Текст книги "Твой друг (Сборник по собаководству, 1973 г.)"

Автор книги: К. Глиер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

БОРИС РЯБИНИН
ЛЮБОВЬ К ЧЕЛОВЕКУ

Поезд приближался к Львову. Пассажиры уже начали собирать вещи и упаковывать чемоданы, когда в дверь нашего купе просунулась голова пожилого проводника:

– Граждане, если у кого осталась еда, не выбрасывайте, отдайте мне.

В руках он держал кулек, свернутый из старой газеты. В нем уже что-то лежало.

– Что, поросят выкармливаешь, друг? – громогласно отозвался коренастый, пышущий здоровьем моряк торгового флота, всю дорогу резавшийся в соседнем купе в преферанс. – Хорошее дело! Люблю поросятину, поджаристую, с косточкой…

– Да это не мне, – уклончиво возразил проводник.

Действительно, для чего ему все это? Сказать честно, я даже подумал нехорошо об этом серьезном сдержанном человеке, на которого у нас за сутки с лишним пути не было ни единого нарекания: выколачивает дополнительные доходы из своей должности…

– А все-таки кому же? – спросила студентка, возвращавшаяся после каникул, и ссыпала в подставленный кулек хлебные корки, колбасную шелуху.

– Сейчас увидите. – Проводник бросил взгляд за окно. – Сейчас будет станция, поезд на ней стоит долго.

Вагоны замедлили бег. Мимо поплыли аккуратные станционные постройки с красными черепичными крышами, в том характерном стиле, по которому сразу отличишь Западную Украину, или бывшую Галичину, Красную Русь. Толчок… Встали… Высунувшись из окна, мы следили за нашим проводником.

На перроне стояла старая-престарая овчарка со свалявшейся шерстью, обломанными когтями. Весь вид ее говорил о том, что она беспризорна и бедствует давно. Лишь опытный глаз мог определить, что когда-то это было великолепное животное, полное силы и красоты. Собака не проявила особого оживления, когда наш проводник спрыгнул с вагонной подножки, подошел и что-то сказал ей, только чуть шевельнула хвостом. Однако изменившееся выражение морды говорило, что собака встречала именно его.

В руках проводника теперь был уже не кулек, а целый мешок. Я ждал, что он вывалит все перед собакой или, отведя в сторону, угостит сперва лакомым кусочком, а после отдаст остальное. Но нет, он сразу заторопился куда-то прочь от станции, животное поплелось за ним.

Он вернулся, когда мы уже начали опасаться, как бы поезд не ушел без него. Мешок был пуст, выражение его лица спокойное и удовлетворенное. Казалось, проводник сделал что-то очень важное, необходимое, и теперь совесть его чиста.

– Это что – твоя подшефная? Давно ты обслуживаешь ее? А хозяин что – не кормит? – спросил преферансист со свойственной этой категории людей прямолинейностью и грубоватой, но не обидной фамильярностью, он, кажется, готов был подтрунить над человеком в железнодорожной форменке, которому, видно, не хватало своего дела, что он еще успевал заботиться о какой-то полудохлой бесхозной псине.

– Хозяина нет. Хозяева все мы…

И дальше мы услышали историю этого пса.

Овчарка принадлежала полковнику в отставке, ветерану войны. Он жил здесь одиноко с самого окончания войны: года три назад умер. Его похоронили на кладбище близ станции. Во время похорон вместе с друзьями умершего, приехавшими отдать ему последний долг, в траурной процессии шла и собака. Вместе с другими она присутствовала при погребении, видела, как, глухо стукнув, упала на крышку гроба первая пригоршня земли, как вырос могильный холмик, как поставили звезду, напоминавшую о ратных делах и заслугах покойного.

Потом все ушли, а собака осталась.

Она стала жить на кладбище. Она не хотела покинуть место вечного успокоения дорогого ей человека, не соглашалась расстаться с ним! Кто-то построил ей будку рядом с могилой. Так она и жила, неся свою печальную круглосуточную вахту. Добрые люди приносили еду, а если забывали порой, все равно она оставалась там. Время от времени появлялась лишь на станции, чтобы встретить знакомого проводника. Их свел случай. Однажды он покормил собаку, и с тех пор, вот уже в течение нескольких лет, она неизменно являлась к приходу поезда. Без расписания и часов она превосходно знала, когда должен прибыть поезд, и ни разу не опоздала на свидание. А проводник всякий раз аккуратно собирал остатки пассажирских «пиршеств» и относил к ней в будку.

