Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Иван Суриков

Песни и баллады

* * *

 
Что шумишь, качаясь.
Тонкая рябина.
Низко наклоняясь
Головою к тыну?»
 

 
«С ветром речь веду я
О своей невзгоде.
Что одна расту я
В этом огороде.
 

 
Грустно, сиротинка,
Я стою, качаюсь.
Что к земле былинка,
К тыну нагибаюсь.
 

 
Там, за тыном, и поле.
Над рекой глубокой,
На просторе, в воле,
Дуб растет высокий.
 

 
Как бы я желала
К дубу перебраться;
Я б тогда не стала
Гнуться да качаться.
 

 
Близко бы ветвями
Я к нему прижалась
И с его листами
День и ночь шепталась.
 

 
Нет, нельзя рябинке
К дубу перебраться!
Знать, мне, сиротинке.
Век одной качаться».
 

* * *

 
Что, удалый молодец.
Опустил ты буйную
И сидишь за чаркою
С невеселой думою?»
 

 
– С горя, добрый молодец,
С горя я печалюся;
С горя моя буйная
С плеч головка валится.
 

 
«Да откуда ж горе-то
Пришло к добру молодцу?..
Из-за моря ль тучею
Принеслося по ветру?
 

 
Иль из бору темного
Медяницей выползло?
На пиру ли хмельною
Брагой в чарке выпито?»
 

 
– Нет, не в чарке выпито
Горе хмельной брагою,
Принеслось не тучею
Черною из-за моря.
 

 
Не из бору выползло
Змеей-медяницею —
Пришло горе к молодцу
Красною девицею!
 

В степи

 
Кони мчат-несут,
Степь все вдаль бежит;
Вьюга снежная
На степи гудит.
 

 
Снег да снег кругом;
Сердце грусть берет;
Про моздокскую
Степь ямщик поет…
 

 
Как простор степной
Широко-велик;
Как в степи глухой
Умирал ямщик;
 

 
Как в последний свой
Передсмертный час
Он товарищу
Отдавал приказ:
 

 
«Вижу, смерть меня
Здесь, в степи, сразит,—
Не попомни, друг,
Злых моих обид.
 

 
Злых моих обид
Да и глупостей,
Неразумных слов,
Прежней грубости.
 

 
Схорони меня
Здесь, в степи глухой;
Вороных коней
Отведи домой.
 

 
Отведи домой,
Сдай их батюшке;
Отнеси поклон
Старой матушке.
 

 
Молодой жене
Ты скажи, друг мой,
Чтоб меня она
Не ждала домой…
 

 
Кстати ей еще
Не забудь сказать:
Тяжело вдовой
Мне ее кидать!
 

 
Передай словцо
Ей прощальное
И отдай кольцо
Обручальное.
 

 
Пусть о мне она
Не печалится;
С тем, кто по сердцу,
Обвенчается!»
 

 
Замолчал ямщик.
Слеза катится…
А в степи глухой
Вьюга плачется.
 

 
Голосит она,
В степи стон стоит.
Та же песня в ней
Ямщика звучит:
 

 
«Как простор степной
Широко-велик;
Как в степи глухой
Умирал ямщик».
 

* * *

 
Я ли в поле да не травушка была.
Я ли в поле не зеленая росла;
Взяли меня, травушку, скосили.
На солнышке в поле иссушили.
 

 
Ох ты, горе мое, горюшко!
Знать, такая моя долюшка!
 

 
Я ли в поле не пшеничушка была,
Я ли в поле не высокая росла;
Взяли меня срезали серпами,
Склали меня на поле снопами.
 

 
Ох ты, горе мое, горюшко!
Знать, такая моя долюшка!
 

 
Я ли в поле не калинушка была,
Я ли в поле да не красная росла;
Взяли калинушку поломали
И в жгутики меня посвязали.
 

 
Ох ты, горе мое, горюшко!
Знать, такая моя долюшка!
 

 
Я ль у батюшки не доченька была,
У родимой не цветочек я росла;
Неволей меня, бедную, взяли
И с немилым седым повенчали.
 

 
Ох ты, горе мое, горюшко!
Знать, такая моя долюшка!
 

* * *

 
Что не жгучая крапивушка
В огороде жгется, колется —
Изожгла мне сердце бедное
Свекровь-матушка попреками.
 

 
«Как у сына-то у нашего
Есть с одежею два короба,
А тебя-то взяли бедную.
Взяли бедную, что голую».
 

 
Что ни шаг – руганье, выговор;
Что ни шаг – попреки бедностью:
Точно силой навязалась я
На их шею, горемычная.
 

 
От житья такого горького
Поневоле очи всплачутся.
Потемнеет лицо белое,
Точно ноченька осенняя.
 

 
И стоишь молчишь, ни слова ты,—
Только сердце надрывается,
Только горе закипит в груди
И слезами оно скажется.
 

* * *

 
В зеленом саду соловушка
Звонкой песней заливается;
У меня, у молодешеньки,
Сердце грустью надрывается.
 

 
Знать, тогда мне, когда поп крестил
Вышла доля несчастливая,
Потому что вся я в матушку
Уродилася красивая.
 

 
И росла у ней да нежилась
Я на воле одинешенька;
Богачи, купцы проезжие,
Звали все меня хорошенькой.
 

 
Мое личико румяное
Красной зорькой разгоралося,
И косою моей русою
Вся деревня любовалася.
 

 
Да сгубил меня мой батюшка.
Выдал замуж за богатого.
На житье отдал на горькое
За седого, бородатого.
 

 
Не живу я с ним, а мучаюсь;
Сердце горем надрывается.
Не водою лицо белое,
А слезами умывается.
 

 
Что богатство мне без радости?
Без любви душа измаялась.
Без поры-то я, без времени,
Молодешенька, состарилась!
 

* * *

 
Сговорился батюшка с матушкою
Меня замуж отдать за немилого.
Старика безобразного, хилого,
 

 
Убегла и туманною ночкою.
Убегла к бобылю одинокому.
К пареньку моему черноокому
 

 
Я открыла ему горе лютое,
Крепко к груди его прижималася,
Его белым лицом любовалася.
 

 
Он сказал: «Выходи за богатого;
Изведем мы его, повенчаемся —
И тогда-то с тобой нагуляемся».
 

 
Я тогда с стариком повенчалася,—
День-деньской его грызла, бранила я,
Наконец старика отравила я.
 

 
Вышла замуж за парня я милого,—
Не нашла только долю желанную,
Совесть мучит меня, окаянную.
 

 
Все мне прежний мой муж представляется,
Чуть прикрытый рубашкой дырявою,
И грозится рукою костлявою.
 

 
Ночь не сплю  я, дрожу, что осинушка,—
Все мерещится чья-то косматая
 Голова мне и шепчет: «Проклятая!»
 

***

(Из Т. Шевченко)

 
Жди, вернусь я из похода,—
Мне гусар сказал,
Я ждала, ждала, все нету,—
Нет его, пропал.
 

 
Что ж о нем я так тоскую
И себя гублю?
За кафтан короткий, что ли,
Я его люблю?
 

 
Иль за то, что ус он черный
В кольца завивал?
Иль за то, что милой Машей
Часто называл?
 

 
Нет, не та моя кручина,—
Жить мне тяжело:
Как я выйду, покажуся
Из избы в село —
 

 
Все смеются надо мною,
Замуж не берут,
И на улице гусаркой
Девицу зовут.
 

Удалой

 
Перед воеводу
С грозными очами
Молодец удалый
Приведен слугами.
 

 
Он для всех проезжих
Страшной был грозою:
Грабил по дорогам
Смелою рукою.
 

 
Долго воевода
Взять его старался,
Наконец удалый
Молодец попался.
 

 
Перед воеводу
С грозными очами
Приведен он, скован
Крепкими цепями.
 

 
Плисовая куртка
С плеч его свалилась,
Над высокой грудью
Буйная склонилась.
 

 
По груди из раны
Кровь течет струею,—
Знать, что не дешевой
Куплен он ценою.
 

 
Грозно удалому
Молвил воевода:
«Сказывай, какого.
Молодец, ты рода?
 

 
Мать, отец кто были.
Что тебя вскормили,
Удальству, разбою
Рано научили?
 

 
Говори, сознайся
Ты передо мною:
Много ли удалых
Грабило с тобою?
 

 
Говори мне прямо.
Говори открыто.
Где твое богатство
Спрятано, зарыто?»
 

 
Перед воеводой
С грозными очами
Молодец удалый
Вдруг встряхнул кудрями.
 

 
Смело он рукою
Кудри расправляет.
Воеводе бойкой
Речью отвечает:
 

 
«Темный лес – отец мой.
Ночь – мне мать родная,
Удальству учила
Воля дорогая.
 

 
У меня удалых
Было только трое,
Что мне помогали
В грабеже, разбое.
 

 
Первый мой удалый —
Нож остроточеный.
А второй – тяжелый
Мой кистень граненый.
 

 
Третий мой удалый
По полю гуляет:
Он ездою быстрой
Ветер обгоняет.
 

 
С ними я в глухую
Ночку потешался —
Смело по дорогам
Грабил, не боялся.
 

 
Где ж мое богатство
Спрятано, хранится —
Этого тебе уж,
Видно, не добиться!»
 

 
Грозно воевода
Засверкал очами,
И зовет он громко
Стражу с палачами.
 

 
Два столба дубовых
Им велит поставить
Да покрепче петлю
Из пеньки исправить.
 

 
Сделано, готово;
Стража ждет и ходит
И к столбам дубовым
Молодца подводит.
 

 
Молодец не вздрогнет.
Не промолвит слова.
Грозный воевода
Спрашивает снова:
 

 
«Слушай   же меня ты.
Молодец удалый:
Где твое богатство?
Расскажи, пожалуй.
 

 
Верь ты мне, клянуся
Здесь, при всем народе,—
Дам тебе я волю,
Будешь на свободе.
 

 
Если хочешь воли.
Расскажи, не мешкай!»
И промолвил громко
Молодец с усмешкой:
 

 
«Рассказать нетрудно.
Слушай, да не кайся,
И моим заветным
Кладом разживайся!
 

 
Все мое богатство —
Можно побожиться —
В тереме высоком
У тебя хранится.
 

 
Ты сердечной тайны
Жениной не знаешь
И мое богатство
Крепко сберегаешь.
 

 
Ты ходил в походы,
Воевал с врагами —
Я с твоей женою
Пировал ночами.
 

