Текст книги "Гордубал"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Чапек Карел
Гордубал

Хотя эта история в некоторых частностях отражает подлинное происшествие, в целом она является вымышленной.

Автор не хотел изображать в ней конкретных людей и события.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Вон тот пассажир, второй от окна, в измятом костюме, ну кто скажет, что он из Америки? Вот уж никогда бы не поверил! Американцы не ездят в пассажирском, только в экспрессах, да и то ворчат.

В Америке, дескать, поезда, не чета нашим, вагоны куда длинней, там белоснежный вайтер[1]1
   waiter – официант (англ.).


[Закрыть] разносит воду со льдом и айскримы[2]2
   ice-cream – мороженое (англ.).


[Закрыть]. Слыхали? «Алло, бой! – рычит такой американец. Подай сюда пива, жбан пива, всем по кружке, заплачу хоть пять долларов, дэм!»[3]3
   damn – черт возьми! (англ.)


[Закрыть] Э, да что зря болтать, братцы! В Америке – вот где житье!

Пассажир, второй от окна, дремлет, усталый, потный, разинув рот, и голова у него мотается, как неживая. Господи боже, прошло одиннадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать дней! Пятнадцать дней и ночей просидеть на чемодане, спать на полу или на скамейке, пропотеть насквозь, одеревенеть, ошалеть от грохота машин; уже пятнадцатый день; эх, хоть бы ноги вытянуть, подложить под голову сена и спать, спать, спать...

Толстая еврейка у окна брезгливо отодвигается в угол. "Чего доброго, еще уснет да повалится на меня, как мешок; кто его знает, что с ним такое: мятый весь, словно на земле валялся. Чудной какой-то попутчик, уже не пересесть ли подальше? Ах, боже, – скоро ли мы приедем?"

Второй от окна пассажир наклоняется вперед и, вздрогнув, просыпается.

– Ну и жара, а? – осторожно завязывает разговор старичок, похожий на лавочника. – Далеко едете?

– В Кривую, – с трудом произносит "чудной" попутчик.

– Так, так, в Кривую, – понимающе кивает лавочник, человек бывалый. – А издалека? Издалека ли?

Второй от окна пассажир не отвечает, утирая грязной ручищей потный лоб, видно, от слабости у него кружится голова. Лавочник обиженно сопит и отворачивается к окну. А сосед боится даже поднять глаза, уставился на заплеванный пол и ждет, – не обратятся ли к нему снова. Тогда он им объяснит: да, издалека. Из самой, доложу вам, Америки. – Вот как, из самой Америки? И в такую даль собрались в гости? – Нет, я домой еду. В Кривую. Там у меня жена и дочка. Гафья ее звать, Гафья. Когда уезжал, три года ей было. – Так, значит, из Америки! И долго вы там прожили? – Восемь лет. Да, уже восемь лет минуло И все это время был у меня джоб[4]4
   job – работа (англ.).


[Закрыть] на одном месте. Майнером[5]5
   miner – шахтер (англ.).


[Закрыть] работал. В Джонстоне. Там со мною земляк служил – Михал Бобок его звали. Михал Бобок из Таламаша. Задавило его, уж пять лет как задавило. С тех пор и поговорить не с кем, доложу я вам – с американцами разве поговоришь?..

Бобок – тот наловчился по-ихнему, но, знаете, коли у человека жена, у него и думка только о том, как бы рассказать ей все по порядку. А на чужом языке разве расскажешь? А зовут ее Полана. – Как же вы работали, если ничего по-ихнему не понимаете? – Ну, как! Кричали мне: алло, эй, Гордубал! И показывали мой джоб. В день я выгонял по семь долларов, ей-богу, севен[6]6
   Семь (англ.).


[Закрыть]. Только и дорого все в Америке, господа. Двух долларов даже на харчи не хватает. За ночлег пять долларов в неделю.

Тут вмешается пассажир напротив. – Однако ж, Гордубал, вы могли накопить порядочно деньжат? – Ну конечно, можно было скопить. Да я посылал их домой жене. Говорил я вам, что ее зовут Поланой?

Каждый месяц, господа, по пятьдесят, шестьдесят долларов, а то и все девяносто. Но это только пока Бобок жив был, он-то знал грамоту. Смекалистый парень, этот Бобок, да уже пять лет, как его балкой зашибло. С тех пор я не мог деньги домой посылать и клал их в бенк[7]7
   bank – банк (англ.).


[Закрыть]. Верите ли, набралось больше трех тысяч, а потом меня обокрали, пропали деньги. Да что вы говорите, Гордубал! – Иес, сэр[8]8
   yes, sir – да, сударь (англ.).


[Закрыть], три тысячи долларов с лишком. – И вы не подали на них в суд? – Эх, и не говорите! Куда подашь? Наш формен[9]9
   jоrmen – старшой (англ.).