Он по-своему привык к ней, а она привязалась к нему. Ведь он теперь был единственным человеком на всем белом свете, к которому она питала какие-то чувства. Но ни разу она не попыталась последовать за ним в вагон, ни разу не изменила тому, умершему.

– Что же вы раньше не сказали мне! – вскричал наш спутник – моряк, как будто рассказанная история имела отношение только к нему. Швырнув на сиденье щеголеватый чемодан, он рывком отбросил крышку и, выхватив полкруга дорогой копченой колбасы, ткнул проводнику:

– Нате! Отдайте ей!

– Завтра мне ехать с обратным рейсом, я передам ваш подарок.

– Возьмите и это, – сказала студентка, протянув кусок аппетитного домашнего пирога. Поделились все, кто чем мог.

Поезд тронулся, унося вместе с нами воспоминание о прекрасном преданном существе, которое даже после смерти хозяина хранило верность ему. Примолкли пассажиры. У студентки на глазах блестели слезы.

А я вспомнил.

Во Львове на знаменитом Лычаковском кладбище есть скромный памятник. Ему много лет, стерлась надпись, выветрился, стал шершавым, позеленел камень. Но, побеждая время, продолжает оставаться ясным и светлым смысл памятника.

Надгробная плита покрывает старинный, вросший в косогор склеп, на плите – бюст мужчины с удлиненным, как у древних славян, лицом, а по бокам – две лежащие длинноухие собаки. Изустное предание, передаваемое из поколения в поколение, повествует: когда окончил свой земной путь сей безвестный, две собаки продолжали ходить на могилу, пока однажды их не нашли тут мертвыми. Каменные, они и поныне охраняют покой хозяина.

Как звали умершего? Кем он был, чем занимался? – никто не знал. Да, право, это и не имело значения.

– Это был человек, – не отрывая задумчивого взгляда от бюста, негромко и строго сказала сопровождавшая меня женщина, местная жительница.

Любят Человека. И старый осиротелый пес с потухшим взглядом, увиденный нами на перроне, был живым подтверждением этому. Любят Человека! Человеком был полковник, владелец верного животного. Человек – наш проводник. Мне стало стыдно, что я плохо подумал о нем. В новом свете предстали передо мной и бравый сосед-преферансист, и милая, славная, черноглазая украинка-студентка, и другие спутники, проявившие сочувствие бездомному одинокому псу. Старый пес был олицетворением долга, не знающего компромиссов, и все по достоинству оценили это.

Потрясенные, мы продолжали молчать и думать каждый о своем. Казалось, там, на станции с красными крышами, название которой мы даже не запомнили, осталась частичка сердца каждого из нас.

Я представил, как пес укладывается в своей холодной, продуваемой конуре и ждет. Чего? А, может, и не ждет. Ведь только люди живут надеждой, разумом, расчетом. Животное просто любит и, коль любит, отдается этому без остатка, такова его натура. Хотелось приласкать, обогреть животное, сказать ему доброе слово… Долго ли оно будет жить так? Сколько ему осталось?

Любовь к человеку… Когда-то далекий пращур наш, которого мы уже не можем рассмотреть за дальностью веков, подарил хищному зверю первую ласку, первое человеческое тепло, и зверь ответил на это такой силой преданности, которая по сей день не перестает изумлять людей. Дряхлый пес показал пример того, как надо любить.

Я думал о нем, а в глазах у меня вставал длинный ряд таких же, как он.

Фрам, угрюмый северный пес, вожак ездовой упряжки, похоронивший себя в ледяной пустыне рядом со своим другом Георгием Седовым;

Бобби из Грейфрайерса, лохматый шотландский терьер, проживший годы на могиле старого пастуха;

Кучи, пес из Варны, который, стоя на берегу моря по брюхо в воде, ежедневно ждет возвращения своего пропавшего без вести хозяина-рыбака;

«Итальянец» Верный, в течение четырнадцати лет не пропустивший ни одного поезда, на котором, по его расчетам, должен был возвратиться его хозяин-машинист, убитый фашистской бомбой, – и подвиг собачьей верности вырастал в нечто поистине величественное…

А колеса продолжали стучать, стучать…

Штурман корабля «Святой Фока» Н. Сахаров, член полярной экспедиции Георгия Седова, обязан жизнью своему бесстрашному четвероногому другу Штурке.

