Текст книги "Скитники (СИ)"
Автор книги: Камиль Зиганшин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
В ожидании тепла и Святой Пасхи скитники все чаще посматривали на пробуждающееся солнце, сосульки, свисающие с крыш, вслушивались в повеселевшие голоса синиц. Вот и вокруг стволов крупных деревьев протаяли воронки. С каждым днем они углублялись и расширялись, обнажая лесную подстилку.
На березах из образовавшихся за зиму морозобоин начался "плач". Под ближайшими к скиту деревьями подвешивали кто что мог и воткнув в расщеп палочку, собирали сладковатый, холодный березовый сок. Все с удовольствием пили его, а женщины даже умывались.
Как только сошел снег, первым делом раскорчевали и засеяли делянку рожью. Свободный остаток пашни пустили под огород: благо, что Марфа, умница, когда покидали забайкальский скит, захватила с собой в мешочках семена моркови, лука и репы.
После сева и стройка закипела. Посреди двора воздвигли ладный молельный дом. Установили старинный иконостас, привезенный в крепком, кованном железом сундуке. В центре – икона Святой Троицы в серебряной ризе. Рядом поставили особо чтимую икону Семистрельной Божьей Матери*, оберегавшей их общину от бед аж от самого Ветлужского монастыря.
Четверым бобылям поставили ладный дом с украшением в виде конской головы на охлупе?*. Семейным дома рубили отдельные. Избы ставили к ограде глухим задом, лицом с оконцами к центру – "круговое поселение" в традициях общинной жизни. Срубы все из кедра, только молельню и обитель наставника из стволов лиственницы. Внутри жилищ стояла такая свежесть – не надышишься.
Потолки из тесаных плах глиной промазали, а позднее, осенью, засыпали еще и толстым слоем сухой листвы. Венцы проконопатили мхом. Оконца, с крепкими рамами, затянули тайменевыми пузырями. В передней половине выложили из дикого камня большие печи. Вокруг них подвесили к потолку ошкуренные жерди-перекладины для сушки одежды и обуви. А под потолком, за печью, соорудили полати – помост для сна.
В красном углу киот с образами, под ним широкие лавки вдоль продолговатого стола. По стенам деревянные гвозди для одежды, домашней утвари, пучков травы; полки для чашек больших и малых, блюд, жбанов, повыше полочки для хранения мелких предметов. Возле домов ледники, сушильные навесы. Скитники наладились под их защитой вялить потрошённую рыбу и нарезанное тонкими ломтями мясо. Все поселение обнесли временной оградой, которую через год заменили высоким частоколом из заострённых стволов лиственницы.
После работ и служб по Часослову** братия собиралась в избе Маркела. Вели душеполезные беседы. Вслух читали священное писание, жития святых, пели псалмы во славу Господа, милостивого к ним каждодневно. Порой под настроение или по случаю праздника слушали игру свирели или рожка доморощенного музыканта Онуфрия. Кто-нибудь под его музыку затягивал старинную песню. Их они знали во множестве, особенно Марфа и жена Онуфрия – Ксения. Остальные душевно на голоса красиво подпевали.
Онуфрий из обычного рожка извлекал такие переливы мелодий, что у суровых скитников невольно выступали слёзы. Столько заветных воспоминаний и желаний пробуждали они. Кому-то слышался в них колокольный звон, запомнившийся с детства, кому-то колыбельная матери, кому-то торжественные службы в Ветлужском монастыре, а кто-то помимо воли заглянул в укромный уголок своей души...
В пору обживания нового пристанища в мир не выбирались. Работы всем хватало.
Выделывали шкуры добытых зверей, сучили волокно и на самодельных станках ткали из него полотно, шили одежды; ладили всевозможную утварь; выращивали за короткое, но жаркое лето корнеплоды и рожь. Ржи, из-за нехватки пашни, сеяли, понемногу, больше для просфоры и для выпечки в дни двунадесятых праздников. Повседневно же использовали муку из рогоза. Интересно, что на протяжении многих лет наблюдалась благоприятная для урожая закономерность: как завершали сев ржи, так в первую же ночь поле кропило обильным дождём.
