Текст книги "Собрать Русь ! (Не в силе Бог, а в правде)"

Автор книги: К. Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Мало-помалу беседа перешла на другие предметы.

– Обидел Лутохина Тишка Коренев, – сказал Иван между прочим. Жаловался боярин, челом бил на дерзкого...

– Сам разбери это дело, великий князь, не доверяй людям.

– Ты разве что слышала?

– Были вести! Сказывал ли тебе Лутохин, в чем вина Тишки?

– Понятно, сказывал! Все от вольности отвыкнуть не могут!.. Напал с людишками на боярина и чуть до смерти не избил... Примерно взыщу. Надоело мне боярские ссоры ведать!

– А за что вступился Тишка, Лутохин не сказывал?

– Ой, Фоминишна, опять, поди, бабьи сплетни?

– Сведайся... Сам спроси... Коли мне веры не стало...

Обида звучала в голосе Софии. Много раз приходилось ей вступаться в разные дела и разрушать козни придворных. Иван знал это по опыту и пожалел, что оскорбил свою верную помощницу.

– Ну не гневайся, светик ясный, скажи, что знаешь...

– Лутохин жену Коренева из сада увезти хотел... Его люди схватили боярыню и на седло перекинули... Обомлела несчастная... диким голосом крикнула, а Тишка с охоты в тот час домой возвращался, ну и сцепились... Кому охота срам да позор от охальника терпеть?

Иван стукнул посохом, так рассердила его наглая ложь Лутохина и его заступников, совершенно в ином свете изобразивших нападение Коренева. Он кликнул Кирюшку, любимого прислужника, и, когда юноша явился пред светлые очи господина, приказал:

– Позвать ко мне сейчас Тишку Коренева, да и боярин Лутохин чтобы наготове был. Скажи: разбирать ссору их стану. Курицын, дьяк-то, здесь?

– К тебе, великий князь, с важным делом гонец прибыл и Коренев Максим дожидается... Прикажешь позвать?

– Гонец? Чего же не сказал раньше?

– Иван Юрьевич не приказал тревожить твою милость...

– Может, он опросил гонца?

– Никому гонец ответа не дает и от кого прислан не сказывает. Не чаяли и докладывать тебе, великий князь... Боярин говорил – в приказ его отправить, может, злое на уме держит...

– Дурачье! – гневно вымолвил Иван. – Что на уме не ведают, а зло подозревают! Хитры больно! Позови гонца!

София скрылась за занавеской из яркой ткани, обшитой золотой бахромою, и смотрела на гонца, оставаясь незримою.

Подобная уступка древнерусскому обычаю являлась необходимой, так как "негоже было взору чужанина видеть жену или дочь боярина, а тем паче супругу великого князя".

В комнату вошел Артемий и преклонил колени.

С юношеским увлечением, как человек, долго мечтавший узреть властительного и могущественного князя Москвы, пал ниц Артемий, и сердце трепетно билось в его груди, когда услыхал он голос Ивана:

– Встань! За каким делом и от кого прислан?

Артемий встал и, очутившись лицом к лицу с великим князем, только теперь вспомнил, в каком неприглядном виде находится его костюм. Во время пути, как известно, он перенес стычку с разбойниками, а затем, недалеко от Москвы, началась непогода, и снег, смешанный с дождем, до нитки вымочил путников. Переодеваться было некогда. Максим узнал, с каким делом послан Артемий, и, как истинный друг, посоветовал ему не мешкать.

На кафтане Артемия местами виднелась кровь, полы были разорваны, а одно плечо казалось выше другого, так как Михеич кое-как перевязал его рану платком и кровь проступила сквозь одежду.

– Помилуй, государь великий князь, – начал Артемий, смущаясь под суровым взором Ивана, – прости, что пред твои очи царские...

Юноша вовсе не намеревался льстить князю, называя его царем, но он оробел, очутившись пред Иваном, и невольно обмолвился, так как старик Кошкин часто говорил о московском князе, как о будущем "царе всея Руси".