Сахаров отморозил руки. Брошенный своим спутником Кушаковым, он был вынужден добираться до корабля один в сопровождении собаки. Выбиваясь из сил, он прошел по льду пятьдесят километров, временами терял сознание, впадая в забытье. Тогда верный Штурка садился рядом, лаял, теребил за одежду. Хозяин поднимался и продолжал путь. До корабля оставалось около двух километров, и Штурка помчался вперед. Бегая вокруг корабля, он громко лаял и выл, но путешественники не поняли, что он зовет их на помощь. Тогда Штурка снова вернулся к хозяину, который уже замерзал и погружался в последний сон. Верный пес в отчаянии стал тянуть Сахарова за одежду, лизать его и лаять прямо в уши, пока не привел в чувство и не заставил двигаться.

Т. ЕФЕТОВА
ОДНО ДЕЖУРСТВО

В трубке срывался от волнения ребячий голос:

– У нас в подъезде пес лежит. И не двигается. Мы его не боимся. А другие ребята, маленькие, боятся. И взрослые тоже некоторые. Что нам делать?

Телефон в приемной ветеринарной помощи на дому звонит беспрерывно, и я не сразу могу познакомиться с симпатичной женщиной, которая отвечает на звонки. Людмила Петровна Крымова, дежурный врач, только успела отправить шофера и санитара за бездомным бродягой из подъезда, как снова приходится снимать трубку.

Каких только неожиданных вопросов, просьб, жалоб не слышит врач ветеринарной помощи на дому. И каких только интересных историй не вспомнит, если расспросить. Людмила Петровна рассказывает, как началось ее прошлое дежурство.

Звонок был тревожный. Овчарка, шести лет, медалистка, не ела вторые сутки. «У нее озноб, ей плохо, – сказала хозяйка. – Приезжайте, пожалуйста, поскорей». Открыв дверь, она попросила Крымову: «Обождите минутку на лестнице. Пес очень агрессивный. Я ему надену намордник».

Потом доктор разделась в коридоре и прошла в комнату. Пациент обнюхал ее пальто и рванулся, огромный и страшный. Он бросил лапы ей на плечи и повалил на стул. А голову положил на колени.

Это была благодарность за прошлое.

– У собак прекрасная память, – говорит Людмила Петровна. – Когда Джек был совсем маленький, лет пять назад, я лечила его от чумки.

Конец этой истории я услышала уже в машине, когда вместе с доктором Крымовой ехала на первый в своей жизни вызов к больному животному.

Мы долго кружили по бесконечным извилистым переулкам, а потом как-то точно и быстро остановились перед нужным подъездом. Водители машин с синим крестом знают свой город, наверное, лучше таксистов. Дальше все было так, как бывает, когда приезжает в дом «человечий» доктор. Больного дога выслушали, смерили температуру. Диагноз – пневмония. Людмила Петровна сделала два укола, и дог заскулил жалобно и надрывно. В комнате словно повисла тяжесть, как бывает у постели опасно больного. Теперь пришлось уговаривать хозяйку.

– Собаке не больно. Она притворяется, – спокойно объяснила Крымова. – Животные, как и люди. Одним плохо – и они терпят, а другие расклеиваются из-за пустяка.

Провожая нас в передней, хозяйка Рекса еще долго рассказывала, почему он ей так дорог. И я подумала, приехал врач на вызов к животному, а все равно приходится иметь дело с людьми…

Я сижу в приемной и листаю книгу регистрации вызовов. И ясно представляю себе одно из недавних дежурств Крымовой.

Оно началось, как видно, спокойно, а в 22.20 ей пришлось срочно выехать. На место происшествия, кроме машины с синим крестом, приехала скорая помощь и оперативная машина милиции. Было совершено преступление. Порезали человека и собаку. Преступники сводили счеты с дружинником и его верным другом, и собаке в этот раз досталось даже больше, чем человеку.

– У меня легкая рука, думаю, с Ингой все обойдется благополучно, – говорит Людмила Петровна. – А завтра меня вызывает следователь.

Я провела на станции ветеринарной помощи на дому всего одно дежурство – с пяти вечера до девяти утра. Ни одного случая серьезного заболевания в эту ночь не было. Я так и не увидела, как врач на месте вправляет вывихнутую лапу, или принимает трудные роды, или борется с тяжелым сердечным приступом. Ведь каждый врач ветеринарной скорой бывает по необходимости то хирургом, то акушером, то терапевтом.