Несколько дуплистых деревьев, заселенных пчелиными семьями, разведали еще в первый год. В разгар лета, когда цвели главные медоносы, Никодим, взбирался на помеченные деревья и, оберегаясь дымарем, осторожно вынимал часть заполненных янтарным медом сот для лакомства в праздники и приготовления лекарственных снадобий. Порой, в хороший год, собирал до двух пудов.
Так и зажили поселенцы, в трудах и моленьях, радуясь вновь обретенному убежищу, неустанно воздавая Господу Богу благодарения за дарованные милости.
ПОСЕЩЕНИЕ ЯРМАРКИ
Громада безлюдного пространства и непроходимые горы надежно укрывали новорожденный скит от мира. Старолюбцы основательно обжились в щедром кедровом урочище, постепенно расширяя для себя границы приютившей их Впадины.
Четыре года они не покидали ее пределов. Но на пятый, в аккурат во время Великого Поста, все же пришлось снарядить ватагу из четверых мужиков в казачий острог* возле которого каждый год проходила весенняя ярмарка. Помянули добрым словом схимника, который не поленился изобразить, как из Впадины пройти к нему. Слава Богу, острог находился не на западе, а на востоке, и не надо было повторять страшный путь до Чертовой пасти через пороги Глухоманки.
Чтобы было на что менять товар, скитники еще с лета собирали самородки, мыли, наученные Лешаком, золотоносный песок, всю зиму промышляли пушнину: в основном ценного соболя и крепкую, носкую выдру.
Путь к острогу пролегал через восточный стык Южного и Северного хребтов. Ходоки шли на снегоступах вдоль глубокой тропы-борозды, набитой горными баранами. Местами встречались их лежки, клочья шерсти, старый и свежий помет. Похоже, животные обитали здесь давно, добывая корм на малоснежных, прогреваемых солнцем террасах.
Тропа вилась по отвесным кручам, узким карнизам, нередко зависала над жуткими безднами: вниз глянешь – невольно озноб пробирает до пят.
Наконец головокружительные участки остались позади. Скитники выбрались на перевальную седловину и, перейдя на восточный склон, нашли безветренное место. Вырыли в снегу яму. Расстелили мягкие оленьи шкуры, поужинали и легли спать, прижавшись друг к дружке. Сквозь меховые одежды холод не проникал, спалось крепко. С восходом солнца начали спуск.
Появились первые ели. По противоположному склону ущелья цепочкой, изящно прыгая с уступа на уступ, не обращая внимания на людей, шли хозяева здешних мест – снежные бараны.
Сойдя на пойму какой-то реки, путники соорудили на нижних ветвях старой березы лабаз. Сложили на него припасы для обратной дороги: лепешки, вяленое мясо, кирпичи мороженной брусники, а сверху все это укрыли корьем, придавили парой валёжин. После этого двинулись на север по белой ленте реки, на которой четко выделялись многочисленные нартовые следы – оленные эвенки на ярмарку проехали. Воспользовавшись накатанной дорогой, ходоки сумели одолеть оставшийся путь до острога в два дня.
Располагался он на высоком береговом куполе у подножья, изъеденного ветрами кряжа. В начале ХVII века здесь был заложен казачий пост, разросшийся со временем до деревянной крепости с двумя сторожевыми башнями: "воротной" – с выходом к реке и "тынной" – с бойницей и пушкой направленной в сторону леса. Орудие служило больше для устрашения, чем для огненного боя.
В этих диких и безлюдных местах острог являлся важным опорным пунктом для продвижения промышленного люда на север и на восток. Он издавна был известен во всей округе. В обязанность служивых также входил сбор податей и ясака с местного населения. Сюда, в начале каждой весны, по снегу, съезжались на оленьих упряжках все окрестные кочевники-эвенки и хитроглазые купцы-молодцы с Аяна. Шумное многодневное торжище проходило прямо на реке, перед крепостью.
