Текст книги "Собрать Русь ! (Не в силе Бог, а в правде)"

Автор книги: К. Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Много позднее, когда она припоминала эти минуты, ей казалось, что это был сон, а не действительность, что все случившееся пригрезилось ей и она не присутствовала при той ужасной сцене...

Половицы жалобно скрипнули под ее ногами, когда она проходила по последним сеням. Девушка остановилась. Тихо и темно. Только луч луны, выглянувший на мгновение из-за облака, осветил край скамьи, на которой сидя спал рында Павлюк.

– Еще одни сени пройти, и кончено, – прошептала Настя, находясь в состоянии, близком к бессознательному. – Господи, помоги... укрепи меня... Какое счастье, что спят они... Никто не узнает... А если? Ну что же, пусть казнят меня смертью лютою, а я спасу его, царевича желанного!

Сдерживая дыхание и прижимая руку к сердцу, вошла девушка в покой Ивана Молодого.

Ночник-лампадка слабо озаряла большую комнату, где на широкой кровати, раскинувшись, спал царевич. Возле, на столе стояло "варево жидовское". Насте нужно вылить его прочь и заменить своим лекарством.

Только теперь поняла девушка, за какое трудное дело взялась она. Ее руки дрожали, ноги подгибались. Она не смела взглянуть в прекрасное, истомленное страданиями лицо царевича и точно замерла на месте.

Раздался шорох. Словно чьи-то тихие шаги приближались. Настя притаилась за занавеской и прижалась к стене.

Ночник потух. В комнате было совсем темно, но звук шагов, тихих и осторожных, приближался с каждой секундой. Девушка напрягла зрение, но рассмотреть что-либо в полной тьме не было возможности.

Прошло мгновение, другое, третье.

Кто-то ходил по комнате, останавливаясь возле постели. Раздалось тихое плескание. Точно выливали что-то, переливали... Настя хотела крикнуть, но ужас перехватил горло. Она смутно догадывалась, что ее перехитрили.

Кто был около постели царевича, кто? Лихой или добрый человек? Кто вошел тайком, как вор? Зачем?

Луна снова выглянула из-за облаков.

Высокая женская фигура скользнула мимо Насти. Девушка схватила ее за руку и с ужасом отшатнулась. Рука была холодна и жестка, как у мертвеца.

Она подавила крик, готовый вырваться из груди, и, проявив невероятное усилие воли, провела ладонью по одежде удалявшейся фигуры. В ее руках остался шелковый платок с золотой каймой...

"Она... Сама!" – пронеслось в голове Насти, и злоба, непримиримая ненависть вспыхнули в ее душе.

– Я видела!.. Видела!.. – прохрипела она, бросаясь вдогонку.

Еще секунда... и чьи-то сильные руки схватили ее, засунули ей в рот платок и повлекли темными переходами.

Все это произошло с баснословной быстротой.

Настя лишилась сознания и ничего не чувствовала, не понимала. Она словно упала в мрачную пропасть, откуда не существовало выхода.

Наутро девушка очнулась в холодной клетушке на земляном полу, совершенно разбитая и изнеможенная. Ни капли света не проникало в ее темницу, ни единого звука не доходило до ее слуха, и отчаянный вопль вырвался из груди несчастной:

– О, что они с ним сделали?! Что сделали, жестокие!! Неужели он отравлен?.. Я не успела спасти его...

Заживо погребенная, любящая девушка думала не о себе, а о том, кто был ей дороже солнца вешнего, милее собственной жизни.

Глава XIV

СМЕРТЬ ЦАРЕВИЧА

Мрачные дни наступили на половине царевича Ивана. С каждым часом, с каждым мгновением ухудшалось положение молодого человека, и для всех становилось ясным, что не только дни, но и минуты жизни больного сочтены.

Царевич лежал, закрыв глаза, окруженные темными полосками, исхудавший, как скелет, с багровыми, запекшимися пятнами на щеках, с пересохшими губами, и тяжело дышал.

Елена не скрывала более своего отчаяния, своих опасений и горько плакала, сидя в изголовье умирающего. Бояре шушукались, пожимали плечами и переглядывались между собою, находя положение крайне серьезным.

