Текст книги "Скворечник, в котором не жили скворцы"

Автор книги: Камил Икрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЕ

Безногий сапожник Павел Иванович Кобешкин жил в подвале. В одной квартире с Байковыми. Он был не совсем безногий, а только частично. На одной ноге Кобешкин носил современный протез, и она казалась целой. Другая, отнятая по колено, кончалась деревяшкой, которую Павел Иванович во время работы отстегивал и клал рядом с верстаком. С одной стороны костыль, с другой – деревянная нога.

Все в доме знали, что ног Павел Иванович лишился в первую мировую войну – в германскую, как говорил он сам. Знали, что он был в плену и там приобрел профессию сапожника. Кобешкин, когда бывал под мухой – а под мухой он бывал ежедневно после обеда, – любил рассказывать про то, какие сапоги он шил в плену офицерам и какие туфли шил офицерским женам. До войны Кобешкин часто говорил:

«В Германии товар не то что у нас. У них хром так хром, шевро так шевро. А дратва какая!»

Теперь Кобешкин говорил совсем иначе:

«У немцев товар – эрзац. У них все на эрзацах сделано. Чуть тронь – рассыплется».

Павел Иванович давно не шил новой обуви. Он был «холодный» сапожник, то есть чинил с ноги. Кому набойку, кому заплатку, кому каблук. Он сидел в будочке между двумя домами. С начала войны будочку, по противопожарным соображениям, сломали, и теперь он работал дома.

– Пойдем к Кобешкину, – сказал Шурка.

«Наверно, Шурка или его мать, – подумал я, – отдали что-нибудь в починку».

Мы всегда ходили вместе и в магазин и за керосином. Пошли мы вместе и к Кобешкину. Я еще подумал, что Сережка вернулся с работы и неплохо бы поговорить с ним о Петыне.

Павел Иванович Кобешкин, лысый человек с остатками рыжих волос возле ушей и на затылке, даже не посмотрел на нас, когда мы вошли и поздоровались. У него был полон рот гвоздей. Он вколачивал их в подметку ялового сапога.

«Трезвый», – понял я. Когда Кобешкин был пьяный, он всегда приветствовал ребят пионерским салютом. Для смеху.

После сноса будки все свое хозяйство Павел Иванович перенес домой, и комната показалась мне знакомой, хотя я был здесь первый раз.

Верстачок, полки для готовой обуви, ящики, куски кожи и резины на полу, деревянные колодки – все как в будке. Даже плакат-рекламу, украшавший будку, он перенес сюда и наклеил на стену своей комнаты. Плакат изображал смешную девчонку с челкой. Девчонка ела что-то из вазочки и ухмылялась. На плакате была надпись крупными буквами:

А Я ЕМ

ПОВИДЛО И ДЖЕМ!

Шурка сел на скамейку. Я рядом с ним. Сапожник видел, что мы ничего не принесли, и потому посмотрел на наши ботинки. Не увидев ничего, объясняющего наш приход, он вопросительно поднял глаза.

– Петын с фронта вернулся, – сказал Шурка, как бы объясняя цель нашего прихода.

– Знаю, – сквозь гвозди сказал Кобешкин. – Скажи ему, чтоб зашел. Он мне с мирного времени три пятнадцать должен.

Три пятнадцать стоила четвертинка водки, и Шурка обиделся за Петына:

– Он же с фронта. Раненый.

– Я тоже с фронта. И тоже раненый, – буркнул Кобешкин.

Мне не понравился этот разговор. Никакого благородства не было у Кобешкина. Вколотив последние гвозди и проверив рукой, не торчат ли они внутри сапога, Кобешкин откинул его в сторону.

– Хороший человек и к обувке хорошо относится, не доводит до ручки. У Гаврилова обувь по сто лет может носиться. А иные интеллигентики стаптывают так, что только из уважения к соседству берусь чинить.

Это был намек на мою тетку. Она так стаптывала туфли, что никто, кроме Кобешкина, не брал их в ремонт.

Кобешкин был не в духе. Шурка взглянул на меня. Мы вышли в коридор.

– Зайдем? – спросил я.

– Давай, – согласился Шурка.

Я толкнул дверь Сережкиной комнаты и прямо перед собой увидел Галю Кириакис. Этого я никак не ожидал. Что она тут делает?

