Текст книги "КОГДА МЫ БЫЛИ СИРОТАМИ"

Автор книги: Кадзуо Исигуро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 6

Тогда же, в то самое лето, в поведении Акиры появилось нечто, что начало серьезно раздражать меня. В частности его бесконечные панегирики в честь достижений Японии. Это всегда было ему свойственно, но тем летом приобрело оттенок одержимости. Мой друг постоянно прерывался в ходе игры, чтобы прочесть мне очередную лекцию о японском здании, недавно сооруженном в деловом квартале города, или о предстоящем визите очередного японского военного корабля в шанхайский порт. Он заставлял меня выслушивать бесчисленные пустяковые подробности и через каждые несколько минут провозглашал, что Япония стала «великой, очень великой страной, такой же, как Англия». Больше всего меня раздражало, когда он затевал спор на тему, кто больше не плаксы – англичане или японцы. Если я начинал защищать англичан, мой друг немедленно требовал проверить это, что на практике означало схватить меня мертвой хваткой и держать до тех пор, пока я либо капитулирую, либо начну плакать.

В тот период я относил одержимость Акиры доблестями своей нации на счет того, что ему предстояло осенью начать учиться в Японии. Родители отсылали его к родственникам в Нагасаки, и, хотя он собирался приезжать в Шанхай на каникулы, мы понимали, что будем теперь видеться гораздо реже. Это приводило нас обоих в уныние. Но со временем Акира, похоже, уверовал в превосходство японского образа жизни во всех ее аспектах и со все большим нетерпением ожидал встречи с новой школой. Я, со своей стороны, так устал от его постоянной похвальбы всем японским, что к концу лета почти хотел поскорее от него избавиться. Во всяком случае, когда пришел день расставания и я, стоя возле его дома, махал рукой вслед машине, увозившей его в порт, мне казалось, что я не испытываю ни малейшего сожаления.

Однако очень скоро я начал скучать по нему. Не то чтобы у меня не было других друзей. Были, например, два брата-англичанина, жившие неподалеку. С ними я регулярно играл и после отъезда Акиры стал встречаться еще чаще. Мы прекрасно ладили, особенно если играли только втроем. Но иногда к нам присоединялись их товарищи по городской средней школе, и тогда они начинали вести себя иначе: порой я становился объектом их насмешек. Я, разумеется, не обижался, поскольку видел, что все они мальчики, в сущности, добрые и не хотят меня обидеть. Несмотря на свой малый возраст, я успел заметить, что, если в группе из пяти-шести учеников из одной школы появлялся аутсайдер, он почти всегда становился мишенью безобидных шуток. Словом, я не думал плохо о своих английских приятелях, но в то же время их поведение удерживало меня от того, чтобы сойтись с ними так же близко, как с Акирой, и с каждым месяцем мне все больше недоставало его.

Впрочем, в целом осень после отъезда Акиры была не такой уж и грустной. Скорее, я вспоминаю ее теперь как время, когда мне зачастую целыми днями было совершенно нечего делать, и поэтому в памяти не осталось ничего примечательного. Тем не менее кое-какие события происходили и тогда, причем со временем они стали представляться мне гораздо более значительными.

Взять хотя бы случай, связанный с нашей поездкой набега вместе с дядей Филипом. Могу сказать почти наверняка, что это случилось после одного из маминых утренних собраний. Как я, возможно, упоминал, несмотря на то что мама всячески поощряла мое присутствие в гостиной, где приглашенные собирались по приезде, в столовую, собственно, меня не допускали. Помню, однажды я спросил, нельзя ли мне посидеть на собрании, и, к моему удивлению, вопрос этот заставил маму надолго задуматься. Потом она ответила: – Прости, Вьюрок. Ни леди Эндрюс, ни миссис Кэллоу не одобряют детского общества. Очень жаль. Ты мог бы научиться там кое-чему важному.

