Текст книги "Буриданы. Незнакомка"

Автор книги: Калле Каспер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Глава четвертая
Арутюновы

Эрвин спал спокойно, а под утро даже летал во сне. Такого с ним не бывало давно, обычно ему приходилось от кого-то убегать, чаще всего в поезде, мчась через тамбуры из одного вагона в другой, или даже лазая по крышам. Иногда он во сне видел шахту, лиловые своды, под которыми трудились люди в серых балахонах. Сцена была похожа на ту, что ему самому пришлось пережить, только еще красивее и еще страшнее, рабочие действовали в строгом ритме, как машины. Но сегодня все переменилось, он летал над Таллином, летал, словно плавал брассом, толкая себя ногами вперед и гребя руками, опасаясь только, как бы не столкнуться с телевизионной башней.

Вдруг он понял, что во сне у него было две ноги, и на секунду его затопила отчаянная надежда, которая, увы, погасла, как только он окончательно проснулся.

– Не унывай, – утешил он себя, – чудо ведь, что ты вообще жив.

Без помощи друзей он наверняка был бы мертв уже пятнадцать лет, его силы были на исходе, когда однажды вечером в бараке Латинист сообщил новость – сменился начальник лагеря, и новый ищет партнера по шахматам.

– Ты не играешь? – спросил он Эрвина.

– Немного, но я выбираю, с кем.

После этой реплики Латинист прямо накинулся на него.

– Ты, чертов эгоист, думаешь только о своей воображаемой чести! Тебе наплевать на то, что твои друзья в любой момент могут отдать концы. Начальник лагеря тоже человек, кто знает, как именно он попал на эту грязную должность, может, у него не было выбора. Если б он был полным кретином, то он в шахматы вовсе не играл бы, я, например, по сей день не понял, кто там король и кто королева («Ферзь», – поправил Эрвин машинально). И поскольку он вряд ли кретин, то можно надеяться, что он будет с такой ценной персоной, как партнер по шахматам, обращаться нежно, как с любовницей, вызволит его из шахты и назначит, например, культоргом. А культорг, ребята – настолько влиятельная должность, что позволяет немало сделать для друзей… Но разве наш Буридан пойдет на такое унижение, он скорее даст друзьям подохнуть, чем сядет играть в шахматы с приспешником товарища Джугашвили.

Эрвину стало неловко, и хоть он прекрасно понимал, что речь о спасении друзей – лишь маскировка, под которой Латинист прятал заботу о нем, он дал себя уговорить. Все вышло так, как Латинист предвидел: начальник оказался вполне человечным человеком (любопытная, но оправданная тавтология, если учесть, что человечных людей не так уж много), он действительно сделал Эрвина культоргом, и когда здоровье Майора пошатнулось, Эрвину удалось вытащить его из шахты и запихнуть в театральный кружок, а потом лично душить друга своими длинными пальцами, потому что женщин в лагере не было, а без Дездемоны «Отелло» не поставишь.

Уход из шахты был первым из длинной череды чудес, благодаря которым он выбрался из лагеря, сперва в ссылку, потом домой, и наконец сюда, под южное солнце, на соленое и теплое море.

А что, если мне посвятить свою книгу Латинисту, подумал он, доставая блокнот.

Да, но понравилось бы это другу вообще? Латинист от всей души ненавидел советский строй, и многое бы дал, чтобы он завтра рухнул, Эрвин же был в своих оценках осторожнее.

– Представим, что твоя мечта сбудется, и советская власть мгновенно, словно дурной сон, испарится – и что дальше? – спросил он как-то Латиниста.

– А мне плевать, – ответил тот решительно. – Ничего более мерзкого все равно невозможно представить.

– А нацизм?

– Чего ты суешься со своим нацизмом! – рассердился Латинист. – Этим монстром нас пугают уже десяток лет. Разве это – единственная альтернатива? Меня вполне удовлетворит самый обыкновенный капитализм.