– Привет! – сказала Галя. – Ты всегда входишь без стука?

Она сидела на диване в голубой вязаной кофте и в красной косынке, из-под которой выбивались черные волосы. Черные Галины глаза засмеялись, когда она увидела мою растерянность.

– Те же и Назаров, – сказала Галя, увидев Шурку.

Мы стояли в дверях как ослы. В это время из другой двери в глаженой белой рубашке с галстуком появился Сережка. Вместо того чтобы поздороваться с нами. Сережка сел на диван рядом с Галей. Он смутился больше, чем мы с Шуркой.

Никогда я не видел рядом Галю и Сережку. Они, оказывается, очень подходили друг другу. Совершенно белобрысый, белобровый и розовощекий Сережка и чернявая, загорелая Галя.

– Мы в трамвае встретились, – объяснил Сережка.

– И решили пойти в кино без вас, – добавила Галя. – В «Заре» идут «Истребители».

– Ты же шесть раз смотрел, – сказал я Альбиносу.

– Он хочет посмотреть седьмой раз. В новой обстановке, – объяснила Галя.

Сережка молчал как рыба.

– Эх, ты… – скривился Шурка.

Здесь нам делать было нечего. Мы вышли на улицу.

– Что ж ты ему не сказал, что Петын вернулся? – спросил я Шурку.

– А чего ему говорить… Он зазнался.

Мы разошлись по домам.

Я лег на кровать и открыл «Виконта де Бражелона».

Тетя Лида сидела за своим столом и проверяла аспирантские тетрадки.

Тарелка репродуктора передавала сводку Информбюро, а потом артист Дмитрий Николаевич Орлов стал читать рассказ Лескова о Левше. Этот рассказ теперь передавали чуть не каждый день, и тетка каждый раз включала радио на полную мощность. Ей радио никогда не мешало. А мне всегда мешало. Я же не Юлий Цезарь, чтобы одновременно читать и слушать.

Между прочим, моя тетя Лида была точно как Юлий Цезарь. Проверяет тетрадки, слушает радио и разговаривает.

– Что-то Андрей Глебович не был вчера в бомбоубежище… Это правда, что он пошел работать на завод?

– Да, – отвечаю я покороче. – Он эту неделю в ночную.

– На какой же завод он пошел работать? – спрашивает тетка.

– Арматурный, – отвечаю я.

– Что же он там делает? Утюги?

Дались ей эти утюги…

– Это теперь секретный военный завод, – говорю я, чтобы защитить Андрея Глебовича от вечных нападок тети Лиды.

– Какой же он секретный?! – усмехается тетя Лида. – Там же водопроводные краны делают.

– Это раньше, – говорю я. – А теперь каждый знает, что там делают минометы.

Про этот маленький заводик действительно все в нашем переулке знают, потому что многие там работают. А вот про завод, где Гаврилов работает, никто ничего не знает.

– Если это теперь секретный завод, зачем же ты болтаешь? – спрашивает тетка. – Болтун – находка для шпиона.

– А зачем ты спрашиваешь? – злюсь я и захлопываю «Виконта де Бражелона».

Артист Орлов читает про то, как тульские мастера подковывали английскую блоху и на каждой подковке свое имя написали, да так мелко, что только в пятимиллионный мелкоскоп эти надписи прочитать возможно. Сам же Левша для этих подковок гвозди ковал. Эти гвоздики ни в какой мелкоскоп не видать. Тетя Лида всегда в этом месте смеялась. И мне это нравилось. Тут я вспомнил, что как раз про это место спорил с Андреем Глебовичем на даче. Он говорил:

«Рассказ прекрасный, но тебе следует понять суть. Идея усовершенствования блохи технически нецелесообразна. Ведь самое пикантное в том, что раньше блоха прыгала, а в результате усовершенствования прыгать перестала. И вообще рассказ скорее грустный, чем веселый».

Тогда на даче меня это рассуждение просто удивило. Теперь я подумал, что у Андрея Глебовича бабушка – немка и потому он так рассуждает.

– Тетя Лида, – спросил я, – как понимать пословицу: «Что русскому здорово, то немцу смерть»?