Отцу, разумеется, вход возбранен не был, но, вероятно, существовала негласная договоренность, что он будет воздерживаться от присутствия на собраниях. Мне трудно теперь сказать, по чьей инициативе – если кто-то вообще проявил инициативу – установился подобный порядок, но, безусловно, по субботам, когда ожидалось очередное собрание, атмосфера во время завтрака была у нас неуютной. Мама в разговорах с отцом старалась избегать упоминаний о встрече, но в течение всего завтрака смотрела на него разве что не с отвращением. Отец же демонстрировал натужную веселость, и так продолжалось до тех пор, пока не начинали съезжаться мамины гости. Дядя Филип всегда являлся одним из первых, и они с отцом несколько минут болтали, громко смеясь, в гостиной. Когда гостей собиралось побольше, мама уводила дядю Филипа в уголок, где они с серьезным видом обсуждали предстоящее собрание. Обычно именно в этот момент папа удалялся – чаще всего к себе в кабинет.

В день, о котором идет речь, услышав, что гости начинают расходиться, я спустился в сад ждать маму, которая, как обычно – я в этом не сомневался, – должна была, напевая что-нибудь с восхитительным легкомыслием, появиться там, чтобы занять мои качели. Но поскольку время шло, а ее все не было, я отправился в дом выяснить, что случилось, и, войдя в библиотеку, увидел: дверь в столовую приоткрыта. Собрание явно закончилось, но мама с дядей Филипом все еще оставались там. Они сидели за столом, на котором были разложены бумаги, и о чем-то оживленно беседовали. В следующий момент у меня за спиной появился отец, тоже, разумеется, уверенный, что собрание кончилось. Услышав доносившиеся из столовой голоса, он остановился и спросил:

– Они что, все еще там?

– Дядя Филип, – ответил я.

Улыбнувшись, отец проскользнул мимо меня в столовую. Через приоткрытую дверь я видел, как дядя Филип встал, потом услышал, что мужчины громко смеются. Спустя минуту из столовой вышла несколько раздраженная мама с бумагами в руке.

Время уже перевалило за полдень. Дядя Филип остался обедать, и за столом царило добродушное веселье. Потом, к концу трапезы, наш гость предложил: почему бы не поехать всем вместе на бега? Подумав, мама сказала, что это замечательная идея. Отец согласился: мысль превосходная, но он вынужден извиниться – в кабинете его ждет работа.

– Но почему бы тебе, дорогая, – сказал он, повернувшись к маме, – не поехать с Филипом? День обещает быть восхитительным.

– Ну что ж, думаю, можно поехать, – ответила мама. – Небольшое развлечение никому из нас не повредит. Кристоферу тоже.

И в этот момент все посмотрели на меня. Хотя мне было лишь всего одиннадцать лет, я отлично понял ситуацию: мне предлагался выбор – ехать на бега или оставаться дома с отцом. Но похоже, уловил я и подспудные течения: если я решу остаться, маме тоже придется отказаться от поездки с дядей Филипом. Иными словами, мероприятие зависело от моего согласия участвовать в нем. Более того, я был совершенно уверен: отец отчаянно надеется, что мы никуда не поедем, потому что, если поедем, это причинит ему боль. Я догадался об этом не по каким-то внешним проявлениям, а скорее по тому, что подмечал – быть может, неосознанно – в предыдущие недели и месяцы. Разумеется, я многого тогда не понимал, но это видел отчетливо: спасти ситуацию для отца в тот момент мог только я.

Однако понимал я, судя по всему, все же недостаточно, потому что, когда мама сказала: «Ну, давай, Вьюрок, поскорее надевай туфли», – поспешил сделать это с каким-то демонстративным энтузиазмом. По сей день вижу, как отец провожает нас до выхода, пожимает руку Филипу и, смеясь, машет рукой вслед экипажу, увозящему маму, дядю Филипа и меня на те бега.

И еще одно воспоминание о той осени тоже связано с отцом – с моментами его забавного хвастовства. Отец был исключительно скромен, и чужое бахвальство его всегда смущало. Вот почему так поразительно странно было слышать, как он несколько раз говорил о себе тогда. То были малозначительные эпизоды, вызвавшие у меня лишь мимолетное удивление, но тем не менее засевшие в памяти на долгие годы.