Вот в чем была разница между ними – Латинист вырос в советском обществе и у него отсутствовал опыт капитализма. У Эрвина он был.

Он взял карандаш, подумал немного и написал:

«Кптлзм – нпркрщщс вн всх пр всх, вн, в ктрм пбждт н см мн – чстн, – см жстк, кврн, – ждн».

В переводе это означало:

– Капитализм – непрекращающаяся война всех против всех, война, в которой побеждают не самые умные и честные, а самые жестокие, коварные и жадные.

Так, по крайней мере, обстояли дела в буржуазной Эстонии, и наверняка не только там.

Неудовлетворенность окружающей действительностью подтолкнула его, Викторию и Лидию на поиски другого, более человечного миропорядка, каковым они считали социализм. Если уж знаменитые писатели, посетив Москву, расхваливали новое общество вовсю, то почему им надо было сомневаться в его достоинствах? Только потому, что мама думала иначе?

Последующее разочарование было страшным, но это не означало, что Эрвин скучал по несправедливости и бессердечию, которые его окружали раньше.

Но почему социализм в реальности настолько отличался от того, что присутствовал в их воображении? Было ли дело только в личности Сталина? Сталин давно умер, и кое-что действительно изменилось к лучшему, но веры в жизнеспособность системы у Эрвина уже не осталось, слишком неутешительной выглядела окружающая его жизнь.

Возможно, ошибкой было то, что социализм поначалу победил в России? В каком-то смысле, в этом наличествовала логика: пассивный, склонный к философствованию, вышедший из православного мистицизма и общинного коллективизма, и, что тут скрывать, довольно ленивый русский народ был словно создан для такого эксперимента: он отправился туда, куда послали, сеял то, что велели, и всерьез верил, что продвигается в сторону коммунизма; и поскольку партия вела суровую борьбу с личным предпринимательством, а, значит, и с личной предприимчивостью, то этим она еще больше стимулировала народ влезть на печку и сползать оттуда только для того, чтобы открыть очередную бутылку водки.

Если бы социализм сначала победил в Эстонии, был бы результат другим?

Задав себе такой вопрос, Эрвин усмехнулся: более индивидуалистичный, эгоистичный и материалистичный народ, чем эстонцы сложно было представить, и что он, по своей инициативе, будет строить социализм, казалось абсурдом.

А французы?

Эрвин ни разу не был во Франции и не знал лично ни одного француза, но по описаниям Виктории и по прочитанным книгам, это был народ тщеславный, любящий шествовать во главе человечества, показывать другим дорогу, и в этом смысле вполне подходящий для социализма. Увы, французы, помимо всего этого, были еще ироничны и скептичны, насмехались даже над богом, так что следовало предположить, что так же они стали бы насмехаться и над социализмом. А это означало, что уже скоро в центре Парижа опять поставили бы гильотину…

Конечно, кое-что французы наверняка устроили бы лучше русских, к примеру, сделали бы транспорт бесплатным, построили бы на берегу Средиземного моря красивые дома отдыха для трудящихся и не стали бы взрывать Нотр-Дам, но в итоге у них, скорее всего, тоже ничего не получилось бы, и Эрвин даже знал, почему – потому что капитализм гармонировал с низменными инстинктами человека, а социализм – напротив, был перед этими инстинктами в каком-то смысле даже безоружным. Правда, можно было надеяться, что в будущем для строительства социализма откроются новые возможности: научно-техническая революция уже сейчас привела к тому, что машины делали за человека большую часть работы, и казалось логичным, что процесс этот будет продолжаться и роль человеческих рук будет все уменьшаться и уменьшаться. Так, вполне возможно, мог настать и такой день, когда нетрудно будет прокормить все население Европы, а потом, возможно и все человечество.

И тем важнее становился вопрос – во имя чего?

Кормить всех только для того, чтобы накормить? Удовлетворить первичные потребности и считать, что дело сделано? Капиталист тоже кидал голодающей толпе испорченные продукты, боясь, что иначе может начаться революция.