Царь Иван Васильевич очень разгневался, узнав, что сыну стало хуже после лекарства, данного жидовином. Он приказал позвать к себе Леона и, бросив на него суровый, уничтожающий взгляд, вымолвил:

– Смотри, лекарь, мое слово крепко... Коли не вылечишь мне сына, голову сниму... Отчего стало Ивану хуже, сказывай?

Испуганный жидовин упал на колени и в бессвязных выражениях клялся, что все делал и делает ради здоровья царевича, но очень сильная хворь к тому привязалась и с нынешней ночи стало больному хуже.

– Смилуйся, государь великий царь, дозволь мне слово сказать, вмешался Василий Ознобиша, молодой боярин, с которым Иван III обращался особенно милостиво в последнее время.

– Говори, послушаем! Фоминишна, останься, милая. При тебе желаем беседу вести, – добавил Иван, заметив, что супруга его хотела выйти из домашнего покоя, где происходил разговор.

– Неможется мне что-то, государь Иван Васильевич. Голова болит...

Иван, видимо, встревожился. Он горячо любил свою энергичную подругу, и одна мысль о возможности потерять ее заслонила даже тревогу по поводу опасного состояния сына.

– Лебедушка моя, да что же это с тобою! – нежно шепнул он Софии, удерживая ее руку в своей.

Глухой ропот пронесся среди бояр. Иван сверкнул очами, гордо закинул голову и тоном, вызывавшим страх в присутствующих, сказал:

– Никак что говорите? Не слышу!.. Погромче сказывай, у кого дело есть, а пустых слов не люблю...

Бояре подались назад. Все ясно почувствовали, что готовится грозная вспышка, один из тех моментов, когда деспотические стремления просыпались в душе великого князя и для него делались равны все: любимцы и тайные недруги, а жажда власти заставляла совершать даже несправедливость.

Все молчали. Иван III усмехнулся.

– Мне, вишь, показалось, что говорить ладитесь, так послушать хотел...

Ознобиша сделал два шага вперед.

– Ты позволил мне, государь, слово молвить. Смилуйся, выслушай.

Молодой боярин низко склонил свою красивую голову, но София успела уловить взгляд Ознобиши, обращенный к ней с выражением непреодолимой ненависти. Она хотела помешать супругу выслушать речь Ознобиши, инстинктивно угадывая в нем врага, но было уже поздно...

Иван молча кивнул головой, и Ознобиша начал:

– Дозволь, государь, лекарю возле царевича быть и днем, и ночью... Не умеет он хорошо по-нашему говорить, так меня просит перевести его просьбу. Жидовин дал слово; хочет по совести служить...

– Как так? – воскликнул Иван, стукнув посохом. – Кто смел моей воли ослушаться? Приказал я еще вчера, чтобы лекаря допускать невозбранно?..

– Смилуйся, государь, не пустили...

– Не сам ли жидовин заснул, а потом на других хулу наводит? произнес Полтев, сторонник Софии, тоже молодой и видный боярин, неожиданно выдвигаясь из толпы.

Глаза Софии Фоминишны сверкнули торжеством, но никто из приближенных не успел заметить этого выражения. Молодая женщина обернулась и с безмолвным вызовом глядела на Ряполовского, угадывая в нем тайного зачинщика этой сцены. Кто останется победителем в завязавшемся споре, являлось для Софии вопросом громадной важности.

В течение истекшей ночи здоровье царевича так ухудшилось и обнаружились такие загадочные припадки, что на выздоровление его исчезла всякая надежда.

Среди бояр пошли всевозможные слухи, предположения и догадки, а Елена, рыдая и причитая над лежащим в забытьи супругом, выражала даже определенные подозрения...

Само собой разумеется, что произнести это слово при Иване Васильевиче, которого уже называли грозным, никто не осмеливался, а тут вдруг появилась отчаянная головушка, Порфирий Ознобиша, прямая, честная натура, и, слово за слово, заспорил с Полтевым.

Царь Иван Васильевич, нахмурив брови, слушал перебранку двух молодых бояр и крепко поджимал губы, что, как замечали близкие люди, не к добру бывало.

Все придворные, затаив дыхание, молчали. Как истинные царедворцы, они выжидали, к кому будет выгоднее примкнуть, когда Иван спросит их мнения.

