Текст книги "Родовые сны"
Автор книги: К. Столяров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
Однажды я уговорил Константина Николаевича выступить с шефским концертом в одной из воинских частей. Дело было зимой. Устроители заверяли, что это недалеко от Москвы, и они пришлют за нами теплую легковую машину. Прислали же холодный "газик", а воинская ракетная часть, как оказалось, находилась за 80 километров от города.
Сорокин был одет в легкое пальто, концертный костюм и лакированные ботинки. Первые километры пути он мрачно ругался, свернувшись, по его выражению, "как зародыш", пытаясь согреться, затем обреченно затих. Последние километры до части, через снег, нас тянул трактор.
А в клубе ждали выступление артистов. Полный зал солдат уже полчаса дружно скандировал. "Заботливый" командир извинился за неудобства в пути, предложил коньяка – согреться. Сорокин молча кивнул.
– Может, еще? – спросил командир после первой рюмки.
– Давай! – проговорил Сорокин.
После третьей порции он встряхнулся и вышел на сцену.
Раскрылся занавес, из переполненного зала хлынул поток теплого воздуха, ослепительно вспыхнули юпитеры и рампа, коньяк вошел в кровь, блаженство разлилось по всему телу. Несколько секунд Константин Николаевич стоял у микрофона, пережидая аплодисменты, затем коротко промолвил: "Антракт!" – и ушел со сцены. В тот вечер мне пришлось выступать одному.
В последние годы он часто болел и на вопрос о здоровье отвечал словами Вольтера: "Если я утром встал и у меня ничего не болит – значит я умер". Он любил ядовитого француза и часто цитировал: "Все искусства хороши, кроме скучного". О руководстве Госкино заметил: "Всякая власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно". И, наконец, уже совершенно современная мысль из того же Вольтера: "Если вы видите прыгающего из окна швейцарского банкира, следуйте за ним – есть возможность заработать деньги".
Сорокин был великолепным мастером эстрады. На концертах артистов кино он прекрасно читал отрывок из "Тихого Дона" – "как они с Григорием Пантелеичем полячишек рубали". В рассказе казака Прохора звучали интонации многочисленных сорокинских киногероев. И хотя он позволил себе и несколько своих выражений, все это вовсе не воспринималось как "отсебятина", а являлось органическим развитием образа рассказчика, слиянием таланта актера и гениальной шолоховской прозы. К сожалению, этот уникальный номер так никогда не был ни снят, ни записан.
Константин Николаевич сыграл огромное количество ролей и эпизодов в кино. Многое сохранилось в нашей памяти. Его персонаж из кинофильма "Танкер "Дербент"" со своей репликой "а я гудок починил!", раненый боец из кинофильма "Актриса", факир Вася Иванов, лихой солдат из "Котовского" ("давай стриги под Котовского!"). И другие его герои из кинокартин "Укротительница тигров", "Боксеры", "Член правительства", "Герои Шипки"...
Одна из последних больших работ артиста – роль Чебутыкина из кинокартины "Три сестры" по А. П. Чехову. У Константина Николаевича, на мой взгляд, было много общего с чеховскими образами. Так же как и доктор Чебутыкин, Константин Николаевич был всю жизнь безнадежно влюблен в одну из самых прекрасных наших актрис – Аллу Ларионову. Оставался верным другом ее семьи без всякой надежды на взаимность. Как у Чебутыкина, за невзрачной внешностью у Константина Николаевича скрывалась ранимая и глубокая душа. И запои в жизни случались так же. Он их скрывал и называл "мои женские дни". Тогда он уединялся, но обязательно кому-то должен был высказать все, что его тяготило. Обычно это бывал дворник его дома.
Константин Николаевич не заботился при жизни о своей славе. О нем не писали ни книг, ни рецензий. Как и полагается русскому интеллигенту, он постоянно был не в ладах с начальством.
К счастью, киноэкран сохранил для нас хотя бы небольшую часть его талантливой и сложной творческой индивидуальности.
Г. К. ЖУКОВ
Недавно я увидел кинофильм "Голубые дороги", в котором более полувека назад впервые снялся вместе с отцом. Увидеть самого себя живьем через пятьдесят четыре года – достаточно забавное событие, к тому же оно вызвало целую череду воспоминаний.