Например, однажды во время ужина отец совершенно неожиданно обратился к маме:

– Я не говорил тебе, дорогая? Тот человек снова приходил ко мне, ну, представитель портовых рабочих. Хотел поблагодарить за все, что я для них сделал. Он весьма недурно владеет английским. Конечно, китайцы всегда говорят излишне эмоционально, к их высказываниям следует относиться критически, но знаешь, дорогая, у меня создалось ощущение, что он был искренен. Сказал, что я их «почетный герой». Как тебе это нравится? Почетный герой!

Смеясь, отец, однако, не спускал напряженного взгляда с мамы. Какое-то время она продолжала есть, потом ответила:

– Да, дорогой. Ты мне это уже рассказывал. Отец мгновенно сник, но через несколько секунд уже снова весело улыбался.

– Значит, рассказывал? Но Вьюрок, – тут он повернулся ко мне, – этого еще не слышал. Ведь правда, Вьюрок? Почетный герой. Вот как назвали твоего отца.

Не могу сказать теперь, в чем там было дело, скорее всего тогда это меня не интересовало. И запомнился тот эпизод лишь потому, что, как я уже сказал, отцу было совершенно несвойственно говорить о себе в подобном тоне.

Нечто подобное произошло, также, когда мы с родителями отправились в городской парк послушать выступление духового оркестра. Выйдя из экипажа на набережной, мы с мамой готовились перейти через широкий бульвар на другую сторону, где находились ворота парка. Был воскресный день, по тротуарам текла толпа разодетых отдыхающих, наслаждавшихся прохладой дувшего с реки ветерка. По мостовой сновали экипажи, автомобили и рикши, мы с мамой еще ожидали просвета в их потоке, когда папа, расплатившись с кучером, подошел к нам сзади и неожиданно довольно громко сказал:

– Видишь, дорогая, теперь в компании уже знают. Им известно, что я не из тех, кто отступает. Во всяком случае, Бентли-то уж точно в курсе. О да, теперь он это прекрасно знает!

Так же, как и тогда, за ужином, мама в первый момент и бровью не повела, чтобы показать, что слышит его. Она взяла меня за руку, и мы стали пересекать проезжую часть набережной. И только оказавшись на противоположной стороне, она пробормотала:

– Неужели?

Но это еще был не конец. Войдя в парк, мы, как и прочие семьи, приходившие сюда по воскресеньям, стали гулять по лужайкам вокруг цветочных клумб, раскланиваясь и иногда останавливаясь поболтать с друзьями и знакомыми. Время от времени я видел кого-нибудь из приятелей по школе или по кружку игры на фортепьяно – нам давала уроки миссис Льюис. Но они, как и я, были с родителями и демонстрировали примерное поведение, так что мы едва замечали друг друга, а то и вовсе делали вид, что незнакомы. Оркестр должен был начать выступление точно в половине шестого, все это знали, и большинство народа ожидало, когда через парк продефилируют трубачи, чтобы двинуться вслед за ними к эстраде.

Мы всегда опаздывали, поэтому к моменту нашего прихода все места обычно были заняты. Меня это не огорчало, поскольку детям разрешалось во время выступления собираться вокруг эстрады, и я иногда играл там с ребятами. Была уже, судя по всему, глубокая осень, потому что солнце висело совсем низко над горизонтом. Мама отошла в сторонку поговорить со стоявшими неподалеку друзьями, и я, немного послушав музыку, попросил разрешения у отца подойти к знакомым американским мальчикам, игравшим за кругом, образованным зрителями. Отец молчал, уставившись на оркестр. Я хотел было повторить вопрос, но он вдруг тихо сказал:

– Все эти люди, Вьюрок. Все эти люди… Спроси любого – все будут с пеной у рта утверждать, будто имеют принципы. Но, став старше, ты убедишься, что на самом деле очень немногие действительно их имеют. А вот твоя мать – другое дело. Она никогда не изменяет себе. И знаешь, Вьюрок, именно поэтому она в конце концов добилась своего. Она сделала твоего отца гораздо лучшим человеком, чем он был. Гораздо лучшим. Да, она бывает сурова, уж тебе ли этого не знать! Со мной она бывает так же строга и сурова, как с тобой. Но ей-богу, именно благодаря ей я стал лучше, чем был. Потребовалось немало времени, но она сумела это сделать. Я хочу, чтобы ты, Вьюрок, знал: твой отец сегодня совсем не тот, каким был тогда, ну, когда вы с мамой ворвались ко мне. Ты ведь помнишь тот случай? Конечно, помнишь. Я был тогда у себя в кабинете. Мне очень жаль, что тебе довелось увидеть своего отца в таком состоянии. Но теперь это в прошлом. Сегодня благодаря твоей маме я стал гораздо сильнее. Я стал человеком, которым, смею надеяться, Вьюрок, ты когда-нибудь сможешь гордиться.

Я мало что понял из его речи, а кроме того, меня не покидало ощущение, будто мама, стоявшая совсем рядом очень рассердится, если что-нибудь услышит. Поэтому я, кажется, ничего не ответил отцу – просто, помолчав немного, снова спросил, можно ли мне пойти к моим американским приятелям. Тем дело и кончилось.

Но потом в течение нескольких дней, я несколько раз мысленно возвращался к папиным словам, особенно к его упоминанию о некоем случае, когда мы с мамой якобы «ворвались к нему» в кабинет. Довольно долго я не мог сообразить, к чему это могло относиться, и тщетно пытался связать свои отрывочные воспоминания с его словами. Наконец на память пришел-таки один эпизод из раннего детства – мне было тогда года четыре или пять, но к девяти годам он начал меркнуть в памяти.

Кабинет отца находился на верхнем этаже, в мезонине, и из его окон просматривалась вся усадьба. Обычно мне не только не разрешалось входить туда, но даже играть поблизости. Однако от лестницы к двери кабинета вел узкий коридор, на стенах которого висели картины в тяжелых рамах. Скрупулезно точно художники изобразили вид на реку, открывающийся взгляду человека на берегу: на фоне зданий, окаймляющих набережную, были нарисованы многочисленные суда, пришвартованные к пирсам. Картины были, вероятнее всего, написаны не позднее 1880 года и, полагаю, как многие вещи в доме, принадлежали компании. Сам я этого не помню, но мама часто рассказывала, что, когда я был маленьким, мы с ней любили рассматривать эти картины и давать забавные названия изображенным на них кораблям. По маминым словам, я при этом безумно хохотал и ни за что не хотел уходить до тех пор, пока все суда не получали смешных имен. Если это было действительно так – если мы и, правда громко смеялись во время игры, – то почти наверняка развлекались так только тогда, когда отца в кабинете не было. Но чем больше я размышлял о словах отца, сказанных в городском парке, тем отчетливее проступало воспоминание об одном случае, когда мы с мамой стояли в коридоре мезонина, наверное, играя в эту игру, и мама, вдруг замолчав, застыла в неподвижности.

Первой моей мыслью было: сейчас она меня за что-нибудь отругает, быть может, ей не понравились какие-то мои слова. Было хорошо известно, что настроение у мамы часто менялось внезапно, во время самого безобидного разговора, и я мог ненароком получить взбучку за проступок, совершенный раньше. Я застыл в ожидании подобной вспышки, но вскоре понял, что мама прислушивается. И в следующий момент она действительно, резко развернувшись, распахнула дверь в кабинет отца.

Комната была видна мне из-за ее спины. И сейчас отчетливо вижу отца, как он лежит грудью на столе, его лицо кажется влажным и искажено мукой. Вероятно, он даже плакал, и именно его всхлипы услышала мама. По столу были разбросаны бумаги, бухгалтерские книги и блокноты. Я заметил и другие бумаги, валявшиеся на полу, – наверное, отец сбросил их со стола в приступе ярости. Он поднял голову, посмотрел на нас и сказал тоном, поразившим меня:

– Мы не можем этого сделать! Мы никогда не вернемся! Мы не можем! Ты требуешь слишком многого, Диана. Слишком многого!