В такие дни к десятку столбов печного дыма острога, подпиравших остекленевший от мороза небесный свод волнистыми, расширяющимися вверх, колоннами, прибавлялось до сотни столбов из чумов понаехавших кочевников и промысловиков. Дым, поднявшись до вершин горных гряд, смешивался слабым течением ветра в одну белесую крышу, зависавшую над ярмаркой, будто специально для защиты многоликого торжища от стужи.
Пространство перед острогом заполняли нарты с товаром. На одних лежали пухлые связки мягкой рухляди?, туеса с брусникой, мешки с орехами, мороженой дичью. На других тюки с чаем и табаком, свинцом и порохом, мешки с сахаром и солью, топорами и ножами, ящики с гвоздями и скобами, рулоны сукна и холста, горы посуды. Отдельно, под присмотром казака продавали ружья, боеприпасы.
Тут же ходили поп с дьячком. Батюшка читал проповеди, вёл беседы, увещевал потомков многочисленного когда-то эвенкийского племени креститься в православие.
Торговый люд тоже времени даром не теряли. Поил "сердитой водой" доверчивых инородцев и скупал у захмелевших за бесценок таежные дары. С особым усердием выманивали соболей. Видя такой грабеж, скитники брезгливо отворачивались:
– Экая срамота! Не по совести поступают, а еще православные!
– Ровно басурмане какие. В прежние времена такого нечестия и в мыслях не допускалось.
А эвенки, дивясь пристрастию русских купцов к собольему меху, наоборот ещё посмеивались над ними промеж собой:
– Лучи? – глупый люди. Соболь любят, оленя – нет. Соболь – какой толк? Мех слабый, мясо вонючий. Олень – много мяса, мех крепкий.
Непривычные к обилию народа, многоголосому гаму и пестроте скитники, чтобы побыстрее покинуть шумное скопище, не торгуясь, поменяли самородное золото и пушнину на искомый товар и ушли из острога кругами – следы путали.
Вернувшись с ярмарки, "опоганенные", не заходя в избы, долго мылись в бане, стирали облачение – скверну смывали. Доставленный товар, для изгнания вражьих сил, осеняли крестным знамением.
Того, что принесли первые ходоки, хватило общине на два года. В очередной поход на ярмарку определили Изота – старшего сына Глеба, повзрослевшего Елисея и Колоду, назначенного у них старшим.
На обратном пути, утром второго дня, когда скитники переходили замерзшую реку, неподалеку от устья впадавшего в нее ключа, Елисей заметил, что впереди вроде парит, и предложил обойти опасное место.
– И то верно, прямо только вороны летают, – поддержал Изот. Но Колода, не любивший долго размышлять и осторожничать, в ответ прогудел:
– Коли давеча здесь прошли, стало быть, и нынче пройдем.
Лёд, истончившийся под покровом снега, все-таки не выдержал тяжело груженных ходоков – они разом оказались по грудь в воде. Мощное течение оттеснило их к краю промоины. Мужики мигом скинули на лёд тяжелую поклажу, освободились от снегоступов. Теперь надо было как-то выбираться самим. Первым вытолкнули на лед самого молодого – Изота. Следом Колода подсобил Елисею.
– Живо оттащите поклажу и киньте мне веревку. Она сбоку торбы приторочена, – скомандовал он.
Исполнив все в точности, Изот с Елисеем принялись вытягивать старшого. Когда Колода наконец оказался на льду, закраина не выдержала, скололась и веревка выскользнула из окоченевших рук ухнувшего с головой в воду скитского богатыря. Подхватив добычу чёрная вода немедля затянула её под лед...
Мокрые Изот с Елисеем бухнули на колени и принялись истово молиться, но крепкий мороз быстро принудил их подняться.
Поскольку до дома было еще слишком далеко, обледеневшие скитники решили бежать по следу эвенкийских упряжек, проехавших накануне, в надежде добраться до стойбища, расположенного где-то неподалеку у подножья Южного хребта. Перетащив всю поклажу к приметному своей расщепленной вершиной дереву, зарыли ее в снег...
В тех местах, где нартовая колея проходила по безветренным участкам леса, она была непрочной и то и дело проваливалась под ногами бредущих к стойбищу парней. Оледеневшая одежда хрустела и затрудняла движение. Путники, похоже, чем-то сильно прогневили Господа: откуда ни возьмись налетела густеющая на глазах поземка – поднимала голову пурга.
