Текст книги "Иван Федоров"

Автор книги: Израиль Бас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Беззащитному и беспомощному изгнаннику, бобылю, случайно нашедшему неверный приют на чужбине, нелегко было делать выбор между спокойной, обеспеченной жизнью и новыми скитаниями, где все было неизвестно, даже то, найдет ли он когда-либо возможность снова печатать книги.

Если даже ему не дорог был собственный покой, он мог создать благополучие своего единственного сына, ведь в нем одном была вся личная жизнь уже стареющего отца. Отвергая щедрый дар, он должен был и сына обречь на участь скитальца, бездомного бродяги. Порой ему казалось, что Ходкевич нарочно подарил деревню, чтобы ослабить его волю, заставить изменить своему призванию, и он терзался в мучительных колебаниях и сомнениях. Этих дней Иван Федоров никогда не мог забыть. Прошли годы, и он рассказал о своих тогдашних переживаниях:

«Егда же приити ему (Ходкевичу) в глубоку старость, и начасте главе его болезнию одержимя бывати, повеле нам работания сего (книгопечатание) престати и художьство рук наших нивочтоже положити, и в веси (деревне) земледеланием житие мира сего препровождати…»

Но положить «нивочтоже» свое мастерство Иван Федоров оказался не в силах. Он покончил со всеми сомнениями. Борец, общественный деятель, посвятивший всю жизнь служению своей идее, победил в нем. Он решился бросить все и идти искать новые возможности продолжать книгопечатание. Не корысть манила его; он отвергал всякую мысль об этом: «Не мните убо, яко от чрева глаголати или писати. Весть бо всяк (да знает всякий), от начала прочитаяй вкратце списаную сию историю, како от его милости пана Григория Ходкевича всякими потребами телесными, пищею и одеждою удволен бех, но вся сия нивочтоже вменях: не уповах на неправду и на восхищение не желах, богатьства аще и много стекалося, не прилагах тамо сердца, но паче изволих всякие… скорби и беды претерпевати, да множае умножу слово божие», то есть только бы иметь возможность печатать, размножать книги.

Обывательское прозябание в роли помещика не могло в глазах Федорова идти ни в какое сравнение с деятельностью книгопечатника. Добровольно отказаться от общественной деятельности и уйти в личную растительную жизнь было для него немыслимо. Он образно и метко определил свое призвание: «Не пристало мне в пахании да сеянии семян жизнь свою коротать: вместо сохи ведь у меня ремесло художественное, вместо семян житных – духовные семена надлежит мне по свету рассеевать и всем раздавать духовную эту пищу…»

Именно потому он и приходил в ужас от одной мысли, что может изменить своему призванию – может перестать печатать книги. Сын своего века, Иван Федоров, говоря о любимом деле, естественно облекал свою мысль в религиозную оболочку: «Более всего ужаснулся я владыки моего Христа, беспрестанно взывавшего ко мне: „Лукавый раб и ленивый! Зачем не отдал ты мое серебро торговцам, чтоб я мог получить с лихвой?“» Этот образ, навеянный евангельской притчей, означал для Ивана Федорова упрек, почему перестал размножать печатные книги, и он говорит о себе, снова обращаясь к этой церковной притче о таланте, зарытом в землю: «Грех мне зарывать в землю талант, данный мне от господа». Думая о том, как бы он стал жить, не занимаясь книгопечатанием, Федоров представляет себе бесплодную смоковницу, «яко всуе землю упражняющу», и готов уподобить себя ее бесполезному существованию.

Эти тяжелые мысли и заставляли Ивана Федорова «тужить духом»: «И когда в уединение к себе приходил, множицею слезами моими постелю мою омочах, вся сия размышляя в сердце своем».

Во всем этом скорбном рассказе звучит, конечно, не одна привязанность мастера к художеству рук своих, но, и это прежде всего, страсть борца за общественное дело. Заверение Ивана Федорова в том, что он готов претерпеть всякие горести и беды, лишь бы «множае умножить» печатное слово, ясно указывает на то, что он высоко ценил именно общественную сторону своего дела. Иван Федоров выступает здесь не только как человек, для которого книгопечатание стало призванием, но, прежде всего, как убежденный и активный участник борьбы русских в Западной Руси. Именно это заставило его уйти из Заблудова, когда Ходкевич сложил оружие, прекратил борьбу против ополячения: «И сего ради понудихся итти оттуда», пишет Федоров.