[Закрыть] водил меня к какому-то лойеру[10]10
   j a w e r – адвокат (англ.).


[Закрыть]. Тот похлопал по плечу: о'кей да о'кей[11]11
   о'к е у – ладно (англ.).


[Закрыть], только платить нужно эдванс[12]12
   advance – плата вперед (англ.).


[Закрыть]. Формен ему сказал: ю ар э'свайн[13]13
   You are a svine – вы – свинья! (искаж. англ.).


[Закрыть], и повел меня обратно. Вот какие дела бывают в Америке, доложу я вам, э-э, что и говорить. – Господи Иисусе, Гордубал, три тысячи долларов? Это же огромные деньги, целое состояние! Боже небесный, какое несчастье! Три тысячи долларов сколько же это на наши деньги?

Юрай Гордубал вполне удовлетворен: вы бы все на меня уставились, начни я только рассказывать.

Со всего трейна[14]14
   train – поезд (англ.).


[Закрыть] собрались бы поглядеть на человека, у которого в Америке три тысячи долларов украли. Иес, сэр! Да, это я!.. Юрай Гордубал поднимает глаза и оглядывает соседей; толстая еврейка жмется в угол, лавочник обиженно глядит в окно и что-то беззвучно жует, тетка с корзиной на коленях укоризненно смотрит на Гордубала.

II

Юрай Гордубал опять замыкается в себе. Ну и ладно, я набиваться не стану; пять лет ни с кем не говорил – и то ничего. – Так что же, Гордубал, вы из Америки возвращаетесь без гроша? – Нет, что вы, джоб у меня был хороший, только денежки я больше в бенк не клал, ю бет[15]15
   у о u bet – будьте покойны (англ.),


[Закрыть]. В сундучок, сударь, ключик под рубаху, вот и все. Семьсот долларов домой везу. Well"[16]16
   well – ладно (англ.).


[Закрыть], сэр, я бы там пожил еще, да остался без эмплоймента[17]17
   employment – работа (англ.).


[Закрыть]. Это через восемь-то лет! Локаут, сэр.

Слишком много угля, что ли. Из нашего пита[18]18
   pit – шахта (англ.).


[Закрыть] шестьсот человек получили лив[19]19
   leave – увольнение (англ.).


[Закрыть], сударь. Кругом увольняют и увольняют. Нигде нет работы. Потому я и возвращаюсь. Домой, понимаете? К себе, в Кривую.

Жена там у меня и землица. Гафье тогда три года исполнилось. Семьсот долларов за пазухой везу, опять хозяйствовать стану... Либо на фэктори[20]20
   factory – фабрика (англ.).


[Закрыть] наймусь, либо лес пойду валить. А что, Гордубал, не скучали вы по жене и дочке? – Скучал, ей-богу! Но я, знаете ли, посылал им деньги и думал: вот это на корову, это на стрых земли, это Полане на что-нибудь, ей там виднее. Каждый доллар на счету был, а когда отдавал деньги в бенк, думал: вот и целое стадо коров. Иес, сэр, их-то у меня и украли. – А жена вам писала? – Нет, не писала. Неграмотная она. – Ну, а вы ей? – No, sir. Can't write, sir[21]21
   Нет, сэр. Я не умею писать, сэр (англ.).


[Закрыть]. С тех пор как помер Михал Бобок, я ничего ей не посылал, только откладывал деньги. – Но вы хоть телеграфировали ей, что едете? – Ну, что вы, что вы, на это жалко деньги расходовать. Да она бы и перепугалась, если бы рассыльный пришел, а меня не испугается.

Ха-ха! Какое там! – А может, она думает, что вы померли, Гордубал: столько лет она не получала от вас весточки. – Помер? Такой мужик, как я, да чтоб помер?

Юрай Гордубал разглядывает свои узловатые руки.

Такой мужик! Скажете тоже! Подана умная, Полана знает, что я вернусь. – Все мы под богом ходим. А что, если Поданы нет в живых? – Shut up, sir[22]22
   Помалкивайте (англ.).


[Закрыть]. – Ей было двадцать три года, когда я уехал, и крепкая она, сэр, крепкая, как ремень. Не знаете вы Поланы! С такими деньгами, это с долларами-то, что я ей посылал, да чтобы она не прожила! No, thank you[23]23
   Нет, спасибо (англ.).


[Закрыть].

Раздраженный лавочник у окна утирает пот голубым платком. Может, опять скажет: ну и жара!

Да что вы, сэр?! И это вы называете жарой? Побывали бы вы на лоуэрдеке[24]24
   lowerdek – нижняя палуба (англ.).


[Закрыть]. Или в антрацитовой шахте. Туда посылают ниггеров[25]25
   nigger – негр (англ.).