Зато я увидела и поняла, что работа городского ветеринарного врача не сводится только к оказанию медицинской помощи больным животным. Может быть, самое трудное и потому интересное в ней то, что она постоянно сталкивает врача с проблемами, стоящими перед людьми.

На последний вызов я не поехала. Присутствие постороннего было там излишне. Крымова ехала не лечить. Она ехала за вполне здоровой лайкой. Расходились люди, распадалась семья, а пес оставался бездомным. Людмила Петровна пообещала хорошо его пристроить.

– У нас, как в поезде, – сказала Крымова, когда мы прощались. – Только случайным попутчикам люди так легко и откровенно рассказывают о себе. – Помолчав, она добавила: – Разница в том, что мы не имеем права только выслушать, посочувствовать. Нередко бывает так: приедешь на вызов и не знаешь, кому раньше помогать – животному или его хозяевам, хотя вроде это и не по нашей специальности.

Их немного в городе, врачей скорой ветеринарной. Они дежурят вечером и ночью, по воскресеньям и праздникам, когда закрыты ветеринарные лечебницы. Но если с вашим животным случилась беда, знайте: помощь придет.

Знаете ли вы, что в разных странах поставлены памятники собакам:

в Париже – сенбернару Барри, спасшему во время снежных заносов в Альпах 40 человек;

в Берлине – собаке – проводнику слепых;

в Номе на Аляске – вожаку упряжки Балту, доставившему во время эпидемии в занесенный снегом поселок противодифтерийную сыворотку;

в Ленинграде на территории Института экспериментальной медицины – собаке, служащей науке;

в Осака в Японии – упряжке ездовых собак, оставленных экспедицией в Антарктиде;

в Барго-Сан-Лоренцо в Италии – Верному, который 14 лет каждый вечер упорно ходил к поезду встречать хозяина, убитого на войне;

в Эдинбурге в Шотландии – собаке, которая после смерти хозяина прожила на могиле пять лет и там умерла.

ЕВГЕНИЙ ВИННИКОВ
УРМАН

Милютин обрадовался, увидев зимовье. Он погладил крутой лоб Урмана и сказал ему:

– Жилье… Теперь мы с тобой обогреемся, обсушимся…

Урман понимающе завилял хвостом. Ему надоела дорога. С первых теплых дней они с хозяином идут по тайге.

Милютин подошел к двери зимовья и постучал. К оконцу приникло чье-то лицо, и Милютин почувствовал на себе пристальный взгляд. Карманы его штормовки оттопыривались. Он положил в них полевые книжки и образцы. Ему нужно было освободить рюкзак. Когда кончились продукты, они с Урманом свалили медведя. Его летняя шкура, разумеется, была бесполезной, но мясо оказалось душистое и вкусное – нынешнее лето в тайге было ягодным.

Милютин отрезал медвежье бедро и носил его с собой. Бедро было очень тяжелым. Он стер себе плечи в кровь.

На коротких привалах они с Урманом ели вкусное мясо и облизывались…

Дверь открылась, и Милютин увидел старика-манси. Старик курил трубку.

– Здравствуй, отец, – сказал Милютин, вдыхая носом сытный запах самосада.

– Страствуй, – ответил старик и рукой, в которой держал трубку, указал в избу. – Сахати в том.

– Пойдем, – сказал Милютин Урману, и они вошли в избу. Старик затворил за ними дверь.

Милютин почувствовал слабость от тепла и кислого запаха шкур. Посреди избы стояла печь. На печи сидела старуха, наверное, жена старика, и набивала патроны. И порох и дробь она сыпала «на глазок».

– Сатись к печке, сатись, – пригласил старик.

Милютин сбросил рюкзак, снял с плеча ружье. Сел на пол перед заслонкой, поджав под себя ноги. Урман устроился рядом.

Старик-манси поднял с пола рюкзак с медвежьим бедром, и Милютин поразился его силе. Старик пощупал рюкзак и спросил:

– Аю?

Милютин кивнул головой.

– Стрелял? – спросил старик, принюхиваясь к мясу.

– Давно стрелял. Соли нет, отец…

Милютин и сам знал, что мясо начинает попахивать. Старик оттащил рюкзак в угол. Потом вынул изо рта трубку и дал ее Милютину, вытирая рукавом мундштук. Милютин жадно затянулся. Старуха с печи протянула ему медвежью шкуру.