В 1572 году Иван Федоров оставил Заблудово и подаренную ему деревню. Старик Ходкевич умер. Сыновья его разрешили печатнику взять с собой типографские принадлежности, за что он сохранил благодарную память о них.

Взвалив громоздкий скарб на подводу, Иван Федоров с сыном и юным помощником Гринем бодро зашагал в новый дальний путь. Он задумал идти во Львов. В этом большом городе жило много русских купцов, денежных людей, это был крупный центр просвещения Юго-Западной Руси. Иван Федоров решил, что именно там должна быть открыта русская типография. Ему казалось, что он легко убедит в этом и тамошних русских деятелей и денежных людей. Они должны будут оказать ему поддержку.

Путникам предстояло преодолеть расстояние в пятьсот верст, почти без средств, без оружия для защиты от лихих людей. Не раз во время путешествия вспоминались Федорову москвитяне, побитые разбойными спасовскими панами. В довершение всех бед в местах, через которые лежал их путь, свирепствовала какая-то страшная эпидемия. Встречались села, целиком вымершие, а там, где еще оставалась жизнь, обезумевшие от несчастья жители боялись впустить путников на ночлег, продать им пищу. Они и сами с ужасом проходили сквозь обреченный край, страшась смертного дыхания морового поветрия.

Нелегко было совершать такое путешествие. И все-таки Иван Федоров снова преодолел все трудности. Они прибыли, наконец, во Львов.

Облегченно вздохнули путники, когда перед ними открылся вид большого богатого города и смертельная опасность осталась позади.

Глава шестая
Друкарь из Москвы

Иван Федоров поселился в львовском предместье. Предоставив юношам разбирать имущество и устраивать новый очаг, он стал целые дни проводить в городе.

У него имелись типографские принадлежности, но нужны были еще средства на бумагу, на расходы по установке типографии, на помещение, наконец, на жизнь, пока будет печататься первая книга.

Он был убежден, что львовские купцы охотно дадут ему денег: дело его верное, книги нужны, их, конечно, скоро раскупят; купцы ничего не потеряют, если помогут ему.

И в самом деле, его всюду хорошо принимали. Имя Ивана Федорова уже было известно благодаря заблудовским изданиям. Он приносил их с собой вместе со своими книгами московской печати.

Купец рассматривал эти книги, сидя в своей богатой горнице, окруженный роскошью, которой завидовали многие заносчивые паны, и, пока купец читал послесловия московского «Апостола» или заблудовского евангелия, Иван Федоров с надеждой обращал свой взор на поставцы с золотой и серебряной посудой, на развешанное по стенам оружие, украшенное драгоценностями, на затейливые шкатулки, в которых хозяева хранили перстни, ожерелья, кораллы и жемчуг. Вся эта роскошь внушала надежду, что хозяин согласится со своим гостем и даст ему денег на книжное дело.

Но радушный хозяин, просмотрев книги, возвращал их Ивану Федорову, а когда тот заговаривал о своей нужде, лицо хозяина становилось ласково-печальным, купец начинал ссылаться на трудные времена, на убытки, которые он недавно потерпел, и чем горячее старался Федоров доказать пользу и важность своего дела, чем настойчивее убеждал хозяина не только в выгоде, но и в великом значении печатного дела, тем холоднее делалось лицо хозяина. И так во всех домах, куда только ни приходил Федоров.

Вдобавок, он еще не умел взяться за дело. Начиная рассказывать о своей типографии, он увлекался и, вместо того чтобы подчеркивать перед купцом прибыльность дела, произносил страстные речи о том, как оно служит народу, помогает ему в борьбе за свою самостоятельность. Купцы слушали воодушевленного, самозабвенного энтузиаста и, конечно, не решались доверить деньги такому чудаку.

А Федоров с горестью и недоумением смотрел на богачей, не понимая, как могут они отказать в поддержке такому важному делу, тем более, что поддержка эта почти ничего не составляет для них: на ненужную, бесполезную роскошь они тратят в десятки раз больше.

Так ничего и не добился Иван Федоров у львовских купцов. Он обратился к высшему духовенству, надеясь здесь найти больше понимания. Ведь его книги предназначены для русских церквей, в деятельности которых православные священники должны были быть заинтересованы, однако и здесь не получил помощи. Он добился только того, что некоторые священники оповещали о его деле в церквах и убеждали прихожан помочь ему. Но и призывы оставались без ответа.

