрения и отправляйтесь плясать с этой смуглой графиней, пока молоды!

Три дня капитан мучился угрызениями совести, аж осунулся весь, а потом все-таки доложил о случившемся по начальству. Ну, понятно, шестеро военных в машине помчались арестовать графиню Мигали и изъять ее обширную переписку с иностранными агентами. У нее был обнаружен код и всевозможные опасные, так сказать, бумаги изменнического содержания. При этом графиня отказывалась давать какие-либо показания, а ее сестра, шестнадцатилетняя девчонка, уселась на стул, поджав колени под подбородком, так что все можно было лицезреть, курила сигареты, флиртовала с офицерами и хохотала как дурочка.

Прослышав, что Мигали сидит в тюрьме, я помчался к военному начальству и говорю:

– Отпустите вы, Христа ради, эту истеричку, иначе сраму не оберетесь.

А они мне:

– Пан Полгар, графиня Мигали призналась, что была завербована иностранной разведкой, а это дело серьезное.

– Да эта женщина водит вас за нос! – кричу я им.

– Пан Полгар, – строго выговаривает мне полковник, – не забывайте, что говорите о даме; графиня Мигали лгать не может.

Вот до чего эта баба окрутила солдат!

– Тысяча чертей! – орал я. – Значит, галантности ради вы отправите ее под суд? Да пошли вы к дьяволу вместе с вашими рыцарскими чувствами! Неужели вы не видите, что эта дурочка сама и нарочно навела вас на след своей изменнической деятельности?! Да ведь она, негодница, обвела вас вокруг пальца, не верьте вы ни одному ее слову!

Но начальники делали трагические мины и только пожимали плечами

Само собой, о случившемся кричали все газеты, – и у нас и за границей; аристократия со всего света была на коне и собирала выражения протеста, дипломаты предпринимали различные демарши, общественное мнение даже в далекой Англии было возмущено, но справедливость – как известно – неумолима. Словом, благородная графиня – в виду военного положения – предстала перед трибуналом.

Снова пошел я к военным чинам – на сей раз уже вооружась собственной информацией – и предложил:

– Выдайте ее мне, я сам ее накажу.

Какое! Они и слышать ни о чем не хотели. Надо признаться, суд они устроили – просто красота!

Я сидел в зале, заплаканный, как на «Даме с камелиями». Графинечка, тоненькая, словно стрела, и смуглая, что твой бедуин, признала свою вину.

– Я горжусь тем, – произнесла она, – что смогла быть полезной врагам этой страны.

Судьи чуть не разрыдались, желая и благородными быть, и долг соблюсти; но что поделаешь, изменнические письма и прочие глупости были налицо, и все же суд принимая во внимание исключительные обстоятельства, облегчающие и отягчающие вину, – не мог не приговорить графиню Мигали к году тюремного заключения.

Такого роскошного суда, повторяю, я отродясь не видывал. После вынесения приговора графиня встала и ясным голосом произнесла:

– Господин председатель, я считаю своим долгом заявить, что в ходе следствия и во время предварительного ареста все без исключения чехословацкие офицеры по отношению ко мне держали себя как истинные джентльмены.

В этом месте я от избытка чувств разревелся чуть ли не в голос.

А теперь войдите в мое положение: когда знаешь о человеке всю подноготную, то у тебя так и чешется язык рассказать об этом, просто нет никакого удержу. По-моему, люди говорят правду не по злому умыслу и не по глупости, а вынуждаемые обстоятельствами или неодолимым правдолюбием. Так представьте себе, эта Мигали где-то в Вене познакомилась с небезызвестным майором Вестерманном и влюбилась в него. Вы, конечно, знаете, кто такой Вестерманн: удалец, сделавший геройство ремеслом; ордена на нем так и бренчат: Мария Терезия, Леопольд, Железный крест, турецкие звезды с бриллиантами и бог знает что еще… все это он нахватал во время войны; Вестерманн – главарь всевозможных противозаконных организаций, заговоров, путчей, покуда речь идет о монархистах. Вот в этого-то героя втюрилась наша графиня и, дабы стать его достойной, решилась принять терновый венец великомученицы: словом, ради роковой этой страсти она прикинулась шпионкой и сама себя выдала. На такие штучки способны только женщины.