– Смилуйся, государь, позволь правдивое слово молвить, – смело обратился к царю Полтев. – Жидовин Леон поужинал, да, видно, пенника не в меру хватил. Как сидел на лавке, так до утра и проспал...

– Не ты ли его угостил без меры, боярин? – дрогнувшим от негодования голосом воскликнул Ознобиша. – Выслушай, государь, истинную правду скажу: пошел лекарь к царевичу – не пускают. Говорят: започивал с минуту времени, погодить надо. А тут Полтев поесть предложил. Жидовин с утра пищи не принимал. Отощал совсем. Поел, а Полтев пенником да полпивом угощать стал и затем продержал его.

– Неверно показываешь, Ознобиша! Еще до сумерек я из палат царских вышел, а ты говоришь, будто затем я с жидовином бражничал... Не по совести, не по чести...

– Видел тебя Петька Борзой! Не я лгу, а ты! – с гневом вскричал Ознобиша, хватаясь за оружие.

– Чего бесчинствуешь! – остановил Ряполовский, опуская руку на плечо Полтева. – Забыл, где находишься, что ли.

Словно наслаждаясь затруднительным положением врагов и их взаимным озлоблением, Иван Васильевич усмехался. Ознобиша увлекся и с горячностью человека, обличающего неправду, доказывал Полтеву, что его речи лукавы и ложны, что сам он видел его вместе с жидовином, что рынды подтвердят, что Леона не впустили к царевичу. Полтев взглянул на Софию.

Звучный голос молодой женщины на мгновение ошеломил присутствующих.

София как будто не слыхала спора Ознобиши и Полтева. Она сидела в стороне, разговаривая с Марфою, и белой нежной рукою терла правый висок. Вся сцена носила домашний характер и не заключала в себе ничего официального. Это был как бы семейный суд старшего в роде боярина, перед которым, однако, трепетали младшие члены, зная, что он может и покарать, и помиловать.

– А что, боярин Сергей Петрович, исполнил ты мой приказ, чтобы принесли купцы бархату алого да камки золотой? – с самым простодушным видом спросила София, прерывая разговор с Марфой, и, подойдя к Ивану Васильевичу, что-то шепнула ему.

Лицо Ивана III прояснилось. Он ласково улыбнулся супруге своей и кивнул головой.

– Добре! Добре! – отвечал он.

– И красив как будет наш Васюта в кафтане алого бархата! – вполголоса заключила София. – Что же принесут купцы?

Полтев отвечал прерывающимся голосом:

– Как приказала ты, матушка-царица, той минутой и сходил. Не медлил, государыня, не виновен... Еще сумерки не наступили, как вышел из дворца и до утра в палате не бывал. А он, видишь, говорит: бражничал я!..

Спор бояр сошел, что называется, на нет, и, хотя противники продолжали обмениваться злобными взглядами, царь заговорил о чем-то другом, а дурочка Дунька на четвереньках подползла к Софии и, изображая пса, начала жалобно лаять и выть.

Весело улыбнулась София Фоминишна, а вслед за нею рассмеялся и Иван. Боярская распря была забыта, и только Ознобиша не мог успокоиться.

Дворецкий доложил, что обедать подано. При рокоте барабанов, под согласную игру дворцовых гусляров царь и царица направились к столу.

Некоторые из приближенных были приглашены государем, другие разошлись, толкуя о происходившей сцене.

Обед начался очень весело. Начиненные гуси, индейки с чесноком, похлебки мясные, рыбные и сладкие в изобилии стояли на столе. Пенник, брага, полпиво и фряжские вина навевали радостные мысли. О болезни царевича как-то забыли, но вдруг среди общего оживления принесли мрачные вести:

– Царевичу очень плохо!

Царь Иван Васильевич поднялся с места грозный и негодующий. Он сурово взглянул на приближенных, гневаясь, что они скрывали от него истину, и с досадою сказал Ряполовскому:

– Я тебя еще утром спрашивал, а ты...

– Помилуй, государь великий князь, не смел обеспокоить твою царскую милость. Давно хворал царевич, сам ведать изволишь. То полегчает, то опять будто хуже станет...

Иван Васильевич наскоро окончил обед и пошел к сыну.