 
Весело я с нею
Проводил те ночи,
Целовал уста ей.
Целовал ей очи…»
 

Правеж

 
Зимний день. В холодном блеске
Солнце тусклое встает.
На широком перекрестке
Собрался толпой народ.
 
 
У Можайского Николы
Церковь взломана, грабеж
Учинен на много тысяч;
Ждут, назначен тут правеж.
 
 
Уж палач широкоплечий
Ходит с плетью, дела ждет.
Вот, гремя железной цепью.
Добрый молодец идет.
 
 
Подошел, тряхнул кудрями.
Бойко вышел наперед,
К палачу подходит смело,—
Бровь над глазом не моргнет.
 
 
Шубу прочь, долой рубаху,
На кобылу малый лег…
И палач стянул ремнями
Тело крепко поперек.
 
 
Сносит молодец удары.
Из-под плети кровь, ручьем…
– Эх, напрасно погибаю,—
Не виновен в деле том!
 
 
Не виновен, – церкви божьей
Я не грабил никогда… —
Вдруг  народ заволновался:
«Едет, едет царь сюда!»
 
 
Подъезжает царь и крикнул:
«Эй, палач, остановись:
Отстегни ремни кобылы…
Ну, дружище, поднимись!
 
 
Расскажи-ка, в чем виновен,—
Да чтоб правды не таить!
Виноват – терпи за дело.
Невиновен – что и бить!»
 
 
– За грабеж я церкви божьей
Бить плетями осужден.
Но я церкви, царь, не грабил,
Хоть душа из тела вон!
 
 
У Можайского Николы
Церковь взломана не мной,
И грабители с добычей
Забралися в лес густой:
 
 
Деньги и кучками расклали…
Я дубинушку схватил —
И грабителей церковных
Всех дубинушкой побил.
 
 
«Исполать тебе, детина! —
Молвил царь ему в ответ. —
А цела ль твоя добыча?
Ты сберег ее иль нет?»
 
 
– Царь, вели нести на плаху
Мне головушку  мою!
Денег нет, перед тобою
Правды я не утаю.
 
 
Мне добычу эту было
Тяжело тащить в мешке;
Видно, враг попутал, – деньги
Все я пропил в кабаке!
 

Богатырская жена

I

 
Князь Владимир стольнокиевский
Созывал на пир гостей,
Верных слуг своих – дружинников,
Удалых богатырей.
 
 
Звал их яства есть сахарные,
Пить медвяные питья;
И сходились гости званые,
И бояре и князья.
 
 
Много было ими выпито
Искрометного вина;
То и дело осушалися
Чаши полные до дна.
 
 
Обходил дружину храбрую
С хмельной брагой турий рог;
Только хмель гостей Владимира
Под столы свалить не мог.
 
 
Вот, как вполсыта наелися
И вполпьяна напились,
Гости начали прихвастывать,
Похваляться принялись.
 
 
Кто хвалился силой крепкою,
Кто несметною казной.
Кто своей утехой сладкою —
Богатырскою женой.
 
 
Кто товарами заморскими,
Кто испытанным  конем.
Лишь Данило призадумался.
Наклонившись над столом.
 
 
На пиру великокняжеском
Он не хвалится ничем;
И насмешливо дружинники
Шепчут; «Глух он али нем?»
 
 
– Ты почто, скажи, задумался? —
Князь Даниле говорит.—
Взор твой ясный темной думою.
Словно облаком, покрыт.
 
 
Али нет казны и силушки
У тебя, Данило-свет?
Платье ль цветное изношено?
Аль жены-утехи нет?
 
 
Встрепенулся свет Денисьевич,
Молвя князю: «Всем богат;
А своей я темной думушке.
Добрый княже, сам не рад.
 
 
На твоем пиру на княжеском
Собеседник я плохой;
И тебе, я, княже, кланяюсь:
Отпусти меня домой.
 
 
Отчего  я сам не ведаю,
Грусть взяла меня теперь!..»
Встал Данило, князю-солнышку
Бил челом и вышел  в дверь…
 

II

 
И дружине молвил ласково
Князь Владимир, поклонясь:
– Все вы, други, переженены.
Не женат лишь я, ваш князь.
 
 
Между вами обездоленным
Я хожу холостяком:
Помогите же, товарищи,
Мне в несчастии таком.
 
 
Приищите мне невестушку.
Чтобы ласкова была,
И смышлена в книжной грамоте,
И румяна, и бела.
 
 
Чтоб женой была мне доброю,
Доброй матушкою вам.
Чтоб не стыдно государыней
Звать ее богатырям.
 
 
Князь умолк, и призадумалась
Все его богатыри:
Сватом быть для князя стольного
Трудно, что ни говори!
 
 
Лишь Мишата не задумался:
«На примете есть одна,—
Молвил он. – лебедка белая.
Богатырская жена.
 
 
То жена Данилы славного.
Уж куда как хороша
Василиса свет Микулишна,
Раскрасавица-душа!
 
 
Ясны очи соколиные,
Брови соболя черней;
В целом городе Чернигове
Василисы нет умней.
 
 
Не уступит мужу книжному
В русской грамоте она,
И петью-четью церковному
Хорошо обучена».
 
 
С грозным гневом на Путятича
Князь Владимир поглядел:
– Спьяну, что ль, заговорился ты
Али в петлю захотел?
 
 
Разве я лишился разума?
Разве зверь я али тать?
От живого мужа можно ли
Мне жену насильно взять?
 
 
Не сробел Мишата, вкрадчиво
Князю молвил он в ответ:
«Князь Данило ходит под богом —
Нынче жив, а завтра нет.
 
 
Коль слова мои не по сердцу,
То казнить меня вели;
Только прежде поохотиться
В лес Денисьича пошли.
 
 
В темных дебрях под Черниговом
Зверя тьма, а лову нет:
Прикажи поймать Денисьичу
Злого тура на обед.
 
 
На охоте все случается:
С буйным зверем труден бой,
И не взять его охотнику,
Княже, силою одной».
 
 
Понял князь Владимир киевский
Смысл лукавых этих слов.
И писать к Даниле грамоту
Он призвал своих писцов.
 
 
Те писцы писали витязю.
Чтобы он в лесах густых
Ради князя поохотился
На зверей и птиц лесных.
 
 
Поискал бы тура дикого,
С поля взял его живьем.
И отправил князь  Митятича
С этой грамотой послом.
 

III

 
В светлом тереме Даниловом.
Призадумавшись, одна
У окна сидит красавица,
Богатырская жена.
 
 
Муж уехал поохотиться
В бор Черниговский чем свет:
Вот уж время близко к вечеру.
А Денисьича все нет.
 
 
Скучно ей одной без милого,
Грусть-тоска ее томит…
Вдруг  услышала: у терема
Раздается стук копыт.
 
 
Гость нежданный и непрошеный
У Даниловых ворот,
Привязав коня усталого,
Скоро к терему идет.
 
 
Не спросился слуг невежливый
Володимиров посол:
Он в светлицу безлокладочно
С княжьей грамотой вошел.
 
 
Василиса гневно встретила
Неучтивого посла
И неладным смердом княжеским,
Рассердившись, назвала.
 
 
А Путятич молвил, до земли
Василисе поклонясь:
«Не гневися, государыня.
Что вошел я не спросись.
 
 
Не своей сюда охотою
Я приехал, князь велел;
В терем  твой без воли княжеской
Я войти бы не посмел.
 
 
К  твоему Даниле грамоту
Князь велел мне отвезти:
Получи, а за невежливость,
Государыня, прости».
 
 
Василиса  закручинилась,
Прочитав княжой приказ:
Побелели щеки алые,
Слезы хлынули из глаз.
 
 
Поняла она из грамоты.
Что недоброе в ней есть.
Что замыслил князь Денисьича
Злою хитростью известь.
 
 
Кличет слуг к себе Микулишна
И велит седлать коня.
«Снаряжайте, слуги верные.
К мужу в поле вы меня!
 
 
Дайте платье молодецкое,
Принесите лук тугой!
Сердце чует горе лютое
И дрожит перед бедой…»
 
 
И катились слезы горькие
Крупным градом по лицу.
Слуги верные ретивого
Привели коня к крыльцу.
 
 
На коня она садилася.
Взяв колчан каленых стрел.
И, едва земли касайся,
Конь, как вихорь, полетел.
 

IV

 
Над собой беды не ведая.
Рыщет в поле богатырь.
Быстрый конь Данилу по полю
Быстро носит вдаль и вширь.
 
 
Настрелял с утра Денисьевич
Много дичи луговой;
Он охотой не натешится.
Не спешит к жене домой.
 
 
Вдруг он видит: от Чернигова
Не орел к нему летит —
Мчится вихрем добрый молодец.
Под конем земля дрожит.
 
 
Закричал Данило молодцу.
Меч подняв над головой:
«Стой, удалый, добрый молодец!
Говори, кто ты такой?
 
 
Коли друг, то побратаемся.
Поведем любовно речь;
Коли недруг – потягаемся,
У кого тяжеле меч».
 
 
Говорит проезжий молодец,
Шапку сняв с густых кудрей:
«Не узнал ты, свет Денисьевич,
Молодой жены своей!
 
 
Знать, не долго нам понежиться
И в любви пожить с тобой.
Перестань охотой тешиться.
Поезжай скорей домой!»
 
 
Тут прочла ему Микулишна
Володимиров ярлык,
Но Данило в хитрый умысел
Князя стольного не вник.
 
 
Отвечает он с усмешкою
Молодой своей жене:
«Вижу и, тебе кручинушка
Померещилась во сне.
 
 
Где же видано и слыхано,
Чтобы князь богатыря
За любовь и службу верную
Извести задумал зря?
 
 
Лучше в тереме хозяйничай.
Знай домашний обиход
И словами неразумными
Не пугай меня вперед.
 
 
Я на тура поохотиться
Рад для князя всей душой;
Только мало стрел осталося,
А запасных нет со мной.
 
 
Привези колчан мне маленький,
А большого не бери:
Мною стрел ловцу не надобно —
Метко бьют богатыри!»
 
 
Говорит она: «Со стрелами
Я большой колчан взяла.
Не сердись, нужна при случае
В поле лишняя стрела.
 
 
Чует горе сердце вещее.
Ты словам моим поверь.
Тур не страшен для охотника,—
Человек страшней, чем зверь…»
 
 
С грустью  тяжкою Микулишна
Крепко мужа обняла
И вернулася к Черниюву,
Путь слезами полила.
 