Занавеска, за которою находилась София, слегка шелохнулась. Иван Васильевич покосился в ту сторону, но Артемий ничего не замечал. Он торопливо доставал грамотку Кошкина, зашитую в шапку, и трепетал, что должен передать ее князю смоченною кровью и дождем.

– От боярина Михайлы Кошкина... Из Дмитрова... Недобрые вести, государь... Твой брат, князь Юрий, на ладан дышит... Не спит, не ест... С минуты на минуту смертного часа ждут...

– Хворь пристала? Давно ли? Не слыхал я...

– Дней семь лежит, государь, а может и больше. Хоронились сперва бояре, а потом... Не приказано было тебя оповещать...

– Вот как! – протянул Иван, угадывая, кто запрещал посылать к нему важное известие.

– Боярин Кошкин послал меня тайком, – продолжал юноша, оживляясь. Наехали молодые князья, Андрей и Борис... Распоряжаются, словно в своей вотчине, и прости, государь, смилуйся, дозволь правдивое слово сказать.

– Говори... говори! Там посмотрим, стоит миловать либо нет.

Артемий рассказал, что довелось ему случайно узнать, какой заговор затеяли братья, как сговорились они отстаивать свои права на наследие умирающего князя, что не только другие уделы, но и Новгород, Псков и даже Казимир, король польский, обещали им помощь, что все подготовляется к дружному восстанию и скоро к стенам Москвы двинется могучая рать.

Засверкали глаза Ивана III, и крепко стиснул он свои губы, внимая горячей речи гонца. Юноша говорил толково и ясно, но время от времени великий князь переспрашивал его.

– Спасибо, молодец! Услужил ты мне... Спасибо и Михайле... Не забуду его службы. Так рать они на меня ладят двинуть. Точно!.. Посмотрим! Скажи-ка, где слыхал ты речи? Откуда язык добыл?..

Выдавать приятеля своего отца, Мартюхина, юноша не мог. Их убеждения расходились, это правда, их идеалы были противоположны, но если Артемий искренне восторгался идеей величия Москвы, то Мартюхин так же горячо мечтал охранять старинную вольницу. Назвать Онисима – значит подвергнуть его допросу и казни.

Желание спасти Мартюхина заставило солгать юношу, и эта ложь явилась первою ступенью к его личному благополучию.

– Везде говорят, толкуют, сбираются; лесом ехал – в лесу гул идет; в полях буйный ветер весть разносит. Поднимаются, великий государь, и села, и посады, и города, и волости удельные. Не хотят допустить, чтобы ты, великий князь, царем всея Руси сделался, а у нас, среди боярских детей, среди молодых бойцов, давно молва такая пошла... Все мы готовы твоей царской милости служить и не дадим головы поднять изменникам!..

Понравилась Ивану речь Артемия. Расспросил он его поподробнее и узнал важные вести.

– А отчего ты в крови весь? – осведомился он в заключение.

Артемий объяснил.

– Лутохин? Подкупать разбойников стал? Ладное дело для боярина... То-то вот – важную весть от чужанина слышишь, а свои псы не брешут... Ну, Артемий, жалую тебя милостью своей. Будешь при мне состоять, а Михайле... Пусть приедет сюда и его пожалую... Слышал ты, может, что строг я?! Да, верно! Строг я и гневен бываю, но заслугу помню... Не пропадет за мною!..

Артемий вышел из великокняжеских хоромин совершенно очарованный. Он готов был жизнь отдать ради великого князя, оказавшегося далеко не таким суровым, как передавали про него людские толки.

В тот же день собрал Иван совет бояр и решено было принять энергичные меры против князей, затевавших междоусобную войну и угрожавших покою Москвы.

Поздно ночью, когда все уже покоились сладким сном, и во дворце великокняжеском, и в Москве произошло великое событие.

У Софии родился сын Василий.

Исполнилось заветное желание великой княгини Софии Фоминишны. Но, прижимая к груди малютку-сына, не думала прекрасная и счастливая мать, как много горя придется ей перенести. Будущее было сокрыто от ее взора, и она благословила день и час рождения своего первенца.