Царевич был без памяти, но, когда отец приблизился к его смертному одру, молодой человек очнулся и открыл глаза.

Возле его постели находились духовные лица, приближенные бояре, рыдающая жена и маленький сын, пытливо смотревший на всех своими бойкими, умными глазами.

– Батюшка... батюшка... – прошептал царевич, едва шевеля пересохшими губами. – Не жилец я на белом свете... Душит меня... давит... здесь... Хотел я тебе словечко... батюшка...

Иван сделал повелительный жест, и все придворные отошли в сторону. Елена перестала плакать и, прижимая платок к губам, тоже смотрела на мужа.

Наступила торжественная минута.

Царевич должен был высказать царю-отцу свою предсмертную просьбу, выразить мольбу, чтобы снял государь свое нелюбье и простил его вину пред ним и пред Еленою.

Отец и сын очутились лицом к лицу.

За все время болезни царевича, последовавшей за известною сценой на опушке рощи, Иван не виделся с сыном. Сначала он сильно гневался на ослушника, а затем придворные не допускали его к больному, боясь заразы.

Но сегодня, когда распространился слух о грозящей опасности, в сердце отца зазвучали могучие ноты родительской нежности.

Все наносное исчезло и даже слова Софии оказались бессильны. Ряполовский, Патрикеев и сторонники царевича торжествовали. Сторонники "гречанки" были в тревоге.

Одно слово умирающего царевича могло разрушить все их планы и раскрыть тайны.

"Что если он узнал, что Настя увезена из Москвы и томится в темнице?" – с ужасом думала София и с трепетом переглядывалась со своими пособниками. "Ах, зачем они это сделали. Зачем!"

– Батюшка... родимый... прости меня, – говорил царевич, целуя руку отца. – Не гневайся... Покарал меня Господь... Побереги сыночка... бедный... сиротка будет... враги кругом, как змеи шипят.

– Никогда я не служил неправде, Иван! Не будет обиды ни сыну, ни жене твоей... Слово мое верно. Снял я нелюбье свое и жалую тебя по-прежнему...

– Спасибо тебе, батюшка!.. Спасибо, родимый... Еще... еще одно словечко... Смилуйся над... Настей... Невиновата она... я один... вин-о-ват...

Царевич снова лишился сознания и тяжело упал на подушки. Все засуетились возле него, и Леон начал приводить больного в чувство.

Имя Насти долетело до слуха Софии. Она поняла, какая опасность грозит ей, и решилась спасти девушку.

Когда Иван и София вышли из комнаты царевича, мучительная тревога овладела молодой женщиной.

София не знала, на какое преступление решилась преданная Ида, обожающая сына своей госпожи. Ей говорили, что Настю нужно было увезти, так как она являлась опасной, но все подробности ночной сцены оставались неизвестны для Софии.

Молодая женщина приказала позвать к себе Артемия, но его нигде не могли найти. Он исчез куда-то, и, как говорили, его видели мчащимся во весь опор на окраине города.

– Надо привезти Настю обратно к тетке, – сказала София, обращаясь к Иде. – Зачем было делать такую глупость? Царь захочет ее простить, потребует к себе и вдруг...

– Насти нет уж там, – мрачно отвечала старуха.

– Нет?! Ну и отлично. Значит, она у тетки...

– Прости, матушка-царица, беда случилась.

– Беда? Какая? Умерла... Настя?

– Хуже!.. Выкрали девушку... Выкрали или сама сбежала, а словно в воду канула... Ни следу, ни вестей!

Эта новая неожиданная опасность произвела гнетущее впечатление на Софию.

Гордая женщина не сомневалась, что Настю спасли сторонники царевича и Елены, что, имея в руках такое орудие, они могут жестоко повредить планам противной партии.

София Фоминишна крепко стиснула руки.

– Это все твои глупые выдумки, Ида! – с горечью вымолвила она. – Иди, оставь меня!..

Гречанка чувствовала себя незаслуженно оскорбленной и, опустив голову, вышла из комнаты.

"Разве не стараюсь я для Васюты-царевича! – думала она. – Жизни своей, души не пожалела! Знаю я, кто нам враг заклятый. Это все Семен да Иван, зятья, орудуют. Погодите, соколики, будет и на нашей улице праздник!"