– Сил нет... Остановимся! – прокричал, захлебываясь ветром и колючими снежинками, Изот.
Чтобы окончательно не застыть, парни повалили поперёк нартовой колеи ель и забрались под ее густые лапы. Дерево быстро замело. Внутри, под пухлым одеялом, стало тихо и тепло. Чтобы скорее согреться, ребята обнялись. Тем временем над ними со свистом и воем неистовствовала разыгравшаяся стихия...
Припозднившаяся оленья упряжка, ехавшая с ярмарки, уперлась в высокий сугроб. Лайки, что-то почуяв, принялись рыться в нем. Эвенк Агирча с дочерью Осиктокан? разглядели в прокопанной собаками норе торчащий из хвои меховой сапог. Раскидав снег и раздвинув ветви, они обнаружили двоих бородатых лучи. Вид их был ужасен: безучастные лица, заиндевевшие волосы. Но люди, похоже, были живы. Переложив их на шкуры, покрывавшие нарты, эвенки развернули застывшие коробом зипуны, распороли рубахи и принялись растирать замерзшие тела мехом вывернутых наизнанку рукавиц, затем спиртом. Грудь Елисея постепенно краснела, и вскоре он застонал от боли. А бедняга Изот так и не отошел. В чум привезли только Елисея...
Глядя на покрытое водянистыми пузырями, багровое тело обмороженного, в стойбище решили, что луча не жилец, но черноволосая с брусничного цвета щеками, Осиктокан продолжала упорно выхаживать Елисея: смазывала омертвевшую кожу барсучьим жиром, вливала в рот живительные отвары. И выходила-таки парня! Она не отходила от него ни на шаг даже когда "воскресший" совершенно оправился. Её чистое смуглое лицо, обрамлённое чёрными, с вороным отливом волосами, не выделялось красотой, но когда Елисей заглядывал в её лучезарные карие глаза, сердце невольно сжималось от сладостного чувства.
Живя в стойбище, он сделал для себя неожиданное и, вместе с тем, приятное открытие: эвенкийки, вопреки бытовавшему в их скиту представлению, одевались красиво и опрятно. Все в длинных шароварах. Юбки широченные, на шее непременно ожерелье из серебряных монет. На ногах лёгкие унты, сшитые из оленьей замши и украшенные изящным орнаментом. На первый взгляд женщины кажутся не общительными и даже замкнутыми. На самом деле они, впрочем, как и мужчины, весёлые, гостеприимные люди, доверчивые и преданные друзья.
Пролетели месяц, другой. Елисею давно следовало вернуться в скит, но молодые никак не могли расстаться. Агирча уж стал лелеять надежду породниться с высоким, статным богатырем. Но Елисей, воспитанный в правилах строгого послушания, не смел, не получив дозволения, привести в скит хоть и крещеную, но не их благочестивой веры, девицу. Поэтому, он попросил Агирчу подвезти его до места, где осталась лежать его поклажа.
Агирча тотчас согласился и утром пошёл ловить оленей для упряжки. Набрал мелкими кругами ременный аркан – маут. По рисунку ветвистых рогов опознал свою любимую важенку и метнул аркан. Кожаное кольцо зависло над насторожившимся животным и успело накрыть его, не зацепив острых отростков, до того как оно рванулось в сторону. Всё. Теперь главное– удержать дико скачущего и раздувающего ноздри оленя. Почувствовав крепкую руку, важенка смирилась и почти не сопротивляясь, дала запрячь себя. Собрав таким манером в упряжку шесть оленей, Агирча затянул свою протяжную песню и за полдня довез Елисея до приметного дерева.
Раскопав поклажу и, отобрав самое необходимое, парень на окамусованных лыжах Агирчи направился в скит.
Уже и не чаявшая увидеть его живым, братия, возрадовалась и прониклась особым сочувствием к чудом уцелевшему ходоку. По погибшим Колоде и Изоту отслужили панихиду.