[Закрыть], но я-то выдержал, йес, сэр. За семь долларов. Алло, Гордубал! Алло, you niggers[26]26
   Вы, негры! (англ.).


[Закрыть]. Да, сударь, человек многое может выдержать. Лошадь – та нет. Туда вниз нельзя было посылать лошадей, – возить вагонетки. Уж очень жарко, сударь! Или лоуэрдек на пароходе... Человек многое выдержит, вот только бы уметь столковаться.

Требуют с тебя – а чего требуют – не поймешь; ну они и кричат, злятся, разводят руками... А извольте-ка разузнать в Гамбурге, как проехать до Кривой.

Они-то могут на меня кричать, а я нет. В Америку ехать дело как по маслу идет: один вас на пароход посадит, другой встретит, а вот обратно, сударь, обратно выбраться не поможет никто. No, sir. Трудно добраться до дому, сударь.

И Юрай Гордубал качает головой. И вот она качается сама, мотается из стороны в сторону, тяжелая, неживая. Юрай засыпает. Толстая еврейка у окна недовольно поджимает губы; тетка с корзиной на коленях и обиженный лавочник выразительно переглядываются. Да, да, ну и народ пошел. Быдло.

Кто это шагает там, по той. стороне долины? Гляди-ка, он в ботинках! Механик, что ли? В руках у него черный чемоданчик; незнакомец поднимается в гору, – не будь до него так далеко, приставить бы ладошки ко рту да крикнуть: хвала господу Иисусу Христу, прохожий, который час? – Третий час, пастушок. Не будь до тебя так далеко, спросил бы и я: чьих коров пасешь? – А ты объяснил бы: вот эти – Лыска, Пеструха, Звездочка, Рыжая и эта телка – Поланы Гордубаловой. – Так, так, парень, ладные коровки, поглядеть приятно, только не пускай ты их вниз к Черному ручью, там трава кислая и вода горькая. Так, стало быть, Поланы Гордубаловой?

А ведь раньше у нее всего две коровы было... А что, парень, может, у нее и волы есть? – Ах, ты господи, да еще какие! Подольские, рога – точно кто руки расставил. Два вола, сударь. – Ну, а овцы? – И овцы и бараны, сударь, те пасутся повыше, на Дурной Полонине. Умна и богата Полана. – А мужа у нее нет? Что машешь рукой, разве нет у нее хозяина? Эх, парень, своих не узнаешь – поднес руку к глазам и стоит, стоит, будто пень.

Сердце Юрая учащенно бьется; он останавливается передохнуть: "Уф-уф! уф-уф!" Это свыше его сил, это так неожиданно, Гордубал захлебывается, точно человек, упавший в воду: вдруг он очутился у себя дома. Дома! Не успел сделать и двух шагов по каменистому оврагу, как нахлынули воспоминания: да, да, этот овражек испокон веков тут, как и кусты терновника, опаленные кострами пастухов; по-прежнему цветет на каменистой осыпи коровяк, тропинка теряется в тимьяне и сухой траве... вот и камень, поросший мхом, и горечавка, и можжевельник, вот опушка, и сухие коровьи лепешки, и заброшенный пастуший шалаш; нет больше Америки и нет восьми лет; все, все, как было: блестящий жук на листьях чертополоха, скользкая трава, далекие колокольцы, седловина над Кривой, бурые заросли осоки и дорога к дому... Дорога, по которой неслышно шагает горец, никогда не бывавший в Америке, дорога, благоухающая коровами и лесом, прогретая солнцем, как хлебная печь; дорога вниз в долину, каменистая и вытоптанная скотом, местами болотистая от родников, прыгающих по камням... ах, госпоЛи боже, что за чудная тропинка, прихотливая, как ручей; она поросла сочной травой, шуршит щебнем, хлюпает в болоте и скрывается в лесной чаше: нет, сэр, это вам не шлакобетонный тротуар в Джонстоне, скрипящий под подошвой. Нет ни рейлингов[27]27
   railing – здесь перила, ограждающие тротуар в местах наиболее оживленного уличного движения (англ.),


[Закрыть], ни толпы, шагающей к майне[28]28
   mine – шахта (англ.).


[Закрыть], – ни души кругом, ни души, только тропинка вниз, ручей да стада, вызванивающие колокольчиками... Дорога домой, возвращение, бубенцы на шеях телят и синие цветы у потока...

Юрай Гордубал шагает размашисто – что ему чемодан, что ему восемь лет; это же дорога домой, по ней ноги несут тебя сами. Так в сумерки возвращается стадо: коровы, несущие полное вымя, позвякивают звонками – бим-бам, бим-бам, тренькают бубенчики телят... А что, если присесть тут и подождать темноты? Войти в деревню под перезвон колокольцев в тот час, когда бабы выходят на крылечко, а мужики стоят у заборов: гляньте-ка, гляньте, кто это к нам идет? А я, точно стадо с выгона, прямиком в распахнутые ворота: добрый вечер, Полана! Вот и я, да не с пустой мошной!