Перед рассветом дождливой и долгой ночи, когда тьма медленно сменялась робкими и бледными лучами пасмурного дня, жалобные вопли огласили дворцовые палаты.

Царевич Иван Молодой скончался.

Глава XV

КУДА ОНА ДЕЛАСЬ?

Незадолго до смерти царевича Москва одержала победу над Новгородом и вечевой порядок был уничтожен.

Смолк колокол, сзывавший на вече, умерли на плахе сыновья Марфы Борецкой, и сама посадница заканчивала дни своей жизни в темнице...

Новый великан свалил и уничтожил старого.

Покорились Ивану III его братья, Андрей и Борис, фактически убедившись, что не осилить им могущества Москвы... Много крови было пролито в то время, много людей пострадало в этой долгой борьбе права с обычаем... Но, как это всегда бывает, после бурных событий наступило затишье.

Узкие рамки настоящего романа не позволяют нам касаться описания русской жизни того времени во всех сферах, а также падения веча. Наша задача посильно представлять ход событий (в картинках и образах скромной хроники), подготовивших тот или иной факт.

Сила, влияние и власть Ивана III возрастали с каждым годом. Теперь уже иноземные государи присылали к нему послов и величали его царем, хотя фактически первым русским царем считается внук Ивана III, Иван IV, Грозный.

Озлобленная неповиновением Ивана Васильевича, Золотая Орда совершала набеги на русские земли и разоряла города и посады, уводила в плен подданных царя и чинила немало зла.

Борьба с Золотой Ордой являлась неизбежной, но Иван колебался, стараясь мирным путем уладить дело. Не хотелось царю начинать кровопролитие, и он желал дать отдохнуть народу, пережившему много тяжелого за время падения веча и столкновения между братьями Ивана III.

Царь Иван Васильевич приводил в исполнение многие из своих планов. Думные дьяки составляли судебники; иноземные мастера, вызванные из Италии и Англии, строили храмы, дворцы и украшали город; торговцы заморскими товарами приезжали в Москву и год от года распространяли различные новинки. Даже в женских и мужских нарядах замечалась некоторая перемена. Все становилось богаче, роскошнее и более напоминало блеск придворной жизни на Западе, чем простой сравнительно быт прежних князей московских.

Молодежь, более чуткая ко всему новому, сочувственно относилась к Софии, вводившей новые порядки и стремившейся окружить супруга и себя пышностью и величием, виденным при дворе римских цезарей.

После смерти Ивана прошло достаточно времени, а лекарь Леон все еще томился в темнице.

Народная молва называла его погубителем молодого царевича и требовала казни над отравителем. Но у Леона были заступники, и решение судьбы его откладывалось со дня на день.

София Фоминишна, похудевшая и побледневшая за последнее время, грустно смотрела в окно, не слушая болтовни Марфы, желавшей успокоить свою повелительницу.

Царица и ее любимица занимались работой. Они вышивали молодому царевичу Василию разноцветным бисером оплечья и обшивки рубашки на алой шелковой ткани, и Марфа трещала, восхищаясь каждым стежком Софии.

Но вот молодая женщина отложила рукоделие, бросила иглу и задумалась. Марфа не спускала глаз с государыни, стараясь угадать, о чем задумалась царица, как бы угодить ей ловким словом, веселой шуткой, интересной сплетней.

Несколько раз уже Марфа пыталась повести разговор о последних новостях, но София Фоминишна не слушала. Тяжелые думы терзали ее, и болела душа гордой женщины.

– Изволишь ли ведать, государыня, что вечор очень большая драка случилась между дворцовыми людьми и молодыми боярами? Посчитались здорово... Особливо...

София молчала.

– Елена Стефановна у царя заступничества просить ладится.

Прежняя невозмутимость.

– Сказывали ейные прислужницы, что теперь будет Артемию лихо... Гневается на него Елена Стефановна. Лучше бы парню и не приезжать...

– Приезжать? Разве Артемий вернулся? – с живостью спросила София.

– Вернулся, государыня. Ночью приехал, да и дернула его нелегкая к Лушиному дворику пристать. А там пир горою идет. Известно – молод, покутить охота. Стали бражничать да песни петь, а там и подрались... Из-за Насти и распря пошла...