Тогда Федорову пришлось действовать самостоятельно. Он обратился к простым людям, таким же беднякам, как он сам, и у них встретил сочувствие и поддержку. По грошам наскреб он небольшую сумму и приступил, наконец, к работе. Но тут он столкнулся с новыми препятствиями. Надо было нанять столяра, чтобы оборудовать типографское помещение. Это оказалось не так просто.

Во Львове сильны были средневековые цеховые порядки. Столярные мастера состояли в цехе, а подмастерья, ученики, среди которых было немало уже взрослых и достаточно опытных столяров, должны были работать только у этих мастеров, не имели права выполнять никаких заказов на сторону. По тем же цеховым законам Федоров не мог также держать у себя столяра, и на этой почве у него сразу произошел спор с местным цехом.

26 января 1573 года Федорову пришлось предстать перед советом города Львова, где разбирался спор. Совет стал на сторону цеха, запретил Федорову держать столяра и производить столярные работы. Было разрешено нанять столяра у записанного в цех мастера, но цех и на это не дал согласия.

Ни в Москве, ни в Заблудове не было цехов. Федоров не имел о них понятия. Впервые он столкнулся во Львове с цеховыми законами, и эти законы препятствовали его деятельности.

Только почти через год, в декабре 1573 года, совет разрешил, наконец, Федорову вызвать из какого-нибудь другого места столяра, но обязал записать его к цеховому мастеру, от которого потом и нанять на полгода. Это, конечно, стоило гораздо дороже: Федоров должен был платить цеховому мастеру деньги ни за что ни про что. Но и такой столяр имел право изготовлять только одни типографские принадлежности и не смел выполнять для типографии (ни в ней, ни вне ее) обычной столярной работы – ни столов, ни скамеек, ни сундуков, шкафов, дверей и т. п. Однако и это не удовлетворило заправил цеха. Федорову приходилось все время преодолевать ограничения и препятствия, терять время и покой.

В такой обстановке Иван Федоров приступил 25 февраля 1573 года к печатанию первой на новом месте книги. В эти дни как раз исполнялось десять лет с тех пор, как он в Москве, на государевом Печатном дворе начал работу над первопечатным «Апостолом».

Изгнанный из Москвы преследованиями бояр и князей церкви, страдающий в скитаниях по незнакомому краю, Федоров насмотрелся здесь на еще более страшные страдания простого народа, крепостных крестьян. Он узнал равнодушие богатых, тупую злобу и вражду привилегированных цеховых мастеров. Каждый шаг в своем любимом деле он должен был делать, только преодолевая сопротивление и препятствия. И, оглядываясь на пройденный путь, Иван Федоров решил поведать о нем всему миру, Недаром владеет он могучим искусством размножать правдивое слово и сеять его в сердцах людей. Пусть же узнают люди о злых начальниках, о бездушных богачах, о невеждах и клеветниках, о всех, кто не хочет пустить книгу в народ, кто преследует честных людей, трудящихся на общее благо. Обо всем этом расскажет он, книгопечатник, с помощью своего искусства.

И Иван Федоров выбрал для издания ту самую книгу, первопечатный «Апостол», которая начала собой официальную деятельность Московского печатного двора.

Он снова, в изгнании, напечатал этот «Апостол», точь-в-точь, слово в слово по московскому изданию, но приложил к нему свое послесловие.

Львовский «Апостол» вышел в феврале 1574 года, через десять лет после выхода первопечатной книги в Москве.

Послесловие открывалось краткой историей типографии. Первопечатник считал, что она возникла не во Львове и даже не в Заблудове. Начало своей львовской типографии он видел в Москве: «…друкарня сия составися в царствующем граде Москве, в лето 7071 (1563)…»

Он подчеркивал, таким образом, непрерывность, единство всей своей печатной деятельности, начиная с первого дня и до последнего момента. Пусть его московские ученики уже через два-три года забыли (или хотели забыть) о первой типографии, пусть они в своем послесловии к книге, напечатанной в Москве в 1568 году, утверждают, что их типография «составилась» именно в этом году, пусть ни словом не обмолвились они ни об Иване Федорове, ни даже о Макарии, – Федоров в своем львовском послесловии напоминает о подлинных основателях первой русской типографии.