Мама что-то тихо ответила ему – наверняка велела взять себя в руки. Отец немного приободрился и в этот момент, вероятно, увидел меня за маминой спиной. Его лицо тут же снова исказилось гримасой отчаяния и, обратившись к маме, он беспомощно повторил:

– Мы не можем этого сделать, Диана. Для нас это будет конец. Я все просчитал. Мы никогда не вернемся в Англию. Нам не на что будет жить. Если я уйду из компании, мы станем нищими.

Похоже, он опять утратил контроль над собой и в ответ на мамины слова, которые она произнесла сдержанным сердитым голосом, начал кричать, глядя не на нее, а куда-то в сторону:

– Я этого не сделаю, Диана! Господи, за кого ты меня принимаешь? Это выше моих сил, слышишь? Выше моих сил! Я не могу этого сделать!

Вероятно, именно в тот момент мама закрыла дверь и увела меня. Больше ничего о том происшествии я не помню. И тем более не могу сказать, какие чувства тогда испытывал. Не ручаюсь и за точность отцовских слов. Но все-таки думаю, что припомнил тот эпизод верно.

В то время для меня оказалось ошеломляющим открытием, что отец может плакать и кричать, как я, но, хоть это очень меня занимало, вопросом о том, что послужило причиной его срыва, я не задавался. Кроме того, когда я в следующий раз увидел отца, он был в полном порядке, а мама, со своей стороны, больше никогда не упоминала о том событии. Если бы через несколько лет отец не произнес той странной речи перед эстрадой в парке, этот эпизод, вероятно, вообще никогда не всплыл бы со дна моей памяти.

Но, как я уже сказал, если не считать этих малозначительных происшествий, о той осени, а равно и о последовавшей за ней унылой зиме, у меня осталось совсем мало воспоминаний. Большую часть того периода я проскучал и поэтому страшно обрадовался, когда однажды Мэй Ли между прочим сообщила, что Акира вернулся из Японии и как раз сейчас его багаж выгружают из автомобиля на подъездной аллее соседнего дома.

Глава 7

Акира, как я узнал, к великой своей радости, вернулся в Шанхай не на каникулы, а на все обозримое будущее с намерением возобновить со следующего семестра посещение своей старой школы на Северной Сычуань-роуд. Не помню, отметили ли мы каким-нибудь особым образом его возвращение. У меня осталось впечатление, что мы просто возобновили дружбу, правда с меньшей одержимостью. Мне было очень интересно узнать о жизни Акиры в Японии, но он убедил меня, что было бы ребячеством – чем-то недостойным нас – обсуждать подобные темы, поэтому мы сделали вид, что все идет, как прежде, словно никакого перерыва в наших отношениях и не было. Я, конечно, догадывался, что в Японии обстоятельства сложились для него не лучшим образом, но не подозревал насколько до тех пор, пока как-то теплым весенним днем он не порвал рукав кимоно.

Когда мы играли на улице, Акира обычно одевался так же, как я, – рубашка, шорты и в более жаркие дни – панамка от солнца. Но в то утро, когда мы играли на холме в центре нашей усадьбы, на нем было кимоно – самое обычное, одно из тех, что он часто носил дома. Мы гоняли вверх-вниз по склону, разыгрывая какой-то спектакль, когда Акира вдруг остановился почти на вершине, а потом сел на траву с опечаленным видом. Я подумал, что он поранился, но, подойдя ближе, увидел, как он рассматривает дыру на рукаве кимоно. Делал он это предельно серьезно, и, наверное, я сказал ему что-то вроде:

– Ну и что такого? Твоя няня или кто-нибудь еще зашьют это в два счета.

Он не ответил – казалось, в тот момент он забыл о моем существовании. И я понял, что он пребывает в глубоком унынии. Поглазев на дыру еще несколько секунд, он опустил руку и вперил невидящий взор в землю, словно произошла страшная трагедия.