И снова Эрвин дошел до все той же мертвой точки – если ни тот, ни другой общественный строй не удовлетворяет, следовательно, должен быть какой-то третий. Почему же его не отыскали? Может, сам вопрос задавался неправильно? Может, не имело смысла искать новые формы собственности? Частная собственность или государственная, обе они так или иначе собственность, и если уделять им слишком много внимания, они начинают довлеть над человеческой личностью, что и имелось в в сухом остатке.

А что, если поменять акцент?

И он крепче взялся за карандаш.

Эрвин как раз успел поставить кастрюлю с водой на плиту, когда услышал скрип калитки и торопливые шаги. Он подумал, что приехали хозяева из Сочи, и приготовился к извинениям, однако, выйдя из-под навеса, заметил небольшого роста полную женщину, приближающуюся быстрым шагом. Женщина тоже увидела его, и на ее лице появилась радостная улыбка.

– Эрвин? Ты? Разве ты меня не узнаешь? Я же Жанна. Жанна Арутюнова.

Что-то смутное зашевелилось в памяти Эрвина, какой-то дом на окраине Ростова, большой двор и множество детей, в основном, старше его, у одного мальчика уже усики под носом, и только одна девочка – его возраста.

– Неужели ты не помнишь? – продолжила Жанна, остановившись в двух шагах от него. – Мы еще ели с тобой абрикосы! Отец купил на рынке настоящие армянские абрикосы, мы спрятались вдвоем в укромном уголке сада и все лопали и лопали. Целое блюдо сожрали, твоя мать еще испугалась за наши многострадальные животы, но ничего не случилось, абрикосы были такие сладкие.

Абрикосов Эрвин не помнил, но образ темноволосой девочки с оживленными карими глазами действительно появился перед глазами, может, и потому, что он видел ее позже на фотографии.

– Что-то как будто припоминаю, – признался он с удовольствием. – Не в том ли это было году, когда Брусилов поколотил немцев?

Это было во время войны – первой войны – когда мама взяла их с собой в Ростов: дедушка заболел и бабушка нуждалась в помощи. Они провели там немало времени, месяц уж точно, и несколько раз ходили в гости к Арутюновым. Отца в тот раз с ними не было, он из-за работы остался в Москве – а, может, и не только из-за работы, в жизни отца и матери был трудный период, они часто ссорились.

– Ну, точно Эрвин! – оживилась Жанна еще больше. – Ты уже тогда был ужасно умный, прочел множество книг. О Господи, как время летит!

Жанну охватило умиление, да и Эрвин почувствовал, что комок подступает к горлу; опираясь на палку, он сделал два шага в сторону Жанны, и секундой позже они крепко обнялись.

– Боже, боже, что с нами стало! – вздохнула Жанна, потом собралась, внимательно оглядела Эрвина и добавила: – Но ты все еще весьма импозантный мужчина.

Эрвин тоже собирался ответить комплиментом, но не успел, темперамент Жанны заметно превышал его, она быстро освободилась из его объятий и стала авторитетно – точь-в-точь как Контра – говорить:

– Иди собери вещи, здесь я тебя не оставлю, у нас большой дом, и много места. Я уже сделала втык Лукреции, почему она не пригласила тебя зайти, она оправдывалась, что все произошло так внезапно, и вы оба были усталые. Она замечательная женщина, но видишь, какая судьба!

– Вижу, – согласился Эрвин.

Он намеревался возразить, что не хочет никого беспокоить и может вполне остаться тут, но вдруг подумал – а почему бы и нет? Встреча была сердечной, радость Жанны искренней – только что Лукреция на это скажет?

Так он и спросил, и услышал категоричный ответ:

– А ей тут нечего говорить, это мой дом. Пошли, я помогу тебе собраться, муж сейчас заедет за нами, он освободился пораньше, все-таки воскресенье. И почему ты вообще подумал, что Лукреция против? Она даже покраснела, когда заговорила о тебе. Меня намного больше заботит твой пес, вот его мы точно не можем взять с собой, у нас там свой. Надо попросить твоих соседей, но у нас с ними скверные отношения. Сможешь сам поговорить с ними?