«Сия же убо не туне начах поведати вам…» обращается Иван Федоров к читателю и рассказывает о «презелном озлоблении», которое случилось ему и Мстиславцу не от государя, но от многих начальников и священноначальников и учителей. Эти гонители «зависти ради многие ереси на нас умышляли, хотячи благое во зло превратити и божие дело в конец погубити». Клеветники и невежды преследовали книгопечатников: «Обычай есть злонравных и ненаученых, и неискусных в разуме человек, ниже грамотические хитрости навыкше, ниже духовного разума исполнени бывше, но туне и всуе слово зло пронесоша». (Подлинный текст послесловия дан в приложении к этой книге. – И. Б.)

Послесловие Ивана Федорова к «Апостолу» 1574 года.

Иван Федоров безусловно был прав в оценке своих врагов, как людей «ненаученых» и даже прямо безграмотных; сам он, несомненно, стоял неизмеримо выше их и в нравственном, и в культурном отношении. Эта резкая, но правильная оценка исходила из уст человека скромного, отнюдь не склонного преувеличивать свои силы и достоинства: он сам в том же послесловии просит исправить его ошибки, если они окажутся в книге, ибо, говорит книгопечатник, он тоже мог ошибиться.

Но его московские гонители неспособны были обнаружить подлинные ошибки. Невежество и пороки духовенства поражали посещавших Россию иностранцев:

«…У русских очень много духовных лиц. Как они коверкают и путают евангелие с другими частями святого писания, – это, по слухам, удивительно. Что касается разврата и пьянства, то нет в мире подобного, да и по вымогательствам это самые отвратительные люди под солнцем. Судите теперь о их святости. У них вдвое больше земли, чем у самого великого князя, но по отношению к ним он действует умеренно. Когда они обирают простых людей и бедняков, он получает часть».

Так писал англичанин Ричард Ченслор, посетив Россию в 1553–1554 годах. Его характеристика целиком приложима и к гонителям первопечатника. Они действовали из ненависти к новому, они измышляли наветы из злобы и зависти, даже сами не разумея смысла своей клеветы: «Такова бо есть зависть и ненависть, сама себе наветующи, не разумеет, како ходит и о чем утверждается…»

И с горечью упрекает Иван Федоров своих гонителей в том, что они изгнали его из отечества: «сия убо нас от земли, и отечества, и от рода нашего изгна и в ины страны незнаемы пресели». Далее следует рассказ о том, как попали печатники к Григорию Ходкевичу, «любезно принявшему» их, и как вынужден был оставить его Иван Федоров и пуститься в новые скитания.

Рассказал он и о своем путешествии во Львов: «И в путь шествующу ми, многи скорби и беды обретоша мя, не точию долготы ради путного шествия, но и презелному поветрею дышущу и путь шествия моего стесняющу и, просто реши (сказать), вся злая и злых злее».

И лишь попав во Львов, Иван Федоров вздохнул легко: все, что он перенес, «сну подобно и сени, преходят бо; яко же бо дым на воздусе благая и злая расходятся». Сын своего века, Иван Федоров, придя во Львов, творит молитву. Но и молится он только о своем любимом деле. Он просил не отнимать у него словес истинных, дать ему возможность распространять эти словеса в его печатных книгах.

После этого он обратился к местным богачам: «И обтецах (обходили) многащи богатых и благородных в мире, помощи прося от них и метание сотворяя, коленом касаяся и припадая на лицы земном, сердечно каплющими слезами моими ноги их омывах, и сие не единою, ни дващи, но и многащи, сотворях… не испросих умиленными глаголы, ни умолих многослезным рыданием… и плакахся прегоркими слезами, еже не обретох милующего, ниже помогающего, не точию же в русском народе, но ниже в греках милости обретох…» И только «инии неславнии в мире» и некоторые «малые в иерейском чину», то есть из низшего духовенства, помогли Федорову вопреки отношению высших духовных чинов.

Такова «вкратце списаная история» страданий и мытарств первого русского книгопечатника. В ней нет ничего вымышленного. Все позднейшие исследования не опровергли ни одного утверждения Федорова. Наоборот, документальные данные подтверждают правильность сообщенных им фактов. Так летопись Супрасльского монастыря, мимо которого лежал путь книгопечатника из Заблудова во Львов, также упоминает, и именно под 1572 годом, о страшной моровой язве, от которой вымирали целые села.

Львовское послесловие написано сильным и уверенным языком опытного литератора. Оно лишний раз подчеркивает, что Иван Федоров был не просто ремесленником, а высокообразованным, культурным человеком, стоявшим на уровне передовых идей своего времени.

