Текст книги "Перекрестки"
Автор книги: Иван Лепин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Иван Лепин
ПЕРЕКРЕСТКИ
МЕШОК КАРТОШКИ
1
Из своей маленькой деревеньки Хорошаевки ехал Кузьма Лутошкин в большой областной город. Он еле успел к рабочему поезду, потому что Хорошаевка стоит от станции за три версты, а шел Кузьма не с пустыми руками. Катил он эти самые три версты тачку, на которой, капризно сползая с боку на бок, лежал мешок картошки. Старуха, семенившая рядом, все просилась подменить Кузьму, а он на нее лишь недовольно шикал: помалкивала б уж со своим никудышным сердцем, добро бы сама дошла!
Кузьма хоть и пенсионером второй год ходил, но считал себя еще крепким. А вот тут чуть было не сдал. За километр, может, до станции, стали отниматься у него руки, пальцы сами разжимались. То и дело приходилось отдыхать, перед старухой неудобно себя чувствовал, отворачивался от нее и все правый сапог поругивал: вроде бы гвоздь внутри проклюнулся и колол, проклятый, прямо в пятку.
Пришли на станцию, когда поезд уже шипел тормозами – останавливался. Подкатил быстрехонько Кузьма свою тачку к дверям ближнего вагона, схватил мешок, пытаясь вбросить его в вагон, да чуть сам не плюхнулся. Уронил мешок, тачку перевернул. «Хана, – пронеслось в голове, – не успею…» Да на счастье Кузьмы Лутошкина, в тамбуре стояли молодые ребята, увидели они, что мужику одному не сладить с мешком, мигом спрыгнули – раз мешок в вагон, самого Кузьму – под спину вслед за мешком. Тут поезд и тронулся. Кузьма даже не успел старухе рукой помахать.
В вагоне было много свободных мест, а только Кузьма не стал проходить туда. «Буду своим мешком народ смущать, – рассудил он. – Не барин, и в тамбуре проеду…»
Двое ребят, что помогали ему, ушли, покурив, в вагон, а один остался.
2
Электричка шла быстро, столбы без конца мелькали перед глазами, надоели аж. Кузьма примостился на мешке, уставился на брюки парня. Были они желтого – бабьего! – цвета, в коленках узкие, а внизу непомерно широки. А он, этот парень, – башковитый, видно! – додумался подшить брюки чем-то похожим на металлическую цепочку.
В вагоне забренчали на гитаре, несколько ребячьих голосов лихо подпевали:
Вот течет речка,
А на речке мостик.
На мосту овечка,
У овечки хвостик.
Кому это надо?
Никому не надо.
Кому это нужно?
Никому не нужно.
– Ваши поют? – предположил Кузьма.
– Наши, – ответил парень. Ответил охотно. Ему надоело уже молчание, а в душный вагон возвращаться, видно, не хотел.
– Вы, ето, студентами, гляжу, будете?
– Не, дед, с завода мы. Ездили в подшефный колхоз. Агитбригада мы.
– А-а, – непонимающе протянул Кузьма, – это механизаторы, что ль? К нам вон тоже из города помогать приезжали.
Парень усмехнулся.
– Никакие мы не механизаторы – агитбригада, говорю. Артисты, значит. Поем, танцуем, критикуем, если что…
Высохла речка,
Обвалился мостик,
Умерла овечка,
Отвалился хвостик.
Кому это надо?
Никому не надо.
Кому это нужно?
Никому не нужно.
– И ты поешь? – спросил Кузьма парня, предполагая, что танцевать он негож – силенки мало, выдохнется быстро, а вот петь еще с горем пополам сможет.
Парень полез в задний карман брюк за сигаретами.
– Нет, дед, я не пою, я куплеты сочиняю. Поэт я.
«Фью», – присвистнул про себя Кузьма.
В жизнь он поэтов не встречал, не думал, что поэты могут быть вот такими, извините за выражение, шкетами. Вон на портретах-то, видел он, все поэты и писатели нормальными выглядели, здоровыми, а этот… Как он только мешок смог поднять?