Послевоенные годы, разруха, голод. По дороге в школу каждый день встречаешь людей без руки, без ноги, с исковерканными лицами, контуженных, без глаз, на самодельных тележках. А на углу Гаврикова переулка и Немецкого рынка, напротив школы, солдат-инвалид, "самовар" – без рук и без ног. Утром его приносят, вечером забирают.
Вместо портфелей у нас противогазные сумки, одежда перешита из старой родительской, скверная еда... И все-таки не было страха и безысходности. Главное – кончилась война, значит, все страшное уже позади. По крайней мере так считали. И эту веру поддерживал кинематограф – очень хотелось видеть счастливых, прекрасных людей и мирную, обеспеченную жизнь.
Наверное, это правильно – ведь в "бурные 20-е" экономические потрясения в Америке породили "хеппи энд" и "голливудскую мечту" об американском образе жизни, и эта прекрасная "мечта" преодолела кризис и стала реальностью страны.
Сорок шестой и сорок седьмой – тяжелые годы! Фильмов много, а у отца нет работы. К 250-летию российского флота приказано сделать кинофильмы о героях-моряках – "Адмирал Нахимов", "Крейсер "Варяг"", "За тех, кто в море", "Повесть о неистовом" и "Голубые дороги". Кстати, к 300-летию флота в 1996 году не было сделано ни одного!
Отец по своей натуре был человеком жертвенным: он всегда за кого-то заступался, просил, восстанавливал на работе, выступал на стороне слабых и оскорбленных, чем вызывал недовольство руководства и уважение товарищей. Согласие на съемки в фильме "Голубые дороги" в какой-то мере тоже было жертвой ради семьи: слабенький сценарий, роль не выигрышная, второстепенная, но все-таки работа, и главное – возможность вывезти мать и меня к теплому морю, в Одессу.
Город был разбит, порт взорван. Нас поселили в частных домах на "академических дачах" рядом с киностудией. И все-таки на юге были и помидоры, и яблоки, виноград и арбузы, рыба и молоко, и все это было необходимо: у отца в 43-м вновь открылся туберкулез, а я, как и все "военные" дети, был тощим и после московских бомбежек заикался.
Поселок находился недалеко от знаменитой Филатовской клиники и в популярных стихах того времени говорилось:
Я за Одессу вам веду рассказ:
Бывают ссоры здесь и с матом и без мата,
Но если даже вам здесь выбьют глаз,
То вам их вставит в клинике Филатов.
Ви моря Рижского поклонник,
Скажите мне сюда в ответ:
Оно с Аркадией поспорит?
Чтоб это было "да" – так нет!
Дача была самой крайней в поселке и стояла на высоком обрыве, внизу на берегу разбитые румынские окопы, блиндажи, исковерканные танки и прочая военная техника. И море!..
До сих пор я помню запах горячей земли, полыни и прелых морских водорослей – замечательное место!
Хозяйка сдавала дом на две семьи – вторую половину занимала Ф. Г. Раневская. Снимали "с пансионом", а это значит, хозяйка сама закупала на "привозе" еду и готовила обед. Закупки надо было делать до начала основной торговли, тогда получалось дешевле, и хозяйка ходила на "привоз" до 6 часов утра. Одесский "привоз" – продовольственный рынок и "барахолка" – находился в те годы по соседству. Это экзотическое место безусловно было центром коммерческой и духовной жизни города. Там можно было купить все, даже атомную бомбу, как шутили одесситы. На "привозе" свой стиль торговли, общения и даже свой язык. Шум, крики, давка.
– Скажите, пожалуйста, сколько стоят у вас яблоки?
– Что такое? Вы не одессит!
– Да. Как вы узнали?
– У вас акцент.– И называлась двойная цена.
Тут же помойка, туалет. Огромные зеленые мухи эскадрильями летают над прилавками с черешней.
– Скажите, женщина, почем ваши помидоры?
– Это не помидоры, это сахар. Вы варите борщ, а получаете компот.
Рыбный ряд.
– Мужчина, сколько стоят ваши кильки?