Или нет, лучше обождать до ночи, пока пройдет скотина, пока все уснут, и стукнуть в окно: Полана, Полана! – О господи Иисусе, кто там? – Я, Полана.

И сразу к тебе. – О, слава богу! – А где Гафья? – Гафья спит. Разбудить? – Нет, нет, пускай спит. – Ну, слава богу!

Гордубал шагает еще быстрей. Ей-богу, легко идти человеку, коли у него спешат-торопятся мысли!

Да, не поспеть за ними, как ни беги. Мысли тебя обгоняют, в мыслях ты уже у рябины, что растет на краю деревни – кыш, гуси, кыш!.. Вот ты и дома. Загорланить бы сейчас – эй, все, кто есть, гляньте, кто идет, какой американец, тру-ту-ту, дивитесь, boys[29]29
   boys – ребята, парни (англ.).


[Закрыть], алло! А теперь замолчи, – вот он, твой дом. Полана треплет лен на дворе. Подкрасться сзади и закрыть ей глаза. – Юрай! – Как ты узнала меня, Полана? – Слава богу, мне ли не знать твои руки, Юрай!

Гордубал бежит по долине, не чуя в руке чемодана, в котором сложена вся Америка: синие сорочки, костюм из Манчестера и Тедди-бэр[30]30
   Teddy-bear – игрушечный медведь (англ.).


[Закрыть] для Гафьи; а вот и для тебя, Полана, материя на платье, такую носят в Америке, душистое мыло и handbag[31]31
   handbag – сумочка (англ.).


[Закрыть] с цепочкой.

А это flashlight[32]32
   f I a s h I i g h t – карманный фонарик (англ.).


[Закрыть], Гафья, нажмешь кнопку – и он светит, а тут картинки из газет, это я для тебя вырезал, знаешь, дочка, сколько их было – я восемь лет собирал их, но пришлось оставить, не поместились в сьюткейсе[33]33
   Suitcase – чемодан (англ.).


[Закрыть]. Постой-ка, там у меня еще кое-что есть!

Ну вот, слава богу, и ручей. Никаких железных мостов, только камни в воде, нужно прыгать с одного на другой, размахивая руками. Э, братец, а вот тут в зарослях ольхи мы еще мальчишками, мокрые по уши, засучив штаны, ловили раков; а цел ли тот крест, что стоял на повороте дороги? Славу богу, вот он, покосился, но еще стоит там, у проселочной дороги, мягкой и теплой от пыли, пахнущей скотом, соломой и рожью. Сейчас должен быть забор Михальчукова сада; вот и он, тут как тут, зарос сиренью и орешником, такой же запущенный, как и был.

Слава тебе, господи, вот я и в деревне. С приездом вас, Юрай Гордубал! И Юрай Гордубал останавливается – черт знает, отчего таким тяжелым стал вдруг чемодан? Надо бы утереть пот. Эх, господи, что ж это я не умылся в ручье, нужно было вынуть бритву, зеркало да побриться у воды! А то ни дать ни взять – чистый цыган, бродяга, разбойник. Не поворотить ли назад и умыться, прежде чем покажусь Полане на глаза? Нет, не годится, Гордубал, тебя уже заметили. За Михальчуковым забором, из заросшей лопухом канавы, таращит глазенки удивленный малыш. Окликни его, Гордубал, спроси: "Чей ты, не Михальчуков ли?" И мальчуган пускается наутек, шлепая босыми ножонками.

А что, если обойти деревню и пробраться домой задами? думает Гордубал. Это можно, да, глядишь, накинутся на меня: "Эй ты, куда лезешь! Заворачивай оглобли, не то огрею кнутом!" Ничего не поделаешь, придется идти деревней; ох, господи, хоть бы этот чемодан не оттягивал руку!

III

Бабье лицо за окошком с геранью, желтоглазые подсолнечники, старуха на дворе выплескивает что-то, детишки останавливаются и таращатся: эй, эй, кто-то чужой идет! – дедка Кирилл жует губами и даже глаз не подымает; еще один толчок в сердце, и – с нами бог! – Юрай входит, нагнув голову, в ворота своего дома.

Своего? Ты же ошибся, дурачок! Разве это Гордубалова деревянная изба, деревянный хлев и бревенчатый амбар? Это же целая усадьба; каменный дом крыт черепицей, на дворе колодец с железным насосом, железные плуг и борона, – поместье, дай только; живей, Гордубал, живей убирайся отсюда со своим черным чемоданчиком, пока не вышел хозяин и не сказал: "Ну что ты тут вынюхиваешь?" – "Добрый день, хозяин, не жила ли здесь Полана Гордубалова?.. Прошу прощенья, я, видно, ошибся малость".