Матерь его, должно, теперь носится с ним, предположил Кузьма, перед соседями хвастается: поэт у меня! Позавидовал ей маленько Кузьма, но вскоре устыдил себя; чего завидовать? Ай я хуже? У меня, вот возьми, Шурка, дочь, значит, меньшая – мастер спорта. На велосипеде она быстрее всех катается. И муж у нее велосипедист. Они даже в гости на велосипедах приезжали – за пятьдесят километров! Мыслимо ли? А этот поэт, может, с десяток километров покрутит и выдохнется, как и он, Кузьма, с тачкой. Так ему-то простительно – лета уже не те… Нечего, Кузьма, завидовать, сказал он себе, нечего!
– А ты, дед, никак на базар везешь? – кивнул на мешок парень.
– Э-э, милай, некогда нам по базарам разъезжать, – с обидой сказал Кузьма. – По дому хлопот полно, колхозу когда-никогда поможешь, ежли бригадир попросит. Вырвался вот к дочери, к Шурке, на денек. Картошку ей везу. Слышно, худо с картошкой в городе?
– Не знаю.
– Как не знаешь? – удивился Кузьма. – А что ж ты ешь?
– Что в меню, то и ем.
– Где-где? – не понял Кузьма.
– В ме-ню, – сдержанно повторил парень.
– В столовой, значит?
– В столовой.
– И есть, говоришь, картошка?
– Есть.
– А в магазинах?
– В магазинах не знаю – мы, общежитские, туда не ходим.
– То-то и оно, – облегченно выдохнул Кузьма.
Больше всего он боялся, что парень и про магазины утвердительно ответит. Тогда хоть езжай обратно – иначе засмеют Шурка с мужиком своим. И хоть объяснишь им, что не виноват, что это старуха прослышала где-то про перебои с картошкой и каждодневно пилить его стала: вези да вези, – а моргать ему придется, старуха за пятьдесят верст отсюда.
Кузьма поинтересовался, не знает ли парень, где находится улица космонавта Комарова, дом двадцать пять, квартира шестьдесят один. Это Шурка там живет. Парень вспоминал долго, прикидывал, а вспомнить так и не смог.
– Это в новом микрорайоне.
– В новом, в новом, – поддержал Кузьма. – Недавно, с месяц, как квартиру получили. Троллейбусом туда ехать, а вот докуда – не припомню. Писала Шурка, а не припомню.
– Спросите, – утешил парень.
– И то верно.
Парень засобирался в вагон за вещичками. Кузьма привстал с мешка. «Вот ведь почему он худой такой, – подумал про попутчика, – в общежитии живет, в столовой питается. Его бы, бедолагу, на месяц-другой в деревню отправить, враз бы в весе прибавил. А вообще малый он, видать, неиспорченный. Вишь, куплеты сочиняет. Опять же помог мне мешок затащить…»
И захотелось ему при этих мыслях чем-то помочь парню, отблагодарить его. Да чем и как? Схватил в последний момент парня за локоть.
– Погодь маленько.
Парень уже в раскрытых дверях был, повернул голову к Кузьме.
– В чем дело?
– У тебя есть что с собой? – шепнул Кузьма.
– То есть? – не понял парень.
– Ну сумка там какая, сетка…
– А что?
– Неси, картошки отсыплю.
– Что ты, дед, зачем она мне?
– Как «зачем?» Есть. Сваришь в своем общежитии, камсы возьмешь – и сыт. Деньги целей будут. Неси! Мне не жалко, у нас ее дополна, не знаем со старухой, куда девать.
– Не, дед, не возьму, спасибо. Не по мне это – варить.
Сказал и закрыл за собой дверь.
А Кузьма только руками развел – как хочешь, мол, насильно мил не будешь – и пододвинул мешок ближе к выходу.
3
И вывалился Кузьма Лутошкин из троллейбуса вместе с мешком на остановке «Универсам». Так ему сказали добрые люди в троллейбусе: улица Комарова начинается от универсама.
Стоял Кузьма на остановке, разглядывая трехэтажный универсам, за стеклянными боками которого бестолково сновали люди. И вокруг него сновали: одни от троллейбуса шли, другие – на троллейбус. Кузьма стоял посреди дороги, он явно мешал, на него даже два-три раза цыкнули, но он не обратил на эти цыканья никакого внимания и продолжал отдыхать после троллейбусной теснотищи и духоты.