– Третий раз, – тихо произнес он. – Третий раз за неделю я совершать плохой поступок. – И, поскольку я продолжал смотреть на него, ничего не понимая, пояснил: – Третий проступок. Теперь мама и папа… они отсылать меня обратно в Японию.

Я, разумеется, не мог понять, почему маленькая дырочка на старом кимоно может привести к такому наказанию, но был весьма встревожен подобной перспективой. Присев рядом на корточки, я потребовал немедленных объяснений. В то утро мне удалось вытянуть из своего друга очень немного – он становился все более угрюмым и замкнутым, – и я вспомнил, как мы расставались осенью весьма недовольные друг другом. Однако на протяжении последовавших недель я постепенно начал понимать, что крылось за его странным поведением.

Начиная с первого дня пребывания в Японии, Акира чувствовал себя совершенно несчастным. Хотя он никогда открыто не признал этого, я догадался: там его безжалостно третировали как чужака. Манеры, представления, речь, сотни разных привычек выделяли его среди окружающих как «другого», непохожего, и над ним потешались не только соученики и учителя, но и, как он неоднократно намекал, родственники, в чьем доме он жил. В конце концов Акира стал чувствовать себя настолько несчастным, что родителям пришлось забрать его домой, не дожидаясь окончания семестра. Вот почему мысль о возвращении в Японию терзала теперь моего друга. Его родители очень тосковали по родине и подумывали вернуться туда. Сестра Акиры, Ицуко, тоже не возражала против того, чтобы жить в Японии, и он понимал, что, кроме него, никто из членов семьи не хочет остаться в Шанхае, что только его упорное сопротивление удерживает родителей от того, чтобы немедленно собрать вещи и отплыть в Нагасаки. Но он вовсе не был уверен, что его предпочтения перевесят предпочтения сестры и родителей. Равновесие было весьма шатким, и всякое недовольство, которое вызывал Акира, любой его проступок, любые школьные неудачи могли склонить чашу весов не в его сторону. Отсюда и его опасения, будто маленькая дырочка в кимоно легко способна привести к столь тяжким последствиям.

Вскоре выяснилось, что порванное кимоно отнюдь не вызвало такого гнева его родителей, какого он ожидал, и, разумеется, ничего страшного не произошло. Но на протяжении нескольких месяцев после его возвращения маленькие неприятности следовали одна за другой, снова и снова повергая моего друга в бездну тревог и уныния. Самая значительная из них, думаю, была связана с Лин Тиенем и нашим «воровством» – той самой «криминальной тайной моего прошлого», которая так возбудила любопытство Сары во время нашей сегодняшней поездки на автобусе.

Лин Тиень служил у родителей Акиры с тех самых пор, как они приехали в Шанхай. Среди моих самых ранних воспоминаний о визитах к жившему по соседству другу у меня хранится воспоминание о старом слуге, снующем по дому со шваброй. Он казался мне очень старым, всегда, даже летом, был одет в тяжелый темный халат и шапочку, из-под которой выглядывал хвостик волос. В отличие от других слуг-китайцев, живших в округе, он очень редко улыбался детям, зато никогда не сердился и не кричал на нас, и если бы не особое отношение к нему Акиры, мне бы и в голову не пришло воспринимать его как источник опасности. Помнится, поначалу я задавался вопросом, почему каждый раз, когда этот слуга оказывался поблизости, Акиру охватывала такая паника. Если, к примеру, Лин Тиень проходил по коридору, мой друг, что бы мы в тот момент ни делали, срывался, убегал в угол, который не был виден из коридора, и стоял там без движения до тех пор, пока не убеждался, что угроза миновала. В те первые дни нашей дружбы я легко заражался его страхом, полагая, что он происходит от чего-то, что произошло между ним и Лин Тиснем. Но сколько бы я ни просил Акиру объяснить мне свое поведение, он просто игнорировал мои просьбы. Со временем я догадался, какое унижение он испытывает из-за того, что не способен побороть свой ужас перед китайцем, и научился не заострять на этом внимания.