– Как из-за Насти? Знают разве, где она?

То известие, которого так добивалась София и о котором не решалась спрашивать из боязни погубить Иду, оказалось общим достоянием... О нем говорили в разгульной компании, среди молодежи...

София Фоминишна с тревогой внимала рассказу Марфы.

Теперь она узнала, что Артемий не тайком уехал из Москвы. Его послал Иван с секретным поручением и никому не сказал об этом. Но один из дальних родственников Насти говорил, что пойдет к царю челом бить на Артемия, так как видел, что юноша вез какую-то девицу, закутанную платком...

Исчезновение Насти подало повод к подозрению, и у Луши на заезжем дворе толковали об этом факте, когда среди кутящей компании появился Артемий, измученный, забрызганный грязью и усталый от долгого пути. Произошло объяснение, окончившееся дракой, и, как слышно, оскорбитель пришиблен до смерти...

София жестоко испугалась.

– Скорее позови ко мне Артемия, – приказала она.

Марфа возвратилась и сообщила, что Артемий у царя.

"Боже мой, – со страхом думала София, – что теперь будет! Артемий может сказать Ивану Васильевичу что-нибудь опасное для меня... После смерти царевича Елена опять вошла в силу... Жалеет ее очень царь... Дмитрия ласкает больше, чем сына... О, Господи, Господи, что же это!.. И зачем Ида сделала такое дело... Не принесет нам счастья чужое горе... Не красен человек слезами ближнего... Но как же мог Артемий увезти Настю? Нет, тут что-то ужасное есть... непонятное..."

В ожидании прихода Артемия молодая женщина переживала мучительное состояние. Она боялась заглянуть в будущее и трепетала, вспоминая прошедшее.

Наконец явился Артемий.

Молодой человек успел возмужать, и красивое лицо его стало еще более выразительным. В глазах Артемия, в манерах и голосе замечалась энергия и нравственная сила.

Гордая и властная София ощущала смущение под взглядом Артемия. Она угадывала, что молодой человек стал участником ее тайны, и не знала, кого видит она перед собою: врага или союзника.

– Благополучно ли съездил, Артемий? – спросила София.

– Съездил благополучно, государыня, и царское дело хорошо справил, а вот назад приехал не на радость.

– Слышала я, сказывают... Подрался на пиру?..

– Изволила слышать, государыня? И из-за чего драка началась, ведаешь? – с изумлением произнес Артемий.

– Нет, об этом не знаю... Расскажи. Попрошу для тебя государевой милости. Или ты к Елене Стефановне с челобитной пойдешь? – с легкой насмешкой заключила София.

Артемий вспыхнул.

– Для царя Ивана Васильевича и для тебя, государыня, был я всегда верным слугой. Крест целовал и кресту измены не сделаю. Только позволь, государыня, правдивое слово молвить. На правду да на честь я присягу принимал, а злое дело покрывать не стану...

– Царь не заставит служить неправому делу!

– Ведаю, государыня, верно говорить изволишь, а только под царскую руку псари себе волю дают... Изволишь ли ведать, что с Настей сделали?

– С Настей? Нет, не слыхала...

Артемий начал рассказывать, кипя негодованием:

– Кому помешала горе-горькая девица, и сказать не могу, а зла много ей причинили. В ту ночь, как царевичу хуже стало, не спалось мне долго. Вышел я на крыльцо, гляжу возок стоит за углом. Кто бы то был, думаю, да так и оставил, не спросил... Потом заснул я, крепко заснул и слышу крик женский. Хотел выбежать, смотрю дверь приперта: так и остался. Утром зовет меня царь и посылает с поручением. Я уехал. По дороге, может, изволишь знать, возле разрушенного татарвою монастыря, землянка есть. Вечерело уже. Дождь пошел, и ветер свищет и воет. Погнал я коня. Вдруг стон и плач женский. Словно надрывается кто, словно захлебнуться слезами хочет. Остановился я, слез, пошел к землянке. Каменьями завалена. Голос оттуда слышу... Место глухое. Людей – ни души, только лес шумит да ветер воет. Жутко стало мне. Перекрестился и вошел. На соломе, без куска хлеба... Настя...