– Смогу, конечно.

Речь Жанны была торопливой, порывистой, но в ней была большая внутренняя логика – логика человека, который может говорить все, что захочет, потому что все, что он скажет, идет от чистого сердца.

Глава пятая
Арутюновы
(продолжение)

Эрвина поселили в уютной комнатушке и угостили вкусным завтраком, муж Жанны хотел поставить на стол и коньяк, но Эрвин попросил его повременить, поскольку собирался идти купаться. Он предложил отправиться всем вместе, однако Жанна и муж отказались, ссылаясь на неотложные осенние работы.

– Идите вы с Лукрецией! – сказала Жанна, и Эрвин понял, что она хочет, чтобы они остались вдвоем.

Прошло совсем немного времени, и вот они рядышком медленно шагали вниз по дороге, и Эрвин удивился той естественности, с которой Лукреция переняла его темп – словно она всю жизнь гуляла с инвалидами.

– А кто вы по профессии? – спросил Эрвин.

Вчера они до таких тем не дошли, но сегодня хотелось говорить о чем-то менее драматическом.

– Врач.

Только сейчас Эрвин понял, что Незнакомка ему с самого начала напоминала Софию – такая же спокойная, терпеливая.

– Пульмонолог?

– Нет, психиатр.

Еще неделю назад Эрвин на такой ответ мгновенно напрягся бы – психиатров он рассматривал как личных врагов, он был убежден, что все они выполняют указания КГБ; но отпуск, море, подлечили нервы, а уверенность, что рядом с ним – внучка отцовского друга, ставила ее вне подозрений.

– Как случилось, что вы выбрали такую трудную специальность?

– Не было особенного выбора. В Тбилиси надо или быть грузином, или иметь очень много денег, или – большие связи, чтобы получить хорошую работу. Мне еще повезло, тетя смогла мне устроить специализацию по психиатрии – если бы я осталась в общей терапии, наверняка получила бы распределение в деревню. А этого я не хотела, я – горожанка, с головы до пят.

– Но не утомляет, изо дня в день общаться с умалишенными?

– Сперва утомляло, теперь привыкла.

– Иллюзии рассеялись?

– Да, можно и так сказать.

Эрвин хорошо помнил первые годы работы адвокатом, когда он еще свято верил, что его дело – защищать справедливость, и то ощущение трагического парадокса, когда он вдруг понял, что с идеалами его профессия имеет очень мало общего, что это всего лишь профессия; наверно, что-то подобное чувствовала и Лукреция.

– Я потому спрашивал про пульмонолога, что моя сестра работает по этой специальности, перед войной она руководила туберкулезной клиникой, там лежали безнадежные больные и это очень утомляло ее, утомляло морально. Сейчас она в санатории, там атмосфера совсем другая, к тому же изобрели новые препараты, и туберкулез перестала быть смертельной болезнью. Кто знает, может, однажды человечество научится лечить и душевные болезни.

– Возможно, но мне не очень верится.

– Почему?

– Потому что я еще не видела душевнобольного, который хотел бы выздороветь.

– Я хочу.

– Но вы же не больной.

– Я лежал в психушке.

– Ну и что? Всех, кто делает попытку покончить с собой, отправляют на исследование, это рутина. Но это еще не значит, что они все больные.

– Но мне поставили диагноз.

Эрвин даже удивился, как легко он это высказал.

– Это был ошибочный диагноз.

– Но я действительно очень нервный человек.

– Учитывая ваше прошлое, в этом нет ничего удивительного.

И так все просто, подумал Эрвин? Он чуть было не рассмеялся, но нашел контраргумент.

– Мне кажется, что КГБ преследует меня и хочет убить.

– Поскольку вам от них досталось, то нет ничего ненормального, что у вас возникают такие подозрения.