V

 
Рыщет витязь день до вечера
По лугам и по лесам;
Зверя тура круторогого
ищет он и там и сям:
 
 
В буераках и кустарниках,
В чашах диких и густых…
Вот уж день склонился к вечеру,
И дремучий лес затих.
 
 
Но не слышно по окружности
Рева турьего нигде…
Шепчет  витязь опечаленный:
«Надо ж быть такой беде!»
 
 
Рыщет по лесу Денисьевич —
Как на грех, удачи нет!
 Не привезть и нынче витязю
Дичь на княжеский обед!
 
 
Снова день склонился к вечеру,
Нет в лесу души живой.
Только рысь порою быстрая
Промелькнет вдали стрелой.
 
 
Только вороны зловещие
С криком носятся вверху,
Громко каркая над витязем:
Быть невзгоде! быть греху!
 
 
Только холодом кладбищенским
Вдруг повеет нетопырь…
Ночи сумрачней, под дерево
Лег могучий богатырь.
 
 
Шею вытянув упругую.
 Конь дыханием своим
Греет доброго хозяина
И печально ржет над ним.
 
 
«Что ты льнешь ко мне, ласкаешься,
Мой товарищ боевой? —
Говорит ему Денисьевич,—
Что поник ты головой?
 
 
Что своим дыханьем огненным
Жгешь ты мне лицо и грудь?
Иль боишься зверя лютого?
Или чуешь что-нибудь?..»
 
 
Конь трясет косматой гривою
И копытом в землю бьет,
Точно хочет что-то вымолвить,
Только слов недостает.
 
 
Лишь блеснул на небе розовый
Луч зари, предвестник дня,
Встал Данило с ложа жесткого.
Сел на доброго коня.
 
 
Едет он из леса темного
В поле счастья попытать…
Чу… вдали, там, что-то слышится:
Не идет ли с юга рать?
 
 
Мать сыра-земля колышется,
И дремучий бор дрожит:
Словно гром гремит раскатистый.
Раздается стук копыт.
 
 
Стал Данило за кустарником,
Видит: с южной стороны
Грозно движутся два всадника.
Будто две больших копны.
 
 
Что-то будет, что-то станется?
Сердце екнуло в груди…
Видно, пасть в борьбе Денисьичу
С тем, кто едет впереди.
 
 
Скачет конь под ним, играючи.
Блещет золотом шелом…
И узнал Данило с горестью
Брата названого в нем…
 
 
Он одет в кольчугу крепкую.
Тяжела его рука:
И на смертный бой Деннсьича
Он зовет издалека.
 
 
Словно сокол с черным вороном.
Близкой смерти вещуном.
Он с Алешею Поповичем
Мчится по полю вдвоем…
 
 
Дрогнув, слез с коня Денисьевич…
Сердце сжала злая боль…
Он с Добрынею Никитичем
Побратался для того ль?..
 
 
«Видно, князю я не надобен! —
Говорит он сам себе.—
Но по воле князя стольного
Не погибну я в борьбе.
 
 
Кровью брата и товарища
Я  земли не обагрю.
Для потехи княжьей совестно
В бой вступать богатырю.
 
 
Не убить Добрыне молодца
В поединке роковом!»—
И воткнул копье злаченое
В  землю он тупым концом.
 
 
Сбросил с плеч доспехи твердые,
Грудью пал на острие —
И пробило молодецкую
Грудь злаченое копье.
 
 
Мать сыра-земли зарделася.
Теплой кровью полита.
И душа Данилы чистая
Вышла в алые уста.
 
 
И когда борцы подъехали
Вызывать его на бой,
Только труп один безжизненный
Увидали пред собой.
 

VI

 
Что за праздник в стольном Киеве?
Князь с дружиной удалой
На помолвку собираются
К Василисе молодой.
 
 
Многоценную жемчужную
Он везет невесте нить…
Хочет сердце неподкупное
Ожерельями купить.
 
 
Весел князь Владимир киевский:
Витязь преданный его
На лугу, в траве некошеной,
Спит, не слышит ничего.
 
 
Праздно вкруг его валяются
Стрелы, меч и крепкий щит,
Добрый конь бессменным сторожем
Над хозяином стоит.
 
 
Шею гордую, косматую
Опустил он грустно ниц
И от трупа грозным ржанием
Отгоняет хищных птиц.
 
 
Василиса убивается
В светлой горнице своей:
Не видать ей мужа милого.
Не слыхать его речей!
 
 
А Владимир по дороженьке
На ретивом скакуне.
Впереди своих дружинников.
Мчится к будущей жене.
 
 
Грудь высокая волнуется.
В жилах кровь ключом кипит,
К голубым очам красавицы
Дума пылкая летит…
 
 
Что стучит-гремит в Чернигове?
Что вздымает пыль столбом?
Поезд свадебный Владимира
К Василисе едет в дом.
 
 
И, предчувствуя недоброе.
Слуги в страхе к ней сошлись.
Говорят ей: «Государыня!
В платье мужа нарядись!
 
 
Из конюшни мужней лучшего
Скакуна себе бери!
За тобой идут из Киева
Князь и все богатыри».
 
 
Отвечает им красавица:
– Мне не надобно коня;
Не хочу, чтоб слуги верные
Пострадали за меня.
 
 
Перед князем неповинна я.
Перед богом я чиста.
Принимайте ж князя с почестью,
Отворяйте ворота.
 
 
Слезы вытерла горючие
Богатырская жена,
И велела платья лучшие
Принести к себе она.
 
 
Освежила в мыльне чистою
Ключевой водой лицо
И встречать гостей непрошеных
Смело вышла на крыльцо.
 
 
Словно дня сияньем ласковым
Небо пышно рассвело,
Словно утром рано на небо
Солнце ясное взошло.
 
 
То не зорюшка румянится.
То не солнышко блестит —
Василиса свет Микулишна
На крыльце резном стоит.
 
 
Тихо, словно очарованный.
Подошел Владимир к ней,
И не может от красавицы
Оторвать своих очей,
 
 
И не может ей разумное
Слово вымолвить в привет…
Изойди всю землю русскую —
В ней красы подобной нет!
 
 
Низко князю поклонилася
Богатырская жена
И в дверях остановилася,
Молчалива и скромна.
 
 
Что ж в душе у ней таилося.
Князь того не угадал
И в уста ее сахарные
Горячо поцеловал.
 
 
И промолвил он Микулишне:
«Твой супруг в лугах погиб.
На охоте трудной до смерти
Дикий тур его зашиб.
 
 
Не вернуть нам к жизни мертвого,
Не роняй же горьких слез;
Я колечко обручальное
Молодой вдове привез.
 
 
Жить не след тебе вдовицею,
Век в кручине горевать,
Красоту свою и молодость
Погубить тебе не стать.
 
 
Будь женою мне и матушкой
Для моих богатырей.
Одевайся в подвенечное
Платье светлое скорей.
 
 
В путь-дорогу мы отправимся.—
Поезд свадебный готов».
Василиса воле княжеской
Покорилася без слов:
 
 
Нарядилась в платье цветное
И покрылася фатой
И в рукав широкий спрятала
Нож отточенный складной.
 

VII

 
Едет князь с невестой милою,
В стольный город свой спеша;
Все сильней в нем кровь волнуется,
И горит его душа.
 
 
Но невесело дружинники
Молча следуют за ним;
Опустил Добрыня голову,
Тяжкой думою томим.
 
 
Шепчет он: «Владимир-солнышко!
В деле злом не быть добру!
Не подумавши затеяли
Мы неладную игру.
 
 
Все мне братний труп мерещится.
Что неприбранный лежит;
Рана страшная, как грозное
Око, на небо глядит.
 
 
Извели мы ясна сокола.
Он попался в нашу сеть,
Но едва ли белой лебедью
Нам удастся завладеть».
 
 
Молча едут князь с невестою…
Слышно ржанье в стороне:
Это конь Данилов весточку
Подает его жене.
 
 
Василиса встрепенулася,
Придержала скакуна
И Владимиру, ласкаючись,
Тихо молвила она:
 
 
«В чистом поле ржанье слышится.
В небе вороны кричат…
Князь Владимир! Я отправлюся
В ту сторонку наугад.
 
 
Видно, там мой муж валяется,—
Отпусти меня к нему,
Я в последний раз убитого
Мужа крепко обниму.
 
 
Вдоволь я над ним наплачуся.
Труп слезами орошу;
Если ж с мужем не прощуся я —
Перед богом согрешу…»
 
 
Потемнел Владимир-солнышко,
Светлых дум пропал и след…
Отказать невесте – совестно.
Отпустить – охоты нет.
 
 
Голова на грудь склонилася.
Шевельнулась совесть в нем,
И на просьбу Василисину
Согласился он с трудом.
 
 
В провожатые Микулишне
Дал он двух богатырей,
И помчалася красавица
Ветра вольного быстрей.
 

VIII

 
Вот в долине, за кустарником.
Труп лежит в траве густой.
Точно дерево, разбитое
Беспощадною грозой.
 
 
В беспорядке кудри черные
Опустились над челом,
Истекает кровью алою
Грудь, пробитая копьем.
 
 
Изменила смерть холодная
Красоту его лица.
И раскинуты бессильные
Руки мощного бойца.
 
 
И, спрыгнув с коня ретивого.
Точно первый снег бела,
Без рыданий, к мужу мертвому
Василиса подошла.
 
 
И, упав на грудь Данилову,
Горемычная вдова,
Громко вскрикнула:
«Злодеями Ты убит, а я жива!
 
 
Для чего ж мне жизнь оставлена,
Если нет тебя со мной?
Не грешно ли мне, не стыдно ли
Быть Владимира женой!
 
 
И не лучше ль злому половцу
Мне отдать и жизнь и честь,
Чем с убийцей мужа милого,
Целый век в слезах провесть?
 
 
Нет, не лечь на ложе брачное
Опозоренной вдове
И не быть с дружиной княжеской
И с Добрынею в родстве;
 
 
Не носить уборы ценные,
Жемчуги и янтари…
Подойдите и послушайте
Вы меня, богатыри!
 
 
Вы скажите князю стольному,
Чтоб валяться не дал нам
В поле он без погребения,
На съедение зверям.
 
 
Прикажите, други, плотникам
Сколотить нам гроб большой,
Чтоб не тесно было милому
Спать со мной в земле сырой».
 
 
Так сказала им Микулишна —
И пробила грудь ножом;
Из глубокой раны хлынула
Кровь горячая ручьем.
 