– Это надо понимать так, Фридрих, что у русских, с одной стороны, и у немцев, с другой стороны, разные привычки и склонности, иногда прямо противоположные.

Тетя Лида умела объяснить все. И все ее объяснения получались скучными. За последнее время она научилась не называть меня по имени, а уж если приходилось, то говорила «Фридрих». И на том спасибо.

Вечер наступал медленно. Читать мешало радио. А будет ли сегодня воздушная тревога, еще неизвестно. Тревоги были тогда не каждый день. Я надел курточку и пошел гулять.

Возле подъезда стояло несколько взрослых. Они горячо спорили, стоит эвакуироваться или не стоит. Они спорили об этом с июня и никак не могли прийти к единому мнению. Все упиралось в вопрос, когда кончится война – через полгода или через год. Были в нашем доме люди, намекавшие, что война может продлиться больше года. Понятно, что на таких людей все смотрели с презрением.

Сегодня у парадного оказались самые заядлые спорщики.

– Не больше трех месяцев, максимум полгода, – говорила Василиса Акимовна Одинцова, женщина солидная, носившая полувоенную форму и значок «Готов к санитарной обороне СССР». В нашем доме Одинцова командовала санитарным звеном и звеном охраны порядка.

– Дура ты, дура, – по-свойски говорил ей сапожник Кобешкин. Они были земляки. Кроме того, Кобешкин успел выпить и оттого чувствовал себя умнее других. – Ты посчитай, сколько километров нам до Берлина переть. С другой стороны, мы их не попрем, пока всех сил не соберем. Вот и посчитай, сколько верст от Байкала до Москвы, а потом от Москвы до Берлина, потом раздели на сорок.

– Почему на сорок? – спросила Матишина.

– Потому что русская пехота более сорока верст в день никак не может.

Я хотел сказать, что пехоту теперь возят на грузовиках и на танках, но не стал вмешиваться.

– Они Смоленск взяли, – вздохнула тетя Катя, Шуркина мать. Она была из Смоленска и говорила только про это.

– Французы тоже Смоленск брали, – сказала Доротея Макаровна. – А чем кончилось?

Чем кончилось с французами, знали все. Но тетя Катя перекрестилась.

Поглядев на нее, перекрестилась Матишина.

– Вова прислал письмо, – сказала она, – что скоро приедет и увезет меня на восток. А это значит, что война может затянуться. Если бы пять месяцев, не было резона уезжать.

– Покидать Москву сейчас, когда каждый человек нужен для противовоздушной обороны, могут только малодушные и паникеры, – внятно произнесла Одинцова. – Другое дело с предприятиями. Тут уж стратегия и тактика.

В это время в нашем переулке появилась шикарная длинная машина, светло-бежевый «ЗИС-101». Такие шикарные машины в наш переулок заезжали редко, чаще всего – развернуться. Они для переулков не приспособлены. Но этот светло-бежевый «ЗИС-101» я знал: до войны на нем приезжала жена директора завода, которая шила пальто у Сережкиного отца.

«ЗИС» остановился недалеко от нашего парадного, и оттуда вылез слесарь Гаврилов в рабочем комбинезоне и небритый, может, дней пять или семь. Какой-то человек в шляпе и в очках высунулся из машины и сказал Гаврилову, вроде как подлизываясь:

– Вы отдохните, хорошо отдохните, Егор Алексеевич, а завтра за вами Витя подъедет. До свидания…

– Да ладно, – ответил Гаврилов, – чего его гонять? Вы лучше к завтрему алмазные резцы обеспечьте.

– Да хоть бриллианты, – устало улыбнулся человек в очках и в шляпе.

– Бриллианты пока не нужны, а без резцов я…

– Обязательно, обязательно, – серьезно сказал человек в очках и в шляпе, придерживая дверцу.

– До свидания, – простился с ним Гаврилов. – Вы не волнуйтесь, Евгений Валентинович, все будет к сроку.

Машина отъехала, и Гаврилов подошел к нам.

По-моему, мы все стояли разинув рты и смотрели, как в нашем узком переулке разворачивается длинный светло-бежевый «ЗИС-101».