Отдохнул, осмотрелся, пора, решил, дальше двигаться. Улица космонавта Комарова и впрямь от остановки начиналась. Универсам домом номер один был. А Кузьме, значит, тоже нечетная сторона нужна – дом номер двадцать пять. Теперь уж и дурак дорогу найдет.
Сначала решил он ни с кем не связываться, никого не просить, чтобы подсобили картошку на спину поднять. Обхватил посередине мешок покрепче, рывком хотел его одолеть. Да, видно, старость есть старость, хоть и не высок Кузьма ростом, а уже и на эту высоту не поднять мешка. А раньше-то, помнил он, как снопы, мешки кидал. С зерном даже – те тяжелее.
Сплюнул досадливо Кузьма, опустил мешок, повертел туда-сюда головой: не смеется ли кто над его немощью?
Беда, отчаялся Кузьма, одному не обойтись. И стал приглядываться к снующей толпе, кого б из мужиков на помощь позвать. Старался выбрать одетого попроще, да все были почему-то в новом, в чистом. А, будь что будет!
– Эй, гражданин! – крикнул одному Кузьма и поманил его пальцем.
Мужчина лет сорока, спешивший к троллейбусу как на пожар, остановился.
– Меня?
– Тебя, тебя. Подсоби. – И указал на мешок.
– Э-э, некогда, – отмахнулся тот и на ходу впрыгнул в троллейбус.
Кузьма снова стал присматриваться к толпе, решив теперь действовать более осторожно, торопящихся не трогать.
И тут как раз кто-то на плечо руку ему положил. Оглянулся Кузьма: пожилой не пожилой – не поймешь. Вроде бы и с бородой, а статный, подтянутый, лоб – без единой морщинки.
– Огонька, батя, нету? – говорит.
Кузьма в кармане нащупал спичечный коробок, подал бородатому.
Прикурил бородатый и уж «спасибо» хотел сказать, да нашелся тут Кузьма:
– Слушай, подсоби!
Кузьма мешок схватил, бородатый одной рукой снизу поддал его – и мешок очутился на спине. Приладил его Кузьма, не поворачивая головы, отблагодарить хотел бородатого, а того и след простыл.
Пошатываясь, засеменил Кузьма. Прохожие мешали – тыкались в него, но он не сворачивал: не они, а он с грузом. Это же так заведено даже в Хорошаевке: ежли, скажем, две подводы встречались, то дорогу обязательно менее груженная уступала.
Вот уж универсам позади, дом жилой позади, к следующему Кузьма приближается. Согнулся в три погибели – так легче мешок на спине держать.
Еще дом. Длинный, черт. У них: вся Хорошаевка, должно, не длиннее. Пальцы рук начинают слабеть, мешок новой тяжестью наливается.
Остановился, согнулся пополам, не снимая мешка, дал пальцам отдохнуть. Только мало проку в таком отдыхе – руки освободил, а спине каково? Нет, лучше идти.
Топ-топ, топ-топ… Шаги мелкие, а скорые. Где он там, двадцать пятый дом? Скосил глаза, посмотрел, мимо которого он проходил. Только седьмой! Бог ты мой, сколько еще топать!..
4
Он звонил короткими звонками и длинными, пробовал стучать – молчок. Никто не открывал. Прислушивался, приложив ухо к двери, – тишина. Вроде б должна Шурка уже с работы вернуться, да и мужик ее – они в одном цехе. Вон во все квартиры люди вернулись, а дочери с зятем нет. Надоело Кузьме под дверью стоять, звонить без конца. Дай, думает, у соседей спрошу.
Нажал на белую кнопку соседского звонка, слышит – затопали.
Дверь открыла молодая женщина в очках, с полотенцем через плечо. Пока Кузьма подыскивал слова, она сама спросила:
– Вам кого?
– М-мне Шурку.
– Какую Шурку?
– Дочерь мою.
– Вы, дядя, ошиблись, здесь Саша с Анатолием живут, это, может, в следующем подъезде?
Кузьма опешил.