 
На груди супруга милого
Умерла его жена.
Жизнь без слез она оставила,
До конца ему верна.
 

IX

 
Грозен князь Владимир киевский
Возвратился в город свой
Не с красавицей княгинею,
А с глубокою тоской.
 
 
Не с весельем князя встретили
Горожане у ворот,—
Пусты улицы широкие.
Точно вымер весь народ.
 
 
Над богатым, славным Киевом
Тишь могильная стоит;
Лишь по улицам в безмолвии
Раздается стук копыт.
 
 
Грозен князь вошел в хоромины.
Молча слуги вслед идут.
 И велел им князь Путятича
Привести к себе на суд.
 
 
И, дрожа от страха смертного,
Стал Путятич у дверей…
Не для пира-столования
Князь созвал богатырей.
 
 
Знать, прошла пора веселая
Шумных княжеских потех,—
Смотрят сумрачно дружинники.
Стольный князь суровей всех.
 
 
С гневом молвил он Путятичу:
«Как нам быть с тобою, сват?
Ездил в даль я за невестою.
А вернулся не женат.
 
 
Ты затеял дело хитрое.
Да пропал задаром труд:
Идут слуги в Киев с ношею.
Двух покойников несут.
 
 
Погубил слугу я верного —
И остался холостой.
Видно, князю не приходится
Володать чужой женой.
 
 
И не должно князю слушаться
Злых советников своих:
Злой слуга змеи опаснее.
На худое дело лих.
 
 
Мне же речь твоя понравилась:
Эта речь была грешна —
И не смыть теперь мне с совести
Вековечного пятна.
 
 
Князь Владимир стольнокиевский
Щедрым слыл до этих пор…
Чем же мне тебя пожаловать.
Наградить за мой позор?
 
 
Все дела твои лукавые
И советы были злы,—
И за то, Мишата, жалую
Я тебя котлом смолы».
 

Василько

I

 
Василько видел страшный сон.
Остановившись на ночлеге,
Ему приснилось, будто он
В глухом лесу, в худой телеге,
Лежит закован, недвижим,
И ворон каркает над ним,
И слышен стук мечей о брони,
И ржут испуганные кони.
 
 
Василька ищет Володарь
И громко кличет: «Брат, за нами!»
И хочет князь, как было встарь,
Тряхнуть могучими руками —
Но крепко скованы оне:
И хочет крикнуть он во сне,
Но вместо крика стон раздался:
Язык ему не покорялся.
 
 
Не мог он стоном заглушить
Шум боя, крик зловещей птицы…
Глаза он силился открыть —
Не поднимаются ресницы…
В немом отчаянье, дрожа,
Он слышит – лезвием ножа
К нему вдруг кто-то прикоснулся.
И князь испуганный проснулся.
 
 
Прохлада ясного утра
Василька скоро освежила.
Уж рассвело. Кругом шатра
Бродили слуги. Слышно было,
Как отрок борзого коня
Седлал для князя: у огня
Проворный повар суетился;
Шум, говор в стане разносился.
 
 
Князь поднял край шатра. Пред ним
Открылся Днепр, залитый блеском,
И нежил слух его своим
Невозмутимо ровным плеском.
Василько влево бросил взгляд —
Там возвышался Киев-град,—
И сна дурное впечатленье
Рассеялось в одно мгновенье.
 
 
Верхушки киевских церквей
На солнце ярко золотились,
И от посада в глубь полей
Далеко нивы расходились;
Вдали степей синела ширь,
И Федосьев монастырь,
Высоким тыном обнесенный.
Венчал собою холм зеленый.
 
 
Отрадно стало и светло
В душе Василька. Грудь дышала
Спокойно. Утро принесло
Ему с собою дум немало.
Как львенок, вышедший впервой
На лов, тряхнул он головой,
Глаза его сверкали смело:
Он замышлял большое дело.
 
 
На съезде в Любече князья
Решили: княженецкой власти
Опоры нет: что воронья,
Мы Русь родную рвем на части.
Пусть каждый отчиной своей
Владеет в мире с этих дней,
И да не будет ссор меж нами…
Мы братья, – нам ли быть врагами?
 
 
Василько думает: «Пойду
Теперь я смело к Теребовлю
И хитрым ляхам на беду
Зимой дружину приготовлю.
Давно душа моя горит
Взять землю ляшскую на щит
И Руси недругов лукавых
Похоронить в глухих дубравах.
 
 
Потом за помощью приду
Я к Святополку с Мономахом
И половецкую орду
В глухих степях развею прахом.
Я дам родимой стороне
Покой, хотя пришлось бы мне
Лечь головой в борьбе кровавой…»
Так думал правнук Ярослава.
 
 
Так он задумывал одно.
Но у Давыда с Святополком
Другое было решено
На их совете тихомолком.
«Василько, – думал князь Давыд,—
Мое добро себе рачит.
Покуда род его не вымер,
За мной не крепок Володимер».
 
 
– Возьми его, он ворог злой.
Не родич нам, – шептал он брату,—
Ужели хочешь Киев свой
Отдать ему, как супостату?
В крови потопит и в слезах
Он нашу землю, Мономах,
Его пособник произволу.
С ним заодно кует крамолу.
 
 
Как звери лютые, придут
Они с наемной силой вражьей,
Владимир Галицкий возьмут,
Отнимут стол великокняжий.
Нет правды, верь мне, в их сердцах!
И дикий половец и лях
На Русь пойдут за ними следом.
Иль замысл их тебе не ведом?
 
 
О том, что мыслит князь-изгой.
Мои дозналися бояре,
Он запалит костер большой —
И нам, брат, сгибнуть в том пожаре.
Возьми ж его, пока он тут;
Напрасен будет после труд:
Мешать нам плохо волку в ловле,
Когда он будет в Теребовле.
 
 
Сам бог нам с властью дал устав —
Блюсти от зла свою державу.—
И внял великий князь, сказав:
– Да будет так! Когда ж неправо
Ты молвишь – бог тебе судья.
Нам не простят того князья,
Противу нас найдут улики,
И будет то нам в стыд великий.
 
 
И князь на Рудицы послал
Василька звать на именины.
Там недалеко от забрал
И киевских бойниц, с дружиной
Передвигаясь в город свой.
Стал станом княжич удалой,
Про то не ведая, что вскоре
Его постигнет злое горе.
 

II

 
Звонят к обедне. Стольный град
Проснулся. Ясен день холодный.
В стану Васильковом скрипят
Телеги с рухлядью походной.
Трясет серебряной уздой
И стременами конь княжой
Перед княжьим шатром закрытым.
Храпит и в землю бьет копытом.
 
 
Кормилич княжичий, старик,
Торопит в путь дружину с князем:
«Нам впереди поход велик,—
Как раз обоз в грязи увязим.
Пойдем-ка, князь! Того и жди,
Польют осенние дожди,
И стой тогда в болотной тине!
Вели-ко стан снимать дружине!»
 
 
Василько вышел из шатра.
Чтоб нарядить, уладить сборы,
Проститься с берегом Днепра,
Взглянуть на киевские горы.
Быть может, долго не видать
Тех мест, где веры благодать
Над темной Русью просияла.
Где Русь крещенье восприяла.
 
 
И грустно сердце сжалось в нем.
Как будто чуя скорбь и горе,
И вспомнил княжич о былом
И о княжой недавней ссоре.
«Мне, может, – думал он, – сулит
Судьба в грядущем ряд обид,
От близких родичей – истому,
И вместо славы – папилому.
 
 
В худое время мы живем.
За распри друг на друга ропчем;
Радеет всякий о своем,
А о земле, наследье общем,
Никто не хочет пожалеть,
Отдав ее врагам на снедь.
Мы вместо мира, устроенья
Заводим ссоры да смятенья.
 
 
Великий прадед Ярослав!
Берег ты землю от печали,
Храня отеческий устав,—
И наши вороги молчали.
Могуч, как древле, царь Давид.
Ты громкой славой был покрыт:
Но время тихое минуло —
И Русь в крамолах потонула».
 
 
Так Ростиславич размышлял
О распре – княжеской заразе,
А перед ним уже стоял
Посол от киевского князя
И молвил, низко поклонясь:
«Зовет тебя на праздник князь
И просит в Киев, господине,
Для именин приехать ныне».
 
 
– Мне дома быть пора давно,—
Князь отвечал, – гулять не время:
Рать будет дома неравно.
Да и других забот беремя.
Коль призван править князь землей.
Ему гостить в земле чужой
Не след: в семье влыдыка нужен…
Скажи: теперь я недосужен.
 
 
Ушел гонец; но вслед за ним
Великий князь прислал другого:
«Хоть на денек приди к родным,—
С гонцом княжое было слово,—
Об атом  я  прошу любя».
Давыд прибавил от себя:
«Пожалуй в Киев нынче, брате!
Куда спешишь? Не слышно рати!
 
 
Отказ твой семя к распре даст.
Ужели хочешь новой ссоры?
На злое дело князь горазд.
И в нем вражда созреет скоро:
Из друга сделаться врагом
Ему не диво, – знай о том.
Коль не приедешь к Святополку.
Не будет в съезде нашем толку».
 
 
Василько вымолвил: – Аминь!
О ссоре мне и думать больно,—
Он стан отправил на Волынь
И сам поехал в Киев стольный.
Торопит он и бьет коня;
Но конь, уздечкою звеня,
Идет неспешно и лениво.
Храпит, потряхивая гривой.
 
 
Беспечно едет князь вперед.
Навстречу отрок приближенный
Спешит от киевских ворот
К нему, печальный и смущенный;
Он стал пред ним и говорит:
«Не езди, князь! Беда грозит!
Вернись – иль быть греху да брани!
Тебя возьмут, вернись заране!
 
 
Не езди: Киев – западня,
Поверь моей правдивой речи.
Верни ретивого коня —
Твоя дружина недалече.
И ты, как дома, будешь с ней.
Уйди подальше от князей.—
Они лишат тебя удела,
В них мысль ехидная созрела».
 
 
– За что ж князья меня возьмут?—
Спросил Василько удивленный.—
Не верю я, нет правды тут,—
Схватить нельзя же беззаконно?
Я Святополка не боюсь:
Не для того со мной союз
Скрепил он крестным целованьем.
Чтоб встретить гостя злодеяньем.
 
 
Ходил я всюду напрямик.—
Зачем назад мне возвращаться?
Я в битвах взрос и не привык
От юных лет врагов бояться.—
Так Ростиславич отвечал
И путь свой в Киев продолжал:
Был княжич чист и прям душою,
Не знался с хитростью людскою.
 