– Ты ее спас, Артемий! О, слава Богу! Слава Богу!

Искреннее восклицание Софии вызвало слезы умиления на глазах Артемия. Давящий страх и подозрение, преследовавшие его, исчезли мгновенно.

– Спас, государыня... Завернул я ее в платок, положил на седло и увез... В надежное место увез...

– Что же она?.. Говорила... Кто ее... погубить хотел?

Артемий отрицательно покачал головой.

София побледнела. Ей показалось, не хочет он передать ей, что говорила Настя.

– Кто же ее... кто?.. Знает она?

– Испортили Настю, – печально вымолвил Артемий. – Она не в своем уме... Болтает всякую пустяковину...

– Но что же, что именно болтает она?

Львов горько усмехнулся.

– Говорит, что она теперь на небе, с ангелами... Что умерла она... Царевича поминает... Несуразное толкует, бедная...

София несколько успокоилась.

– Где же она теперь?

Артемий оглянулся и, как бы боясь быть услышанным чужими, прошептал:

– У старицы Леонтии. Там ее поберегут, пожалеют...

– Рассказывал ты все это царю или нет?

– Никому не говорил, кроме твоей милости, государыня, и не скажу...

София Фоминишна прошлась по комнате, нахмурив брови. Артемий следил за ней, стараясь понять, хорошо или дурно поступил он, так как понимание своей правоты и сомнение боролись в нем.

Государыня сняла с шеи лаловое ожерелье и, подавая его Артемию, сказала:

– На тебе... подари своей невесте... Ты хорошо сделал, Артемий... Спасибо тебе. Молчи о том, что знаешь... Не себя я жалею, видит Бог... Виноват тут один человек, и не злобою, не ненавистью виноват... А такое дело вышло...

Львов низко кланялся и благодарил. София продолжала:

– Насчет драки твоей я попрошу царя. Не стал бы только твой ворог болтать чего...

– Нет, государыня, не изволь опасаться! Четыре доски да земля сырая не докащики...

– Умер он разве?

– Вышел от Луши не в своем виде, споткнулся и душу отдал... Не моя вина... Он обидел меня, а не я его... Пусть спросят свидетелей... Невесту мою обозвал он изменницей, говорил, что она замуж за другого идет...

– Невесту? Сосватал разве?

В комнату вошла и притаилась, боясь помешать государыне, Зина, имевшая право входить во всякое время. Ни София, ни Артемий не заметили ее присутствия.

– Давно сосватал, матушка-царица, – пылко заявил Артемий, опускаясь на колени. – Сердцем люблю я ее и горько тоскую в разлуке... Не смел беспокоить тебя, государыня, а сегодня решился... Неволить стал отец... Боюсь за свою Любушку... Раньше, как чашником был, боялся просить царя, а теперь, на новой должности, есть женатые, может и мне милость выйдет... Заставь за себя Бога молить, царица-матушка! Смилуйся! Попроси...

Тихий стон вырвался из груди Зины.

Она закрыла глаза рукой и прислонилась к стене. Слезы текли из ее нежных очей, и горестно сжималось любящее сердечко.

Все ухаживали за Зиной, все любили ее. Но тот, кому она отдала свою привязанность – принадлежал другой...

София обещала Артемию похлопотать за него и обнадежила молодого человека. Он был безгранично счастлив. Его беспокоили дошедшие слухи, что Кошкин неволит дочь, и он горячо стремился явиться освободителем своей ненаглядной Любушки.

София услыхала чье-то тихое рыдание.

– Кто тут? – спросила она с тревогой, что разговор ее с Артемием слышали посторонние.

Ответа не было.

Молодая женщина подошла к дверям и, увидав Зину, успокоилась. Но слезы любимицы озаботили ее.

– Что с тобою, Зина? О чем? Что случилось?

Девушка колебалась.

– Ида... Ида... Очень больна... Умирает... Тебя просит она, государыня... – среди рыданий вымолвила Зина.

– И ты плачешь так горько, потому что тебе жаль ее? О, милая ты моя девочка! Это хорошо, Зина... Это показывает, что у тебя доброе сердце.