– Выходит, Господь так и не простил Колоде убиенную душу, не сменил гнев на милость на суд призвал. Плохо видать мы тот грех отмаливали, Божий гнев не сменился на милость, – заключил наставник.
Просьба Елисея дозволить жениться на эвенкийке вызвала в общине небывалое возмущение:
– Окстись! Да как ты мог удумать такое? Не по уставу то!
Тосковавший по раскосой красавице юноша совсем потерял голову. Карие, словно удивлённые, чудесные глаза звали, не давали покоя даже во сне.
Через несколько дней Елисей попытался вновь заговорить о женитьбе с отцом и матушкой, чтобы заручиться пониманием и поддержкой хотя бы с их стороны, но получил еще более резкий отказ. Закручинился Елисей. Хмурой тучей ходил по двору. Будучи не в силах терпеть разлуки с любимой, он решился на крайний шаг: тайно ушел к эвенкам и остался жить там с Осиктокан вопреки не только воли родителей, но и воли всей общины.
На очередном скитском соборе братия единодушно прокляла Елисея за самовластье и непочтение к уставному порядку.
Прошло еще два года. Когда снаряжали очередную ватагу в острог, Никодим, крепко переживавший за сына, обратился к Маркелу:
– Не гневайся, хочу об Елисее поговорить. Понимаю нет ему прощения, но все мы человеки, все во грехах як в грязи валяемся. Един Бог без греха... По уставу оно, конечно, не положено в супружницы чужих, но где девок-то брать! Сам посуди, своих мало – все больше ребята родятся. Из Ветлужских итак четверо в бобылях. А эвенки всё ж народ чистый, новообрядческой церковью не порченный. Добры, отзывчивы, не вороваты – чем не Божьи дети?
–Размышлял и я о том. Книги старые перечитал. Эвенкийка, спору нет, молодец – нашего брата спасла!.. Думаю так: ежели решится она пройти таинство переправы? и креститься по нашему обряду с трёх погружательным омовением в ключе святом, а опричь того, даст пожизненный обет не покидать пределы Впадины, то, пожалуй, и повенчаем. Бог-то един над всеми нами, – согласился наставник.
Собрали сход. Долго обсуждали сей вопрос. Много было высказываний "за", не меньше "против". Но тут встал отец погибшего Изота – Глеб:
– Братья, вдумайтесь: когда с нашими чадами случилось несчастье, эвенки не посмотрели, что они другого рода-племени – старались спасти. Теперь случилось счастье: двое возлюбили друг друга – мы же препятствуем им. Не по христиански это. Одна головня и та гаснет, а две положи рядком – курятся, огонь дают.
После таких слов сердца и противников смягчились.
Ватага, отправленная в острог, на обратном пути разыскала по следам остроглавое кочевьё. Одарив Агирчу многими полезными в хозяйстве вещами, староверы увезли счастливого Елисея и его пригожую суженую в скит. Совершив все установленные обряды и повенчав по старому обычаю, молодых определили жить в поставленный накануне пристрой под крышей родительского дома. В положенный срок Бог дал новокрещенной Ольге и прощенному Елисею премилую дочку.
БОЖЬЯ КАРА.
Появление молодой эвенкийки привнесло в быт скитников немало полезных новин. Она научила баб делать сухари из высушенной крови, натапливать впрок жир, выпекать хлеба из муки сусака?. Он оказался питательней, а главное вкусней, чем из корневищ рогоза, и назвали его в скиту «Ольгин хлеб». Еще вкусней оказались ломтики корня сусака, поджаренные на светло-желтом масле кедровых орешков.
Ольга также обучила русских баб шить из шкур молодых оленей превосходные меховые куртки. Они были чрезвычайно теплы и сразу полюбились скитникам. Только шкур хватало на одну – две куртки. Наставник больше не дозволял добывать. Из осенней шкуры лося по её примеру стали шить торбаса – унты**. Они были настолько крепкие, что служили до пяти зим без починки. На подошву употребляли кожу с шеи лося – наиболее толстую и прочную.
Как повелось, через два года вновь снарядили троих ходоков в острог. Маркел по отечески наставлял перед дорогой:
– Смотрите поаккуратней там. Не забывайтесь своевольно в речах. Что надобно обменяли и сразу обратно. Ненароком обмолвитесь и острожники разом заберут.