 
Спокоен в Киев въехал он
И у хоромин княженецких
Остановился, Окружен
Толпой дружинников и детских,
Выходит к гостю на крыльцо
Великий князь; его лицо
Омрачено; с улыбкой странной
Он молвил: «Здравствуй, гость желанный!»
 
 
И ввел его он в тот покой.
Где князь Давыд, потупя очи,
Поникнув хитрой головой.
Сидел, темней осенней ночи.
Увидев гостя, вздрогнул он
И на приветливый поклон
И речи князя молодого
Не может вымолвить ни слова.
 
 
Василько весел и не ждет
Грозы; а гром над головою,
И скоро час беды придет,
Великий князь кривит душою.
Кривит пред ним, а князь Давыд,
Немой как рыба, вниз глядит.
Ждут слуги взгляда, и готовы
Для Ростиславича оковы.
 

III

 
Прошло с тех пор четыре дня.
В местечке Вздвиженье тревога;
И шум и смердов беготня
В избе священника убогой.
Толпа Давыдовых людей
Теснится около дверей.
 И двое слуг несут в ворота
В ковры завернутое что-то.
 
 
То князь Василько. Но зачем
В таком печальном он наряде
Лежит без чувств, бессилен, нем?
В глухую ночь, вчера, в Белграде.
Он был злодейски ослеплен.
Недавний сбылся князя сон!
Полуживой, он дышит еле…
Давыд достиг желанной цели.
 
 
Народом полон ветхий сруб.
Скрипят гнилые половицы;
На лавке князь лежит, как труп…
Лицо порезано, зеницы
Из впадин вырваны глазных,
И страшно кровь чернеет в них;
Разбита грудь его, и тело
Изнемогло и посинело.
 
 
Сняла с Василько попадья
Рубаху, кровью залитую,
И говорит: «Какой судья
Тебе назначил казнь такую!
Али так много грешен ты,
Что ни очей, ни красоты
Не пощадили?.. Вепрь не станет
Так мучить, тур так не изранит!
 
 
Давно на свете я живу,
Годам и счет-то потеряла;
Но ни во сне, ни наяву
Такой я казни не видала.
Худое времечко пришло:
Рвут людям очи, в братьях зло,—
Знать, нету в мире божьи страху!»
И стала мыть она рубаху.
 
 
И слезы горькие свои
На полотно она роняла.
От плача старой попадьи
Очнулся князь… Не мог сначала
Припомнить он: что было с ним?
И, лютой жаждою томим,
Он простонал. Тот стон услыша,
 Хозяйке стража шепчет: «Тише!»
 
 
Над ним нагнулась попадья:
Ее почувствовав дыханье,
Василько вымолвил: «Где я?»
И, заглушив в себе рыданье.
Она, качая головой,
Сказала; «В Вздвиженье, родной!»
И грудь его с печалью тяжкой
Покрыла вымытой рубашкой.
 
 
Рукою грудь ощупал он
И через силу приподнялся;
Бледнеет стража: страшный стон
И вопль княжой в избе раздался.
Рыдая, он к скамье приник,
И  проходили   в этот миг,
Перед духовными очами
Слепца видения рядами.
 
 
Припомнил он, честной как крест
На съезде братья целовали:
Надежды светлые на съезд
Они великий возлагали.
И вот – нарушен земский мир!
На страшный, вновь кровавый пир,
Для казни, прежних казней злейшей,
Призвал Василька князь старейший.
 
 
Припомнил он, как без причин
Он схвачен был по воле братской,
Как на глазах его Торчин
Точил свой нож в избе белградской.
Заране свет померк в очах…
Как дикий барс лесной в сетях,
Боролся княжич с сильной стражей,
Но не осилил злобы княжей.
 
 
Не мог он выдержать борьбы…
Василька на пол повалили
Немилосердные рабы
И грудь доской ему сдавили;
Уселись конюхи на ней.
Взмахнул ножом Торчин-злодей —
Несчастный вскрикнул и рванулся —
И теплой кровью захлебнулся…
 
 
И божий мир для князя стал
Безмолвно глух, как склеп огромный:
Без чувств и памяти, он спал.
Как труп под ризой смерти темной;
Но был недолог этот сон!
О! для чего проснулся он.
Зачем вернулося сознанье
К нему для нового страданья!..
 
 
Весь ужас участи своей
Теперь лишь понял князь несчастный:
Сознанье это смерти злей,
И князь зовет ее напрасно,
И с громким воплем говорит:
– Кто свет очей мне возвратит?
О, пусть господь воздаст Давыду
За кровь, за муку, за обиду!
 
 
И, участь горькую кляня,—
Припал Василько к изголовью.
– Зачем снимали вы с меня
Рубашку, залитую кровью,—
Перед всевышним судией
Предстал бы я в рубашке той —
И кровь ему б заговорила
Звончее труб, слышнее била!
 
 
Лишь перед утром князь затих.
В избушке ветхой было жутко;
Едва мерцал, дымясь, ночник;
В сенях дремали слуги чутко;
Храпели кони у крыльца;
И попадья у ног слепца,
Очей усталых не смыкая,
Сидела, точно мать родная.
 
 
В его расстроенном уме
Не рассветало, сердце ныло
Как в замуравленной тюрьме,
В груди темно и пусто было.
Его надежд блестящих ряд,
Все, чем досель он был богат,
Все было отнято с очами
И в грязь затоптано врагами.
 
 
И не видал несчастный князь,
На жестком ложе плача глухо.
Как вскоре стража поднялась,
Как ставень вынула старуха
И солнца луч блеснул в окно.
До гроба было суждено
Ему нести страданья цепи
И в мире жить, как в темном склепе.
 

IV

 
Неудержимая летит
Повсюду весть о деле черном.
Для всех чудовищем Давыд
Стал ненавистным и позорным.
В стенах хором и тесных хат
Гремит проклятья, как набат,—
Клянут князья, бояре, смерды
Давыдов суд немилосердный.
 
 
Как в бурю грозная волна.
Весть о злодействе небывалом
Всем одинаково страшна —
И старикам и детям малым.
Молва стоустая донесть
Спешит нерадостную весть
До Перемышля на Волыни
И до Васильковой княгини.
 
 
Досель счастливая, она
Врасплох застигнута бедою
И вестью той поражена.
Как лебедь меткою стрелою.
Яд горя в грудь ее проник,
И светлой радости родник
Иссяк в душе. Заполонила
Ее тоска, ей все постыло.
 
 
Ее Василько ослеплен!
Как с этим горем примириться?..
Бежит от глаз княгини сон;
Когда ж заснет, то муж ей снится:
Блестит на князе молодом
С высоким яловцем шелом,
И цареградская кольчуга
С крестом надета на супруга.
 
 
В руке Васильковой копье;
Глаза, как уголья, сверкают;
Когда ж он взглянет на нее —
Она, голубка, так и тает;
На сына взглянет – и вздохнет,
И на губах его мелькнет
Улыбка ласки и привета,—
И любо ей приметить это.
 
 
И снятся ей былые дни,
Дни невозвратного веселья…
Прошли-промчалися они!
Княгиню скорбь крушит, как зелье.
Ее супруг – слепец, в плену!..
Кто защитит его жену?
Кто приголубит крошку сына?
С кем в бой пойдет его дружина?
 
 
Едва ль его освободят
Его дружинники, бояре.
Но разве умер старший брат?
Иль воев нет у Володаря,
Давно испытанных в боях?
Иль не восстанет Мономах,
Всегдашний враг деяний темных,
Противу братьев вероломных?
 
 
И, одолеть не в силах гнев,
Услыша весть о новом горе,
Владимир вспрянул, точно лев,
И шлет юнца к Олегу вскоре.
«Доколе нам коснеть во зле? —
Он пишет, – Всей родной земле
Грозит беда, – судите сами:
Давыд повергнул нож меж нами.
 
 
Коль не исправим зла того
И не упрочим мир желанный,
То брат на брата своего
Восстанет в злобе окаянной,
 В крови потопится земля.
Селенья наши и поля
Возьмут враги, разрушат грады,
И сгибнут в распрях наши чада.
 
 
Раздорам надо быть концу,—
Давно мы ими Русь бесславим,
Придите, братья, к Городцу,—
Скорее вместе зло исправим.
Стоять за правду вы клялись».
И княжьи счеты улеглись
Перед бедою этой новой.
Исчез в них дух вражды суровой.
 
 
И Святославичи пришли,
Спеша исправить злое дело,
Туда, где грозный страж земли
Уже стоял с дружиной смелой.
Отправил в Киев он послов
С такою речью к Святополку:
Зачем затеял он размолвку?
 
 
Зачем нарушил клятву он —
Не изнурять земли враждою?
За что Василько ослеплен,
Давыду выдан головою?
Когда вина была на нем,
Зачем судил своим судом?
Об этом дал бы братьям вести,
Мы рассудить сумели б вместе.
 
 
– Не я слепил его – Давыд,—
Князь Святополк на то ответил,—
Великий грех на нем лежит:
Он сесть на стол Давыдов метил,
Хотел со мной затеять рать
И стол и жизнь мою отнять
И с Мономахом заедино
Взять Туров, Пинск и Погорину.
 
 
Не сам о том дознался я —
Мне обо всем Давыд поведал.
За то ль винят меня князья,
Что я Васильке воли не дал?
Вины своей не признаю
Пред ними. Голову свою
Сложить мне не было охоты.
Пускай с Давыдом сводят счеты.
 
 
«Уверишь братьев ты навряд,—
Сказали посланные мужи,—
Что за тобой Василько взят:
Ты взял, – вина твоя наруже».
И разошлися до утра,
Чтоб с новым днем по льду Днепра
Под стольный Киев перебраться
И с князем в поле посчитаться.
 
 
Не захотел пропасть в бою
Великий князь, объятый страхом.
Жалея голову свою,
Тогда бежать задумал к ляхам,
И, матерь русских городов,
Он Киев кинуть был готов;
Но не пустили киевляне
Его, бояся большей брани.
 
 
Нет, не успеет Мономах
Достигнуть утром переправы:
Чем свет весь Киев на ногах;
Но не воздвигнут величавый
Стяг Святополка у ворот,
Дружина княжья не зовет
Смущенных граждан к обороне,
И не стучат мечи о брони.
 
 
Великий князь, земли глава,
Боится пасть в бою открытом,
И Всеволожская вдова
Идет с отцом-митрополитом
В стан Мономаха: весь народ,
Сопровождая крестный ход.
Усердно молится иконам,
И полон город красным  звоном.
 