Глава VIII

ВЕЛИКАЯ МИНУТА

Прошло несколько лет.

Много сил пришлось потратить Ивану III и много крови было пролито благодаря заговору князей Андрея и Бориса.

Победа осталась на стороне Москвы. Иван взял себе удел умершего князя Юрия и, раздраженный против братьев, а еще более против Новгорода, осмелившегося изменить крестному целованию и оказывать помощь Андрею и Борису, решился нанести последний удар вечевому городу.

За это время Иван успел присоединить к Москве Ярославль, Ростов и другие, менее крупные, уделы и его могущество становилось все очевиднее и полнее. Бояре, боярские дети, ратные и вольные люди толпами отъезжали от своих князей и поступали на службу к Ивану. Князья, потомки Рюрика, тоже переходили в Москву и, получая от Ивана III земли, посады и волости, обязаны были служить ему. "Отъезжать" от Москвы и поступать на службу к другим князьям считалось изменою и было строго воспрещено.

С каждым днем ширилось, росло и крепло Московское государство. Идеал Ивана III и Софии воплощался и, как мужающий юноша-богатырь, рвался из традиционных пеленок, готовый воспрянуть во весь свой могучий рост и произнести заветное слово:

"Царь всея Руси, государь Иван Васильевич!"

Уже несколько раз выказывал Иван безмолвный протест послам Ахмата, хана Золотой Орды, и послы, чтобы досадить великому князю, приводили с собою в Москву свиту в шестьсот человек, которую, по обычаю, должен был кормить и ублажать русский князь.

Когда приезжали послы, то великие князья московские, как данники Золотой Орды, получая от хана басму (грамоту на право княжения), должны были выходить навстречу им, низко кланяться и, стоя на коленях, выслушивать чтение грамоты.

Послы подносили князьям кубок с кумысом, и им приходилось пить это поганое пойло, так как этим обычаем выражалась покорность.

Иван III не мог исполнять такой унизительной церемонии, но и отказаться от нее резко и прямо он не решался, памятуя грозные набеги Золотой Орды.

Умный и осторожный, князь придумал хитрую уловку.

Узнав, что назавтра назначен торжественный въезд послов, он сказывался больным и ложился в постель, а кто-либо из вельмож исполнял обычный парад.

Но такой молчаливый протест возмущал Софию.

После рождения сына она приобрела над Иваном еще большее влияние, еще лучше изучила его характер и умела, как говорится, вовремя слово молвить.

– Мой отец и я, мы захотели скорее отчины лишиться, чем данниками быть, – повторяла София изо дня в день. – Я отказала в своей руке богатым и сильным королям и князьям, я для веры вышла за тебя, а ты и меня, и детей моих делаешь рабами нехристей... Словно мало у тебя войска? Не слушай бояр, они трусят... Ты должен стоять за честь свою, за веру святую!

Любо было слушать Ивану такие речи энергичной женщины, и во многом помогала она великому князю, когда бояре из личных целей советовали обождать и не торопиться с заявлением о своей независимости.

В 1476 году приехал в Москву посол от хана Ахмата и потребовал, чтобы великий князь Иван немедленно отправился в Орду.

– Недоволен тобою светлый хан наш, – сказал посол. – Дань не платишь порядком, как отцы платили, и почета нам нет, какого следует.

– И совсем не стану платить! – резко отвечал Иван.

Он послал в Орду своего посла Бестужева и велел сказать, что не будет более платить дани, а станет дары давать, да и то сколько сам помыслит.

Подобная смелость возмутила Ахмата.

Он послал в Москву новых послов со строгим требованием дани и полной покорности со стороны Ивана III, угрожая в противном случае камня на камне не оставить во всей земле русской...

Много тревоги и волнения причинило известие об этом посольстве. Народ начинал роптать, боясь разорения от грядущего нападения Золотой Орды, а бояре, недовольные усиливающимся самовластием Ивана, распространяли тревожные слухи.

Великий князь Иван Васильевич один думал свою грозную думу, один, со своим светиком Фоминишной, и только немногие из бояр, приближенных к князю, ведали, какой подвиг, какую небывало смелую мысль лелеет Иван.

