Текст книги "Встречи и воспоминания: из литературного и военного мира. Тени прошлого"

Автор книги: Иван Захарьин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Когда Лермонтова простили за его стихи и вернули с Кавказа, то он прогостил у бабушки в Тарханах месяца два и в это время бывал у нас уже как старый знакомый и прославившийся поэт. В нашем обществе он был веселым и остроумным собеседником, и я никогда не замечала, чтобы он был раздражительным или придирчивым к кому-нибудь. Он был иногда только очень грустным и, видимо, скучал и тосковал по Петербургу. В нем была еще одна особенность: он всегда за кем-нибудь ухаживал… В последний раз он был в Чембаре за год до своей смерти, и когда потом мы узнали, что он убит, горько поплакали о нем.

Несколько месяцев спустя после его смерти, именно в марте 1842 года, прах Лермонтова привезли в Чембар в свинцовом гробу, и много народу выходило встречать и провожать гроб. Везли его на лошадях, шагом; гроб был покрыт черным бархатом с серебряными позументами и установлен был на особые, нарочно устроенные в Пятигорске длинные дроги, которые сопровождал с Кавказа крепостной человек Арсеньевой, бывший дядька поэта, и затем его слуга, находившийся при нем в Пятигорске в то время, когда его убили. Из Чембара прах Лермонтова провезли прямо в Тарханы, где и похоронили.

* * *

Вскоре же я попал и в Тарханы. Это было летом, в начале августа. Я как-то познакомился в Чембаре с молодым помещиком Кашинским, имение которого было вблизи Тархан, и мы решили ехать на могилу Лермонтова вместе.

Село Тарханы, если ехать большим сибирским трактом по дороге от Чембара до Пензы, будет на двенадцатой, кажется, версте от Чембара и видно с дороги в правой стороне. Когда мы приехали в Тарханы и вошли в господский дом, то он оказался пустым, то есть в нем никто в то время не жил; но порядок и чистота в доме были образцовые, и он был полон мебели, той же, какая была восемнадцать лет назад, когда в этом доме жил Лермонтов. Нас встретил тот самый дворовый человек, Ермолай Козлов, бывший с Лермонтовым на Кавказе, и, узнав о цели нашего посещения, стал водить нас по дому и рассказывать о прошлом. Затем он повел нас наверх, в мезонин, в те именно комнаты, в которых всегда жил, находясь в Тарханах, Лермонтов. Там, как и в доме же все сохранилось в том виде и порядке, какие были во времена гениального жильца этих комнат. В запертом красного дерева со стеклами шкафе стояли на полках даже книги, принадлежавшие поэту. Особенное наше внимание обратил на себя небольшой портрет Лермонтова в красном лейб-гусарском мундире, писанный масляными красками. Портрет этот, висевший над небольшим письменным столом, был писан самим Лермонтовым[12]12
  В «Русском художественном листке» за 1862 г. (№ 7, от 1 марта), в статье «М. Ю. Лермонтов», мы находим следующее интересное сообщение об этой способности поэта к живописи: «В бытность свою в Новгородской губернии в 1838–1839 гг., М. Ю. Лермонтов занимался, между прочим, и живописью, и после него осталось до 12 картин, писанных им масляными красками. Две из них, “Воспоминание о Кавказе” и “Голова черкеса”, составляют собственность бывшего сослуживца его А. И. Арнольди (скончался в чине генерала от кавалерии 25 января 1898)». И далее: «Где находятся в настоящее время картины, писанные Лермонтовым, – неизвестно; но после его смерти они достались г-ну Шангирею, двоюродному брату А. Столыпина, товарищу и сослуживцу покойного поэта. По словам А. И. Арнольди, Лермонтов писал картины гораздо быстрее, чем стихи; нередко он брался за палитру, сам еще не зная, что явится на полотне, и потом, пустив густой клуб табачного дыма, принимался за кисть, и иногда в какой-нибудь час картина готова».