Для его послесловий (и этого, и в первопечатной книге 1564 года) характерны конкретность содержания, насыщенность яркими фактами, взятыми из самой жизни, изложенными сжато, но ясно и энергично. Этим своеобразным реализмом они выгодно отличаются от туманных и малосодержательных, но зато перегруженных церковной мистикой послесловий в книгах, появившихся в Москве после Ивана Федорова. Чтоб убедиться в этом, достаточно прочитать для сравнения, как типичный образец, послесловие из книги, напечатанной в 1587 году, уже при сыне Ивана IV, царе Федоре Ивановиче:

«Всяко даяние благо и всяк дар совершен, сходяй свыше от отца светом; свет же есть истинный Христос бог наш, иже сый сияние славы отча и образ ипостаси его, нося же всяческая глаголом силы своея, собою очищение грехов наших сотворив, и седе одесную престола величествия на высоких, и оттуду всем полезная подавая, и всякое исполнение исполняя, озаряя и просвещая всякого человека, грядущего в мир, якоже и сам рече: аз есмь свет миру и ходяй по мне не имать ходити во тме, но имать свет животный. Той свет истинный, слово божие и сын отечь, воссия молнию светолучныя благодати в сердцы благочестивого царя нашего и государя великого князя Феодора Ивановича, всея Русии самодержьца, дабы царство его исполнилося божественных книг печатных: и повелением его великого государя благочестивого царя, и благословением преосвященного Иова митрополита всея Русии начата бысть печатати в богохранимом и царствующем граде Москве…» и так до конца, все в том же духе. Ничего подобного нет в послесловиях Ивана Федорова.

Львовский «Апостол» Ивана Федорова был отпечатан так же тонко и искусно, как и все его работы.

Шрифты для этой книги были изготовлены по формам (пунсонам или матрицам), привезенным из Москвы. Украшения также были из московской типографии. Даже рамка на гравюре Луки была московская, только самое изображение Луки было вырезано заново. Наконец, в львовском издании точно совпадали с первопечатным «Апостолом» начало и конец каждой страницы.

Кроме послесловия, львовское издание отличается от первопечатного красиво исполненным рисунком в конце книги. Левая сторона рисунка изображает герб города Львова; правая – книжный знак Ивана Федорова.

Соединенный книгопечатный герб Ивана Федорова и города Львова.

Что хотел выразить первопечатник своим книжным знаком или гербом? Одни находят в нем подражание книжному знаку Альда Мануция, который изобразил дельфина и якорь: с дельфином будто бы сходна изогнутая полоса в гербе Федорова, а с якорем – венчающий ее наконечник стрелы; другие видят в изогнутой полосе извив реки, а в стреле – угольник, необходимое орудие при изготовлении букв.

Изображение реки, по мнению некоторых толкователей, должно было напоминать древнее русское изречение: «Книги суть реки, напояющие вселенную…» А угольник мог служить эмблемой типографского искусства или в качестве стрелы указывать на его назначение – широко распространять просвещение.

Сам Федоров не оставил толкования своего книжного знака. Во всяком случае, появление его в книге, изданной Федоровым в собственной типографии, говорит о стремлении Федорова определить, подчеркнуть и сохранить свое самостоятельное лицо, как книгопечатника.

Этот герб появляется и в его последующих работах, с его именем и со словами: «Печатник из Москвы».

Иван Федоров был редкий мастер, художник книгопечатного дела и мог бы, конечно, извлечь из него большие личные выгоды, если бы взялся вместо русских книг печатать польские, если бы поставил свое печатное искусство на службу панам. Как раз в это время он мог наблюдать, как процветает в Польше ловкий деляга типографщик Шарфенберг, который сумел сделаться типографом королевской канцелярии, получить кучу привилегий, даже освободиться от обычной подсудности городским властям.

Но все эти блага не прельщали Ивана Федорова, он был и оставался до конца своей жизни русским печатником – Impressor Ruthenus, как именовал он себя в официальных бумагах и документах. При этом он вовсе не был узким сектантом, ограниченным человеком. Он быстро приспособился к новым условиям; в своих книгах не стеснялся употреблять слова, взятые из польского, свою типографию он уже называет друкарней; он принял (впоследствии) заказ польского правительства на отливку пушки, когда Польша заключила мир с Россией. Но свое книгопечатное дело он никогда не ставил на службу никому, кроме своего народа.