Никогда не отличался князь откровенностью, а теперь стал еще более скрытным, суровым и мрачным.

Оскорбляло и сердило Ивана III, что родные братья его, вместо того чтобы скорее других понять и проникнуться идеей величия и самодержавия Москвы, стремились из личных целей задерживать исторический ход событий и загромождали течение потока.

Пока Москва готовилась к приему послов Золотой Орды, среди бояр, торгового и простого народа ходили тревожные вести, воеводы и ратные люди воевали с князьями Андреем и Борисом, нашедшими дружную помощь в вольных городах и в той части бояр, которые отстаивали древнерусское вече.

Иван III только что выслушал доклады Ряполовского, графа Мамона и других бояр, дал приказания дьякам, принял вести от гонцов, присланных воеводами, и, отпуская всех, приказал остаться Ивану Юрьевичу Ряполовскому.

Видный и красивый мужчина, с окладистой бородой, в богатом кафтане, с умным, несколько лукавым, выражением лица, догадывался, зачем приказал ему остаться великий князь, но не решался вымолвить ни слова.

Когда Иван Васильевич бывал не в духе, то пустое замечание могло возбудить его гнев и недешево обойтись смельчаку.

– Прикажи-ка, Юрьевич, чтобы завтра в палате к приему послов собрались все бояре, да оружейников чтобы побольше было... Хочу послам оказать честь великую, – насмешливо добавил Иван.

Ряполовский смотрел с изумлением.

Он знал, что великий князь собирается повторить послам хана Ахмата заявление, сделанное через Бестужева, а теперь Иван сказал: "Хочу честь оказать великую!" Не передумал ли он? Не внял ли советам осторожных бояр, находивших рискованным выказать неповиновение Золотой Орде?

Иван Юрьевич и сам не раз высказывался против решительного поступка, но, заметив неудовольствие великого князя, смолкал.

– Все оповещены, великий князь... Твой приказ исполнен... Соберутся бояре, и дружина, и все, кого ты звать приказал. Ждут не дождутся повидать твою милость, пред твои ясные очи представиться, а только...

– Чего еще?

– Смилуйся, великий князь, позволь слово молвить. Ропщет торговый люд и в народе говор идет, что беды ждут неминучей.

– Ропщут! – вскричал Иван, гневно стукнув посохом. – Народ, сказываешь, ропщет? Дурачье! Мало их, видно, грабил татарин, мало ругались над ними нехристи... Ропщут! А ты скажи им, дуракам, что коли воем великим выть начнут, коли слезами обливаться будут, какая есть моя воля – так и делать буду... Не дело московским государям народную молвь слушать... А бояре... Кто мне угодным хочет быть, пусть заранее ведает: сказал я слово – и быть по тому. Ты знаешь, Юрьевич, могу я жаловать, могу и казнить. Кому что любо.

Ряполовский поспешил прикинуться горячим сторонником замысла великого князя и, чтобы отвести от себя гнев Ивана, упомянул о двух-трех личных врагах, которые якобы поддерживали смуту.

Отпустив Ряполовского, Иван Васильевич долго стоял у окна, смотрел на Москву, разраставшуюся с каждым днем, на золотые купола церквей и монастырей, на густые зеленые рощи и желтеющие поля в слободах, примыкавших к городу, на Кремлевскую стену и глубоко задумался.

Вспоминал ли Иван все достигнутое им за время княжения, создавал ли планы на будущее, размышлял ли о важности переживаемого исторического события – кто может угадать думы великого собирателя земли русской, медленно, но неуклонно стремившегося к заветной цели.

Взгляд Ивана Васильевича упал на Ордынское подворье, и улыбка осветила его лицо.

"Достигла-таки Фоминишна, – подумал он. – Сумела хитростью и подарками склонить ханшу так, что та отдала ей подворье... Удалось Софьюшке выгнать нехристей... А как порадуется, сердечная, когда и вовсе духа их не станет!.. То-то вот торопилась да пылила, а по-нашему: помаленечку, да потихонечку, да с Божьей милостью и засияет солнышко над Русью православною...