– Дык как же? – И он стал рыться в боковом кармане пиджака, ища конверт, на котором точно обозначена шестьдесят первая квартира.
– Лутошкина ее фамилия, – настаивал Кузьма, – тут она должна жить. Я вот ей картошку привез.
– Нет-нет, что-то, дядя, вы путаете. Здесь живут Кузнецовы, а не Лутошкины.
– Так это ж по мужу ее так! – обрадовался Кузьма. – А Шурка – это по-домашнему ее кличут, в Хорошаевке у нас. А тут, ясное дело, Саша она.
– А вы отец ее? – С лица женщины пропала улыбка.
– Отец – не похож разве?
– Вот я и вижу. Знаете, уехала Саша на сборы. Вместе с Анатолием. Пятнадцатого будут.
И подкосились ноги у Кузьмы.
Сборы, сборы… Кузьма был наслышан про них от Шурки. Это перед соревнованиями их устраивают. Бывает, на неделю, бывает, дольше. Вот это угодил он в гости!
Женщина жалостливо посмотрела сквозь очки на Кузьму, потом вдруг вскрикнула:
– Извините, у меня там кипит!
Захлопнула дверь. А Кузьма остался стоять один.
Что делать, черт побери?! Попросить эту очкастую оставить у себя мешок с картошкой, пока Шурка не вернется? Неудобно второй раз человека тревожить. К другим соседям, что ль, позвонить? Пусть у них постоит, так и быть. Подтянул мешок к следующей квартире, позвонил. В дверях вскоре появился хозяин – толстый дядя, в одних трусах и не стесняется ни капли. Спросил в упор:
– Что?
Кузьма переминался с ноги на ногу.
– Вот картошка у меня…
– Ворованная? – Голос у хозяина – как из трубы оглушает.
– Своя, своя. Дочери вот привез, а ее нету.
– А я, гражданин, при чем?
– Пусть у вас картошка постоит.
– Во придумал! Может, она ворованная.
И толстый мужик захлопнул дверь. Ключ в замке повернул для большей безопасности.
Не ожидал Кузьма такого, не ожидал. Пятьдесят километров вез картошку, мучился, а на кой ляд? Нету Шурки дома. На сборы уехала… И этот, Анатолий ее, тоже хорош. Таскается с ней заодно, лучше б приструнил, дома сидеть заставил. Так нет, не накатаются никак! Ребенка вон из-за этого велосипеда не хотят заиметь.
Куда девать мешок, будь он неладен? Не оставишь же его у дверей до пятнадцатого числа! А обратно Кузьма его ни за что не повезет. Пусть уж лучше тогда тут стоит, на лестнице. Ну, может, кто и возьмет килограмм-другой – не жалко, а Шурке е Анатолием все равно сколько-нисколько достанется.
«А правда – оставлю, – обрадовался идее Кузьма. – Сегодня восьмое уже, а через неделю и они вернутся. За неделю ничего с картошкой не случится. А старухе скажу: у соседей оставил…»
И он, потихоньку прислонив мешок к двери шестьдесят первой квартиры, ступенька за ступенькой стал спускаться вниз. И уж когда оказался на улице, чуть не бегом припустил к троллейбусной остановке.
ПОСЛЕДНЯЯ СМЕНА
Вахтер Хомяков приготовился выпускать последнюю в жизни смену. С завтрашнего дня он на пенсии. Малость грустно ему покидать свою службу, но что поделаешь – годы. Правда, хотел он было повременить, а старуха – ни в какую. «Ты что, – говорит, – умней всех? Али тебе больше других нужно? Хватит, наработался!»
Хомяков стал у барьерчика, поправил фуражку, откашлялся. Посмотрел на контрольные часы – без трех минут пять.
Первым дверь проходной отворил Васька Фролов из ремонтно-механического (Хомяков знал чуть ли не весь завод по фамилиям – двадцать лет проработал на одном месте). Васька всегда выходил раньше всех, хотя никогда никуда не торопился и никаких срочных дел у него не было. Привык просто.
Вахтер преградил дорогу Ваське.
– Без трех еще! Рано.
– Не будем мелочными, дядя Хомяков, – панибратски сказал Фролов.