Книга была отпечатана. Надо было браться за новую работу. Чтобы выбиться из нужды, теснившей со всех сторон, приходилось упорно и беспрерывно трудиться. Надо было вновь доставать бумагу и печатать новые книги. Средства на это можно было выручить от продажи первой книги львовской типографии. Но книги не продаются так быстро. Нужно время, чтоб их распространить. Нужно терпеливо ждать, пока они снова превратятся в деньги. Но Федоров не мог позволить себе роскошь бездейственного ожидания. Ему нужны деньги немедленно, чтобы приобрести материалы и начать работу снова. Он обращается к ростовщикам. Теперь дело уже внушает доверие настолько, чтобы ссудить ему деньги под ростовщические проценты: в крайнем случае, всегда ведь можно забрать за долги книги и типографское имущество.

Торговцам же он поручает и продавать свои книги. Прежние переписчики книг могли работать непосредственно на отдельных лиц, выполнять частный заказ. Ивану Федорову приходится отдавать свои книги купцам, и те, конечно, не упускают случая положить в карман значительную часть вырученных денег. Они наживаются на его тяжелом труде. Через три месяца после отпечатания «Апостола», 12 мая 1574 года, Федоров уже уполномочил своего соседа Кассиана взыскать с некоего Ивана, очевидно купца, тридцать два злотых за взятые у него книги.

В том же месяце Федоров берет взаймы у соседа Сеньки Седельника (Сидляра) семьсот польских злотых. Деньги большие. За десять злотых можно было купить хорошую рабочую лошадь. Ссуда дана была на восемь месяцев под залог типографии. Ростовщик Сенька Седельник, судя по его прозвищу, был, видимо, разбогатевший ремесленник, выбившийся в купцы. Оказывая соседскую услугу Ивану Федорову, он опутывал его ростовщическими сетями.

Во Львове Федоров продолжал обучать Гриня. Научив всему, что умел сам, – художественно отливать шрифты, тонко полировать каждую букву, – он отдал Гриня в ученье другим мастерам и, несмотря на собственную нужду, ухитрялся выкроить средства, чтобы платить за обучение своего помощника. Благодаря Федорову Гринь усвоил еще малярное и столярное дело.

У соседа Сеньки Седельника был сын Сашка. Он тоже интересовался делами печатника. Но его привлекало не самое ремесло, не искусство книгопечатания. Он все высчитывал, сколько можно заработать на напечатанных книгах, где и кому можно их продать. Сашка был в курсе всех денежных счетов отца с Федоровым и быстрее его мог в любой момент вычислить, сколько уже должен уплатить печатник за полученную ссуду. Он очень скоро сообразил, что дело Федорова выгодное, но что самому печатнику, постоянно занятому в мастерской, не шныряющему по базарам и ярмаркам и не умеющему завязать нужные знакомства, не сбыть своего товара и не обойтись без посредничества.

Про себя Сашка решил не отставать от печатника, при котором можно поживиться. И он всегда вертелся возле Федорова, интересовался его делами, лез в дружбу, приводил покупателей на книги, не забывая при этом, конечно, собственной выгоды.

Очевидно, Федоров еще что-то напечатал в своей львовской типографии, но, что именно, неизвестно: другие книги из его типографии до нас не дошли, остались лишь глухие намеки в городских бумагах.

Ивану Федорову не удалось поставить дело на прочную материальную базу. Типография не только не приносила дохода, несмотря на очевидную выгодность этого предприятия, но даже не возмещала расходов. Книгопечатник все более запутывался в долгах и скоро убедился в полной невозможности вести так дело дальше.

В это тяжелое время Иван Федоров получил приглашение от князя Острожского устроить типографию в его имении.

Имя Острожского было знакомо Федорову. Константин Острожский вместе с Григорием Ходкевичем боролся против Люблинской унии в 1569 году. В последние годы о нем все чаще говорили, как о защитнике православия, человеке, ненавидящем иезуитов и борющемся против ополячения. С этой же целью хотел он завести и типографию. Иван Федоров принял предложение. Типографию и книги он оставил сыну и покинул негостеприимный Львов.

События в Юго-Западной Руси за время пребывания там Ивана Федорова нарастали с необычайной быстротой. Со времени Люблинской унии польские паны приобретали все большую власть, оттесняя литовских магнатов. Но особенно усилили они притеснения в Юго-Западной Руси. Пособниками и вдохновителями польских панов и короля Польши оказались иезуиты.