Что я знал про Гаврилова? Ну, во-первых, что у него пять дочерей. С Зойкой, самой старшей, я учился в одном классе. Каждое лето жена Гаврилова со всеми детьми уезжала в деревню. К первому сентября они возвращались. Уехали они и на это лето. Еще я знал, что Егор Алексеевич Гаврилов и Сережкин отец, Степан Иванович Байков, из одной деревни и что это Гаврилов помог устроить Сережку на завод учеником.

– Товарищ Гаврилов, – с особым почтением, какое я замечал чаще всего у людей выпивших, сказал Кобешкин, – ваши сапожки готовы, можете забирать.

– Спасибо, Павел Иванович, потом как-нибудь, очень спать хочется.

– Конечно, на кой ляд вам сапоги, вы теперь только в наркомовских машинах ездите, – неожиданно обиделся сапожник. – Вам теперь всю зиму в тапочках можно ходить.

Одинцова загородила Кобешкина своей широкой спиной и спросила:

– Гаврилов, скажи-ка нам, пожалуйста, когда кончится война?

– Через четыре месяца кончится? Но ведь не более года? Не более? – с надеждой спросила Доротея Макаровна.

– Это было бы кошмарно… – сказала мать Вовки Ишина.

Приди Гаврилов пешком, его бы так не допрашивали. Но он приехал в шикарной машине и говорил с человеком в шляпе об алмазах и бриллиантах.

Я тоже внимательно смотрел на Гаврилова и ждал, что он скажет. А он поморгал, как человек, который только что проснулся и еще хочет спать, и переспросил:

– Вы про что?

– Про войну. Каков ваш прогноз? – сказала мать Вовки Ишина.

Гавриловы жили как раз над ней. Это между их окнами висел скворечник, приколоченный к ноге женщины с прямым носом. Я когда-то думал, что это Гаврилов прибил скворечник, и спросил об этом Зойку. Мы тогда еще во втором классе учились. Зойка сказала, что скворечник у них общий, напополам с Ишиным. Но ей в то время верить было нельзя. Она до четвертого класса все время врала. Потом я забыл про этот скворечник, потому что в нем все равно никто не жил.

– Наша дискуссия носит принципиальный характер, Егор Алексеевич, – добавила мать Вовки Ишина. – Немцы сами сбросят Гитлера, потому что народ Гёте и Вагнера, Бетховена…

– Я с ней каждый день спорю! – зло посмотрев на Барыню, перебила Одинцова. – Она говорит: может, год.

– Ну-ну, спорьте, дискутируйте, – сказал Гаврилов и шагнул в глубь парадного.

– Егор Алексеевич, – с мольбой произнесла тетя Катя, – ты уж скажи нам. У меня мать с сестрой в Смоленске остались.

Гаврилов задержался в подъезде и, повернув к нам свое заросшее щетиной лицо, сказал:

– Бросьте вы ерундой заниматься: год, полгода… Года два, если не три!

Мы слушали, как Гаврилов поднимается по лестнице. Мы молчали долго, пока не затихли его шаги.

– Паникер! – сказала Одинцова. – Злобный паникер, сеющий злобные слухи.

– Пойду отнесу ему сапоги, пусть подавится! – сказал Кобешкин. – Хорошо ему в машинах ездить…

– Это минутное настроение, так сказать, состояние аффекта, – сказала Барыня-Матишина. – Но в такое время человек должен владеть собой. Обязан владеть собой. Воспитанный человек – тот, кто умеет скрывать свои чувства.

– Зажрался, паразит! – не унимался Кобешкин. – Отнесу ему сапоги и кину в морду. Брильянтов ему надо, дерьма ему надо!

Все ругали Гаврилова так сильно, что я даже пожалел его. Мало ли что человек может брякнуть, не подумав! По себе знаю.

– Он еще ответит за свое паникерство! – грозилась Одинцова.

Тут подошли Петын и Шурка и стали слушать, как ругают Гаврилова.

Петын сказал:

– Гаврилов – рабочая аристократия. Ему все равно – русские ли, немцы, французы, австралийцы. Ему на народные нужды наплевать. Такие люди при любом режиме жить могут – и при фашистах и при коммунистах. Везде сыты и обуты…

– Ты мне лучше три пятнадцать отдай, – неожиданно сказал Петыну Кобешкин.