– Мадам, это черноморская скумбрия.
– Что вы говорите?.. Да она воняет.
– Ма-адам! Риба спит. Когда мадам спит, я за нее не ручаюсь.
Здесь своя манера обхождения, свой этикет. Туземец на "привозе" никогда не скажет, например: "Сколько стоят яйца?" А произнесет: "Мужчина, почем эти беленькие?" и т. д. Вот почему закупкой занималась хозяйка. Она была вдовой какого-то научного работника. Лето проводила в сарайчике, дачу сдавала и, хотя жила на берегу моря, с гордостью говорила, что уже пять лет не ходила купаться.
Готовила она прекрасно, но была чрезвычайно общительна и эмоциональна. К семи утра, возвращаясь после баталий на "привозе", она продолжала возмущаться, раскладывая на кухне покупки.
– Что это за "привоз"? Да... Вот раньше был "привоз", при царе! И кому это все помешало?... А цены? Нет, при румынах было лучше! Правда, морально тяжело – но дешевле...
Это происходило каждое утро. Мы просыпались,– а ложились после съемок, концертов или спектаклей поздно – и весь день чувствовали себя разбитыми.
Наконец терпение иссякло и отец сказал Фаине Георгиевне, что хочет серьезно поговорить с хозяйкой. И если она не прекратит свои утренние выступления, мы поменяем квартиру.
Фаина Георгиевна заметила:
– Сережа, вы интеллигентный человек и не сумеете объясниться как надо. Лучше я это сделаю сама.
Она тут же вызвала хозяйку и при нас заявила ей:
– Послушайте, женщина! Если вы не перестанете с утра каждый день ругать советскую власть, то я скажу куда следует.
А время было жесткое. Фирма Лаврентия Павловича процветала.
На следующее утро мы, как обычно, проснулись в 7 часов утра. Было непривычно тихо. На кухне раздавались какие-то шорохи, вздохи, приглушенные звуки. И наконец, видимо, природа взяла свое, хозяйка не сдержалась и произнесла, явно рассчитывая на нас:
– Ах, какая риба! Такую рибу могут сделать только большевики!
Неподалеку от нас, на обрыве, находилась некая таинственная, огороженная каменной стеной с башенками дача. Там под охраной, как в ссылке, жил маршал Жуков. Официально он был командующим Одесским военным округом.
Однажды отца пригласили в порт осмотреть прибывший в Одессу знаменитый немецкий трофейный корабль с новым названием "Россия". О нем ходили легенды. Говорили, что этот великолепный белоснежный лайнер гордость немецкого пассажирского флота, любимый корабль Гитлера.
У причала перед трапом собралась большая толпа приглашенных, но на борт никого не пускали – кого-то ждали.
И вот подъехал кортеж черных машин. Из первой вышел невысокий плотный человек в белом кителе и в головном уборе, надвинутом на глаза. Рядом с ним стояли два огромных охранника.
Отец сжал меня за плечо и прошептал:
– Жуков!
Маршал несколько секунд молча смотрел на корабль, демонстрируя полное и гордое равнодушие...
Руки засунуты в карманы, глаз не видно, но волевой "жуковский" подбородок...
Так и не сказав ни слова, развернулся, сел в машину и уехал.
На отца это произвело сильное впечатление. При виде маршала он подтянулся, стал суровее, и я почувствовал, что он глубоко благодарен Георгию Константиновичу за то, что тот не снизошел до банального восхищения знаменитым "немцем". Не унизил себя и нашу Победу!
РОДОВЫЕ СНЫ
Многое в искусстве, в творческом процессе происходит бессознательно. Иногда открытия в мире науки приходят совершенно неожиданно, часто во сне. Многие образы в душе художника складываются по своим особым, пока не ясным законам. Вот как описывает друг Рафаэля Броманте рождение у гениального художника образа Сикстинской Мадонны: "У Рафаэля от самой нежной юности всегда пламенело в душе особенно светлое чувство к Божьей Матери... Однажды во мраке ночи взор его был привлечен светлым видением на стене – еще не оконченный образ Мадонны блистал кротким сиянием и казался совершенным и будто живым образом... Видение навеки врезалось в его душу и чувство. Вот почему удалось ему живописать Матерь Божью в том образе, в каком он носил ее в душе своей..."