Запамятав про наказ наставника, один из ходоков, по имени Тихон, впервые попавший на торжище, неосмотрительно пробурчал в бороду в адрес священника, склонявшего эвенков принять христианскую веру:
– Кукишем молится, а Божьего Сына поминает!
Эти слова, сказанные мимоходом, вполголоса, казалось, никто не мог услышать, а получилось, что не только услышали, но и мстительно донесли. Казаки тут же взяли голубчиков под стражу и отвели в крепость.
– Сколь можно этих упрямцев терпеть. Неча им потачки давать. Давно надоть кончать, чтоб честному люду глаза не мозолили.
– Оне все одно выживут. Така порода.
– А мне, братцы, все едино: хоть христь, хоть нехристь. Лишь бы человек уважительный был, по правде жить старался.
– Ты, паря, язык-то попридержи, еще припишут нам крамолу. Мало ли что у нас в голове. Служим-то государю, – одернул говорившего служивый в годах.
Сколь ни пытались казаки на допросе выведать у старообрядцев, откуда они явились и много ли их, те молчали, как истуканы. Один Тихон сквозь зубы процедил один раз: "Не в силе правда".
–Бросьте мужики упрямничать. Покайтесь и прощение вам будет. Чего в тайниках маетесь? Себя и детей без общества изводите?! – принялся ласково увещевать многоопытный старшина.
–Соль горькая, а люди не могут без неё. Может и тяжела наша ноша, но с ней умрём, а не поступимся, ибо наша вера непорочна, со Христа не правлена. Мы с ней родились, с ней и на суд Господний взойдём, – гордо глядя на казака, произнёс Тихон.
Изъяв по описи золото и мягкую рухлядь в казну, раскольников, до приезда казачьего атамана, заперли в холодной, темной клети.
Бесстрашные, кряжистые бородачи в ней сразу как-то оробели.
– Ох и погано тут, – вздохнул после долгого молчания Тихон.
– Что в скиту скажем? Товару-то теперича взять не на что. Одно слово – ротозеи! – горевал Мирон.
– Не о том печалишься. Прежде удумать надо, как отсель выбраться.
– А может, покаяться: якобы отрекаемся от веры нашей, а как отпустят – так и чесать домой? – предложил Филимон.
– Типун тебе на язык. Укрепи дух молитвой! Вера не штаны – её не меняют по износу. Не можно так даже мыслить, великий то грех перед Богом! – возмутился Тихон.
На следующий вечер казаки бражничали по случаю именин старшины. В клеть через дверную щель потянуло сивушным смрадом.
– Неужто такую гадость пить можно? Даже от запаха тошнит.
– Одно слово – поганцы!
Гуляли казаки долго, но к середине ночи, вконец одурманенные, все же уснули. Оставленным без надзора арестантам удалось, накинув кожаный поясок на дверную чеку, сдвинуть ее и бежать.
До скита оставалось два дня пути, когда Мирон с Филимоном захворали, да так, что не могли даже идти. Тихон, запалив под выворотнем костер, уложил товарищей на лапник.
Больные всю ночь бредили от сильного жара. У обоих перехватило горло. К утру, от удушья, помер Филимон. Тихон топором вытесал из отщепа лопату, отгрёб с кострища угли и, выкопав могилу, похоронил товарища. Мирону же немного полегчало, и они решили двигаться дальше. С трудом одолев двенадцать верст до лабаза с припасами, ходоки остановились на ночевку. Впервые со дня заточения поели.
Тихон соорудил из сухостоин жаркую нодью*, из снежных кирпичей – защитную стенку и лег рядом с Мироном на лапник. В тепле сон сморил обоих. Благо нодья горит долго и жарко. Когда Тихон проснулся, его спутник был уже мертв...
К скиту Тихон подходил в поздних сумерках. В густом кедраче было темно, но над небольшими лоскутами пашен, укрытых осевшим крупнозернистым снегом, еще держался бледно-серый свет. У тропы, в незамерзающем роднике, как всегда, услужливо качался берестяной ковш. Пахнуло терпким дымом родных очагов. Между стволов проступили знакомые очертания скитских построек, над которыми, предвещая мороз, поднимался прямыми столбами дым.