– Крохоборничаешь, единоличник… – Петын медленно достал из кармана пятерку и передал ее Шурке. – Отдай ему, Шурик, мне неохота с этим типом разговаривать.

Кобешкин деньги взял и тут же заковылял к себе в подвал.

Я разозлился на Петына и Шурку. Петын всегда Шуркой командовал, а Шурка – как кролик дрессированный. И еще мне не нравилось, что Петын называет его Шуриком.

– Вот что, Василиса Акимовна, – сказал Петын как ни в чем не бывало, – я отдохнул, обратно на фронт мне еще не скоро, так что ты возьми меня в свой отряд. Буду помогать защищать столицу от нападения с воздуха.

– Правильно! – обрадовалась Одинцова. – Сейчас каждый человек нужен, особенно мужчина. Пойдешь в звено охраны порядка!

– Всегда готов! – согласился Петын. – В случае тревоги куда мне являться?

– Лично ко мне, – объяснила Одинцова.

– Пошли, Шурик, – сказал Петын. – Теперь и я при деле.

Они пошли в дом Петына. На меня Шурка даже не оглянулся.

«Ну и не надо, «Шурик»!..» – подумал я.

Петын всех своих дружков называл по-особенному. Не Витька, а Витек. Не Толя, а Толик. Не Миша, а Мишаня.

Я пошел домой и, не зажигая света, сел у окна. Вот придет из кино Сережка, мы с ним все обсудим. Да и тревога, наверно, будет. На крыше-то мы встретимся обязательно.

Я не увидел ни Сережку, ни Галю. Налета в этот день почему-то не было, и я долго читал «Виконта де Бражелона». Потом я узнал, что Сережка и Галя после кино залезли на крышу и сидели там вдвоем. Это глупо. Могли бы меня позвать.

КАНИСТРА

Вы знаете, что такое канистра? Ну вот, а я в то время не знал. Тогда не было канистр. Ни металлических, ни пластмассовых.

Между прочим, из-за этой трофейной немецкой канистры на двадцать литров я позволил себе оскорбить человека. Теперь я понимаю, что история со скворечником была бы куда проще и яснее, если бы не эта трофейная канистра.

В то время за заводах работали в две смены, каждая по двенадцать часов.

Только подростки работали по восемь.

Однажды утром к нам в квартиру пришел Андрей Глебович. Он поговорил о чем-то с тетей Лидой, а потом сказал мне:

– Хочешь пойти со мной за трофеями? Поможешь нести.

Мы долго ехали на трамвае, потом шли пешком по какой-то кривой улице с длинным забором. Андрей Глебович с портфелем впереди, я – чуть поотстав. Наконец мы остановились у перекошенных ворот. Над воротами была вывеска: «Склад вторсырья».

Андрей Глебович очень вежливо поздоровался, назвал себя.

Охранник в полувоенной форме с петлицами и с берданкой, надетой, как охотничье ружье, долго рассматривал бумажку, которую протянул ему Андрей Глебович. Я думал – не пустит.

– Сами будете отбирать или мне помочь? – спросил охранник.

– Только сам, – сказал Андрей Глебович. – Мне это нужно для научного эксперимента. Я инженер-изобретатель и буду искать на вашем складе «жемчужное зерно».

Каждый знает, что жемчужное зерно ищут только в навозной куче. Однако охранник на это почему-то не обиделся.

– А мальчонка? – спросил он про меня.

– Это мой ассистент, – сказал Андрей Глебович.

Никогда я не думал, что я ассистент, потому что ассистенты, так мне всегда казалось, бывают только у профессоров и фокусников.

– Ну пущай… – равнодушно сказал охранник, не взглянув на меня. – Только нынче у нас мало чего есть. Вчера пять машин на переплавку отгрузили.

В общем, это был никакой не трофейный склад, а просто свалка металлолома. В отдельной куче лежал металлолом трофейный, то, что уже никуда не годилось. Потом, после разгрома фашистов под Москвой, металлолома были горы. А тогда я увидал небольшую кучку.

Первое, что бросилось в глаза, – гусеница танка. Она была вытянута по земле и пролегала через лужу, как мостик. Вслед за Андреем Глебовичем я с удовольствием прошел по этому мостику.