Однако по мере того как мы становились старше, Акира, видимо, почувствовал необходимость оправдать свой страх. Когда нам было по семь, а может, восемь лет, вид Лин Тиеня уже не заставлял моего друга замирать, вместо этого он приобрел привычку прерывать игру, во что бы мы ни играли, и смотреть на меня со странной зловещей усмешкой. Потом, приникнув губами к моему уху, он причудливо-монотонным распевом, напоминавшим манеру монахов, чьи песнопения нам доводилось слышать на рынке на Бун-роуд, начинал твердить об ужасных тайнах, связанных со старым слугой.

Так я узнал о жуткой страсти Лин Тиеня к рукам. Однажды в той части дома, где жили слуги, Акире удалось из коридора заглянуть в комнату китайца – то был редкий случай, когда слуга оставил свою дверь приоткрытой, – и там, на полу, он увидел горы отрезанных рук – мужских, женских, детских и обезьяньих. В другой раз, поздно вечером, Акира заметил слугу, который нес в дом корзину, набитую маленькими ручками обезьян. «Мы должны всегда быть начеку, – предупредил меня Акира. – Если предоставим Лин Тиеню хоть малейшую возможность, он не задумываясь отрежет нам руки».

Когда, выслушав множество подобных историй, я поинтересовался, почему старый китаец так одержим руками, Акира внимательно посмотрел на меня и спросил, можно ли мне доверить самую темную тайну его семьи. Я заверил его, что на меня можно положиться, и, немного подумав, он наконец сказал:

– Тогда я рассказать тебе, старик! Причина ужасна! Почему Лин отрезать руки. Я тебе рассказать!

По его словам, Лин Тиень открыл способ превращать отрезанные руки в пауков. В его комнате было много сосудов, наполненных разными жидкостями. В них он месяцами вымачивал те руки, которые ему удавалось добыть. Постепенно пальцы начинали двигаться сами собой – сначала лишь чуть подрагивали, затем скручивались колечками, а потом на них начинали расти черные волосы. Тогда Лин Тиень вынимал руки из жидкости и отпускал на свободу. Это из-за него во всей округе развелись пауки. Акира часто слышал, как старый слуга выбирался из дома в тишине ночи, чтобы выпускать своих пауков на волю. Однажды мой друг даже видел в саду странное существо, ползущее по траве. Лин вынул его из раствора, раньше времени поэтому оно еще не совсем было похоже на паука, но в то же время уже и не особенно напоминало отрезанную руку.

Хотя даже в том возрасте я не слишком верил в подобные истории, они, разумеется, будоражили мое воображение, и в течение какого-то времени одного взгляда на Лин Тиеня было достаточно, чтобы вселить в меня ужас. Надо признать, даже став старше, мы не совсем освободились от страха перед старым слугой. Это всегда уязвляло гордость Акиры, и к тому времени, когда нам исполнилось по восемь, у него, похоже, развилась потребность постоянно бросать вызов своим старым страхам. Помню, он вечно тащил меня в какое-нибудь место, откуда мы могли подглядывать за Лин Тиенем, когда он мел дорожку в саду или занимался другой работой. Я не возражал против такого «шпионажа», но вот чего я действительно боялся, так это моментов, когда Акира настойчиво заставлял меня пройти мимо комнаты китайца.

До тех пор мы старались держаться от нее на почтительном расстоянии, тем более что Акира утверждал, будто пары от содержавшихся там жидкостей могут на нас как-то повлиять и затянуть внутрь. Но с некоторых пор желание пройти мимо комнаты Лин Тиеня стало для Акиры чем-то вроде наваждения. Мы могли говорить о чем-то совсем другом, как вдруг на его лице появлялась та самая зловещая усмешка, и он начинал шептать:

– Ты боишься? Кристофер, тебе страшно?