Тихон прошел вдоль зубчатого частокола к воротам. Отодвинул потаенный засов. Собаки признали и голос не возвысили. Из молельного дома неслось красивое: "Аллилуйя! Аллилуйя! Слава тебе, Боже! Аминь!". Взволнованный путник отворил дверь, но до того враз обессилел, что еле вволок ноги во внутрь и в изнеможении повалился на пол.
Скитники тут же усадили исхудавшего, обтрепанного собрата на пристенную лавку:
– Остальные-то где?
– Бог прибрал, – едва прошептал Тихон и, словно стыдясь того, что вернулся живым, виновато опустил голову, перекосил плечи. Не поднимая глаз он рассказал о постигших бедах.
– Господи, да за что же наказание нам такое?!
Все истово закрестились, ожидая, что скажет наставник.
– Не стоит нам боле в острог ходить, – заключил Маркел.
– И то правда, в остроге том одна нечисть, – поддержал Никодим.
Но нашлись среди братии не согласные.
– Крот и тот на свет Божий выбирается, а мы все от мира хоронимся. Опостылела такая жизнь. Строгости пора бы ослабить. Жизнь то меняется. Вон русло реки меняется, а вода от того хуже не становиться. Главное суть веры сохранить, – неожиданно выпалил младший брат Филимона – Лука.
Глава общины, всегда спокойный и чинный, вспыхнул от негодования. Он устремил на охальника взор, от которого тому вмиг стало жарко.
– Поразмысли, человече, что из твоих крамольных речей проистекает?! От истинного православия отойти возжелал? С нечистью спознаться вздумал? Забыл – один грех не прощает Создатель: отступничество от веры отцов благочестивых. Нет тому помилования ни в какие времена...
Перепуганный Лука покаянно пал ниц.
– Прости, отец родной, бес попутал, прости Христа ради!
– В яму нечестивца! Для вразумления! Пусть остудится, грех свой замолит. В нашем скиту ереси сроду не бывало!
Праведник хотел еще что-то сказать, однако от сильного волнения запнулся, а, овладев собой, воскликнул:
– Прости Господи раба не разумного. Не ведает, что говорит!
Братия одобрительно загудела, закивала:
– Житие у нас, конечно, строгое, но иначе не можно. Одному послабу дай, другому – дак соблазнам уступим, про веру, про Бога забудем, а там и к диаволу пряма дорога.
– И то верно, всякому богоугодному делу предыдет искус. Со смирением надобно принимать то, что уготовано Господом во испытание наших душ.
Притихший народ разошелся по избам, а наставник меж тем долго еще отбивал земные поклоны перед иконостасом:
– Много в нас человеках гордыни и своенравия. Помоги, Господи, единую крепость держать! Дай сил нам искусам противостоять, веру в чистоте сохранить. Убереги рабов неразумных от греховных мыслей. Аминь.
Из глубокой земляной ямы весь день неслись причитания объятого ужасом Луки:
– Простите, братья! Нечистый попутал. Христом-Богом молю: простите! Пожалейте, околею ведь на холоде!
Сострадая, сбросили еретику охапку кедровых лап и широкую рогожу. На следующий день к нему втихаря пришла сердобольная Прасковья, жена Тихона. Спустила в корзине еду и воду. Но ни на второй ни на третий день она не являлась. Опечаленный, Лука не ведал, что пророчества Маркела сбывались. В скиту начался лютый мор, и Прасковья, несмотря на старания Никодима, преставилась одной из первых.
Уловив на четвертый день отголоски псалма за упокой души, Лука уже не сомневался в том, что это его богохульное речение навлекло гнев Господа на обитателей скита. Дрожа всем телом, он истово зашептал синими губами покаянные молитвы. Расслышав и назавтра обрывки отпевальной службы, отступник и вовсе перепугался. Он понял, что в скиту происходит нечто ужасное и общине не до него. Чтобы не умереть от холода и голода, Лука решил выбираться из ямы самостоятельно. С упрямством обреченного он принялся методично выковыривать в стенке обломками веток углубления, поднимаясь по ним всё выше и выше. Когда до кромки ямы оставалось четверть сажени, несчастный сорвался и упал. Упал столь неудачно, что повредил позвоночник...