Даже София не знала, что именно замыслил Иван, и не без душевного трепета думала о завтрашнем дне.

По обычаю великой княгине нельзя было присутствовать на парадных выходах и приемах, но не такова была София Фоминишна, чтобы мириться с подобным положением.

Нужно было ей все видеть, за всем следить, а подчас, в решительную минуту, и словечко важное шепнуть...

Иван приказал устроить для Софии особое помещение, нечто вроде ложи, скрытой бархатными драпировками, и великая княгиня всегда присутствовала на парадных приемах послов в палате, куда до нее не вступала ни одна женщина.

Торжественный час, наконец, настал.

Собрались все бояре в великолепных кафтанах, отороченных драгоценными соболями, с длинными рукавами, отделанными золотом и жемчугом, явились и воеводы, и дружинники, и боярские дети, и окольничьи. Тесно становилось в обширной палате, но Иван приказал, чтобы больше было присутствующих, и никому запрета не делалось.

Были тут и Патрикеевы и Ряполовские, ближайшие любимцы Ивана, был Плещеев, Морозов, Басенок Федор, был граф Мамон, Ошера, были князья Курбские, Засекины, Прозоровские, Солнцевы, Кубенские и многие другие. Был наш старик, Михайло Иванович Кошкин, вошедший в милость Ивана, был Артемий и друг его Максим Коренев и много молодежи, восторженно относившейся к плану великого князя.

За троном великокняжеским, сделанным из слоновой кости с золотыми украшениями, поместились рынды* и оружейники со сверкающими секирами; блестящею цепью окружали они всю залу, непосредственно за скамьею, на которой сидели именитые бояре. В дверях, через которые должны были войти послы, стояла тесная толпа оружейников, окольничьих, ратников и молодежи с секирами, шестоперами и кинжалами.

_______________

* Р ы н д а – воин царской охраны.

Глухой говор шел между присутствующими: толковали о том, как похвалялись послы татарские, что Москве придется покаяться за свою дерзость, за отказ в дани, и, как это всегда бывает, мнения разделились.

Одни говорили, что давно пора Золотой Орде и честь знать, другие выражали опасение, что Ахмат не стерпит упрямства Ивана и совершит набег на Русскую землю.

– Не время теперь с Ордою ссориться! – говорили старики.

– Видно, кланяться сладко? – острила молодежь.

– Смотри-ка, молоко на губах не обсохло, а туда же, толковать хочешь. Счеты с врагом сводить надо, коли дома все покойно, а теперь... Поди, не слыхал, какие вести гонец привез?

– Как не слыхал, знаю!

– То-то, знаю! Знал бы, так не говорил бы!.. За князей-то, за Андрея и Бориса, вольница опять поднимается и польский король руку дает...

Появление Ивана III прервало все толки. В палате воцарилась тишина.

Когда великий князь принял поклоны бояр и отвечал на их приветы, когда все взоры были устремлены на него и внимание напряглось до последней крайности, наступил великий момент для Русской земли, для ее настоящего строя.

– Введите послов от хана Золотой Орды, – приказал Иван III.

Через несколько мгновений появились послы.

Это были рослые и видные представители татарского рода. В атласных халатах, расшитых золотом, в шароварах и золотых туфлях, с белыми чалмами на бритых головах, вошли они в палату и остановились в нескольких шагах от возвышения, на котором находился трон великого князя.

Двуглавый орел, сменивший изображение Георгия Победоносца, изображал герб Московского великокняжества и рельефно вырисовывался над троном Ивана.

Послы еще не видели этого новшества и с любопытством рассматривали его.

Послание хана Ахмата, басма с изображением его и ханскою печатью, было вручено Ивану.

Торжественная тишина царила в палате.

Старший посол заговорил тоном упрека, что великий князь Иван не исполняет крестного целования и, не следуя обычаю дедов и отцов, уклоняется платить дань, а потому...

Как орел воспрянул Иван III.