На крыльцо выходит Полана и останавливается как вкопанная. Судорожно прижимая руки к груди, она тяжело и прерывисто дышит и не сводит с мужа испуганных глаз.

И теперь не знает Юрай Гордубал, что сказать: столько раз он представлял себе эту встречу – и отчего же она ни на что не похожа? Не закрыл он глаз Полане, подкравшись сзади, не стукнул ночью в окошко, не пришел со словами благословения в вечерний час, когда звонит стадо, нет, вот он: ввалился щетинистый и неумытый. Ну чего ж удивляться, если женщина испугалась? И голос у Гордубала какой-то чужой, хриплый... Господи, наставь, вразуми, что можно вымолвить эдаким нечеловеческим голосом.

Полана отступает, слишком далеко отступает, давая ему войти, – ах, Полана, я бы прошмыгнул и так! – и произносит почти беззвучно и каким-то не своим голосом:

– Входи, я позову Гафью.

А, Гафью? Но сперва мне бы хотелось обнять тебя за плечи, Полана, и сказать: "Ну, милая, я сам не рад, что перепугал тебя. Слава богу, вот я и дома. Ишь как ты все здесь устроила. Новая кровать, гора подушек, стол тоже новый и крепкий; на стене иконы, таких нет и в Америке. Пол дощатый, и цветы на окнах. Молодец, Полана, хорошая ты хозяйка!"

Юрай Гордубал тихонько усаживается на свой чемодан. Умница Полана, знает свое дело. Видать по всему, у нее не меньше дюжины коров, а может, и побольше. Слава богу, не зря я работал. Ох, и жарко в шахте, милая! Кабы знала ты, что там за пекло.

Полана не возвращается. И Юраю Гордубалу становится неловко, словно его надолго оставили одного в чужой избе. Погожу во дворе, решает он, заодно умоюсь. Эх, снять бы рубаху, пустить струю студеной воды на плечи, на голову, намочить волосы, брызгаться и гоготать от удовольствия. Нет, нет, не годится! Не время, еще не время! Пока можно только нацедить немножко воды из помпы. Раньше тут стоял деревянный сруб и бадья с журавлем; наклонишься, бывало, – внизу тьма и сыростью пахнет, я теперь прямо как в Америке, там у фермеров тоже такие помпы! Пойти бы с ведерком в хлев, напоить скотину, чтобы коровы зафыркали, чтоб заблестели у них влажные ноздри... Юрай смачивает замусоленный платок и вытирает лоб, лицо, руки, затылок. А-ах, как приятно холодит! Гордубал выжимает платок и смотрит, где бы его повесить. Но нет, мы еще не дома, и он сует мокрый платок в карман.

– Это твой отец, Гафья, – слышит Гордубал, и Полана подталкивает к нему одиннадцатилетнюю девочку, – у той испуганные голубые глаза.

– Вот какая ты, Гафья? – смущенно бормочет Гордубал (вот уж, право! Такому большому ребенку и тэдди-бэр!) и хочет погладить ее по голове.

Только одним пальцем, Гафья!

Но девочка уклоняется и жмется к матери, не спуская глаз с незнакомца.

– Да поздоровайся же, Гафья, – говорит Полана строго и шлепает девочку по спине.

– Ну, оставь ее, Полана, что худого в том, коли ребенок оробел?

– День добрый! – шепчет Гафья и отворачивается.

Юраю вдруг становится не по себе, слезы застилают глаза, облик ребенка дрожит в его глазах и расплывается. "Ну, ну, что же это – э, ничего, пройдет!

Все потому, что уж сколько лет я не слышал этих слов "день добрый".

 – Пойди сюда, Гафья, – суетится Гордубал, погляди, что я тебе привез.

– Иди, глупая, – подталкивает девочку Полана.

Гордубал склоняется над чемоданом. Матерь божья, как все измялось в дороге! Куда же запропастился электрический фонарик? Вот Гафья удивится.

– Смотри, Гафья, нажмешь тут кнопку, и ок светит. Да что же это такое, не хочет светить! – Гордубал нажимает кнопку, вертит фонарик со всех сторон и хмурится.

– Что такое с ним сделалось? Ага, наверно, батарейка высохла. На пароходе было такое пекло! Знаешь, нижняя палуба?.. Он светил, Гафья! Светил ярко, как солнышко. Постой, я дам тебе картинки, поглядишь.

Гордубал вынимает газетные и журнальные листы, которыми переложена одежда.

– Иди сюда, Гафья, посмотри, вот она – Америка.