Хомяков и впрямь решил, что три минуты в жизни ничего не значат, к тому же у него сегодня было прощальное настроение.
– Ладно, иди.
Потом пошли женщины, молодежь.
– Предъявляйте пропуска! – стараясь быть строже, объявлял Хомяков.
Глаз у вахтера был наметанный, он успевал у каждого проверить пропуск и заглянуть в лицо: по выражению лица Хомяков точно определял, не выносит ли кто что-нибудь из завода. «Взгляд у Хомякова, как рентген, – шутили рабочие, – ни в кармане от него железки не спрячешь ни в сумке, ни в сапоге».
Подошел инженер Никодимов. Хомяков помнил его зеленым ремесленником. Вечно, бывало, пропуск терял. Теперь выучился, стал шишкой.
– До свиданья, дядя Хомяков! – поднял к виску руку инженер.
– До свиданья, товарищ Никодимов! – раскланялся вахтер.
В числе последних выходил малорослый парнишка Коля Жилин. Был он тихий, слесарь старательный. Умный. «Ходят слухи, – вспомнил вахтер, – что Коля книгу про завод пишет. С ним надо быть повежливей. Глядишь, и про меня где строкой обмолвится».
При этих мыслях Хомяков не заметил, что Коля показал ему не пропуск, а удостоверение члена спортивного общества «Авангард» (пропуск Жилин забыл в общежитии).
Медленно, с охотой уступая дорогу другим, приближался к проходной Фома Сергеевич Симоненко, кладовщик, тоже ветеран.
«Через месяц и его проводят», – с грустью подумал Хомяков.
– Как дела, Хомяков? – подходя, спросил Фома Сергеевич и протянул вместо пропуска пачку «Севера». – Закуривай!
– Хорошо идут дела, Фома… Завтра…
Хомяков не договорил, но старый кладовщик понял, о чем хотел сказать старый вахтер.
– Ну, пока! Не тужи!
После дежурства Хомякову велено было явиться к начальнику караула. «Небось поздравить хочет с уходом», – предполагал вахтер.
Когда Хомяков вошел в кабинет, Бережной, начальник караула, говорил по телефону. Он жестом указал вахтеру на кресло. Хомяков с удовольствием сел.
Положив трубку, Бережной с минуту молча смотрел на разомлевшего в кресле Хомякова, затем внезапно сказал, как выстрелил:
– Видите?! – И указал на угол, где стояла связка из пяти-шести коротких досок. – Сам отобрал! А вы, Хомяков, прозевали.
– Неужто?! – Вахтер привстал с кресла.
– А что мне за резон врать?
– Как же это я, а, товарищ Бережной?
– Это мне у вас нужно спросить.
Хомяков строил догадки: кто мог вынести доски? Скорее всего дачник какой-нибудь. Он искал оправдания, но в конце концов понял, что это бесполезно, против факта не попрешь – прозевал.
– Виноват, товарищ Бережной. Обещаю исправиться!
– То-то! – И начальник караула многозначительно прихлопнул какую-то толстую красную папку. – Можете идти, Хомяков!
Вахтер вышел, довольный, что так легко отделался. А через несколько шагов Хомяков остановился. «Постой, как же это я исправляться буду, коль завтра – на пенсию? Нет, надо поставить Бережного в известность…»
И он, не раздумывая, повернул обратно.
ДЕД ХВОСТОВ
1
Начало мая. С неделю назад сошел последний снег. На обочинах городских тротуаров, даже у подъездов многоэтажных домов, нежа глаз и сердце, зацвела неброская мать-и-мачеха. На клумбах проклюнулись петушки и лилии.
А ближайший парк наполнился гомоном вернувшихся из дальних краев птиц. Да и оседлые – синицы, сороки, воробьи, дрозды-рябинники – тоже радовались наступившему теплу, неистово звенели, стрекотали и чирикали. Под кустами появились листочки кислицы – первое лесное лакомство детей и взрослых.
Проснулись пчелы и шмели.
В такую пору тянет на улицу, на природу – подышать весенним воздухом, понаблюдать пробуждение всего живого.
А у меня на руках – направление в больницу.