[Закрыть], с зеркала. Это объяснил нам старый слуга поэта; да, наконец, под самым портретом стоял год (1837-й) и инициалы Лермонтова[13]13
  О том, что М. Ю. Лермонтов был не только великим поэтом, но и выдающимся художником, существует немало свидетельств, однако эта сторона его творчества очень мало изучена, а многие произведения (художественное наследие поэта включает различные виды и жанры изобразительного искусства: картины маслом, акварели, графику; портреты, пейзажи – прежде всего, кавказские и т. д.) утрачены.


[Закрыть]. Очень интересно бы в настоящее время узнать и справиться, цел ли этот портрет, и где и у кого он находится.

Много-много уже лет спустя, именно в июле 1891 года, когда минуло целое пятидесятилетие со дня смерти поэта, я жил в Пятигорске[14]14
  Мои два письма из Пятигорска от того времени были напечатаны в газете «Новое время».


[Закрыть] и посетил, между прочим, Э. А. Шангирей, из-за которой, по показанию почти всех современников катастрофы, и произошла роковая дуэль Лермонтова с Мартыновым; я спросил ее о вышеупомянутом портрете Лермонтова, и Эмилия Александровна подтвердила мне, что портрет этот действительно был писан самим Лермонтовым, и что она знала и слышала о существовании этого портрета, но где он и у кого находится, – не знает.

Осмотрев дом, мы отправились на могилу поэта. Она оказалась вблизи дома и в то же время неподалеку от сельской церкви, в большой каменной часовне, построенной в саду. Часовня была заперта висячим замком, ключ от которого находился у священника, жившего тут же, на селе. Старик, дядька Лермонтова, пошел за ключом, вскоре же принес его, и мы вошли в часовню. Там были похоронены, как оказалось, четверо: бабушка поэта, генеральша Е. А. Арсеньева (урожденная Столыпина), пережившая на несколько лет своего нежно любимого внука, ее дочь – мать поэта, и сам он. Четвертая могила принадлежала, если не ошибаюсь, кому-то из родственников Арсеньевой, умершему в детском возрасте. Я, по крайней мере, не обратил тогда внимание на эту могилу, не записал о ней ничего, а теперь забыл, кто именно четвертый похоронен в этой фамильной усыпальнице.

Могильный памятник Лермонтова был высечен из черного мрамора в виде небольшой четырехсторонней колонны, на одной стороне которой был приделан бронзовый вызолоченный лавровый венок, а на двух других было выгравировано время рождения поэта и смерти с обозначением, что он жил 26 лет и 10 месяцев. Серебряная лампада висела в часовне, а в стене на восток были вделаны несколько образов. Вот все, что было на могиле этого величайшего поэтического гения, умершего почти в юношеском возрасте и не достигшего даже полного расцвета своих творческих сил…

Когда мы вышли из часовни, оглянулись вокруг и увидели барский дом, сад, а внизу пруд, то нам невольно вспомнились следующие строки известного стихотворения Лермонтова, относящиеся, несомненно, к этой самой местности, где поэт, рано осиротевший, проводил свои детские годы:

 
…И вижу я себя ребенком; и кругом
Родные все места: высокий барский дом
И сад с разрушенной теплицей;
 
 
Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,
Вдали туманы над полями…
 

Святая, преданная любовь, которую питала к своему «дорогому Мише» его бабушка, сделала то, что прах его был похоронен на родной земле, рядом с близкими ему людьми, и даже осуществилось отчасти и заветное желание поэта, выраженное им в своем вдохновенном стихотворении-молитве «Выхожу один я на дорогу»: вблизи часовни, уже поднявшись над ее крышей, «темный дуб склонялся и шумел»…

– Старая барыня, – объяснял нам верный слуга поэта, – как только похоронили Михаила Юрьевича, тотчас же приказали вырыть из лесу и посадить вблизи часовни несколько молодых дубков, из которых принялся только один, а остальные пропали…

Умирая несколько лет спустя после своего гениального внука, бабушка завещала похоронить себя с ним рядом и оставить комнаты поэта в мезонине в том самом виде, в каком они были при его жизни и которые она охраняла от перемен, пока жила сама. В 1859 году, когда судьба дала мне возможность посетить Тарханы, завет старушки Арсеньевой свято исполнялся еще. Что же произошло там теперь, по прошествии 44-х лет, этого я не знаю.