– У меня часто болит голова, это тоже нормально?

Впервые в течение этого разговора Незнакомка бросила на него быстрый изучающий взгляд.

– У этого может быть какая-то иная причина.

– Какая?

Она некоторое время молчала, прежде чем ответила:

– Этого я сказать не могу. Надо обследовать.

Они дошли до шоссе и легко перебрались через него, в воскресенье движение было редкое; однако перед тем, как полезть на полотно, пришлось подождать, потому что со стороны Сочи приближался пассажирский поезд. Когда он проезжал мимо, совсем близко от них, они увидели таблички: «Ереван-Москва».

– Я хочу переселиться в Ереван, – неожиданно сказала Лукреция.

– Почему?

– Я не люблю Тбилиси. Еще с большим удовольствием я переехала бы в Москву, но это сложно. С Ереваном проще, у меня там знакомые, они обещали найти работу по специальности. Только жить негде, но когда тетя выйдет на пенсию, мы обменяем квартиру. Дети тети Жанны уже учатся там, в университете, они очень довольны.

Когда они перебрались через рельсы и стали спускаться на пляж, Эрвин сказал:

– Я бы тоже хотел уехать куда-нибудь, таллинский климат мне вреден. Очень сыро, дуют холодные ветры. И это, кажется, влияет на людей – они тоже холодные. Эта страна полна ненависти.

– Как интересно, а я всегда мечтала увидеть Прибалтику. Мне говорили, что там все намного культурнее, чем в России.

– Это – остатки немецкой культуры, мы же их бывшая колония. Сами эстонцы еще ничего толком не создали. Когда я был молод, мне казалось, что Эстония – страна всех возможностей, но я быстро разочаровался. Люди завистливые, вся их энергия уходит на то, чтобы мешать другим совершать поступки.

– Вы пессимист.

Эрвин рассмеялся.

– Нет, на самом деле я – оптимист, просто иногда хочется отвести душу. Нечасто бывает, что тебя понимают.

Он чуть было не сказал – такого со мной вообще не случалось, но выбрал выражение поскромнее.

На пляже Лукреция отвернулась, чтобы Эрвин мог без стеснения снять протез, а потом предложила помочь добраться до воды.

– Обопритесь рукой на мое плечо.

Ее кожа была загорелая, от тела исходило веяло теплом и Эрвин даже пожалел, что путь такой короткий, какой-то жалкий десяток прыжков.

Они плавали долго, а потом легли рядом на воде.

– Я бы хотел еще немного подискутировать относительно вашей профессии, – сказал Эрвин. – Вам не кажется, что на самом деле душевнобольных заметно больше, чем тех, кто попадает к врачу?

– У нас есть такой критерий как норма, – ответила Лукреция, немного подумав. – Если поведение человека не выходит за установленные рамки, мы его больным не считаем.

– То есть, если ему удается притворяться здоровым?

Луреция коротко засмеялась.

– Можно и так сказать.

– Но если по существу? Каким критериям должен соответствовать здоровый человек? Теоретически, такой человек не должен врать, притворяться, ведь когда человек что-то скрывает, то он уже немного больной, неправда ли?

Лукреция задумалась.

– Зависит от того, что он скрывает. Если он избегает высказываться о том, что представляет опасность для его жизни, то смолчать – очень даже разумно.

– Но если то, что он хочет высказать – разумно, но невзирая на это представляет опасность для жизни, значит, те, кто его окружает, сами больные?

Лукреция не нашлась, что ответить.

– Хорошо, пойдем дальше, – продолжил Эрвин. – Если человек говорит не то, что он думает, как это называется по Вашему?

– Это называется лицемерием.

– А если этот человек искренне верит, что говорит правду?

– Не поняла.

– Видите ли, люди все время говорят, но отнюдь не всегда то, что они сами придумали. Мыслить – многотрудное занятие, не каждому оно по силам. Вот и получается – человек где-то что-то услышал, где-то что-то вычитал и он повторяет и то, и другое, а вдобавок еще и нечто, подсказанное его ограниченным умом.