После этого он заставлял меня следовать за ним через весь дом, через эти странно обставленные комнаты, к украшенной ветвистыми оленьими рогами арке, за которой находились помещения, предназначенные для слуг. Пройдя под аркой, мы оказывались в тускло освещенном коридоре со стенами, облицованными полированными панелями, в конце которого, прямо напротив нас, виднелась дверь в комнату Лин Тиеня.

Сначала от меня требовалось лишь стоять возле арки и наблюдать, как Акира шаг за шагом пробирается по коридору, проходя приблизительно полпути до ужасной двери. Как сейчас вижу коренастую фигуру друга, застывшую в напряжении. Его лицо, когда он оборачивался ко мне, лоснилось от пота. Он принуждал себя сделать еще несколько шагов вперед, прежде чем повернуться и с победным видом броситься назад, ко мне. Потом он начал подзуживать и изводить меня. Это продолжалось до тех пор, пока я наконец не решился повторить его подвиг. Довольно долго, как я уже сказал, эти испытания на храбрость были для Акиры чем-то вроде наваждения, что сильно портило мне удовольствие от посещений его дома.

Тем не менее довольно долго ни у одного из нас не хватало духу приблизиться к самой двери, не говоря уж о том, чтобы войти в комнату. Когда мы все-таки решились на это, нам было уже по десять лет, и шел – хотя я этого, разумеется, тогда не знал – последний год моей жизни в Шанхае. Именно тогда мы с Акирой и совершили свою маленькую кражу – импульсивное деяние, серьезности последствий которого мы в своем тогдашнем возбужденном состоянии совершенно не предвидели.

Мы знали, что Лин Тиень каждый год в августе уезжает на шесть дней в родную деревню возле Ханчжоу, и часто обсуждали, как воспользуемся этой возможностью, чтобы проникнуть в его комнату. И разумеется, в первый же день после отъезда старого слуги, придя в гости к Акире, я застал друга чрезвычайно озабоченным. Надо сказать, что к тому времени я стал гораздо более самоуверенным, чем был годом раньше, и если испытывал какой-то страх перед Лин Тиенем, то всячески старался это скрыть. К перспективе проникновения в таинственную комнату я относился теперь намного спокойнее. Акира, видимо, это заметил и решил подвергнуть меня испытанию.

Но оказалось, в тот день мать Акиры шила платье и почему-то в связи с этим ей было необходимо постоянно ходить из комнаты в комнату, так что Акира посчитал слишком опасным даже думать о нашем плане. Я нисколько не огорчился, но уверен: Акира радовался неожиданному препятствию гораздо больше меня.

Однако следующий день был субботой, и когда я около полудня явился к Акире, его родители уже куда-то ушли. У моего друга не было амы, как у меня, и в раннем детстве мы часто спорили, кому из нас больше повезло. Он всегда утверждал, что японские дети не нуждаются в нянях, потому что они смелее детей с Запада. Во время одной такой дискуссии я спросил его, кто позаботится о нем, если его мама куда-нибудь уйдет, а он, скажем, захочет воды со льдом или порежется. Помню, Акира ответил, что японские матери никогда не уходят из дома без особого разрешения своего ребенка. Мне было трудно в это поверить, поскольку я точно знал: японские дамы, так же как и европейские, часто собираются в Астор-Хаусе или в чайной Марселла на Сычуань-роуд. Он тут же заявил, будто в отсутствие мамы все его требования исполняет горничная, между тем как сам он волен делать все, что ему заблагорассудится, без каких бы то ни было ограничений. Я вынужден был признать: моя участь намного печальнее. Странно, но я придерживался этого же мнения довольно долго, несмотря на то что, когда мы играли у них дома в отсутствие его матери, кому-нибудь из слуг вменялось в обязанность постоянно присматривать за каждым нашим шагом. Обычно это делала какая-нибудь неулыбчивая служанка, не спускавшая с нас глаз и, судя по всему, панически боявшаяся ужасной кары, которая непременно обрушилась бы на ее голову, случись с нами какая-нибудь неприятность. Под ее бдительным оком и приходилось играть.