Феномен бессознательного в психике, в творчестве, в жизни человека занимает огромное место. Об этом думали многие философы, ученые, врачи. Об этом размышлял Василий Васильевич Розанов, об этом говорится в трудах Фрейда, Юнга. "Коллективное бессознательное" – это то, что помимо нашей воли откладывается в сознании поколений, то, что мы не можем контролировать в нашей психике. И это иногда выражается в РОДОВЫХ СНАХ, в явлении неких событий и образов, которые приходят помимо нашей воли. Они вроде бы существовали в иной жизни, в другое время и с другими людьми, но почему-то нам кажется – нашими родными. Это удивительное и труднообъяснимое свойство человеческой души замечали многие творческие натуры. Бессознательное содержит как бы два слоя – личностный и коллективный. Личностный оканчивается самыми ранними детскими воспоминаниями, коллективное бессознательное охватывает период предшествующий детству, т. е. то, что осталось от жизни предков. Эта мысль не дает мне покоя, и я хочу знать: как они жили, что делали, о чем думали, что происходило с этими людьми до моего рождения.
Война, эвакуация. Мы живем в маленьком деревянном домике на окраине Сталинабада (Душанбе), недалеко от киностудии.
Пасмурный зимний день. Все мы сидим вокруг печки: отец, мать, хозяйка дома и я. Потрескивают в открытой топке дрова, причудливые отблески пляшут по стенам, по лицам. Отец тихо рассказывает о детстве, о дореволюционной деревне, о голодном 19-м годе, о том, как был беспризорником и жил в детском доме. Потом вдруг на минуту замирает, глядя на огонь, вздыхает и несколько смущенно говорит: "Вот я сейчас вспоминаю детство, 20-е годы, и такое ощущение, что это все происходило с каким-то другим человеком, что это было где-то в другой жизни".
Я запомнил эти его слова. И сейчас, вспоминая свое детство, войну, у меня точно такое же ощущение, что все это было с другим человеком, хотя я все удивительно отчетливо, до мельчайших деталей помню.
И наш деревянный дом, выстроенный дедом в 1908 году. У меня сохранились некоторые чертежи этого здания. Он был поставлен по старому московскому обычаю в полтора этажа – "бельэтаж": нижний этаж, полуподвал, где были службы, дворницкая, прачечная – из камня. И верх из прекрасного, выдержанного строевого леса. Дерево в наших комнатах надежно удерживает тепло, предохраняет от болезней. Стены из великолепной вагонки. Огромные двери с массивными медными ручками, высоченный потолок, сложенный из отборного соснового бруса. Все это превосходного качества с замечательным естественным рисунком натурального дерева. Гордостью дома были прекрасные голландские печи, сделанные из великолепных белых изразцов.
Дом строился на одну семью. Все комнаты сообщались и печи зеркалами выходили на две-три комнаты.
После революции в дом поселили одиннадцать семей – каждая со своей судьбой и своими проблемами. И дом зажил иной жизнью.
Я вспоминаю суровую снежную зиму 1943/44 годов. Было холодно: не хватало дров. И, как всегда в дни лихолетья, в комнатах появились знаменитые печки-буржуйки. На наборный паркет положили лист железа, пробили отверстие в великолепном голландском кафеле для трубы буржуйки и установили это чудовищное устройство.
Печь быстро раскалялась, но так же быстро остывала, и к утру наши огромные окна покрывались толстым слоем мохнатого инея, такого плотного, что за ним не было видно улицы. "Железку" для тепла обложили кирпичом и замазали глиной. Но от жара глина отстала и кирпичи развалились. Тогда отец стянул все это устройство проволокой и снова покрыл глиной. Стало тепло. Эту конструкцию он назвал звонким именем "Смерть фашистским оккупантам" – и уехал надолго в Сибирь. Мама работала во фронтовом театре в Белоруссии и мы остались одни с несговорчивой печкой. Утром она никак не разгоралась, дымила, и сырые осиновые дрова принципиально не горели. Керосин был дорогой и на помощь пришла дореволюционная многолетняя подписка на журнал "Нива" с бесплатным к нему приложением: произведениями Пушкина, Тургенева, Гончарова, которую бережно хранили все эти годы.