 
Перед Владимиром склонясь.
Скатала старая княгиня:
– Будь милосерд, родной мой князь!
К тебе пришли мы с просьбой ныне.
Князь, покажи нам милость въявь
И новой скорби не прибавь
В правдивом гневе к нашим болям,—
Тебя о том мы слезно молим.
 
 
Земли защитник ты, не враг.
Не половчин, не Торчин ярый! —
Заплакал горько Мономах,
Услыша вопль княгини старой.
И говорит он братьям речь:
«Ужель нам землю не беречь?
Ее отцы трудом стяжали,
А мы терзать в раздорах стали!
 
 
Как сын, Василько мной любим,—
Но обреку ль бедам и мщенью
Людей невинных перед ним
И не причастных преступленью?
Пусть бог воздаст его врагам
По их неправедным делам,
Но мы невинных не осудим».
И дал он мир земле и людям.
 

V

 
Волынь в тревоге. Снова рать,
И дух вражды опять повеял.
Князь Володарь заставил сжать
Давыда то, что он посеял.
Василько им освобожден;
За ослепленье и полон,
За муки все отмстить заклятым
Своим врагам идет он с братом.
 
 
Уже не в силах Мономах
Остановить кровопролитья,
И пробудил Давыда страх.
Как гром от сладкого забытья.
Его советники бегут:
Но братья требуют на суд
Их, виноватых в грозной брани.
И ставят виселицы в стане.
 
 
И должен выдать их Давыд.
И должен сам понесть бесчестье.
Слепец разгневанный грозит
И Святополку страшной местью.
Став с Володарем на Рожне.
Предать разгрому и войне
Без сожаленья и пощады
Он хочет княжеские грады.
 
 
В душе Василька ночи тень.
И этот мрак, как смерть, ужасен.
А божий мир так светел. День
Весенний радостен и ясен;
Деревья в зелень убраны;
Тепло, но веянье весны
Грудь Ростиславича не греет;
В ней скорби лед, в ней злоба зреет.
 
 
Луч солнца ласково скользит
По золоченому оплечью —
Не видит солнца князь; громит
Он Святополка грозной речью.
«Вот чем мне клялся стольный князь!» —
Воскликнул он, остановясь
Перед дружиной боевою,
И поднял крест над головою.
 
 
«Он отнял свет моих очей,
Теперь отнять и душу хочет.
И так я нищего бедней!
Я рад бы плакать, но не точат
Мои слепые очи слез,
И грудь больную злее ос
Терзают страшные недуги…
За жизнь мою постойте, други!»
 
 
Пал Святополков скоро стяг,
Великокняжая дружина
Бежит, разбитая во прах.
Покрыта павшими равнина.
Где совершен упорный бой;
Но не ликует князь слепой,
Победы славной слыша звуки,
А говорит, поднявши руки:
 
 
«От верных ратников моих
Бегут и пешие и кмети
Уже не первый раз; для них.
Как пир, утешны битвы эти.
А я, несчастный, слыша гром,
Могу лишь в воздухе мечом
Махать, грозя врагам безвредно,
Меня не тешит крик победный.
 
 
На свете горько жить слепцу.
Что мне в моей ненужной силе,
Коль не могу лицом к лицу
С врагом сойтися? – Лишь в могиле.
Когда придет моя пора,
Увижу ясный свет утра
Я после долгой, страшной ночи,
И только смерть вернет мне очи!..»
 

Немочь

I

 
Затужился, запечалился
Муж  Терентий, сокрушается.
Ходит взад-вперед по горенке
Да кручиной убивается.
 
 
У Терентия, мужа старого,
Злое горе приключилося:
У жены его, красавицы.
Злая немочь расходилася.
 
 
Началась она с головушки.
Ко белым грудям ударилась,
Разлилась по всем суставчикам…
Брал он знахарку – не справилась.
 
 
И поили бабу травами.
И в горячей бане парили.
И с угля водою прыскали,
Да злой немочи не сбавили.
 
 
Немочь, знай, над бабой тешится.
Неподатная, упорная;
Знать, что немочь та не пришлая,
А людями наговорная…
 

II

 
Хороша жена Терентьева:
Заглядишься, залюбуешься;
Немочь злую ее видючи,
Разгрустишься, растоскуешься.
 
 
Вот лежит она в постелюшке.
Грудь высоко поднимается,
И ее густая косынька
По подушке рассыпается.
 
 
Жаром пышут шеки белые,
И под длинными ресницами,
Очи черные красавицы,
Блещут яркими зарницами.
 
 
Руки полные раскинуты,
Одеяло с груди сбилося.
Прочь с плеча рубашка съехала.
И полгруди обнажилося.
 
 
«Ох, Терентий-муж, Данилович,
Тяжело мне, нету моченьки! —
 Говорит она, вздыхаючи,
На него уставя оченьки.
 
 
Ты сходи-ка в ту сторонушку,
Где игрой гусляры славятся;
Пусть меня потешат песнями,
Может, немочь и убавится».
 
 
Молодой жене Данилович
Не перечит, собирается;
Взявши шапку, за гуслярами
В дальний город отправляется.
 

III

 
Ходит муж Терентий городом.
Выбивается из моченьки,
А гусляров не видать нигде…
Время близко темной ноченьки.
 
 
Еле двигает Данилович
Свои ноженьки усталые;
Вот ему навстречу с гуслями
Идут молодцы удалые.
 
 
Идут молодцы удалые.
На гуслях своих играючи,
Звонкой песнею, потешною,
Люд честной позабавляючи.
 
 
Поклонился им Данилович:
«Ой, вы, ой, гусляры бравые!
Причинили мне невзгодушку
Люди злые и лукавые.
 
 
Помогите мне в кручинушке.
Что нежданная случилася:
У жены моей, красавицы,
Злая немочь расходилася».
 
 
Рассказал им все Данилович.
 Как и что с женой случается.
Как она в постеле мечется.
Как огнем вся разгорается.
 
 
– Да, печаль твоя великая,
Сокрушеньице немалое!..
Что ж, мы немочь бабью вылечим,
Дело это нам бывалое.
 
 
Полезай в мешок холстиновый
И лежи в нем без движения;
Коль не хочешь – не прогневайся,—
Не возьмемся за лечение.
 
 
Мы пойдем в твои хоромины,
Словно с ношею тяжелою,
Потешать твою хозяюшку
Пляской бойкою, веселою.
 
 
Свой мешок под лавку бережно
Сложим мы, как рухлядь мягкую.
Станем петь, а ты смирнехонько
Притаись – лежи под лавкою.
 
 
Трудно будет мужу корчиться,
Да зато жена поправится,
От своей мудреной немочи
Навсегда она избавится.
 

IV

 
Под окном жены Терентьевой
Ходят молодцы, играючи,
Мужа старого, Данилыча,
На плечах в мешке таскаючи.
 
 
Их игру жена Терентьева
Услыхала, поднимается,
И к окну она из спаленки
Скоро-наскоро бросается.
 
 
«Ой, вы, молодцы удалые!
Вы, гусляры поученые!
Ваши песенки потешные!
Ваши гусли золоченые!
 
 
Вы Терентья не видали ли,
Не видали ли немилого,
Мужа старого, Данилыча,
Пса смердящего, постылого?»
 
 
– Не тужи, жена Терентьева,
Что ты старому досталася,—
Не тужи, вернулась волюшка:
Ты одна-одной осталася.
 
 
Твой Терентий-муж, Данилович.
В чистом поле под ракитою.
Меж колючего репейничка.
С головой лежит пробитою…
 
 
Над седой его головушкой
Черный ворон увивается,
Да вокруг его пушистая
Ковыль-травонька качается…
 

V

 
Молода жена с гуслярами
Песней, пляской забавляется,
А Терентий-муж под лавкою
Чуть в мешке не задыхается.
 
 
Ходит баба вдоль по горенке.
Пол подолом подметаючи,
Мужа старого, Данилыча,
Проклинаючи, рутаючи.
 
 
«Уж ты старый пес, Данилович,
Спи ты в поле под ракитою!
Я потешусь, молодешенька,
Вспомню молодость забытую!
 
 
Спи ты, тело твое старое
В чистом поле пусть валяется,
Пусть оно дождями мочится
Да песками засыпается.
 
 
Загубил мою ты молодость.
Света-волюшки лишаючи,
За дверями, под запорами
Красоту мою скрываючи…»
 
 
– Эй, ты слышишь ли, Данилович,
Как жена здесь разгулялася.
Как ей весело да радостно,
Что ей волюшка досталася?
 
 
Над твоей она над старостью,
Муж немилый, издевается…—
И не вытерпел Данилович —
Из-под лавки поднимается.
 
 
Молода жена Терентьева
Побелела, зашаталася,
А из спаленки красавицы
Стенкой немочь пробиралася.
 
 
Миг один – и немочь скрылася…
Не поймаешь вольну пташечку!
Только видел муж Данилович
Кумачовую рубашечку…
 

Казнь Стеньки Разина

 
Точно море в час прибоя.
Площадь Красная гудит.
Что за говор? что там против
Места лобного стоит?
 
 
Плаха черная далеко
От себя бросает тень…
Нет ни облачка на небе…
Блещут главы… Ясен день.
 
 
Ярко с неба светит солнце
На кремлевские зубцы,
И вокруг высокой плахи
В два ряда стоят стрельцы.
 
 
Вот толпа заколыхалась,—
Проложил дорогу кнут:
Той дороженькой на площадь
Стеньку Разина ведут.
 
 
С головы казацкой сбриты
Кудри черные, как смоль;
Но лица не изменили
Казни страх и пытки боль.
 
 
Так же мрачно и сурово,
Как и прежде, смотрит он,—
Перед ним былое время
Восстает, как яркий сон:
 
 
Дона тихого приволье,
Волги-матушки простор.
Где с судов больших и малых
 Брал он с вольницей побор;
 
 
Как он с силою казацкой
Рыскал вихорем степным
И кичливое боярство
Трепетало перед ним.
 
 
Душит злоба удалого,
Жгет огнем и давит грудь,
Но тяжелые колодки
С ног не в силах он смахнуть.
 
 
С болью тяжкою оставил
В это утро он тюрьму:
Жаль не жизни, а свободы.
Жалко волюшки ему.
 
 
Не придется Стеньке кликнуть
Клич казацкой голытьбе
И призвать ее на помощь
С Дона тихого к себе.
 