II

П. П. Шангирей. – Распространение известности критика Белинского. – Его брат Константин Григорьевич. – Журнал «Колокол» и Пензенский губернатор Панчулидзев. – Ограбление откупщика Ненюкова. – Сенаторская ревизия Сафонова. – Биографические сведения о семье Белинских. – Смерть Виссариона Григорьевича Белинского

В октябре того же 1859 года мне довелось познакомиться с родственником Лермонтова, отставным полковником Павлом Петровичем Шангиреем, и даже провести в его доме «по делам службы» почти сутки. Это случилось следующим образом.

Однажды в конце октября, во время самой ужаснейшей погоды, я получаю «приказ» от командира батальона отправиться немедленно в качестве депутата с военной стороны в уезд, «на мертвое тело»… Оказалось, что стрелок 1-й роты, возвращаясь из батальонного лазарета, из Чембара, в свою роту поздно вечером провалился в какой-то маленькой речонке сквозь лед, весь обмок и обледенел, а затем сбился ночью с дороги, не имел сил добраться до жилья и замерз в поле, на земле Шангирея. Мне предлагалось в приказе войти в соглашение с местным становым приставом Гиацинтовым и отправиться на место для присутствования при поднятии «тела». Вскоре я нашел Гиацинтова и на другой же день по получении приказа сидел со становым в его тарантасе, и мы тащились по ужаснейшей проселочной дороге, изрытой колеями и рытвинами, превратившимися от мороза в твердый камень; морозы стояли уже порядочные, а снегу все еще не было на полях. Разбитые по всем суставам, продрогшие и измученные, вечером дотащились мы до деревни, принадлежащей Шангирею, и становой приказал ямщику ехать на господский двор.

Еще дорогою становой рассказал мне, что Шангирей приходится Лермонтову родственником, и что у него есть вещи и письма поэта. Так как я в то время, будучи юным прапорщиком, благоговел перед гением этого поэта еще более, чем благоговею теперь, то понятно, что был очень обрадован рассказами моего спутника и, забывая все мучение дороги, с нетерпением желал увидать Шангирея.

Помещик встретил нас очень радушно. Это был отставной кавказец, лет за 60, но еще очень бодрый и крепкий человек; он был выше среднего роста и плотно сложенный, с коротко остриженной, словно выбритой головою, одетый по старой привычке в бешмет и черкеску.

Когда окончились все церемонии первого знакомства и разговоры на ту несчастную тему, из-за которой мы, собственно, и приехали, полковник стал внимательно расспрашивать меня о современном вооружении солдат и затем спросил, правда ли, что в наш стрелковый батальон присланы какие-то новые «винтовки», стреляющие будто бы на версту расстояния.

Я удовлетворил его любопытство и объяснил ему, что нашими стрелками только что получены из Тулы шестилинейные винтовки, стреляющие пулями Минье на 1200 шагов прицельных[15]15
  Шестилинейная винтовка или капсюльное ружье уменьшенного (15,24 мм) калибра – дульнозарядное нарезное оружие, сконструированное А. В. Лядиным, Л. Г. Резвым и К. И. Константиновым в 1856 г. с целью повысить прицельность и дальность стрельбы по сравнению с гладскоствольными ружьями.