– Я так понимаю, вы хотите сказать, что человек – несовершенное существо, и его мозг работает не надлежащим образом, так?

– Более-менее.

– Но ведь это еще не болезнь.

– А если на основе таких, сделанных ненадлежащим образом суждений принимают решения, влияющие на жизнь других людей, иногда даже всего человечества? Например, призывают к убийству? Это что, не безумие?

– Это возможно, да.

– Но где проходит граница?

Незнакомка промолчала.

– На этот вопрос ответить я не сумею, – сказала она наконец. – Обычно говорят, что многочисленные группы людей в определенных условиях могут на некоторое время словно потерять рассудок, но в какой-то момент наступает отрезвление.

– А по-моему, война – это не временное безумие, а наоборот, материализация в реальности непрекращающегося умственного безумия, – горячо возразил Эрвин. – Если бы люди мыслили здраво, они вели бы себя разумно, и тогда это был бы совсем другой мир.

– Вы действительно оптимист, – сказала Лукреция после некоторой паузы.

Они поплавали еще немного, а потом она помогла ему выбраться на берег.

Вечером в честь Эрвина был устроен торжественный ужин, муж Жанны – утром серьезный, немногословный, вдруг переменился, произносил длинные тосты и рассказывал анекдоты. Эрвин тоже оживился, ему вспомнились годы до болезни, когда именно он был душой общества, и он стал шутить. Некоторое время все бурно веселились, потом Жанна вытащила альбом со старыми фотографиями, на нескольких из них были запечатлены Арутюновы вместе с Буриданами, на одной Эрвин, еще совсем младенец, на руках у матери, вторая, очевидно, была снята как раз во время их поздней поездки в Ростов, тут Эрвин и Жанна сидели рядышком и держались за руки.

– Да у вас же была большая любовь! – сказал муж Жанны, вытянув шею, чтобы с другого конца стола увидеть снимок.

– Ох, Эрвин уже тогда был сердцеедом, – многозначительно вздохнула Жанна, и Эрвин заметил, что Лукреция покраснела.

На снимке были и братья Жанны – старший, который погиб в гражданской войне, и младший – отец Лукреции, а также старшая сестра, у которой Лукреция жила в Тбилиси.

– А вот Буриданы, – показала Жанна Лукреции.

Эрвину пришлось объяснять, что с кем произошло; потом они вернулись к первому фото и вспомнили Рудольфа, который на тот момент был еще жив.

– Я помню эту жуткую историю, мама как-то рассказала, – сказала Жанна.

Было уже поздно, когда они встали из-за стола. Эрвин отправился в свою комнату, где его ожидала приготовленная постель, лег и некоторое время читал. У Жанны оказалась небольшая, но хорошая библиотека, было особенно много книг по музыке, как Эрвин успел выяснить, она работала учительницей музыки, и Эрвин выбрал «Россини» Стендаля. Книга была интересная, Стендалю повезло, он оказался в Италии в те времена, когда там одна за другой состоялись премьеры шедевров Россини. Эрвин слушал только «Севильского цирюльника», да и мама, от которой они унаследовали любовь к опере, знала, в основном, лишь оперы Верди. Могло ли так случиться, что остальные оперы Россини были намного хуже? Но как такой умный человек как Стендаль мог ошибиться? Немного подумав, Эрвин решил, что, скорее, ошиблись те, кто эти оперы предал забвению; осталось надеяться, что однажды их вернут из небытия.

Потушив свет, он тем не менее еще долго не мог заснуть, так его взволновал вечер с Арутюновыми. Эрвин не впервые неожиданно встречал человека из прошлого, он вспомнил Татьяну, спасшую ему жизнь, и подумал – интересно, что с ней стало?

В доме давно все стихло, а он лежал и, под лай деревенских собак вспоминал то одно, то другое, покуда глаза не закрылись сами собой.