– Ого! – сказал Милютин. – Зимняя?

– Симний, симний… Сам стрелял, – старуха показала на мужа.

Милютин постелил шкуру на пол и лег, стащив с ног сапоги. Деревья за окном начали терять очертания. Он курил, ни о чем не думая. Старик сел рядом на корточки и обратился к Урману:

– Тепя как софут?

– Ррр, – ответила собака.

– Сиди, – приказал Милютин. – Его зовут Урман.

– Урман – тайга!

– Вот в честь тайги я и зову его Урманом.

– Тайга – урман, сопака – урман… – пробормотал старик. Манси дотронулся до собачьей морды морщинистой рукой. Урман хотел огрызнуться, но передумал. Сухая рука старого манси напомнила ему что-то. Милютин заметил это и сказал старику:

– Было бы неплохо выпить чаю, отец.

Старик сказал что-то жене, и она спустилась с печи.

Урман родился и вырос в тайге. Он жил в избе у самого берега реки. Его первый хозяин был слишком стар, чтобы охотиться. Он рыбачил. Иногда кормил Урмана сырой рыбой. Но обычно Урман сам добывал себе корм. Ни одна здешняя собака не умела так быстро и бесшумно придушить жертву.

Милютин выменял Урмана на двустволку, английский бокфлинт с пистолетной ложей, и никогда не жалел об этом. Когда они спали рядом, он не знал сновидений. Если Урман ломал когти, Милютин ухаживал за ним, как за ребенком.

Старуха принесла кастрюлю брусничной водки. Милютин выпил. Старик пить отказался.

– Кушай, кушай, – сказал старик.

Старуха достала плошку с медвежьим салом и зажгла ее. Тусклый свет заполнил зимовье. От плошки она прикурила свою трубку, такую же черную и обкуренную, как у старика.

«Как, должно быть, одиноко зимой этой семье манси», – подумал Милютин.

Старик курил трубку. Старуха тоже курила трубку. В печи хрустели дрова.

– Теловек! – сказал старый манси. – Протай мне сопаку.

– Нет, – ответил Милютин. – Эта собака не продается, отец.

– Зачем тепе сопака? – покачиваясь, продолжал манси.

– Зачем? Зачем… Не могу я тебе это сказать, отец.

– Теловек! Зачем тепе в гороте сопака? Я путу стесь умирать, она путет стесь умирать, – протай мне сопаку!

– Нет, отец.

– Тай вотки! – сказал манси жене. Старуха поставила на стол еще кастрюлю и блюдо с мясом.

Урман взглянул на блюдо и подошел ближе. Милютин нежно обнял его за шею.

– Ни за что не отдам. Нет у меня никакого города. Никого нет. Только Урман. Не отдам.

Милютин впервые сказал о себе так много.

У него, действительно, не было никого. Родители давно умерли. Жена бросила его квартиру со стеллажами, набитыми разноцветными камнями, и ушла.

Кончался полевой сезон, и его товарищи разъезжались по домам, а он устраивался в новую экспедицию, и так уже много лет.

То ли он отвык от прежней жизни, то ли привык к новой, но все считал правильным и нестрашным. Тайга теперь не та, что была раньше. Ее обживают. Но даже там, где жизнь человеческая еще не коснулась тайги, он не испытывал одиночества. С ним был Урман.

С такой собакой жизнь была проще и надежнее.

…Старик взял со стола кусок мяса и бросил его собаке.

– Он не ест из чужих рук, – сказал Милютин. – Не корми его, не надо.

– Правильный сопака, – с уважением сказал старик. – Семь шкур даю за него – проташь?

– Нет, отец.

Манси сплюнул и вышел из избы.

Старуха кинулась к Милютину и жарко зашептала:

– Турной тфоя голофа! Сопака ходит пурунтук, пелка, сополь, а ты ее на метфеть! Он знает сопака. Он люпит сопака. Он не спортит сопака. Ты спортишь сопака.

– Не шуми, бабка, – твердо сказал Милютин. – Завтра я уйду отсюда. Мне надо работать. Покажи, где я могу лечь.

– Фон лошись. Угол лошись.

Милютин постелил себе, где указала старуха. Урман улегся у него в ногах, и Милютин накрыл его шкурой.