Среди ржавых и покореженных железок трудно было выделить что-либо стоящее или просто хоть на что-нибудь похожее. Хотя нет, я увидел немецкую каску и поднял ее с земли. Каска казалась целой, но спереди у нее было маленькое ровное отверстие. «Пуля!..» – догадался я. Значит, одним фашистом меньше. Я представил себе нашего снайпера, винтовку с оптическим прицелом…

– Брось эту гадость, – сказал Андрей Глебович, – иди сюда. Тут кое-что попадается.

В руках у Кириакиса был непонятный предмет.

– Вот видишь, это домкрат. Оригинальная конструкция. И совершенно целый. Такая маленькая штуковина поднимает до трех тонн. А может, и до пяти. Ценная штука.

Не успел я разглядеть этот домкрат, как Андрей Глебович сунул его в мешок. Видно, мешок он принес в портфеле.

Мое внимание привлек скособоченный мотор. Он был расколот, и я увидел днища поршней и закопченные клапаны.

– Это авиационный? – спросил я Андрея Глебовича.

– Скорее всего, – ответил он. – Я мало понимаю в двигателях. Тут бы Владимиру Васильевичу посмотреть.

Андрей Глебович говорил о Вовке Ишине.

Рядом с двигателем я увидел какую-то штуку, похожую на железную кепку, вернее, на гриб мухомор, у которого вместо круглой шляпки разноцветная кепка с длинным козырьком. Из ножки гриба торчали три проводка, а под козырьком была узкая застекленная щель.

– Что это? – спросил я Кириакиса.

Он взял гриб в руки, долго вертел его, прочитал надпись по-немецки: «Notek». Это и я прочитал, хотя по немецкому у меня всегда были посредственные оценки.

– Что такое «нотек»? – еще раз спросил я.

– Молодец! – вместо ответа похвалил меня Андрей Глебович. – Ценная находка. Как я понимаю, это светомаскировочная фара. Свет бьет из-под козырька через эту щель, равномерно освещает дорогу, и притом самое пикантное, что источник света остается невидимым. Я слышал об этих фарах, но вижу впервые. Судя по всему, наладить их серийное производство не так уж трудно.

Гриб он тоже сунул в мешок.

– Ну, кажется, кое-что выловили, – сказал Андрей Глебович.

– Пора идти? – спросил я, жалея, что для себя лично я среди этих трофеев ничего не нашел. Гриб мне был ни к чему, а Кириакису нужен для дела. Может, он действительно наладит их производство, и наши машины будут ездить по дорогам и оставаться невидимыми для фашистов.

Андрей Глебович протянул мне портфель, взвалил мешок на плечи и еще раз обошел кучу металлолома. Я стоял над каской и думал: не забрать ли ее все же домой? Вдруг Андрей Глебович окликнул меня. Голос у него был взволнованный.

– Наконец! Наконец нашел!

То, что он нашел, ни на что не было похоже. Какая-то продолговатая коробка с тремя ручками и горловиной. Бидон, просто бидон. И к тому же по этому бидону проехал автомобиль. Чему тут радоваться?!

– Неси, Федя: это то, что я искал, – сказал Андрей Глебович. – Это канистра. Моя канистра.

Андрей Глебович впервые назвал меня Федей. Ведь он сам говорил Гале, что Федя – это Федор, Теодор, но никак не Фридрих.

Охранник нас выпустил, не проверив, что мы несем. Он только подозрительно осмотрел самого Андрея Глебовича. Наверно, потому, что у того было очень веселое лицо.

Мы опять долго шли по кривой улице, ехали на трамвае.

В квартире Кириакисов мы выложили все на паркет.

Доротея Макаровна стала накрывать на стол.

– Погоди, – сказал Андрей Глебович. – Надо произвести один опыт, а потом с чистым сердцем и спокойной душой можно обедать.

– Ты не забыл, что тебе в ночь? – предупредила Доротея Макаровна. – У тебя опять разыграется язва.

Я очень устал, и мне хотелось есть. Но Андрей Глебович спокойно сказал жене:

– Дай мне примус.

Когда он говорил спокойно, Доротея Макаровна всегда слушалась его. Впрочем, он, как я заметил, всегда говорил спокойно.