[Закрыть], что эти винтовки заменили бывшие в стрелковых батальонах тяжеловесные люттихские штуцера[16]16
  Люттихский или литтихский штуцер (по месту изготовления в г. Люттих [Льеж], Бельгия) – бельгийская копия английской дульнозарядной «брюнсвикской» винтовки, нарезное дульнозарядное оружие, был принят в России на вооружение застрельщиков пеших батальонов и пластунов в 1843 г. Несмотря на значительную дальность и меткость штуцера по сравнению с гладкоствольными ружьями, находившимися тогда повсеместно на вооружении русской армии, штуцера имели существенный недостаток – их скорострельность была в несколько раз ниже, поскольку пулю приходилось досылать в ствол очень плотно, на что требовалось много усилий и времени: поскольку действовать одним шомполом было бесполезно, приходилось вгонять пулю, ударяя по шомполу увесистой деревянной колотушкой в течение нескольких минут, которых в бою, естественно, не было.


[Закрыть], заряжавшиеся при помощи особого молотка, загонявшего в ствол пулю, и имевшие вместо штыка тяжелый и неуклюжий нож-тесак. Старый воин так и засиял от радости, когда я рассказал ему о свойствах и качествах нового (тогдашнего) вооружения, считавшегося в то время последним словом военной техники.

– А в мое-то время, на Кавказе, – говорил он, вздыхая и покачивая головою, – было такое жалкое вооружение, что просто стыдно и вспомнить! Наши гладкоствольные ружья стреляли своими круглыми пулями едва только на 200–300 шагов, а у черкесов и тогда уже были винтовки, стрелявшие вдвое дальше[17]17
  Горцы раньше, чем было усовершенствовано русское пехотное ружье, дали своему ружью нарезы, что и позволило достичь дальнобойности. С целью ослабления России и затягивания Кавказской войны, западные страны, в первую очередь Великобритания, поставляли штуцера через Турцию горцам.


[Закрыть]. И знаете ли, что эти канальи, татары[18]18
  В XIX в. в России «татарами» назывались традиционно все тюркские и, шире, мусульманские народности.


[Закрыть], проделывали? – выедет, бывало, перед нашим отрядом на какой-нибудь ровной поляне их джигит, прицелится в роту, стоящую сомкнутым строем, шагов этак на 500, и выстрелит… глядь, солдатик и повалился со стоном наземь… А он, бестия, поворачивает к нам круп лошади, расстегивается, где следует, наклоняет голову к луке седла, обнажает нам цель и стоит несколько секунд, не шевелясь, пока не выстрелят по нем, – и, конечно, напрасно, потому что пули не долетают до него. Увидят это казаки, рассердятся и поскачут за ним; ну, тогда уже шутки плохие…

Когда эти военные разговоры были окончены, я исподволь перевел речь на Лермонтова и сказал Шангирею, что знаю наизусть почти все стихотворения поэта, по крайней мере, все мелкие, то есть лучшие его пьесы…

– А знаете его «Валерик»? – спросил полковник.

– Как же не знать, – отвечал я, – ведь это одно из немногих его батальных стихотворений.

– А вот я вам его сейчас покажу, – проговорил Шангирей и вышел из столовой, где мы сидели за самоваром, в кабинет. Через несколько минут он вернулся и показал мне небольшую тетрадь очень толстой бумаги, где было написано все названное стихотворение, но с большими помарками, вставками и выносками. В то же время он сообщил мне, что у него имеются несколько картин, писанных масляными красками самим поэтом, и хранятся письма Лермонтова с Кавказа к нему же, Шангирею, который, оказалось, был родственником поэта по Аркадию Столыпину, своему двоюродному брату.

Как глубоко я скорблю теперь, спустя 40 лет, что тогда, в тот осенний бурный вечер, когда сидел за чайным столом в уютном деревянном одноэтажном доме Павла Петровича Шангирея, не попросил у него позволение снять копии с писем Лермонтова или хотя бы переписать того же самого «Валерика»… Кто знает, где эти письма теперь и у кого, и были ли они когда-нибудь в руках людей, специально знакомящихся с каждою строкою, вышедшею из-под пера Лермонтова? Или, может быть, совсем погибли эти письма, и от них не осталось не только копий, но и следов… И – кто знает – может и самое стихотворение «Валерик» имело в рукописи, принадлежащей Шангирею, какие-нибудь новые варианты или даже новые строфы…

С беззаботностью молодости я отнесся тогда к тому драгоценнейшему сокровищу, которое держал в своих руках!.. Я был бесконечно счастлив, что вижу подлинную рукопись Лермонтова, и совсем уже не думал о письмах его, картинах и вещах, которые были тоже у Шангирея.