Прежде чем успел вымолвить посол, чем грозит хан Ахмат своему даннику, грозный и могучий голос Ивана потряс стены палаты:

– Смотри, посол! Смотрите, бояре! Вот что я делаю с басмою твоего хана!

И Иван разорвал грамоту, бросил ее под ноги и начал топтать.

– Казните послов! – приказал Иван, обращаясь к оружейникам. – А одного оставьте. Пусть идет к своему хану и скажет ему, что видел и слышал...

Оружейники бросились на послов, обезоружили их и с шумом увели из палаты, где остался лишь один из них, самый почтенный по возрасту, и, трепеща от ужаса, он стоял перед троном и не смел слова сказать.

Объятые страхом, изумленные или восторженные, бояре тоже безмолвствовали.

– Иди к своему хану, – заключил Иван, обращаясь к послу, – и скажи ему, что видел... А от меня передай, что не оставит он меня в покое, так и с ним будет то же, что с басмою и с послами! Понял ли?

Посол упал на колени.

То, что произошло перед его взором, превосходило всякое вероятие, и, словно угадывая будущее могущество Руси, он склонил свою седую голову.

Иван горделиво усмехнулся, обвел торжествующим взором бояр и вышел из палаты.

София Фоминишна встретила своего супруга со слезами восторга.

Она припала к нему на грудь и, обнимая и плача, шептала льстивые, сладостные речи:

– Воистину велик ты, Иван Васильевич! Ты – государь, ты царь земли русской... тебя признают и поклонятся все люди православные; тебе принесут покорность и города вольные, и князья удалые... Засияешь ты, как солнце красное, и не будет ни силы, ни воли ничьей, кроме Божеской да твоей, царь Иван всея Руси!

Глава IX

МАТЕРИ-СОПЕРНИЦЫ

Артемий сделался любимцем Ивана III и Софии Фоминишны. Смелый и ловкий юноша, горячо преданный государю и государыне (как величали теперь великого князя и его супругу), он готов был жизнь отдать по одному слову или взгляду своего властелина.

Но возвышение при дворе Ивана никому почти неизвестного доселе Артемия, князя Львова, многим не нравилось, и молодой человек имел немало врагов, готовых оклеветать и погубить его.

К счастью, судьба Артемия очень заинтересовала Софию.

Читатели, может быть, не забыли, что в тот день, когда Артемий явился гонцом от Кошкина, заветное и пламенное желание Софии исполнилось: у нее родился сын.

По свойственному всем женщинам суеверию и склонности видеть сверхъестественное в явлениях вполне естественных, Софии казалось, что волнение, причиненное гонцом, сообщившим о заговоре князей, не только ускорило рождение младенца, но и повлияло на пол его.

– Во мне точно дрогнуло тогда все, – говорила София своей любимой прислужнице, гречанке Иде, – и я почувствовала, что будет у меня сын!..

– Но не наследник престола наш красавчик, наш царевич прекрасный! качая головой, восклицала старая Ида, обожавшая Васю, сына Софии, и ненавидевшая и Ивана Молодого, и Елену, и сына их Дмитрия.

София побледнела, и глаза ее засверкали.

– Кто знает! – загадочно сказала она.

И с тех пор всякий раз, лаская ненаглядного птенчика, София Фоминишна с горечью вспоминала слова Иды и думалось ей:

"Да, не ты будешь наследником русского престола, не ты будешь царем всея Руси, золотой мой, красавец мой Васюточка! Не ради тебя, значит, старалась я, голубь мой белый. Не для тебя уговаривала и просила царя Ивана сбросить ненавистное иго татарское! Засияло солнце красное над Москвою, да не тебе в тех лучах красоваться, мое дитятко желанное!.. Есть у царя нашего другой сын... Не от любимой жены он на свет родился, не ласкал, не миловал его отец как тебя, мой Васюточка, а только права первородные на его стороне... Лютыми ворогами смотрят на тебя Иван с Еленой, да бояре, их приспешники... Не на горе ли родился ты, мое детище желанное? Не придется ли тебе лить слезы завистные и таить на душе печаль-тоску?"