Больше всего я боялся многоместной палаты с ее неизменной духотой: в духоте не могу спать.
А тут – всего три человека. Просторно, окно большое, чистое. Больничный двор большой, и шум улицы, проникая к нам, заметно терял свою силу.
Медсестра указала мне на койку возле окна и ушла.
Я назвался.
С койки у противоположной стены приподнялся на локте мужчина крепкого телосложения. Было ему лет тридцать.
– Ну, а меня зовут Вячеслав. Проще – Славка. Язвенник, – сказал он. Видно было, что Славка – парень веселый. – А это дед, – кивнул он в сторону человека, лежавшего на средней, койке.
– Зовут-то его как?
– Зовут? Дед. Я его дедом зову. Вообще-то его фамилия Хвостов, Федор Павлович. Только на имя-отчество он не откликается. А на «деда» клюет… Эй, дед, спишь, что ли? Новенький к нам прибыл.
Дед медленно повернулся, приоткрыл один выцветший глаз. Посмотрел на меня и снова закрыл его.
– Оклемался уже, – сказал Славка. – Дней десять назад чуть живого привезли. Сердце почти не билось. А вот оклемался. Сегодня я его даже в туалет выводил.
Назавтра дед смотрел в мою сторону приветливее: видно, выздоравливать начал.
В обед жена принесла мне книги, свежие газеты. Предложил почитать и деду. Из газет он выбрал «Известия». От «Литературной газеты» и «Советского спорта» отказался:
– Там не разыскивают наследников, у которых за границей умерли родственники? Нет? Тогда не возьму.
2
Все чаще дед Хвостов стал выходить в коридор. Читал и перечитывал там всякую всячину, развешанную на стенах: санбюллетени, приказы и распоряжения главврача, рекомендации по правильному питанию. Но дольше всего задерживался у стенгазеты «Данко», выпущенной к первомайским праздникам.
Однажды, вернувшись из коридора, спросил:
– А что это такое – «Данко»?
Славка захихикал:
– Ты, дед, разве в школе не учился?
– Учился маленько, но не помню.
– Может, Славка, в его времена «Старуху Изергиль» и не проходили, – сказал я. И – деду: – Данко – это герой рассказа Горького.
Дед повернулся в мою сторону.
– А чем же он герой?
– Как в двух словах объяснить? Людей он из леса выводил. А когда темно стало, вырвал из своей груди сердце и освещал им дорогу людям.
– Эт-то как вырвал?
– А так.
– И жив остался?
– Жив.
– Хм, – почесал дед за ухом. – Может, и я, как Данко, могу – без сердца, а? Может, и у меня такой же организм? Зачем же меня упекли сюда, всю задницу искололи?
3
Славка был с дедом запанибрата, иногда подтрунивал над ним, расспрашивал об очень личном, и дед, к моему удивлению, не обижался.
Предвечерье. Только что отужинали, и деду медсестра принесла очередную порцию какого-то порошка. Дед высыпал порошок в ложку, дрожащей рукой залил его минеральной водой и выпил.
– Тьфу, твою мать, когда эту заразу только отменят, – ворчит он, слизывая с ложки остатки порошка.
Славка заходился в смехе, слушая эту ругню.
– Это тебе, дед, не колокола с церквей сбрасывать.
Дед как-то обмолвился, что любимым его занятием в тридцатые годы было снятие с церквей крестов и колоколов. Теперь вот Славка изголяется над ним, и дед молча сносит это.
Запив порошок, дед Хвостов успокаивается. Подложил руки под голову, смотрит в потолок.
– Дед, – подает голос Славка, – а из-за чего ушла от тебя первая жена?
Дед лизнул верхнюю усатую губу.
– Все-то тебе, Славка, интересно знать.
Сказал это дед, и по интонации я понял, что он не против припомнить старое.
Так оно и случилось.