Иезуитский орден, основанный лет за двадцать до описываемых событий, имел своей целью распространение католичества всюду, где это представлялось возможным. При этом открытую проповедь своих взглядов иезуиты считали последним и наименее ценным средством. Они предпочитали более «верные» пути: обман и шарлатанство, лицемерие, шпионаж и, наконец, грубое насилие, как только перевес оказывался на их стороне.

Иезуиты появились в Польше около 1565 года.

Иван Федоров, прибыв в Юго-Западную Русь, мог видеть первых иезуитов. Но они держались тогда еще скромно, не выдавая своих замыслов. Они только втирались в доверие и старались быть ласковыми со всеми.

Мы увидим дальше, какими гнусными средствами достигали они осуществления своих планов. А планы их в Юго-Западной Руси заходили очень далеко. Папа римский и польский король пытались ввести католичество в России, рассчитывая таким путем завладеть страной, которую невозможно было победить силой оружия.

Так, польский король Стефан Баторий, захватив в войне с Россией город Полоцк и не надеясь удержать его долго силой оружия, поспешил призвать на помощь иезуитов. В письме к ним он писал: «Зачем вам ездить в Индию и Японию с пропагандой? Есть ближе земля русская, именно город Полоцк, где народ невежествен в делах божиих…» Виды поляков простирались гораздо дальше одного Полоцка. Они подсылали иезуитов и к Ивану IV. Но в России легко раскусили иезуитские замыслы и их подоплеку. Потерпев здесь неудачу, иезуиты решили, что для успеха в России им нужно начать с Юго-Западной Руси, благо население находится во власти польских панов, его можно силой заставить принять католичество; а тогда через него можно будет начать влиять и на остальной русский народ.

Иезуиты стремились навязать юго-западному населению новую веру именно для того, чтоб ополячить его, целиком подчинить польскому королю и польским панам. Они убеждали польского короля, что католическая вера есть та единственная сила, с помощью которой можно завоевать и держать в покорности царства и народы. И король, конечно, не заставил себя долго убеждать. Он предоставил иезуитам крупнейшие средства и привилегии за их помощь в ополячении южнорусского населения.

Иезуиты не могли скрыть своей ненависти к русскому народу, ко всему русскому. Они высмеивали все его обычаи и обряды, как, например, брак священников.

Иезуит Скарга, восхваляя безбрачие католического духовенства, писал в 1577 году: «Брак сделал в Руси то, что священники омужичились». Но еще большее зло он видел в русском языке: «Еще хуже то, – писал он, – что греки передали славянам свою веру на славянском языке, а не на греческом. Какой же язык славянский? Способен ли он передать богословские и научные понятия? Всему свету известно, что наука преподается лишь на латинском языке, как прежде преподавалась на греческом. Не было в мире ни академий, ни коллегий, где бы науки, например, философию или богословие, излагали на славянском языке…»

И лицемерный Скарга елейно уговаривал: «…Итак, чего ждать тебе, западнорусский народ! Брось греков и москалей, от них не будет добра, и обратись к Риму. И как это обращение будет полезно гражданскому союзу и государственной силе Польши… Что же мешает соединению с нами? Полуязыческая и варварская Москва, которая держит тебя в схизме (то есть в греческой вере)? Но неужели не отвергнешься от этой погибшей своей сестры?» и т. д. и т. п.

Но все лицемерно-сочувственные доводы не дали ожидаемых иезуитами плодов, и они решили, несмотря на всю свою ненависть к русскому языку, повести пропаганду на русском языке, начали издавать свои сочинения на русском языке; это делалось только в надежде на то, что им удастся вскоре вытеснить русскую письменность и ввести латинскую. Впрочем хлопотливой и малоуспешной для них пропаганде они предпочитали гораздо более привычные и легкие пути.

В Польше существовал закон, по которому помещик имел право обратить всех своих крепостных в свою собственную веру. Закон был дан королем в виде уступки помещикам-некатоликам, чьи крепостные находились в особенно унизительном и тяжелом положении, но почти не применялся ими. Иезуиты вытащили этот закон и повернули в свою пользу. Теперь, рассудили они, остается обработать только немногочисленную верхушку южно-русских магнатов, убедить их принять католичество, и тогда волей-неволей всему русскому населению придется последовать за своими господами. Иезуиты ловко и осторожно стали втираться в русские дворянские семьи. Не удалось избавиться от них даже семьям Ходкевича и Острожского.