Девочка смущенно мнется и оглядывается на мать.

Подана сухо и строго кивает: "Иди!" Гафья робко, неохотно подвигается к этому чужому, долговязому человеку. Эх, выскочить бы стрелой за дверь и бежать, бежать без оглядки, к Марийке, к Жофке, к девчонкам, что там, за гумном, пеленают в одеяльце маленького смешного щенка...

– Погляди, Гафья, Какие дамы! А тут, гляди-ка, дерутся, а? Это футбол, игра такая в Америке, понимаешь? А вот эти высокие дома...

Гафья уже касается его плечиком и робко шепчет:

– А там что?

Гордубала охватывает радостное умиление – ну вот, ребенок уже привыкает.

– Это... это Felix the Cat[34]34
   Кот Феликс (англ.).


[Закрыть].

– Да ведь это киска, – протестует Гафья.

– Ха-ха, конечно, киска! Ты умница, Гафья! Ну да, это такой... американский кот, олл-райт[35]35
   all right – правильно (англ.).


[Закрыть].

– А что он делает?

– Он... он лижет tin[36]36
   tin – жестянка (англ.).


[Закрыть], понимаешь? жестянку от консервов. Это эдвертисмент[37]37
   advertismenl – реклама (англ.).


[Закрыть] консервов, вот что.

– А тут что написано?

– Это... это по-американски, Гафья; ты не поймешь. А вот гляди, пароходы, – поспешно меняет тему Гордубал, – на таком и я плыл.

– А это что?

– Это трубы, понимаешь? Внутри корабля паровая машина, а сзади такой... такой винт...

– А что здесь написано?

– Это ты прочтешь как-нибудь в другой раз. Ты ведь умеешь читать? – вывертывается Гордубал. – А вот смотри-ка: столкнулись два кара...[38]38
   с а r – автомобиль (англ.).


[Закрыть]

Полана стоит на крыльце, скрестив руки на груди, и сухим пристальным взглядом смотрит во двор. Позади нее в избе наклонились друг к другу две головы.

Мужской голос с запинкой рассказывает об Америке, старается что-то растолковать.

– Вот в Америке как делают, Гафья, а вот это я сам однажды видел... – Потом язык у Гордубала совсем заплетается, и он бормочет: – Ступай, Гафья, погляди, где мать.

Гафья выскакивает на крыльцо, точно вырвавшись из заточения.

– Подожди, – останавливает ее Полана, – спроси, может, он хочет есть... или пить.

– Не надо, голубушка, не надо, – отказывается Гордубал и спешит к порогу. – Спасибо, что позаботилась, вот уж спасибо, куда спешить, у тебя, верно, и другие дела найдутся...

– Дела всегда хватает, – неопределенно откликается Полана.

– Ну, вот видишь, Полана, вот видишь, не буду тебя беспокоить, занимайся своим делом, а я уж после... я что...

Полана поднимает на него глаза, точно хочег высказать, точно хочет высказать все разом – но губы у нее начинают дрожать, и она молча идет по своим делам, ведь работы всегда хватает.

Гордубал, стоя в дверях, смотрит ей вслед: пойти разве за ней в сарай? Нет, пока еще нет: в сарае темно, неладно это будет...

Восемь лет, братцы, восемь лет! Разумная жена Полана, не бросается на шею, как девчонка. Хорошо бы порасспросить ее о том, о сем, о поле, о скотине.

Да уж бог с ней, дел у нее хватает. Полана и раньше такая была – работящая, степенная, рассудительная.

Задумчиво оглядывает двор Гордубал. Дворик чистый, порос лапчаткой и купавой, нигде ни следа навозной жижи. Пойти, что ли, осмотреть хозяйство?

Нет, не надо пока, не надо. Полана и сама скажет: пойди погляди, Юрай, как я хозяйничала. Все кирпичное и железное, новое все, а стоило столько-то и столько-то. И я скажу: хорошо, Полана. Я тоже при нес кое-что в хозяйство. Хорошо, Полана, ты управлялась с хозяйством. А стройна ты, стройна, как молодица! Господи, спина какая прямая. Полана всегда так ходила, еще девушкой голову высоко держала! Гордубал вздохнул и почесал затылок. Что ж, пусть будет по-твоему, Полана. Восемь лет ты сама себе хозяйкой была, сразу этого не переломишь. Сама признаешься: хорошо, что есть теперь мужик в доме.

Задумчиво оглядывает Гордубал свой двор. Все изменилось, все по-новому, удачлива в хозяйстве Полана. А вот этот навоз,толубчики, этот навоз мне не нравится. Пахнет конюшней, а не хлевом. Вон на стене два хомута, на дворе конский помет. А Полана и не заикнулась, что лошадей держит. Послушай, Полана, кони не бабье дело. На конюшне мужик нужен, вот что.