София обняла гречанку и поцеловала ее в голову. Девушка схватила руки государыни и, прижимая их к своей груди, шептала, обливаясь слезами:

– Нет, нет, я злая... гадкая... я... завистница...

Но этого чистосердечного признания никто не слыхал. Артемий вышел незаметно, София торопилась к Иде, здоровье которой сильно пошатнулось за последнее время.

Мучительная сцена ожидала Софию Фоминишну.

Бледная, с мрачно горящими глазами, с пересохшими губами, лежала старуха гречанка.

Две лампады трепетно горели перед ящиком для икон, и только передний угол клетушки был освещен.

– Я умираю, – заговорила Ида, сжимая холодными, костлявыми руками тонкие, нежные пальцы Софии, – и у меня нет даже последнего утешения. Я не могу... нет, не смею сказать священнику на исповеди свой грех. Я не могу!.. Не могу!..

– Отчего?! – прошептала София, боясь вникнуть в тайный смысл признания старухи.

– Отчего? Так, так... Если ты, мое дитятко, которое я вынянчила с колыбели, которое я лелеяла и обожала, не понимаешь, то где же им понять!.. Я... Я... Нет, не могу! – как стон вырвалось из груди гречанки.

Несколько мгновений длилось тягостное молчание.

София молчала. Ида глядела на нее, не отводя глаз, и под влиянием этого красноречивого взгляда с лица молодой женщины сбегал слабый румянец и выражение ужаса светилось в очах.

– Ты – мать Васюты, Сонюшка, – заговорила гречанка, – а ты его меньше любишь, чем я... меньше... меньше! Ты желаешь ему счастья, но... но... ты не решишься собою пожертвовать ради него!.. Он... тот царевич... он умер... а наш царевич жив! Он, мой сокол ясный, он, будет царем... а не то... молдаванское отродье!..

София с ужасом слушала гречанку.

– Молчи... молчи! – прошептала она. – Безумная! Что ты болтаешь... здесь стены слышат... Твой бред могут принять за истину, ты погубишь нас всех!..

– Бред? – повторила Ида. – Ты думаешь, я в бреду? А если это правда?..

И старуха точно наслаждалась непритворным ужасом Софии. Ее охватывало стремление преступника, оставшегося безнаказанным и ускользающим от земного правосудия, похвастаться своим подвигом. Ощущая угрызения совести и даже раскаяние, она иронизировала над собой и над Софией. Иде хотелось плакать, но она смеялась; Ида желала найти примирение, а с уст ее срывались хвастливые речи:

– Ради любви к царскому птенчику сделала я то, во что ты не веришь, что считаешь бредом. Спроси Леона... жида Захария... спроси.

Голос старухи прервался. Глаза вышли из орбит, и судорога перекосила все лицо.

Костлявые руки умирающей цеплялись за платье Софии, и молодая женщина с невыразимым отвращением глядела на свою бывшую няньку, к которой некогда питала такую горячую любовь, которой позволяла пестовать свое дитятко, Васюту, с которой говаривала так искренно...

"О, если бы я знала... Если бы я знала! Если бы я могла подозревать! – думала София. – Нет, старуха бредит!.. Все это неправда... Не может быть! Как бы осмелилась она на такое дело?!"

Полузакрыв глаза, Ида находилась в забытьи. Перед нею оживали сцены, оставившие наиболее сильное впечатление, но помимо ее воли воображение и память лихорадочно работали.

– Леон – дурак... глупец... Золото... много золота – не хочу! Мало ли что! Заставят... Захарий... дочь – красавица... Не золото, так красота... жида да не соблазнить! Захарий торговался... Алчный старик... Бежать, говорит, придется... Лукаво смеется... думает: я – за деньги... глупец! Где ему понять... Васюта, Васюта, вот для кого... Ведь я все знала, все... я подслушала... я, как пес, следы нюхала... О, от меня не скроется. Царь начал советам Семена следовать... Иван Молодой – соправитель... наследник!.. А Васюта наш? Царский корень! Греческого царя, внук! Ему ничего? По правде ли будет? Отец, мать... даже мать... Горя мало! Не могу! Нет!.. Иван Молодой умрет!.. Слышите? Я говорю: он умрет! А... по-моему вышло! Что это, слезы? Плачьте! Васюта будет царем, да... А вы – плачьте!!