И не думал я обо всем этом, главным образом, потому, что никак в то время не воображал и не предвидел, что мне придется впоследствии жить и существовать литературным трудом и что много-много лет спустя мне доведется вспоминать мою вечернюю беседу с покойным П. П. Шангиреем, внесенную лишь вкратце по возвращении в Чембар в мой дневник…

А в тот памятный вечер, едва только стенные часы пробили десять, как хозяин поднялся из-за стола и, извиняясь, пожелал нам покойной ночи, заявив при этом, что он всегда привык ложиться в это время спать.

На другой день мы поднялись рано, и, когда вышли в столовую к утреннему чаю, хозяин уже поджидал нас. Через полчаса мы поблагодарили хозяина за гостеприимство и распростились с ним. Затем мне никогда более не довелось видеться с ним, так как, исполнив возложенное на меня поручение, я уже не вернулся в имение Шангирея и проехал прямо в Чембар. В следующем же 1860 году наш батальон был переведен на кантонир-квартиры[19]19
  Кантонир-квартиры (нем., от франц. canton – «округ», и «quartier» – квартира) – квартиры для войск, армейских частей в обывательских домах в мирное время.


[Закрыть] в соседнюю Саратовскую губернию, в раскольничий город Кузнецк.

* * *

В доме тех же Шумских, летом же 1859 года я узнал, что в Чембаре проживает родной брат знаменитого критика Белинского, Константин Григорьевич Белинский. В это время литературная слава и известность Белинского стала уже проникать всюду, главным образом, благодаря журналам, преимущественно «Современнику», издаваемому Панаевым и Некрасовым. Эти журналы очень часто стали рекламировать недостаточно оцененного при жизни писателя, цитировали его мнение и статьи и, наконец, сообщили, что известный в Москве меценат-купец Солдатенков предполагает издать полное собрание сочинений покойного критика, скончавшегося, как известно, при несколько исключительных обстоятельствах… В то время, то есть в 1859 году, прошло уже четыре года со времени вступления на престол императора Александра II, и всякая опала с покойного Белинского была, по-видимому, снята. Революционное же движение на западе Европы 1848 года, к которому был ни за что ни про что припутан этот писатель (в силу своего известного «Письма к Гоголю»), не только улеглось, но было вытеснено и заслонено у нас, в России, другим событием, несравненно более крупным и важным, – только что окончившейся Крымскою войной. И поэтому с имени Белинского спал как бы сам собою тот запрет, который тяготел на нем с рокового 1848 года, бывшего в то же время по странному стечению обстоятельств и годом смерти знаменитого критика. Тем не менее в то время, о котором идет речь, имя покойного Белинского произносилось в провинции все еще с некоторою опаской, как и имя А. И. Герцена, издававшего уже в Лондоне свой «Колокол».

Отправившись на розыски, я нашел Константина Григорьевича проживающим в одной из глухих улиц Чембара, в деревянном флигеле, состоящем всего из трех маленьких комнат. При нем жила его многочисленная семья – жена и дети; кругом была бедность и нищета… Как известно, он, овдовев уже после смерти брата, женился во второй раз и имел теперь 8 человек детей.

Меня встретил человек невысокого роста, широкоплечий, лет 50-ти с лишком, с густыми темными волосами на голове, очень бедно одетый, давно не брившийся… Это и был отставной титулярный советник К. Г. Белинский, родной брат умершего писателя. Я назвал себя, объяснил цель своего посещение и узнал следующее.