Гордубал озабоченно морщит лоб – он слышит удары копытом о дощатую перегородку. Конь бьет копытом, видно пить хочет. – Отнесу-ка я ему воды в брезентовом ведре. Нет, нет, Полана сама попросит: "Пойдем, Юрай, погляди наше хозяйство".

В Джонстоне тоже были лошади, там внизу, в штольнях. Подходил я к ним погладить по морде, – коров, видишь ли, Полана, там не было. А хорошо бы ухватить корову за рог и потрясти ей голову, ого-го-го, старуха! А лошадь... Ну, слава богу, есть теперь у тебя мужик в доме.

И вдруг пахнуло старым, издавна знакомым запахом. Гордубал принюхивается долго и с наслаждением. Дрова! Смолистое благоухание дров, запах сосновых поленьев, лежавших на солнце. Поленница манит Юрая. Хороши поленья, крупные, с толстой корой. А вот и колода с воткнутым в нее топором, деревянные козлы и пила. Старая пила, отполированная его ладонями. Гордубалглубоко вздыхает – с приездом вас и добро пожаловать! снимает пиджак и ставит полено на козлы.

Потный, счастливый, он пилит дрова на зиму.

IV

Юрай выпрямляется и вытирает пот. Что правда то правда. Вот это работа! Не то что в пите! И запах другой. Хорошие, смолистые дрова у Поланы, ни коряг, ни сушняка нет.

Крякают утки, с гоготом носятся гуси, где-то прогремела телега и стремительно завернула к дому.

Полана выскакивает из сарая и бежит, торопится распахнуть ворота. Ах, Полана, и бежишь ты совсем как девушка.

Да кто же это, кто к нам приехал? Хлопает кнут, высоко взвивается золотистая теплая пыль, и во двор влетает запряжка; стучит телега, а на ней стоя, повенгерски, правит парень. Он высоко поднял вожжи, громко кричит "тпр-ру!" и, соскочив на землю, похлопывает коней по влажной шее.

Подходит Полана, бледная и решительная.

– Это Штепан, Юрай. Штепан Манья.

Человек, нагнувшийся над постромками, резко выпрямляется, оборачивается лицом к Юраю. "Ишь ты, какой черномазый! – дивится про себя Гордубал. – Господи, экий ворон!"

– В батраках у меня, – добавляет Полана твердо и отчетливо.

Парень что-то бормочет, склонившись к упряжи, и, отстегнув постромки, одной рукой держит обоих коней, а другую ни с того ни с сего протягивает Гордубалу.

– Добро пожаловать, хозяин!

Хозяин поспешно вытирает руку о штаны и подает ее Штепану; Гордубал растерян, и вместе с тем лестно ему, он смущается, бормочет что-то и еще раз трясет Штепану руку по-американски.

Невелик Штепан, а ладен. Ростом Юраю по плечо, а глядит ему прямо в глаза – дерзко и вызывающе.

– Славные кони, – бормочет Гордубал и тянется погладить их по морде. Но кони шарахаются и встают на дыбы.

– Поберегись, хозяин, – предостерегает Манья, и в глазах его блестит насмешка, – это венгерские.

Ах ты, черномазый, думаешь, я не понимаю в конях? И правда, не понимаю, да привыкнут кони к хозяину.

Лошади дергают головами, вот-вот вырвутся. Руки в карманы, Гордубал, и ни с места, пусть этот черномазый не думает, что ты боишься!

– Вот этот трехлетка, – рассказывает Манья, – от кавалерийского жеребца. – Манья хватает коня за губу. – Ц-ц-ц! Э-э! Вот черт! Аида! – Конь дергает головой, а Штепан только смеется.

Полана подходит ближе, протягивает коню ломоть хлеба. Штепан, блеснув в ее сторону глазами, скалит зубы, удерживая коня за удила.

– Э-э, постой!

Штепан стискивает зубы от усилия, и конь стоит точно вкопанный и, красиво выгнув шею, берет губами хлеб с хозяйкиной ладони.

– Нн-о! – кричит Манья и, крепко ухватив коней под уздцы, ведет их в конюшню.

Полана глядит им вслед.

– Четыре тысячи дают за жеребца, – сообщает она оживленно, – а я не продам. Штепан говорит, что конь все восемь стоит. А кобылу будем к осени крыть... – Что за черт, почему она смутилась и словно закусила язык. – Надо им корму задать, – говорит она неуверенно и хочет отойти.

– Так, так, корму, – соглашается Юрай. – Добрый конь, Полана, а что, и в упряжке тоже хорош?

– В упряжке? Да таких коней жалко запрягать, – раздражается Полана. – Это тебе не деревенский битюг!