– Ладно, – сказал после некоторого молчания дед, – расскажу. Оно и вправду забавно вышло. Лет восемнадцать-двадцать назад это случилось. Сейчас я кефир люблю, а тогда любил кое-что покрепче. А вот Августе моей это почему-то не нравилось. Ну, я не сдерживался иногда: она в меня – словом, я в нее – табуреткой или утюгом. Однажды прихожу домой и что я вижу: за столом сидят два моих друга и пьют чай. Меня приглашают. Я присел. «По какому поводу, – спрашиваю, – без меня ко мне пришли?» – «Мы к Августе, – отвечают, – пришли, а не к тебе». Ах, так вашу!.. Хватаю топор… Смотрю, а один друг уже слинял. Второй же со страха под стол, лезет. Я по столу топором – грох! Топор в доске застрял, друг из-под стола – шмыг на улицу. Августа, значит, их приглашала! Вот тебе, жена, за измену, вот, вот! Громлю топором налево и направо – шкафы, посуду, стулья, окна, тряпки всякие. Только как же это так Августа безнаказанная осталась? Где она? Тоже вышмыгнула? Догнать ее и покарать! Что, дверь подперли с той стороны? Найдем другую дверь! И я «вышел» со второго этажа через окно… Очнулся в психиатричке с поломами и ушибами. Лечился. Во время лечения и узнал, что у меня был приступ белой горячки. Никакие друзья ко мне в тот вечер не приходили – это мне почудилось. А тот, кто прятался под столом, была моя Августа… Ушла она после этого от меня, вместе с дочкой… Побоялась, дурочка, что зарублю. А я б ее, может, и не тронул…
– И где она сейчас? – спросил я.
– Уехала к родне. Вроде бы в Кемерово.
– А дочка?
– Не знаю. Взрослая уже, должно быть, теперь замужем… Правильно, что не вернулась тогда Августа. Тронул бы я ее, тронул, не сдержался бы.
4
Дед прочитал в «Известиях» фельетон о плохой работе службы быта, задумался.
– А и у нас в городе не лучше парикмахерские работают, – сказал он. – Я тоже как-то зашел постричься на вокзал, так битый час прождал. Два мастера всего. А как работают? Хи-хи-хи да ха-ха-ха между собой, а мы, значит, жди. Безобразие. Ну я взял и написал в нашу областную газету. Вскоре приходит ответ: факты подтвердились, одна из парикмахерш переведена на месяц уборщицей. – Дед положил «Известия» на тумбочку, спрятал руки под одеяло. – А прошлой зимой, – продолжал он, – возле нашего дома (а он у нас со старухой частный) прокладывали траншею. Ну, экскаваторщик и давай мерзлую землю этим, клином – или как его? – долбить. От ударов у нас печка развалилась. Я – раз! – и в газету. Безобразие, мол…
– Ты, дед, смотрю, часто пишешь, – перебил Хвостова Славка.
– А чего не писать? За это даже деньги платят.
– И сколько ж тебе за экскаваторщика заплатили?
– За него не заплатили, только печку помогли переложить. А вот за заметку про попа Авдея я получил… э-э… двенадцать или пятнадцать рублей – давно это было, в двадцать восьмом году. Пьяница у нас в деревне поп был, ну я его и протянул.
– И тебя напечатали? – не верил Славка.
– А как же! У меня и этот номер «Бедноты» хранится.
– Вон какой ты у нас! А мы думали, – кивнул в мою сторону Славка, – ты простачок. А ты – себе на уме. Исподтишка можешь и укусить. Ты смотри, нас не протяни.
– Будь спокоен, Славка, вы мне ничего плохого не сделали. А вот Клаву, медсестра которая, стоит пропесочить: больнее всех уколы делает. Безобразие! И как ей только больных доверяют?!
5
От нечего делать вспоминали всякие смешные истории. Рассказывали мы со Славкой, а дед только слушал и ухмылялся, поворачивая голову в сторону то одного рассказчика, то другого.
Но вот и он что-то припомнил. Поднялся на подушке, сделал знак рукой, чтобы ему дали слово.