…Милютин крепко спал, когда вошел старый манси. Урман поднял голову и посмотрел на старика. Манси бесшумно подошел к нему и поставил перед мордой миску. И так же бесшумно отошел, сел за стол и раскурил трубку. Старуха полезла на печь набивать патроны.

Урман заглянул в миску, и вдруг что-то резкое ударило ему в нос. Запах был силен, знаком и незнаком. Урман поднялся на лапы. Принюхался к миске. То, что было в ней, пахло по-разному. Медвежьим салом, кабаргой, «собачьей травой».

Но не эти запахи подняли его на лапы.

То, что было в миске, источало запах суки.

Резкий, пьянительный запах вспорол память, обнажив душные ночи, белый оскал морд и веселый хоровод забегающих в хвост друг другу окрестных собак.

Урман схватил кусок того, что было в миске.

Милютин проснулся поздно, с больной головой. Вчера он выпил много брусничной водки. Урман лежал у печи и смотрел, как Милютин одевается.

– Что же ты меня не разбудил? – обидчиво сказал ему Милютин. Собака завиляла хвостом.

Милютин натянул сапоги, надел рюкзак, перекинул через плечо ружье и сказал:

– Пойдем, Урман.

Собака вытянула шею и тихо поскулила.

Старик сидел за столом и, посапывая, пил чай. Старуха на печи набивала патроны.

– Пойдем, Урман, – повторил Милютин. – Ну, старик, пойдем! Урман посмотрел на него и отвернулся.

– Урман, – сказал Милютин, – что с тобой?

Он взял его лапы, осмотрел когти. Нет, все в порядке.

– Урманыч! Ну, пойдем…

Собака тихо скулила, не поворачивая к нему головы. Милютин скинул рюкзак, ружье и присел перед Урманом на корточки.

– Урманыч… – сказал он ласково. – Хороший мой… Добрый мой… Урманыч…

И вдруг случилось неожиданное – Урман поднялся с пола и пошел прочь от него, не оглядываясь.

– Урман! – закричал Милютин. – Ко мне!! Урман ответил ему: «Ррр».

Одним прыжком Милютин догнал его и, обняв ладонями морду, повернул к себе. Урман вырвался и отошел в дальний угол избы.

Милютин закрыл лицо руками. От рук пахло. Милютин понюхал пальцы, посмотрел на Урмана, на миску с объедками, на старого манси…

– Что ты с ним сделал! – хрипло сказал он.

– Правильный сопака. Не ест с тюсых рук.

Милютин смотрел в истрескавшееся от крепких морозов и долгой жизни лицо старика, и его захлестнула самая большая обида, на какую только способен человек.

– Э-эх, отец… – горько сказал Милютин. – Не куплю, так украду, да?

– Я не крал сопака.

– Ты увел ее. Не надо врать, старик. Когда я начинал ходить в тайгу, я помогал охотникам варить приманки.

Старик допил чай и достал трубку. Невозмутимо и легко раскурил ее. За оконцем зимовья дремали кедры.

– Урман… – тихо сказал Милютин, но ничего не услышал в ответ. Устало поднял он с пола рюкзак и ружье. Дружно заныли плечи под лямками и поникли под тяжестью рюкзака. А зачем ему это медвежье бедро? Раньше они были вдвоем. А теперь он и так проживет. Милютин вытащил из рюкзака мясо и положил его на пол зимовья. Но спине не стало легче. Он перебросил через шею ремень от ружья и побрел к двери.

– Урманыч… – уже в дверях позвал он в последний раз и вышел. Он не думал о дороге. Чутье опытного геолога удерживало его в правильном направлении.

Часа через полтора он почувствовал, что промок до пояса. Значит, он перешел вброд ручей, сам того не заметив. Сейчас будет второй ручей, и часа через два он выйдет к излучине реки.

Второй ручей был поглубже первого, и стоило подумать о себе. А он подумал о ружье. Подняв его высоко над головой, Милютин полез в воду. Пройдя шага три, он оступился и вымок по плечи. Поток был чист и хорошо просматривалось дно. Оно было крепким и ровным. Милютин оступился еще раз и остановился. Словно горький запах горящей тайги, до него долетел собачий лай. Издалека, со стороны первого ручья. Милютин вернулся и выбрался из ручья на берег. Лай пропал. Со старенькой милютинской штормовки капала вода. Где-то хрустнула ветка.