После процесса отправился я в тюрьму, где она сидела, и велел ее позвать.

– Мадам, – говорю, – это же ведь скука смертная, целый год сидеть в тюрьме; оно неплохо бы подать апелляцию, если вы изволите признаться, как взаправду обстояло дело с этим вашим, так сказать, шпионажем.

– Мне больше не в чем признаваться, сударь, – ответствовала графиня ледяным голосом.

– Ах ты, господи боже, – буркнул я, – да выбросьте вы из головы ваши глупости; ведь майор Вестерманн пятнадцать лет как женат, у него трое детей!

Графинечка сделалась серой, словно пепел; мне не приходилось еще видеть, чтобы женщина так подурнела прямо на глазах.

– А какое это имеет ко мне отношение…

– Вам, вероятно, полезно узнать, – раскричался я, – что этот ваш майор Вестерманн, собственно, не кто иной, как Вацлав Малек, пекарь из Простейова, понятно? Взгляните-ка на старую его фотографию; ну, узнаете? Христа ради, графиня, неужто из-за этакого проходимца вы пошли под суд?!

Графиня сидела словно оцепенев, и я вдруг увидел, что передо мной – старая дева, утратившая последние иллюзии. Мне стало жаль ее и неловко за себя.

– Мадам, – торопливо как-то проговорил я, – значит, договорились; я пришлю сюда вашего адвоката, и вы ему сообщите…

Графиня Мигали выпрямилась, бледная, натянутая как тетива.

– Нет, – выдохнула она, – в этом нет надобности; мне нечего прибавить к моим показаниям.

И удалилась. А за дверью упала; нам пришлось разжимать ей пальцы – так их свело судорогой.

Я с досады кусал губы Ну, все обнаружилось, – утешал я себя, – правда победила. Но, черт возьми, что же такое правда? Ведь все эти разоблачения и обманы, все эти мучительные истины, разрушенные иллюзии и горький опыт – это ведь лишь частица правды; а правда – она больше; правда заключается в том, что любовь – великое чувство, безумие, гордыня, страсть, тщеславие, а любая жертва – подвиг, и любящий человек величествен в своем чувстве. Вот в чем состоит другая и самая значительная доля правды; но нужно быть поэтом, чтоб уметь увидеть и выразить это.

– Совершенно справедливо, – заметил полицейский Горалек, – все зависит от того, как эту правду преподнести. В прошлом году забрали мы одного растратчика и повели взять оттиски пальцев; а парень – шмыг, выскочил из окна второго этажа – и припустился бежать.

Наш дактилоскопист хотя и пожилой, а туда же, – хоп! – выскочил за ним следом и сломал себе ногу.

Нас это вывело из себя – как всегда, когда наших обижают; изловили мы этого парня – ну и пощипали маленько

Потом был суд, и нас призвали в качестве свидетелей; вот адвокат этого парня – обходительный да гладенький такой, словно пузырек с ядом, – и спрашивает-

– Господа, если вам неприятно – можете не отвечать на мои вопросы. Но после того, как мой клиент попытался бежать, вы ведь его избили, не правда ли?

– Пустое, – отвечаю я, – мы только проверили, не повредил ли он себе что-нибудь, выскакивая со второго этажа, а убедившись, что повреждений нет, попытались ему внушить, что этак не поступают.

– Внушали, видимо, основательно, – заметил адвокат с тонкой усмешечкой. – Полицейский врач установил, что в результате этого внушения у моего клиента переломлены три ребра, а сам он весь в синяках, особенно спина.

– Значит, он слишком близко к сердцу принял наше внушение, – парировал я, пожав плечами.

На том и кончили. Знаете ли, правда правдой, но нужно найти для нее и подходящее слово.