Каждое утро ритуал растопки был долгим и мучительным, я успевал рассмотреть очередной номер, приготовленный для печки, и даже вырезать наиболее интересные иллюстрации. К школе, в 44-м году, у меня была целая иконография портретов царя, цесаревича Алексея и групповых портретов царской семьи. Наверное, после рассказов бабушки о судьбе этих несчастных людей мне их было очень жалко. Это чувство осталось во мне навсегда. Когда я вижу царские портреты, тут же вспоминается холодная зима 43-го года, дым от нашей печки, заиндевелые окна и горькие строки Георгия Иванова:
Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно.
Какие печальные лица
И как это было давно.
Какие прекрасные лица
И как безнадежно бледны
Наследник, императрица,
Четыре великих княжны...
Наш "семейный" дом стоял в очень интересном месте Москвы. Вокруг дома три церкви на расстоянии десятка метров – редкая даже для исторического центра столицы плотность храмов. Причем каждый храм связан с историей Москвы, с ее культурой и с жизнью нашей семьи. Но обо всем по порядку.
Вплотную к дому подступал Хлебозавод имени 1-го Мая, а в прошлом одна из святынь древней Москвы – Никольский храм. Я уже говорил об этом. Из трубы хлебозавода, выведенной в купол храма, летели клубы дыма и гари. Много лет спустя я узнал историю этого храма и его тайну.
В церкви Святителя Николая венчались мой дед и бабушка. У нас в архиве сохранилось приглашение на это событие, где записано: "Григорий Михайлович и Мария Николаевна Константиновы в день бракосочетания сына своего с девицей Пелагеей Семеновной Самохиной, Семен Данилович и Наталья Васильевна Самохины в день бракосочетания дочери своей с Борисом Григорьевичем Константиновым, покорнейше просят Вас пожаловать на бал и вечерний стол 9 ноября 1908 года, в 71/2 вечера. Венчание имеет быть в церкви Св. Николая, что в Покровском, в 6 часов вечера".
Почетной прихожанкой храма до его закрытия в 30-е годы была Мария Николаевна Константиновна – моя прабабушка, здесь же крестили мою мать в 1913 году и ее брата и сестру. До конца жизни моя бабушка Пелагея Семеновна дружила с вдовой последнего священника храма, расстрелянного в 1934 году.
На земле храма Св. Николая, взятой в аренду до 1938 года, мой дед построил дом, в котором я и родился в 1937 году. До закрытия Никольский храм был приходским храмом семьи моей матери.
И вот удивительное открытие – Никольский храм был приходским храмом семьи Суворовых. Так, в исповедальных ведомостях церкви Св. Николая, что в Покровском, содержится свидетельство о проживании в приходе этого храма семьи А. В. Суворова. У них, по словам биографа Суворова, был "деревянный дом, почти напротив церкви", то есть на том самом месте, где Борис Григорьевич Константинов почти через полтора века поставил наш дом.
Возможно, это о доме отца Суворова приводилось краткое описание в газете "Московские новости" за 1762 год. Там было сказано: "... близ Немецкой слободы, в Покровском селе, при реке Яузе... в том дворе 7 покоев с бумажными обоями, кухня, людских изб 2, 2 анбара, погреб, каретный сарай, сад..."
В 1741 году в исповедных ведомостях Никольской церкви записано, что в собственном доме в ее приходе живут "лейб-гвардии Преображенского полку поручик Василий Иванович Суворов, 35 лет, жена ево Евдокея Федосеевна, 30 лет, сын их Александр, 12 лет". В ведомостях и за другие годы встречаются записи о суворовской семье: так в 1751 г. вместе с В. И. Суворовым живут "дети ево Александр, 22 лет, Мария, 9 лет, и Анна, 8 лет". Это единственные найденные до сих пор документальные сведения о ранних годах жизни Александра Васильевича Суворова в Москве, как утверждает в своем исследовании знаток Москвы историк Сергей Романюк.