 
Не удастся с этой силой
Силу ратную тряхнуть,—
Воевод, бояр московских
В три погибели согнуть.
 
 
«Как под городом Симбирском
(Думу думает Степан)
Рать казацкая побита,
Не побит лишь атаман.
 
 
Не больна мне та обида.
Та истома не горька,
Что московские бояре
Заковали казака.
 
 
Что на помосте высоком
Поплачусь я головой
 За разгульные потехи
С разудалой голытьбой.
 
 
Нет, мне та больна обида,
Мне горька истома та,
Что изменною неправдой
Голова моя взята!
 
 
Вот сейчас на смертной плахе
Срубят голову мою,
И казацкой алой кровью
Черный помост я полью…
 
 
Ой ты, Дон ли мой родимый!
Волга-матушка река!
Помяните добрым словом
Атамана казака!..»
 
 
Вот и помост перед Стенькой…
Разин бровью не повел.
И наверх он по ступеням
Бодрой поступью взошел.
 
 
Поклонился он народу,
Помолился на собор…
И палач в рубахе красной
Высоко взмахнул топор…
 
 
«Ты прости, народ крещеный!
Ты прости-прощай, Москва!..»
 

 
И скатилась с плеч казацких
Удалая голова.
 

Садко

I. Садко в Новгороде

1

 
На святой Руси, в Новегороде,
Жил богатый гость, звали Садкою;
Прежде Садко был бедняком бедняк.
А потом казну мерил кадкою.
 
 
Где же Садко так разжился казной.
Отчего же так Садко стал богат?..
Садко был гусляр, на пирах играл;
Садке грош дадут – Садко грошу рад.
 
 
Раз он ходит день – не зовут играть.
Ходит он другой – хоть бы кто позвал,
И на третий день Садке зову нет,
На четвертый день Садко грустен стал.
 
 
Он пошел тогда к Ильмень-озеру,
И над озером Садко стал играть;
Звуки чудные полились, дрожат —
Встрепенулася озерная гладь.
 
 
Всколыхнулося Ильмень-озеро —
И подводный царь перед Садкой встал,
Говори! ему: «За игру твою
Наградить хочу, – хорошо играл!
 
 
Награжу тебя, будешь в почести.
Золотой казной будешь ты богат.
Ступай в Новгород, бейся, Садко, ты
С новгородцами на велик заклад.
 
 
Заложи ты им свою голову —
А они в заклад пусть кладут товар,—
Что поймаешь ты в Ильмень-озере
Золотых трех рыб, золотых, как жар.
 
 
Как побьешься ты с новгородцами
На велик заклад – приходи сюда,
Закинь в озеро невод шелковый,—
Золотых трех рыб тебе дам тогда».
 
 
Всколыхнулося Ильмень-озеро,
 Всколыхнулося во всю ширь и мочь —
И подводный царь под водой исчез,
И от озера пошел Садко прочь.
 
 
Входит в Новгород – Садко ждут давно
На почетный пир – потрать, попеть,
Зеленым вином Садко потчуют.
С зелена вина Садко стал хмелеть.
 
 
Захмелевши, он стал похвастывать,
На честном пиру похваляться стал,
Будто знает он чудо чудное,
Будто чудо то он не раз видал.
 
 
В Ильмень-озере есть три рыбины,
«Чиста золота чешуя на них».
Купцы Садке в том не поверили,
Говорят ему: «Нету рыб таких».
 
 
«Я кладу в заклад свою голову,—
Говорит Садко богачам купцам,—
Вы кладите же свой товар в заклад,—
Золотых трех рыб я поймаю вам».
 
 
На такой заклад трое вызвались,
Бились с Садкою на весь свой товар,
И связал Садко невод шелковый —
И поймал трех рыб, золотых, как жар.
 
 
И забрал Садко у купцов товар,
Стал в Новгороде Садко торг вести;
Нажил он казны, что и сметы нет,—
И в Новгороде Садко стал в чести.
 

2

 
Распахнув шубу меха куньего,
Раз идет Садко по Новгороду;
Входит на площадь он торговую,
Стал на площади, гладит бороду.
 
 
Заломив шапку соболиную,
Пред купцами он похваляется:
«Богачи, купцы новгородские!
Кто со мной казной потягается?
 
 
На казну свою я в Новгороде
Захочу – скуплю весь, что есть, товар,
До последнего горшка битого,—
Будет Новгород что пустой базар.
 
 
На другой-то день в Новегороде
По пустым рядам буду и ходить,
И у вас, купцы новгородские,
Будет нечего мне тогда купить».
 
 
Богачи, купцы новгородские.
На слова Садки подивилися,
В похвальбе ему поперечили,
На большой заклад с ним побилися.
 
 
Что не скупит он весь, что есть, товар,—
Без товару им не бывать, купцам,
И не быть тому в Новегороде,
Чтоб ходил Садко по пустым рядам.
 
 
Садко утром встал, призывает слуг,
Оделяет их золотой казной,
Посылает их по Новгороду,
Чтоб скупить товар весь, где есть какой.
 
 
Разославши всех, Садко сам пошел:
Сыплет золотом, по рядам идет,
Закупает все чисто-начисто,
Закупает все, что метлой метет.
 
 
Время к вечеру, и в Новгороде
Ничего купить не осталося,
И по улицам Новагорода
Кой-какая дрянь лишь валялася.
 
 
На другой же день Садко утром встал,
 По Новгороду посмотреть пошел —
И товару в нем вдвое прежнего;
Все опять скупил, что метлой подмел.
 
 
Вот на третий день Садко утром встал,
По Новгороду посмотреть идет —
А товару в нем понакладено
Втрое прежнего, – Садку зло берет.
 
 
Призадумался Садко, видит он,
Что приходится свой заклад пробить,
Что Новгороду не бывать пустым,
Что товары в нем не повыкупить.
 
 
И пошел Садко прямо на площадь,
Пред купцами он свою шапку снял,
Поклонился им низко-нанизко,
Поклонившися, Садко так сказал:
 
 
«Богачи, купцы новгородские!
Похвалился я, что казной богат;
Нет, не и богат, богат Новгород,—
Получайте вы от меня заклад!»
 
 
За слова свои похвастливые
Выдавал Садко им заклад большой,
Отсыпал Садко богачам купцам
Ровно тридцать мер золотой казной.
 

//. Садко у морского царя

 
Едет Садко-купец на своих кораблях
По широкому синему морю;
Расходилась вдруг буря на синих волнах
Ко великому Садкину горю.
 
 
Ходит буря, ревет, корабли набок гнет,
Паруса рвет на мелкие части.
За волною волна в синем море встает,
И трещат корабельные снасти.
 
 
Струсил Садко-купец пред бедою такой
И поник головою в кручине:
Не придется, знать,
Новгород видеть родной,
А придется погибнуть в пучине.
 
 
Говорит он дружине своей удалой:
«Много лет мы по морю ходили,
А морскому царю дани мы никакой
За проход кораблей не платили.
 
 
Знать, за это на нас рассердись, царь морской
Причинить хочет злое нам горе.
Вы берите бочонок с казной золотой
И бросайте его в сине море».
 
 
И дружина бочонок с казной золотой
В волны синего моря кидает…
Волны, пенясь, кипят над морской глубиной,
Корабли, точно щепки, швыряет…
 
 
Видит Садко, что море все больше бурлит,
Все сильней и сильнее клокочет,
И дружине своей удалой говорит,
«Видно царь головы данью хочет!
 
 
Так давайте же, братцы, кидать жеребья —
Кому жертвою быть синю морю;
Если ваш, так быть вам, если мой – буду я,
И кидайте меня, не поспорю».
 
 
Все берут жеребья. Садке к шапку кладут,
Садко в море с своим их кидает,
Жеребья всей дружины не тонут – плывут,
Только Садкин ко дну упадает.
 
 
«Выпал жеребий мой морю жертвою быть,
Заплатить дань своей головою;
Без меня к Новугороду, братцы, вам плыть,
Увидаться с сторонкой родною.
 
 
Посадите меня на дубовой доске,
Дайте гусли мои золотые,
На дубовой доске и с гуслями в руке
Опустите на волны морские».
 
 
На дубовой доске посадили ею
И на синее море спустили;
Не взял Садко с собою добра ничего,
С ним одни его гусельки были.
 
 
И затихла вдруг буря на синих волнах,
Улеглася морская пучина.
И без Садки-купца на его кораблях
Понеслася по морю дружина.
 

2

 
На морской глубине, в светлом  царском дворне
Ходят  рыбы-киты и дельфины
И седые усы у царя на лице
Очищают от грязи и тины.
 
 
С неба солнца лучи светят в царский дворец,
Зажигают огни-изумруды,
Вот к палаты царя входит Садко-Купец,
За плечами у него звонкогуды.
 
 
«А! здорово, дружище! давно  тебя ждем,—
Молвил Садко морской парь, зевая,
Рот широко раскрыв и зубчатым жезлом
Прочь придворных своих отгоняя,—
 
 
Много лет  ты возил на своих кораблях
Нашим морем без дани богатство,—
Так за это потешь ты игрой на гуслях
Нашу  царскую милость в приятство».
 
 
Садко кудри с лица прочь рукою отвел,
Взял он гусли свои   звонкотуды,
И придворных царя смелым взглядом обвел,
И подумал себе: «Да, не худы!»
 
 
– Ладно! – молвил царю,    я потешить не прочь
Вашу царскую милость игрою. —
И хватил по струнам во всю русскую мочь —
Моря гладь заходила волною.
 
 
Царь ладонями уши закрыл и кричит:
«Что за черт, за игра за такая?
Она царский наш слух нам совсем оглушит,
Это шутка для нас, брат, плохая!»
 
 
Садко руку отвел, замирает струна.
Звуки тихие чуть издавая,—
Над морской глубиной улеглася волна,
Перед солнцем  горя  И сверкая.
 
 
Точно муха, кружась, зацепляет струну,
Точно мошки, жужжа, где-то вьются,
Точно капли дождя  тихо бьют о волну,—
Звуки стройные, чудные льются.
 
 
Точно кто-то, рыдая, глубоко скорбит
О потерянном счастье когда-то,
Точно тихая речь чья-то грустно  звучит
О погибшей любви без возврата.
 
 
И под звуки игры у  морского царя
Голова наклонилась седая;
Хороша, как поутру на небе заря,
Загрустилась царица морская.
 