– А у меня был случай, – начал дед. – Жили мы тогда еще с первой женой, на Заимке. Однажды, в середине дня примерно, залетает к нам Мария Субботина, знакомая. Августы, ставит пятилитровый бидон и говорит: «Спрячь, Федор Палч, под кровать до вечера, я с работы буду идти – заберу». И убежала. А работала эта Мария на мясокомбинате. Открыл я бидон и ахнул: он доверху был набит мясом. Смекнул: краденое обнаружат, и мне несдобровать. И отнес бидон в сарай, укрыл его всякой рухлядью. Только закрыл сарай – милиция: лейтенант, а с ним младший сержант. «Не видели, гражданин, женщину с бидоном? – спрашивают. – Такая из себя, шустрая, нос, как у утки». – «Не встречал, – дрожа от страха, отвечаю. – Но если увижу, доложу». Милиционеры пошли дальше, а я перекрестился: пронесло, слава богу. Да… А вечером заявляется Мария. Глазами зырк под кровать, доставай, мол, Федор Палч, бидончик. Я, не дожидаясь ее слов, и говорю: «Что ж ты меня, Маша, подвела? В бидоне ведь мясо было, и не купленное. Безобразие, говорю, у меня обыск из-за тебя делали: конфисковали твое добро. Чуть и меня заодно не забрали. Еле убедил милицию, что тебя я не знаю, что насильно ты всучила этот растреклятый бидон. Так-то вот. Нехорошо, говорю, Маша, знакомых под статью подставлять». Она стоит, опустивши глаза, – поверила в мою выдумку. Извинилась и ушла. А мне того и надо: считай, с неба полпуда мяса упало. Я потом Августе сказал, что купил его, и деньги с жены потребовал. Назавтра, правда, спустил все дочиста.
6
– А хотите еще случай расскажу? – разошелся дед.
– Валяй, – разрешил Славка.
– Ну, так вот, это я уже с сегодняшней старухой жил. Выпроводила она меня как-то в овощной магазин, за редькой. Она шибко редьку с квасом любит. Пришел, купил, стал рассчитываться, а у кассирши с рубля сдачи нет. «Возьмите, – говорит, – лотерейный билет». Я – ни в какую: «Зачем он мне? – говорю. – Я не из везучих. И вообще не нарушайте правила советской торговли. Если будете творить безобразия, я про вас напишу в газету». Тогда она, молоденькая такая, но опытная, ласково просит: «Ну купите еще что-нибудь, капусты, например». Я стою на своем: «Гоните сдачу полноценной монетой, у меня своей капусты целый погреб». А кассирша улыбку мне строит: «Такой симпатичный дяденька, а билетик взять не хочет». А тут уже очередь за мной ропщет: «Из-за тридцати копеек базар развел». Я обернулся посмотреть, кто это сказал, но у всех рты были закрыты. И тогда в доказательство, что я не скупердяй, громко говорю кассирше: «Давай твой билет!» Проходит месяц, получаю газету с таблицей, сверяю. Вот это да! Холодильник выиграл! Кричу старухе: «Беги в магазин!» Она тоже грамотная у меня, когда-то кондуктором в трамвае работала, еще раз сверила. Точно: холодильник. Делать нечего, полезла в погреб, отыскала что требовалось… Спрыснул выигрыш и велел старухе завсегда по билету покупать.
7
Вопрос о жизни и смерти, видно, не дает иногда покоя и деду Хвостову. Однажды он выдал такое признание:
– Не обидно, ребята, умереть: все там, как говорится, будем. Обидно, что после тебя люди все так же будут пить, есть, рассказывать интересные случаи.
8
Из очередного похода в коридор дед вернулся малость раздраженным:
– Уже почти месяц висит их майский «Данко», лень новую газету выпустить. А больным даже почитать нечего.
– Раз ворчать начал, скоро тебя, дед, выпишут, – заметил Славка.
9
Та самая медсестра Клава, которую дед Хвостов грозился пропесочить, в день его выписки заказала ему такси, помогла увязать в узелок вещички. Машина пришла минута в минуту, чему дед весьма удивился: «Поди, кто-нибудь нажаловался на таксистов, иначе бы опоздали».
Мы со Славкой помогли деду спуститься с третьего этажа, усадили в машину, пожелали ему долгих лет.
Вернулись в палатку молча. Разделись и улеглись в постели – тоже молча.
Минут через десять первым нарушил тишину Славка:
– Занятный был дед, – сказал он. И добавил: – Но только, если задуматься, не одно сердце у него больное – все нутро червивое.