Я часто приезжаю на "родное пепелище", на то место, где когда-то стоял наш дом. Прохожу по траве, которая растет на месте дома; захожу в возрожденный храм Святителя Николая – там уже возобновилась служба; смотрю на расположенный напротив такой знакомый с самого раннего детства силуэт Покровского храма. Каждое утро в течение многих лет я видел его из своей кровати. О нем рассказывала прабабушка Мария Николаевна: по словам ее матери, в 1812 г. испоганили храм солдаты Наполеона, устроив в алтаре церкви конюшню. А в 30-е годы вновь испоганили храм уже свои, русские, организовавшие в нем мастерские. Слава Богу, сейчас он отреставрирован, и каждый желающий может узнать его удивительную историю.
В 1618 году украинский гетман Сагайдачный, поляки и Литва едва не взяли приступом Москву, в праздник Покрова Богоматери, но неожиданно отступили. "Егда сохранил Бог царствующий град Москву помощью Пречистой Богородицы, славного Ея Покрова, тех литовских людей от города отбиша... Государь же поставил храм каменной по обету своему во имя Покрова Пречистыя Богородицы во дворцовом селе Рубцове",– пишет московский летописец, современник тех далеких событий.
Первый царь из рода Романовых, Михаил Федорович, часто жил тогда в "своем селе Рубцове", так как Кремль после Смутного времени только восстанавливался и вся деятельность в Москве ограничивалась восстановительными работами.
"Строительство храма Покрова, что в Рубцове, стало началом строительной деятельности в столице",– сообщает путеводитель по Москве за 1913 год. Наши предки не ставили памятники людям, а ставили храмы Богу, святым в знак благодарности за помощь в войнах, за избавление от "глада и мора".
Так возник храм-памятник, давший имя и улице – Покровская, и селу Рубцову – Покровское.
Сын Михаила Федоровича, царь Алексей Михайлович Тишайший, тоже бывал в "нашем, великого государя, селе Покровском, в наших царских хоромах" и имел там "столовое кушание". Бывал в Покровском и его сын – Петр I. Наверное, в детстве познакомился он здесь и с Немецкой слободой, а позже с Лефортом, а затем за Яузой по его воле в селах Семеновском и Преображенском были созданы легендарные Семеновский и Преображенский полки.
В Покровском же в молодости жила и дочь Петра, цесаревна Елизавета, удаленная от двора Анной Иоанновной в годы "бироновщины". Она приказала выстроить по проекту знаменитого Бартоломео Растрелли (автор Зимнего дворца в Петербурге) новомодный для Москвы дворец. Здесь беззаботная царевна устраивала праздники с друзьями, "участвовала в хороводах, составленных из покровских девиц и молодцев". С тех пор, надо полагать, и поют в народе песню:
Во селе, селе Покровском
Среди улицы большой
Разыгралась, расплясалась
Красна девица душа...
В Покровском Елизавета Петровна написала свои первые лирические стихи.
В книге "Три века" вышедшей в 1913 г. к 300-летию Дома Романовых и переизданной в 1990 году, есть репродукция с картины Кошелева "Зимнее катание Елизаветы Петровны в селе Покровском". После смерти Елизаветы ее дворцом практически не пользовались... Он пришел в запустение и обветшал. В 1870 году там была размещена Владычне-Покровская епархиальная община сестер милосердия, и храм Покрова, стоявший рядом с бывшим Покровским дворцом, стал соборным храмом общины. Но это уже другая история, тоже связанная с нашей отечественной культурой и с нашей семьей. У А. Блока есть замечательные строки:
Случайно на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран,
И мир опять предстанет странным,
Закутанным в цветной туман.
Наш стол, уже в новом доме, в течение многих лет по большим праздникам покрывали старинной скатертью, в углу которой была вышита монограмма "П. С." – Полина Самохина. Это часть приданого моей бабушки, которое готовили для нее сестры Покровской общины, что находилась напротив нашего дома, в бывшем дворце Елизаветы. У нее сохранился список приданого, заверенный свидетелями, составленный на дорогой бумаге с водяными знаками. Начинался он с "родительского благословения" – икон Спаса, Николы, Богородицы, а затем бриллианты, меховые манто, и другие ценности. Но основную часть составляло перечисление постельных принадлежностей: белья, рубашек и пр. Вся эта часть была подготовлена сестрами общины, именно они вышивали на всех вещах монограмму "П. С.".