Константин Григорьевич служил самым скромным и мирным чиновником в местной думе (по-тогдашнему ратуше) секретарем. Год назад приехал в Чембар на обычную ревизию Пензенский губернатор Панчулидзев. На другой день его приезда ему представлялись по обыкновению все уездные власти, и в том числе несчастный Константин Григорьевич. И вот, едва только губернатор подошел по очереди к Белинскому, и этот последний проговорил: «Титулярный советник Белинский», – как губернатор громко ответил: «А, знаю! Пьяный советник Белинский», – и, быстро отвернувшись от него, подошел к другому, стоявшему рядом чиновнику…

Несчастный Белинский, имевший восемь детей, из коих один только старший сын содержал сам себя, был поражен, как громом. Наконец, и такое публичное, ничем не вызванное и незаслуженное оскорбление!..

Во время последовавшей затем ревизии губернаторский чиновник в думе рвал и метал, что называется, и, в конце концов, секретарь должен был подать в отставку, в которую вскоре и был уволен с пенсией в 16 рублей с копейками в месяц.

По отъезде Панчулидзева из Чембара в Пензу несчастный Белинский долго и тщетно старался узнать причину такой необычайной немилости к своей маленькой особе со стороны такой крупной, как губернатор, и, наконец, после долгих хлопот и выпытываний узнал от уездного предводителя дворянства, М. Н. Владыкина, следующее. Губернатор Панчулидзев висел уже, как говорится, на волоске: против него собиралась в Петербурге серьезная гроза, которая и разразилась над ним во следующем 1859 году, когда в Пензенскую губернию был послан на ревизию с чрезвычайными полномочиями сенатор Сафонов, удаливший от должностей в губернии массу чиновников с преданием суду. Конечным же результатом ревизии было увольнение от должности и самого губернатора.

Весь этот сыр-бор загорелся из-за статьи «Дневной грабеж в Пензе», напечатанной Герценом в «Колоколе» в 1858 году. В этой статье (которую я читал впоследствии) рассказывалась следующая достоверная история, происшедшая в кабинете Пензенского губернатора Панчулидзева в конце декабря 1857 года.

Пришел к нему в кабинет откупщик Ненюков, державший на откупе кабаки Пензенской губернии, и принес обычную мзду за истекший год в размере трех тысяч рублей вместо пяти, которые тот же губернатор получал обыкновенно ранее; откупщик ссылался на «плохой год», на бывший в конце августа страшный пожар в Пензе, опустошивший более половины города и прочее, но Панчулидзев ничего знать не хотел и требовал прежние пять тысяч. Наконец, Ненюков заявил: «Воля ваша, ваше превосходительство, что хотите, со мной делайте! А я более дать не в силах», – и с этими словами откупщик достал из бокового кармана сюртука бумажник, вынул оттуда пачку ассигнаций и стал отсчитывать. Когда он отсчитал три тысячи, положив их губернатору на стол, а остальные деньги стал укладывать обратно в бумажник, то Панчулидзев мгновенно выхватил у Ненюкова из рук бумажник, опорожнил его и в пустом уже виде вложил обратно в боковой карман сюртука откупщику, совершенно ошалевшему от неожиданности и ужаса такого грабежа. Затем губернатор повернул Ненюкова к выходной двери кабинета и вытолкнул в приемную, пригрозив ему, что если только он осмелится кому-нибудь «открыть рот» об этом происшествии в кабинете, то он, губернатор, ушлет его туда, куда Макар и телят не гонял…

Откупщик Ненюков, действительно, «рта не открыл», когда вышел ограбленный из губернаторского кабинета. Но от Панчулидзева он прямо направился к правителю его канцелярии статскому советнику Мешкову и объявил ему, что его «часть» отнята сию минуту губернатором, с которого он, откупщик, обыкновенно начинал раздачу питейной дани; от Мешкова Ненюков направился к управляющему казенной палатой с тем же приятным известием, затем поехал к полицмейстеру полковнику Петрово, к трем советникам губернского правления, и так далее, – словом, ко всем тем чинам и лицам, считая в том числе частных приставов города и квартальных, которые получали всегда от откупщиков в конце года свои обычные «наградные»…