Казалось бы, все желания гордой царевны греческой достигнуты и могла она с полным правом величаться и радоваться, но не бывало еще, видно, человека, довольного своей судьбою!

Влияние Золотой Орды, много лет тяготевшее над Русью, пало и рушилось после смелого поступка Ивана III. Вольный Новгород начинал сдаваться и просить пощады. Смутники-князья искали спасения в Литве. И даже послы вечевого города называли Ивана не великим князем, а государем, признавая его новый титул. По-прежнему любил и нежил Иван Васильевич свою Фоминишну и не мог натешиться, да нарадоваться на младенца-сына. Даже враждебная Софии партия бояр будто смирилась, и меньше стали в народе порицать "римлянку".

Все, кажется, шло к лучшему для молодой государыни, а между тем София страдала и мучилась.

Гордости ее царствейной был нанесен жестокий удар.

Сын Елены, внук господаря молдаванского, будет со временем сидеть на престоле московском, а ее сын, отпрыск царского рода и по отцу, и по матери, обречен сделаться удельным князьком... Он должен будет крест целовать, приносить клятву в верности, и кому же? Дмитрию!.. Сыну Елены-молдаванки!

Кровь кипела в жилах Софии, когда она думала о такой несправедливости судьбы.

Много планов появлялось в ее пылкой голове, но она спешила отогнать соблазнительные мечты и по временам, сжимая руки, шептала:

– Спаси, Господи! Помилуй! Не хочу я им зла! Не хочу! Лукавый смущает.

В числе приближенных Софии, кроме известной уже Марфы Ивашкиной, жены тысяцкого, старухи гречанки Иды и других женщин, находилась прелестная девушка-сирота Зина, ребенком взятая в семейство Фомы Палеолога и обожавшая Софию.

Вместе с греческой царевной покинула она милую родину и поселилась в Риме, а затем очутилась в далекой Московии, при дворе государя Ивана Васильевича.

Зина привыкла к иному строю жизни, и новое положение долго казалось ей странным. Среди женщин и девушек того времени, считавших долгом вести строго замкнутое существование, она казалась оригинальной и, пожалуй, слишком смелой, но в действительности это было простодушное дитя юга, живое, веселое, готовое то хохотать без умолку, то плакать из-за пустяка.

Все любили Зину и всем старалась угодить милая девушка. Невзирая на враждебные (хотя и строго дипломатические) отношения между Софией Фоминишной и Еленой Стефановною, Зина пользовалась покровительством в хоромах супруги Ивана Молодого и, как любящая натура, одинаково восхищалась детьми матерей-соперниц.

София знала, что Зину ласкает и балует Елена, но не запрещала девушке принимать подарки. Она была убеждена, что Зина безгранично предана своей благодетельнице, и подчас, шутя и небрежно, успевала узнавать, что делается в хоромах Ивана Молодого.

Само собою разумеется, Зина не подозревала даже, что делается иногда переносчицей. Она с детства привыкла рассказывать Софии Фоминишне и старушке Иде все свои думы, впечатления и, выросши, оставалась верна тому же. Но зато как огорчилась, как горько плакала сиротка, когда Елена попробовала расспрашивать ее о Софии и начала о ней отзываться нехорошо!

Несмотря на зависимое положение и полную беззащитность, Зина сумела дать такой ответ, что Елена, вспоминая свою мать, оценила искренние чувства сироты.

Зина была значительно развитее многих, окружающих ее: она умела читать, многое повидала на родине и в Риме и являлась интересной рассказчицей, так что и Елена, и Иван Молодой любили послушать ее речи.

Стройная брюнетка, с черными, как маслины, глазами, с черной, как вороново крыло, косой, смугло-бледная, с нежным румянцем на щеках и алыми пухлыми губами, Зина не походила на идеал женской красоты того времени, но тем не менее на гречанку заглядывались и старики, и молодые.