В Покровской общине до революции насчитывалось 20 монахинь и более 200 сестер милосердия. Они работали в больницах, госпиталях, приютах. Во время военных действий они были на фронтах. Община и возникла после Крымской войны, и основу ее составили сестры милосердия, которые, как Даша Севастопольская, спасали раненых матросов. В 1869 году честолюбивая настоятельница Серпуховского Владычного монастыря, Митрофания, в миру баронесса Розен, переводит общину в Москву на Покровскую улицу, и здесь деятельность общины достигает своего расцвета. На устройство больниц и приютов, на благоустройство обители требовались деньги, и немалые, которые обычно шли от благожелателей, жертвовавших средства деньгами и имуществом: землей, постройками, вещами. Средств для честолюбивой игуменьи не хватало, и она стала незаконным образом добывать их для своей общины. Митрофания стала подделывать векселя, занялась вымогательством и в конце концов попала под суд. В 1874 году состоялось громкое судебное дело, прогремевшее на всю Россию, детали этого процесса были живы в памяти старшего поколения семьи Константиновых и часто обсуждались.
Родилась и выросла будущая монахиня в аристократическом семействе. Отец ее, генерал-адъютант Григорий Владимирович Розен, происходил из очень древнего баронского рода. Он был доблестным воином – прошел путь от Аустерлицкого сражения до победного вступления русских полков в Париж в 1814 году. На Бородинском поле командовал частью гвардии. Портрет его по праву выставлен в знаменитой галерее Зимнего дворца – галерее героев 1812 года.
Баронесса прекрасно рисовала, была знакома с М. Ю. Лермонтовым, почти ежедневно была во дворце и состояла в свите фрейлин императрицы. И вдруг, возможно по каким-то глубоко личным причинам, становится монахиней, а затем ее посвящают и в высший монашеский сан в православии для монахинь – она становится игуменьей.
Огромное тщеславие настоятельницы-аристократки требовало для своего удовлетворения миллионов. Но их не было, и она опускается до подлога и обмана. Грандиозный скандал!
Процесс над Митрофанией привлек всеобщее внимание. Москва гудела пересудами, разговорами, спорами. Все газеты и журналы сошлись в одном: такого громкого скандального дела не было еще в истории России.
"Господа судьи и господа присяжные заседатели,– говорил основной обвинитель прокурор Жуков.– На вашу долю выпало провести приговор по беспримерному делу в летописи уголовного суда..."
"Россия еще никогда не имела несчастья видеть на скамье подсудимых духовную особу, столь высоко стоящую, как обвиняемая",– говорил адвокат Шайкевич.
Отзвуки этого судебного дела встречаем на страницах творений Н. А. Некрасова и М. Е. Салтыкова-Щедрина, громкое дело игуменьи Митрофании описал в своих воспоминаниях известный юрист А. Ф. Кони.
Суд признал игуменью Покровской общины виновной и приговорил ее к ссылке в Енисейскую губернию, куда она, правда, не поехала, а провела остаток жизни в разных монастырях России.
Но истинным памятником всей этой эпопеи стала, бесспорно, комедия А. Н. Островского "Волки и овцы". Замысел пьесы зародился, возможно, уже в октябре 1874 года, в дни суда над Митрофанией. Критика того времени намекала на то, что только из-за опасения цензурных запретов драматург вынужден вывести на сцену главную героиню не в монашеской рясе, а в платье провинциальной помещицы, и по этим уже причинам действие происходит не в Москве, а в костромском Заволжье. Несомненна и связь между заглавием пьесы и репликой адвоката Плевако на процессе, назвавшего игуменью "волком в овечье шкуре". Комедия была написана быстро и вышла на сцены обеих столиц в 1875 году, к годовщине вынесенного приговора. Сто с лишним лет назад совсем по-иному воспринимали пьесу: это была публицистика, все было узнаваемо, она была пронизана "ветрами времени, напоена его ароматом".