 
Ей припомнился Новгород вольный, родной.
Ее девичья вышка-светлица,
Что стояла над Волховом, быстрой рекой,
И рыдает морская царица.
 
 
Загубил ее век – золотые деньки —
Сын боярский, свенчавшись с другою;
Она бросилась в Волхов-реку от тоски,
Да и стала царицей морскою.
 
 
И придворные все, рот разинув, ревут,
Точно горе какое стряслося,
И из рыбьих их глаз слезы льются, текут:
Всласть впервой им поплакать пришлося.
 
 
Садко дернул плечом и кудрями тряхнул—
И забегали пальцы быстрее,
И от струн побежал одуряющий гул,
Звуки льются живей и живее.
 
 
Точно дождик шумит, точно скачет волна.
Ударяясь о берег скалистый,
Зазвенела морская кругом глубина,
Понеслись гоготанье и свисты.
 
 
Ошалел царь морской, головою трясет,
Плечи сами собой так и ходят,
И руками вертит, и ногами толчет,
И, моргая, глазами поводит.
 
 
Скачет царь водяной, ходит фертом кругом,
И полой своей шубы он машет,
По хрустальным палатам вертится вьюном,
Приседает и с присвистом пляшет.
 
 
Садко день проиграл, проиграл и другой —
Звуки прыгают, скачут, дробятся:
Все сильней и сильней пляшет царь водяной,
Так что начал дворец весь шататься.
 
 
Над морской глубиной волны, пенясь, кипят
И, свистя, друг на друга несутся,
И трещат корабли, мачты в воду летят,
Крики, стоны кругом раздаются.
 
 
Корабельщики все пред бедою такой
Затужились о ждущей их доле,
Что придется погибнуть им в глуби морской,
И взмолились святому Николе.
 

3

 
Два дня Садко играл и играет еще,
На щеках разгорелся румянец…
Кто-то Садку рукой тихо дерг за плечо…
Глядь – стоит перед ним седой старец.
 
 
«Перестань на звончатых ты гуслях играть,—
Говорит ему старец сурово,—
Нечестно православной душе потешать,
Непригоже – царя водяного.
 
 
– Не моя, старче, власть на морской глубине,—
Я в воде здесь слуга подневольный
И, играя, грущу по родной стороне,
Человек Новагорода вольный.
 
 
Не охотой попал на морское я дно,
С водяным мне не радость возиться,
Я и сам перестал бы играть уж давно,
Да ведь как от игры мне отбиться?
 
 
«А ты вырви колки из гуслей золотых,
Зашвырни ты их в море далече,
Возьми струны порви и скажи: нет других,
На чем стану играть, человече?
 
 
Будет царь водяной тебя в море женить,
Будет дочек давать тебе в жены —
Не бери, а то в море останешься жить,
Не увидишь свет вольный, крещеный.
 
 
Не прельщайся ты, Садко, морской красотой,
 Хороши царя дочки на славу;
У царя водяною возьми ты женой
Некрасивую девку  Чернаву.
 
 
И когда после свадьбы отравишься спать
Со своей молодою женою,
Ты не смей ее, Садко, ласкать, обнимать.
Не целуй – захлебнешься волною.
 
 
А когда спать ты ляжешь в палатах царя,
От жены молодой отвернешься,—
А как только поутру займется заря,
В Новегороде вольном проснешься».
 
 
Старец стал невидим, Садко струны рванул —
На гуслях точно струн не бывало,
И замолк под водою рокочущий гул,
И в палатах царя тихо стало.
 
 
Перестал царь морской и скакать и плясать,
Говорит так он Садке с грозою:
«Что ж   ты, Садко, умолк, или нас потешать
Не желаешь ты больше игрою?»
 
 
– Я бы тешить непрочь, да ведь как же мне быть,—
На губах наиграешь немного…
Царь, порвались все струны, других захватить
Не пришло мне в умишко убогой.
 
 
«Делать нечего, вижу, вина не твоя,
А хотелось еще поплясать бы, —
Уж утешил бы всех своей пляскою и,
А особенно в день  твоей свадьбы.
 
 
За игру твою, Садко, хочу наградить.
За большую услугу такую:
Я хочу тебя, Садко, на дочке женить.
Из царевен облюбишь какую».
 
 
Нет уж, батюшка царь, не изволь награждать,—
Награждение твое – мне кручина,
 Мне царевна морская женой не под стать.—
Я простой новгородский людина.
 
 
Для простого людина мне честь, велика —
Взять женою царевну морскую,
Подопью иногда, раззудится рука —
Ни за что  твою дочку отдую.
 
 
За царевною нужен великий уход,
Обувать, одевать – нужны слуги,
А для этого скуден мой будет доход,—
Не возьму твою дочку в супруги.
 
 
Царь, мне надо жену вот такую бы взять.
Чтобы с ног сапоги мне снимала;
Как побью иногда, чтобы стала молчать,
Говорить предо мной не дерзала.
 
 
Чтобы делала то, что ей делать велю,
Моему не перечила б нраву;
Дай ты в жены мне лучше прислугу твою,
Некрасивую девку Чернаву.
 
 
И женил его царь на Чернаве рябой.
На нечесаной девке косматой;
Сорок бочек казны за Чернавой-женой
Дал в приданое царь тороватый.
 
 
После свадьбы лег Садко в палатах царя,
От жены молодой отвернулся,
И как только поутру зажглася заря.
В Новегороде вольном проснулся.
 
 
И над Волховом, быстрой рекою, стоит,
Недалеко от дома родного,
И пред ним сорок бочек с казною лежит,
Награжденье царя водяного.
 
 
Вот и Садки суда принеслись но волнам
Удивленье дружине – загадка.
Что за чудо такое? – не верят глазам —
Как ни в чем не бывал, стоит Садко
 

Канут великий

 
Задумчив и скучен гуляет Канут
По берегу моря со свитой;
Тяжелые мысли Канута гнетут,
Виденья прошедшего грозно встают
В душе его, скорбью убитой.
 
 
Он властью других превзошел королей.
Далеко гремит его слава.
И много обширных земель и морей
Имеет Канут под рукою своей,—
Но многое добыл неправо.
 
 
Он грозный властитель и храбрый боец.
Его не пугает измена,
Незыблем его королевский венец;
Но многою кровью свой меч кладенец
Омыл он, суровый сын Свена.
 
 
Тоска его сердце немолчно грызет;
Могучий, он царствовал славно,
Но властью своей угнетал он народ,
Но кровь неповинных к тому вопиет,
Кого он узнал лишь недавно.
 
 
Навек он отрекся от веры отцов,
Язычника грозный наследник,
И нет в нем жестокости прежней следов;
Но тщетно завет благодатный Христов
Ему возвестил проповедник!
 
 
Когда он крестился во имя отца,
И сына, и духа святого —
Свершилося втайне прозренье слепца:
Его озарило судьи и творца
Святое великое слово.
 
 
Гладь синего моря тиха и светла,
Вечерней зарею алеет;
Но смутен властитель, в душе его мгла,
Ему королевская власть не мила,
Былое над ним тяготеет.
 
 
Придворные видят, что надо развлечь
Упорную скуку владыки
И бремя печали с Канута совлечь;
И вот  начинают хвалебную речь:
«Что грустен, король наш великий?
 
 
Что значит твой скучный и сумрачный вид?
Ты счастлив, король величавый!
Все царства земные возьмешь ты на щит!
Весь мир золотыми лучами покрыт
Тебя озаряюшей славы!
 
 
И в мирное время, и в грозной борьбе
Величье твое неизменно,
Ты стал повелителем самой судьбе,
Весь Север под властью твоею. Тебе
Нет равного в целой вселенной!»
 
 
Но к льстивым речам равнодушен Канут,
Утехи он в них не находит,
К ногам его синие волны бегут
И пеной морскою его обдают,
Все ближе к волнам он подходит.
 
 
«Глядите, глядите! – льстецы говорят,
Как волны морские покорно
Ложатся к ногам повелителя в ряд,
Глядите!  и  волны с  Канута хотят
Смыть тень его грусти упорной!
 
 
Дивимся мы власти его и уму,
Кто в мире так силен и славен?
Он в жизни своей покорялся кому?
Но даже стихии покорны ему…
Он бог, он создателю равен!»
 
 
Тогда обратился властитель к льстецам
И молвил им грустно и строго:
– Не богу ль я равен, по нашим словам
Возможно ль утихнуть шумящим волнам
По воле могущего бога?
 
 
В смущении свита стоит перед ним,
Придворные шепчут тревожно:
«Ответить нам должно, ответом своим,
Быть может, мы грусть короля усладим»,
И все восклицают: «Возможно!
 
 
И волны воздать тебе славу и честь
Со страхом должны не притворным!»
Противна Кануту бесстыдная лесть!
И царское кресло на берег принесть
Велит он смущенным придворным.
 
 
На месте, куда достигает прилив,
Он кресло велит им поставить.
Поставлено кресло. Он сел, молчалив,
Льстецам он докажет, их лесть посрамив,
Что с небом опасно лукавить.
 
 
И вот, обратившись к шумящим волнам
Канут говорит им – Я знаю,
Что вы покоряетесь божьим словам,
Смиритесь! Я двигаться далее вам
На берег морской запрещаю!
 
 
Сидит неподвижно могучий Канут,
Придворные жмутся в тревоге;
А волны морские растут и растут,
Одна за другою на берег ползут
И лижут Канутовы ноги.
 
 
Холодные брызги в придворных летят,
Одежда их пеной покрыта,
Шумящие волны им смертью грозят…
И прочь от Канута со страхом назад
Бежит посрамленная свита!
 
 
Их гонит суровый ревущий прибой,
Опасность льстецов испугала,
Канут поднялся, упираясь полой,
И кресло его набежавшей волной
В открытое море умчало.
 
 
Все громче ревет и бушует вода,
И мечутся волны сердито.
Нельзя уже с ними бороться! Тогда
Король отступил – и подходит туда,
Где в страхе столпилася свита.
 
 
– Теперь вы скажите, – Канут говорит,—
Мне, верные слуги, велик ли
Король ваш божественный?..  Свита молчит;
Терзает льстецов опозоренных стыд,—
Они головами поникли.
 
 
Страх близкой опалы уста заковал
Им, гневом владыки убитым.
– Язык ваш лукавый меня приравнял
К тому, кто мне силу и власть даровал,
Сурово король говорит им.
 
 
Над нами святая небес благодать,
Дано нам создателем много;
Но знайте: движеньем стихий управлять
И море в границах его удержать —
Во власти единого бога.