Скандал в чиновничьем мире Пензы вышел небывалый. Все чиновники, не получившие дани, ругали на чем свет стоит губернатора, вполне уверенные, что Ненюков не осмелился бы измыслить такую историю, если бы она не произошла в действительности. Когда Панчулидзев узнал, наконец, что Ненюков все еще со списком в руках продолжает разъезжать по городу и оповещать чиновников, – имя же им легион, – что он не может уплатить им на этот раз их «наградных», то приказал арестовать «клеветника» при полицейской кутузке. Тогда жена Ненюкова выехала потихоньку в ту же ночь из Пензы и поскакала в Петербург спасать и выручать мужа из беды неминучей…

В те времена, как известно, не было не только телеграфа, но и железных дорог; первый телеграф через Пензенскую губернию прошел лишь в следующем 1859 году; все важные и экстренные распоряжение и донесение пересылались эстафетами, то есть при помощи лошадей. Так же точно, вероятно, двигалось и «дело» пензенского откупщика, купца 2-й гильдии Ненюкова. Однако, как ни тихо шло это дело, но дошло оно каким-то путем до Лондона и попало, конечно, в редакцию «Колокола», в руки А. И. Герцена. А затем, в мае 1858 года, появилась и самая статья «Дневной грабеж»…

«Колокол» в то время был очень распространен: его беспрепятственно получали в нескольких экземплярах в каждом губернском городе и во многих даже уездных городах. Мы, офицеры 16-го стрелкового батальона, получали этот экземпляр от М. Н. Владыкина, выписывавшего два экземпляра. Теперь прошу читателя представить себе, какое впечатление произвела тогда в Пензенской губернии статья Герцена, написанная вдобавок en toutes lettres[20]20
  Недвусмысленно (франц.). – Примеч. ред.


[Закрыть].

И этому самому губернатору Панчулидзеву, отлично, конечно, ознакомившемуся с статьей «Колокола», уже висевшему на волоске и ожидавшему грозы, вдруг докладывают, во время приезда в Чембар, что в числе имеющих представиться чиновников находится брат знаменитого литератора Белинского… И вот, не будучи в силах отомстить далекому Герцену, Панчулидзев сорвал гнев на несчастном титулярном советнике Белинском[21]21
  В 70-х годах я рассказал об этом случае с братом Белинского покойному М. И. Семевскому, который потом, спустя несколько лет, в статье о Белинском в «Русской старине» (1874) и воспроизвел мой рассказ, но только допустив в нем некоторые неточности: так, например, он совсем не назвал фамилии губернатора, уволившего К. Белинского и оскорбившего его, и, по ошибке, конечно, отнес этот случай ко времени губернатора, сменившего Панчулидзева.


[Закрыть].

– И уж добро бы я действительно пил, – говорил мне добродушный Константин Григорьевич, – тогда, по крайней мере, не было бы уже так больно и обидно! А то ведь нет: пил, как и все перед обедом, перед ужином, в гостях, где придется, – и пьяным меня никто не видел…

После первого нашего свидания Константин Григорьевич зашел ко мне, и мы потом стали видеться часто. Разговоры наши большею частью, конечно, вращались около его покойного брата, Виссариона Григорьевича. Вот что я узнал в то время и записал в свою памятную книжку.