Крестов на погосте прибавлялось. Умирали все больше дети. У Никодима, вместе со сведущими в лекарском деле супружницей Пелагеей, дочерью Анастасией и невесткой Ольгой, в эти дни не было времени даже поесть. Дотошно вчитываясь в лекарские книги, они пытались составить подходящее снадобье от косившей братьев и сестер болезни. Зараза не пощадила и самих врачевателей: свалила и в несколько дней скрутила Пелагею...
Здоровые обитатели скита денно и нощно молились:
– Владыка вседержитель, Святой Царь, наказуя не умервщляй, утверждай низ падших, поднимай низверженных, телесные человечьи скорби исправляй, молимся Тебе, Боже наш, рабов Твоих немоществующих посети милостью Твоей, прости им всякое согрешение вольное и невольное. Боже наш, Тебе славу воссылаем ныне и присно, и во веки веков. Аминь...
После мора, изрядно опустошившего скит, Маркел собрал всех излеченных чудодейственным снадобьем, составленным таки Никодимом, и объявил:
– Боле Впадину не покидать! Запрещаю даже думать о том! Кто ослушается – тому кара смертная!
Когда, наконец, вспомнили о посаженном в яму вероотступнике Луке и вытащили его посиневшего и грязного, он уже чуть дышал. Овдовевший Никодим, схоронивший во время мора ещё и совсем маленькую внучку, из сострадания забрал увечного к себе и выхаживал его как малое дитя, ежечасно растирая и разминая бесчувственные ноги, отпаивая целебными настоями и питательным молочком из кедровых орешков. Несчастный поправлялся медленно, а ходить начал и вовсе лишь через год. Но поврежденную спину согнуло-перекорежило так, что Лука при ходьбе перстами касался земли. От перенесённого потрясения в его душе свершилась сильная перемена и за долгие месяцы неподвижности, обличаемый совестью, он укрепился в вере необыкновенно. Теперь он ни единым помыслом не допускал сомнения в заповедях старчества. Выучил на память многие своды Библии, составляющие священное писание христианства. Особенно близки ему стали божественные откровения первой части Ветхого Завета. Сей библейский текст был для болящего образцом абсолютной и непогрешимой истины. Перечитав все имевшиеся в скиту книги, иные по несколько раз, он многое осмыслил и глубоко прочувствовал. Стал одним из самых глубоких знатоков и ревностных поборников первоисточного православия.
Господь, видя столь глубокое покаяние Луки, великодушно вознаградил за усердие, осветив его разум способностью понимать самые мудрёные тексты. Даже наставник Маркел стал советоваться с ним по затруднительным разделам в трудах проповедников старообрядства. Особенно часто сходились они разбирать спорные места в письмах несокрушимого протопопа Аввакума.
РОЖДЕНИЕ КОРНЕЯ.
Шел 1900 год. Как раз в ту пору, когда обезноженный Лука появился в доме Никодима, у Елисея народился сын – головастый, крепкий мальчуган. Покончив с родовыми хлопотами и уложив младенца на теплую лежанку, домочадцы помолились за здравие новоявленного раба Божьего и матери его Ольги.
Малец оживил жизнь Никодимова семейства. Привнес в нее радость и отвлек от горечи недавних утрат. Нарекли новорожденного Корнеем. Малыш не доставлял родителям особых хлопот. Никогда не плакал. Даже когда хотел есть он лишь недовольно сопел и ворочался. Подрастая, никого не беспокоил и всегда сам находил себе занятие: пыхтя, ползал по дому, что-то доставал, поднимал, передвигал по полу, а устав, засыпал где придется. У Корнея была ещё одна особенность, выделявшая его среди других обитателей скита – он не мёрз на холоде. Уже на второй год бегал босиком по снегу. Став постарше, на удивление всем, нередко купался зимой прямо в промоинах Глухоманки.