Все мое детство я спал на подушках, на наволочках, на которых была вышита сестрами Покровской общины монограмма "П. С.", укрывался простынями с этой надписью, ходил в первые классы школы в перешитой полотняной рубашке с вышитыми буквами. Вот так, казалось бы, очень далекое прошлое живет вместе с нами и навечно остается в нашей памяти. Ведь по сути у нас есть только наше прошлое, так как будущее неизвестно, а настоящее – это миг, который тут же становится прошлым. Я и писал эти записки, чтобы еще раз встретиться с памятью дорогих мне людей: с отцом, с великими артистами его эпохи, со своими близкими. Ведь те, кого ты любил, не умирают, а живут вместе с нами, в нашей душе, и мы всегда благодарны им за то, что они были в нашей жизни. Прав Василий Андреевич Жуковский:
О милых спутниках, которые нам свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет,
Но с благодарностию – были.
СЕРГИЕВ ФОНД
А теперь мне хотелось бы рассказать о посильном исполнении замыслов, надежд и заветов.
После того как отец практически отошел от актерской деятельности, где-то во второй половине шестидесятых годов, он сказал мне однажды:
– Все кончено. Искусства больше не существует. То, чему мы служили, чему поклонялись, ушло из жизни.
Он имел в виду именно актерский труд, которым жил, который почти мистически осознавал как служение.
Зритель перестал ходить на фильмы. Как тогда говорили – проголосовал ногами. Ушел с экрана герой, органично связанный с жизнью страны, разделявший ее радости и горести. Поколение отца, его товарищи чувствовали себя такими героями: они сопереживали простому человеку, а не отделяли себя от него.
Прожить жизнь своего поколения, своего народа, прожить самим не на сцене, а в быту, в повседневности, взять на себя трудности и сложности этой жизни. Это всегда являлось необходимым слагаемым профессии.
Я помню, в 1954 году во ВГИКе на одной из первых лекций об искусстве и о нашей актерской профессии чрезвычайно мудрый, эрудированный человек Михаил Ильич Ромм сказал, что время театра закончилось. Театр – это некое условное зрелище, натурное: ненормальный голос, посыл на шестнадцатый ряд, условные мизансцены, подчеркнутая артикуляция – и это все необходимо; подчеркнутая мимика – это тоже необходимо; условный, подчеркнутый жест тоже нужен для того, чтобы увидели там, на балконе... И так далее. Ромм хотел внушить нам, что вся игра театрального актера – фальшивая игра, в ней нет правды жизни, а нынешний зритель этого не прощает. Это было верно с точки зрения кинематографиста, с точки зрения крупного плана, который требует особых проявлений внутренней жизни актера. Но это было, как показала жизнь, неверно принципиально. Время убедило в необходимости театра, который был еще в Древнем Риме и Древней Греции, который возродился в Средние века и который стал частью жизни современного человека. Этот театр выжил, ибо человеку всегда интересен другой человек. И актер, играющий Гамлета сегодня, в нынешнее время, когда сотрясаются и близки к распаду многовековые нравственные устои, этот актер, человек, существующий в реальной жизни и выходящий на сцену, невольно приносит с собой шлейф той действительности. Он произносит монолог Гамлета "Быть или не быть", вкладывая в него переживания, близкие своим современникам. И поэтому театральный актер, если он настоящий актер и служит искусству, всегда современен. И дело не в том, какая на нем одежда, как он двигается и произносит слова, хотя это тоже важно, но важнее все-таки – душа. Если трещина мира прошла через твое сердце, как говорил Достоевский, и ты живешь, сопереживая каждому человеку,– это интересно, это доходит до зрителя, передается ему. Здесь есть как раз тот самый элемент аристотелевой эстетики – узнавание, когда ты в монологе того же Гамлета узнаешь сегодняшние события – выжить или не выжить, бороться или не бороться, именно в сегодняшнем состоянии... Узнавание в сути, а не в тексте, и уже тем более не в голосе. Главное в атмосфере, которую ты создаешь на сцене. Об этом говорил Михаил Чехов: ты приносишь свою атмосферу, и твой сегодняшний зритель разделяет твои сегодняшние переживания.