Отец Белинских был, как известно, полковой врач, стоявший с полком в Свеаборге, где и родился тогда его старший сын Виссарион. Родиной его было село Белынь Чембарского же уезда, где отец Григория Никифоровича Белинского был диаконом. От этого и самая фамилия врача была вначале не Белинский, а Белынский, по имени села, а потом уже как-то в полковой канцелярии, в формулярном списке, его стали писать Белинским. Отца их все-таки тянуло на родину в Чембар, – и как только открылась в этом городе вакансия уездного и городового врача, то Белинский-отец тотчас же и перепросился на службу в свой родной город, куда вскоре и переехал со всею семьею, состоявшею тогда из жены и сына. Мальчик поступил вскорости в местное уездное трехклассное училище, в котором и окончил курс; он оказался замечательно способным учеником и получил при окончании курса награду – книгу Евангелие в изящном переплете. (Книга была подписана, между прочим, И. И. Лажечниковым, известным романистом, бывшим в то время директором училищ Пензенской губернии). Затем отец отвез старшего сына в Пензу и определил его в губернскую гимназию, прямо во 2-й класс, в августе 1825 года. Там он, однако, не окончил курса[22]22
  О гимназических годах Белинского имеются в печати сведения, сообщенные бывшим директором Пензенской гимназии И. И. Лажечниковым и учителем М. М. П-овым. Брат же его, Константин Григорьевич, знал и помнил очень немногое: по его словам, Виссарион Григорьевич был по некоторым предметам лучшим учеником в классе, а по нелюбимым предметам – худшим. По словам брата же Виссарион Григорьевич издавал в старших классах какой-то литературный рукописный журнал. Здесь, кстати, я считаю необходимым исправить явную неточность, появившуюся на днях в одной из больших петербургских газет – будто Белинский вышел из третьего класса гимназии… Автор этого сообщения (г-н Быстренин из Пензы) упустил, конечно, из виду тот факт, что Белинский в следующем же году выдержал блестящим образом вступительный экзамен в Московский университет, – что, понятно, было бы немыслимо, если бы он не ушел в гимназии далее 3-го класса. Да наконец, в записках того же учителя естественной истории М. М. П-ова встречаются, например, следующие фразы: «Домашние беседы наши продолжались и после того, как Белинский поступил в высшие классы гимназии»… Или в другом месте: «Он (Белинский) учился у меня естественной истории только в двух высших классах». Следовательно, если тогдашняя пензенская гимназия была всего четырехклассная, то и тогда надо заключить, что Белинский был в ее обоих высших классах.


[Закрыть]; но затем, попав в Москву, Белинский благодаря своим блестящим способностям поступил в Московский университет казеннокоштным студентом, так как в те времена при этом университете (в старом здании, в одном из флигелей, выходящих на Большую Никитскую улицу) было устроено общежитие или конвикт – для бедных, собственно, студентов. Через два года по поступлении в университет студента Виссариона Белинского постигла, как известно, неудача: он был исключен из университета «по неспособности», как было официально ему объявлено и как значилось потом и в журнале совета и в аттестации, выданной ему из университета: «способностей слабых и нерадив…» Самую главную и решающую роль в этом прискорбном событии играл, по словам брата, профессор истории, известный М. П. Погодин, почему-то особенно невзлюбивший В. Белинского. «Неспособность» исключаемого студента была припутана тут ни к селу, ни к городу, как говорится; главным же – юридическим – поводом к исключению послужило его болезненное состояние.

Дальнейшая затем судьба этого даровитейшего писателя всем известна: это был тяжкий, непокладный, чисто каторжный труд журналиста-критика – сначала в Москве, в «Телескопе» Надеждина, а затем в Петербурге, в «Отечественных записках» Краевского и позднее в «Современнике». Один раз только – и то недолго – отдохнул покойный писатель от своей каторжной жизни – это во время поездки за границу, откуда он имел неосторожность написать свое известное порицающее «Письмо к Гоголю», благодаря которому, собственно, и были нарушены самые последние часы его жизни – как это изображено на известной картине художника Наумова[23]23
  Речь идет о картине русского жанрового живописца А. А. Наумова «Белинский перед смертью», изображающей Н. А. Некрасова и И. И. Панаева у постели больного Белинского. На заднем плане картины изображена фигура жандарма, разговаривающего с прислугой. В. Г. Белинский умер незадолго до того, как «Письмо к Гоголю» попало в руки Третьего отделения: до этого оно распространялось в списках, причем за одно только прочтение этого произведения Достоевский был приговорен к смертной казни.


[Закрыть].