Одинокая сирота вызывала чувства у многих, и многие юноши мечтали назвать ее своей женой, но Зина просила Софию Фоминишну не неволить ее и позволить жить по-прежнему. София снисходительно улыбалась и, трепля по щеке свою любимицу, думала:

"Да и не хотела бы я тебя отдавать никому, девочка... Запрет тебя муж на семь замков, и будешь ты жить, не ведая счастья. Подождем, может, найдется добрый молодец, который тебе по душе, по сердцу придется. Только и счастья женского, если по любви сживешься да кулак у мужа легок".

Когда Артемий заслужил милость Ивана и имел уже доступ в домашние покои государыни как лицо, исполняющее должность чашника, Софии Фоминишне приходила мысль, что красивый юноша был бы хорошим мужем для Зины.

Не знала, конечно, государыня, что в Дмитрове есть у Артемия душа-девица, Любушка, о которой часто мечтал молодой придворный, и что ждет не дождется он, когда позволит ему Иван жениться на милой избраннице.

Должность чашника была ответственная и почетная. Раньше ее исполняли пожилые люди, но Иван как-то разгневался на старика чашника и, увидав Артемия, поручил ему эту обязанность. Обязанность чашника заключалась в наливании вина государю и его семейству, причем чашник на глазах государя должен был отпивать глоток вина из ковша и затем подавать полный кубок государю.

При развивавшейся с годами подозрительности Ивана III, а также при существовании "лихих дел" того времени было вполне понятным, что, привыкнув к Артемию, государь не желал отказываться от его услуг.

Робкое замечание молодого человека, что есть у него суженая, вызвало со стороны стольника Лебедева, опытного царедворца, добрый совет:

– Нет, Артемий, и не думай просить Ивана Васильевича!.. Он и жениться не позволит, и доверие к тебе иное станет иметь. Вспомни Володьку. Как осерчал государь. Не слуга ты мне, изволил он сказать, если гнездо свое свивать затеял. Одна голова – царю служит, а две – про третьего думу думают...

Вздохнул Артемий, и затуманился взор его ясный. Часто вспоминал он свою Любушку-лебедушку, посылал ей поклоны, подарки, а самому не доводилось повидать девушку.

Кошкин получил место посадника в бывшем уделе князя Юрия, приобрел власть и силу, но, хотя считал себя отчасти обязанным Артемию, когда молодой человек осмеливался напомнить о былом договоре, прерывал его на первом слове:

– Чего торопишься с таким делом!.. Нечего толковать загодя... Я с тобою породниться не прочь, сам знаешь, а только дочке посадника за чашника выходить несподручно. Погоди, вот пожалует тебя великий князь Иван Васильевич, наградит землею, да волостью, да посадом, – и сказ другой будет.

Счастье, о котором мечтал Артемий, отодвигалось на неопределенное время, а молодые силы кипели и сердце просило любви...

Сдружившись с Кореневым, а через него и с другими молодыми людьми, Артемий, конечно, участвовал в разных пирушках и гулянках, ходил смотреть на кулачные поединки, то являвшиеся молодецкою забавою, то решающим фактором в каком-либо споре, ездил охотиться и вместе с товарищами посещал вдову Лушу, у которой и пенник и пиво считались особенно вкусными.

При замкнутом образе жизни женщины того времени исключительной свободою пользовались вдовы, "матерые" или бездетные, все равно, и Луша, имевшая заезжий двор в слободе, под Москвою, славилась как веселая, "крутая" бабенка.

У нее собиралась молодежь, желавшая покутить во всю ширь русской натуры, у нее подавались такие "пивные хлебцы", каких не умела сделать ни одна хозяйка, и жарились журавели как нигде!

Кроме приюта для молодежи, "Лушкин дворик" имел и другое значение.

Там белозубая и пышнотелая вдовушка с бойкими глазами и с дерзко-ласковой усмешкой чаровала и старого, и малого своими песнями, своими речами да прибаутками: там, шепнув два слова хозяюшке, можно было и холопа достать продажного, и холопку хорошенькую, и удалого разбойника, за деньги готового убить кого хочешь; там, наконец, можно было найти знахарку-ведунью, у которой и приворотный корень, "обратим", и "могильное семя" – все имелось...