Дальнейшее было мне не очень понятно. Андрей Глебович налил воду в сплющенную канистру, мне дал нести еще горячий примус, на котором только что варился суп, и мы вышли во двор.

Недалеко от помойки мы развели примус. Андрей Глебович закрыл канистру и боком положил ее на кирпичи, сложенные вокруг примуса. Я молчал, хотя не понимал, зачем все это. Примус горел ровно, потому что кирпичи загораживали его от ветра. «Зачем ему кипятить воду в этом смятом бидоне?» – думал я.

– Отойди за угол и предупреждай всех, кто захочет подойти, – сказал Андрей Глебович. – Она может взорваться.

Теперь я понял, что он хочет взорвать канистру. Но зачем ему взрывать ее, если она и так никуда не годится?

– Самое пикантное теперь – это вовремя выключить примус, – нарушив мои размышления, сказал Андрей Глебович.

Он сегодня второй раз говорил «самое пикантное».

Я отошел к углу дома и смотрел, что будет дальше. Лично я не верил, что канистра взорвется. В лучшем случае вышибет пробку.

– У нее пробка вылетит! – крикнул я Кириакису. – Вы встаньте так, чтобы вас пробкой не ударило.

– Пробка эта никогда не вылетит, – уверенно сказал он. – Пробка здесь самая надежная часть. Скорей, разойдутся сварные швы. Марш за угол! – крикнул он.

Я невольно шмыгнул за выступ стены и ждал взрыва. Вместо взрыва я услышал шипение выключенного примуса и, когда выглянул из-за угла, увидел, что канистра раздулась, что все ее вмятины выправились и она стала даже слегка пузатенькой. Примус потух.

– Гениально! Гениально! – восклицал Андрей Глебович, кружась возле примуса.

«Да, ничего не скажешь, действительно гениально, – подумал я. – Даже Ползунов и Уатт не догадались бы, наверно, использовать силу пара, чтобы выправлять помятые бидоны». Но меня почему-то раздражали восклицания Кириакиса и его танец вокруг потухшего примуса.

За обедом Андрей Глебович все время посматривал на свою пузатенькую канистру и потирал ладони. Посмотрит на канистру, подмигнет мне здоровым глазом, положит ложку, потрет руки и опять возьмет ложку.

Между прочим, обед был очень вкусный – и суп и котлеты. Тетя Лида не умела так хорошо готовить, у нее получались только пироги, и то три раза в год – 7 Ноября, 8 Марта и 1 Мая.

Андрей Глебович, видно, привык к вкусным обедам своей жены, потому что все время отвлекался и хвастал передо мной:

– Эх, малыш, учись, пока не поздно. Вот смотри на меня. Я изобретатель. Неплохой изобретатель, но все же не то. Если бы мне настоящее образование и если бы я знал математику, физику, химию, сопротивление материалов, я был бы не просто талант, я был бы Эдисон или Эйнштейн. Вовка (теперь он называл Ишина не Владимиром Васильевичем, а просто Вовкой) окончил знаменитое Московское высшее техническое училище имени Баумана – МВТУ. Он тоже талант. Но я бы с его знаниями… У меня что – музыкальное училище, сольфеджио и нотная грамота, бемоли и диезы!

– А он?.. – спросил я. – Он что изобретает?

– Ну, он… Он головастый парень. Над чем он работает, нам с тобой и не понять, если бы даже рассказал. Да он и не скажет.

– Он самолеты изобретает? – спросил я, невольно проникаясь уважением к человеку, который работает над чем-то очень секретным.

– Самолет изобретен давно, – назидательно сказал Андрей Глебович. – Он, видимо, усовершенствует двигатели или даже создает их заново. Вовка с детства о межпланетных полетах мечтал. Он еще в школе всего Циолковского вызубрил.

Надо сказать, что меня тогда межпланетные полеты интересовали меньше всего. Я прочитал только «Из пушки на Луну» Жюля Верна. Но эта книжка понравилась мне куда меньше, чем «Таинственный остров».

– Я как-то по соседству зашел к нему годика два назад, – продолжал Андрей Глебович. – Володя сидит, что-то пишет. Заглянул через плечо – одни формулы… Однако и я не унываю.