– Ну, пожалуй, – сдерживается Гордубал. – Оно и верно, жаль было б такого молодца. Хорошие кони, голубка, поглядишь – душа радуется.

Манья уже выходит из конюшни с двумя брезентовыми ведрами в руках.

– Восемь тысяч возьмем за него, хозяин, – уверенно говорит он. – А кобылу к осени крыть надобно. Эх, и жеребца я для нее подыскал – чистый дьявол.

– Брут или Хегюс? – оборачивается Полана с полдороги.

– Хегюс. Брут тяжел будет. – Манья скалит зубы под черными усиками. – Не знаю, как вы, хозяин, а я недорого дам за тяжелого коня. Сила есть, а породы никакой. Породы нет, хозяин.

– Гм, да, – неуверенно отзывается Гордубал, – порода дело такое... Ну, а коровушки, Штепан?

– Коровы? – удивляется Штепан. – Вы о коровах? Да, есть у хозяйки две коровы, говорит, молоко нужно. А разве вы еще не были в конюшне, хозяин?

– Н-нет. Видишь ли, я недавно приехал, – отвечает Гордубал и теряется – ведь вот уже груду дров напилил, этого не скроешь. И все-таки Гордубал доволен, что легко перешел со Штепаном на "ты". Так и полагается между хозяином и работником.

– Да, – продолжает Гордубал, – я как раз собирался туда.

Штепан, наполнив ведро водой, ведет хозяина в конюшню.

– У нас там... у хозяйки там молодой жеребеночек, трехнедельный, и кобыла жеребая. Два месяца назад покрыли. Сюда, хозяин. А этот мерин считай что продан. Две с половиной тысячи. Добрый конь, да я запрягаю трехлетку – надо объездить. Норовистый. – Манья опять скалит зубы. – Мерин этот для армии. Наших коней всегда для армии брали.

– Так, так, – поддакивает Юрай, – чисто у тебя здесь, Штепан. Ну, а самому приходилось служить в солдатах?

– В кавалерии, хозяин, – ухмыляется Манья и поит из ведра трехлетку. – Вы только гляньте... что за голова! А круп! Эх! Ц-ц-ц! Осторожно, хозяин. – И Штепан хлопает лошадь по шее кулаком. – Ух, разбойник! Вот это конь!

Гордубалу не по себе от острого запаха конюшни.

То ли дело хлев, – родной запах навоза, молока, пастбища.

– А жеребенок где? – спрашивает он.

Жеребенок, еще совсем мохнатый, сосет матку. Он весь состоит из одних ног. Кобыла поворачивает голову и умными глазами косится на Гордубала. Ну, а ты-то зачем здесь? Растроганный Юрай гладит ее по теплому, гладкому, как бархат, заду.

– Добрая кобыла, – говорит Штепан, – да тяжелая. Хозяйка продать ее хочет. А только знаете, хозяин, мужику коня не купить, а в армию берут лошадей горячих, прямо огонь. Тихие им не годятся. Там все один к одному. Не знаю, как вы на это дело смотрите, хозяин...

– Ну, в том Полана знает толк, – неуверенно бормочет Гордубал. – А вот как насчет волов? Есть волы у Поланы?

– Да на что волы, хозяин? – ухмыляется Манья. – На поле хватит кобылы да мерина. А мясо нынче не в цене. Свинина еще куда ни шло. Видали, какой кабан у хозяйки? Да шесть свиней, да четырнадцать поросят. Поросята – те нарасхват, за ними, хозяин, к нам издалека едут. И свиньи у нас – что слоны; рыло черное, копыта черные...

Гордубал задумчиво качает головой.

– Ну, а молоко для поросят где вы берете?

– У мужиков, понятно, – смеется Манья. – "Эй, не надобно ли нашего борова для твоей грязной свиньи? Такого надежного боровка во всей округе не сыщешь! А сколько ведер молока, сколько мешков картошки за это дашь?". Право слово, хозяин, не стоит самому спину гнуть за такой работой! До города далеко, торговля плохая. Глупый народ, хозяин. Разводят все только для себя, – так пусть нам отдают, коли продать не умеют.

Гордубал неопределенно кивает. Правда, правда, торговля у нас всегда была плохая, гуси и куры – еще туда-сюда. А у Поланы все на свой лад. Да, знает хозяйка толк в делах, что верно, то верно.

– Товар надо продавать далеко, – рассуждает Штелан, – и такой, который барыш приносит. Ну, кто пойдет на рынок с горшком масла? Сразу по носу видать, что за душой у тебя ничего нет, – ну и сбавляй цену, а то – катись к черту...

– А ты сам-то откуда? – удивляется Гордубал.

– Из степи. Рыбары, знаете?

Нет, не знает равнины Гордубал, но кивает: так, так, из Рыбар. Хозяину все должно быть известно.