Мы перешли уже к компоту. Компот тогда еще был в магазинах. За маслом и мясом стояли очереди, а компот еще был.

– Я не унываю. Я тоже на своем месте. У меня ведь шесть изобретений. Шесть патентов. Потому что в мире есть еще многое, что нужно изобрести. Вот возьми немцев. Что ни говори, а они по этой части большие молодцы.

– По какой части? – насторожился я. Интересно, по какой это части молодцы немцы?

– Ну, по части бытового и вспомогательного изобретательства. Да и не только.

– Никакие они не молодцы! – отрезал я. – Если бы они были молодцы…

Что бы они сделали, если бы они были молодцы, я не знал и потому рассердился еще больше.

Андрей Глебович словно и не заметил моего тона. Он вылез из-за стола и взял канистру в руки.

– Посмотри, какая простая штуковина! Что это? Простой бак. Емкость, так сказать. Для горючего – бензина, керосина или смазочных масел. Мелочь? Нет, не мелочь. Самое пикантное, что это не мелочь.

Он сегодня в третий раз произнес эти слова-паразиты.

– Техническая находка здесь прекрасна. И моя задача – как можно скорее запустить такие канистры в производство.

Он стал крутить канистру перед моим носом.

– Простейший штамп. Чуть сложнее – с горловиной. Минимум сварочных швов – все. Мелочь? Да. Но мелочи изменяют лицо мира! Это не просто емкость. Это еще и понтон. Тело, погруженное в воду, теряет в своем весе столько, сколько…

– Знаю, – сказал я. – Проходили.

Андрей Глебович не обратил на мои слова никакого внимания.

– Если принять вес канистры за два килограмма, значит, она может держать на воде восемнадцать. Легко сосчитать. Допустим, вес автомобиля – три тонны. Значит, сто семьдесят – двести канистр, на них доски – и готов понтонный мост, по которому пройдет автомобиль. Под эти ручки легко просунуть доски на всем протяжении моста. Можно составить не двести, а две тысячи штук. Такой мост практически непотопляем.

– Чепуха! – сказал я.

Андрей Глебович так удивился, что молча уставился на меня.

А я представил себе, как через нашу русскую речку по соединенным досками канистрам, громыхая, идут фашистские танки и грузовики с солдатами, кричащими: «Хайль Гитлер!» Тетя Лида часто говорила, что у меня слишком хорошее воображение и мне это будет мешать в жизни.

– Чепуха! – злорадно повторил я. – Что русскому здорово, то немцу смерть. Вам потому нравится все немецкое, что у вас бабушка немка.

Доротея Макаровна ахнула, а я встал из-за стола и подошел к окну.

Передо мной была колокольня. Колокольня с пустыми, зияющими арками. Там летали вороны. Белая-белая колокольня, как палец с острым наперстком, уходила в серое небо.

За моей спиной не раздавалось ни звука. Лучше бы мне дали пощечину и выставили за дверь.

– Что с тобой, мальчик? – спросил Андрей Глебович.

Я и вправду не знал, что со мной. Мне вдруг захотелось плакать.

– Ты понимаешь, что ты говоришь? – еще тише спросил Андрей Глебович.

– Понимаю! – крикнул я на всю комнату. – Очень хорошо понимаю. Немцы убивают наших советских людей, а вы говорите, что они молодцы!

– Ты с ума сошел! – с ужасом сказала Доротея Макаровна. – Выпей воды. Разве можно так говорить со старшими?! Ведь Андрей Глебович тебе в отцы годится. Одумайся, Фриц!

– Я вам не Фриц! – каким-то тонким голосом закричал я. – Я вам не Фриц, и вы не годитесь мне в родители. Я Крылов, у меня фамилия есть! Я русский! А вы немцы, немцы! И вы немка, Доротея Макаровна!

– Вон! Вон отсюда! – зарычал Кириакис.

Я бросился к двери. Слезы застилали мне глаза.

– Погоди! Погоди! – кричала вслед Доротея Макаровна. – Погоди, дурачок! Я не немка, я русская. Я Дарья. Понимаешь – Дарья. Дарья Макаровна Новичкова.

Но я не слушал. Я выскочил в прихожую и чуть не сбил с ног Барыню, которая возле вешалки снимала с себя бархатное пальто.