Текст книги "Дикие пчелы"

Автор книги: Иван Басаргин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

2

Полоскался июнь над сопками, катился в Лету 1905 год. Над морем навис туман, колышется на волнах, дремлет. Поручик Владимир Арсеньев подал команду:

– Охотничья команда, равняйсь! Смирно! Налево! Шагом арш!

Пошла охотничья команда в сопки, чтобы выгнать с русских берегов браконьеров-японцев. В дружине около ста человек. Одних Силовых с десяток наберется. Дружинники не побегут. Они не поймут позора тех, что бежал с крейсера «Изумруд».

Шли по тропе, что вилась по берегу моря, падала с отвесных скал, поднималась на крутые бока сопок. К вечеру вышли в устье Голубой речки. С сопки было видно озеро Зеркальное, в его хрустальной воде купалось горячее солнце. В лимане Голубой речки на рейде стояла шхуна. На ее палубе сиротливо приютилась пушка. Около пушки с винтовкой ходил часовой.

Японские рыбаки беспечно ловили сетями и неводами симу, которая тугой струей спешила на свои нерестилища. На берегу десяток японцев пластали рыбу, солили, укладывали в бочки. В такие же бочки сливали зернистую икру.

– Всем отдыхать. Федор Силов, Нестер Соломин, вы со мной. Пятышин, ты за командира. Разведаем как и что, – распорядился Арсеньев.

Разведчики вернулись скоро. Арсеньев сказал:

– Сейчас трогать не будем. У них есть винтовки, зачем себя под пули подставлять да и зря людей бить. Будем брать утром, сонных. Остается дозор, а мы отойдем в ложок и передохнем до утра. Лодчонку бы где прихватить, чтобы взять сразу же шхуну, не то откроет пальбу из пушчонки, может кого и убить.

– Сварганим плотик и на плоту доберемся.

– Верно. Так и сделаем. Плавникового леса хватает.

Ночь, звезды то гасли, то снова вспыхивали. Туманы то надвигались, то отползали назад. Ярились на пойме гураны. Где-то провыл одинокий волк. Кто-то долго и истошно кричал на сопке. Заверь давил зверя.

Утро пришло тихое. Редкий туман застыл над морем. Перешептывались волны, тонко звенели комары, стонали чайки, крякали на озерах утки. Браконьеры спали в палатках. Спали и часовые у палаток и на шаланде.

В борт шаланды тихо стукнулся плотик. Пять дружинников вскарабкались на борт. Шаланду охраняли трое. Их тут же разоружили. Дружинник-пушкарь бросился к пушке, чтобы дать сигнал, крутнул ее, протер глаза, начал шарить руками в поисках замка, потом захохотал. Это была деревянная пушка.

– Командир, нападай, сигналу не из чего подать! Пушчонка из дерева! – закричал пушкарь и выстрелил вверх из берданы.

Поздно просигналил: часовые уже были связаны. Двадцать пленников понуро стояли перед наведенными на них стволами. Арсеньев приказал:

– Всех на шаланду, отправим в Ольгу.

– И чего с ними вошкаться, переторскаем – и баста. Они наших убивают, а чего мы будем смотреть, – зашумели охотники.

– Пленных не убивают. И чем больше мы пленим, тем быстрее наши пленники вернутся на родину.

Почти до полудня грузили рыбу, икру, рыбацкое снаряжение. Лодки подожгли. Десять дружинников, среди них были и моряки, повели шаланду в бухту Ольги. А отряд пошел по берегу на север.

Экспедиция продлилась до осени, взяли в плен около ста рыбаков, конфисковали десять шаланд, все они были уведены в Ольгу.

Видели бы русские матросы, бежавшие от огней шаланды и посадившие на мель судно, как встречали жители японских пленников. Японцы шли по тому же тракту. В каждой деревне сердобольные бабы кормили их сытными борщами, укладывали спать на русских печах. Накормят, еще и посмеются: «Ну что, отвоевались, япошки? Посидите, отдохните, домой еще успеете».

А скоро пришел и конец позорной войне, которую какой-то мужик в шутку назвал войной икон с японскими пушками.

Бунтовали матросы во Владивостоке, рабочие на рудниках Бринера. Лилась русская кровь по всей России.

О войне, о бунтах еще долго будут говорить охотники в зимовьях, в деревнях, при встречах на привале: «Свои своих стреляли! До чего дожил люд!»

Грохотали поезда по чугунке, везли в таежный край бунтовщиков, малоземельных. Начали расти деревни как грибы.

Шел 1906 год. Стали и в эти глухие места залетать переселенческие ласточки, Кузьма Кузьмин и Еремей Вальков пришли ранней весной. Выдали им казенный кошт; четыреста рублей серебром, чтобы обзавелись хозяйством, берданы, провиант и семена на посевы. Выбрали мужики чистые поляны, вспахали по десять десятин земли, посеяли, стали строиться. Ладно и дружно строились.

А вот те, кто за ними пришли, Шишкановы и Ковали, хватили горя. Коштовые деньги за зиму проели, а весной нужно было поднимать земли. Вот и пошли в работники к Вальковым и Кузьминым. А те рады работникам.

Мотыгами сковыряли пришлые десятинку-другую землицы, семена же пришли занимать у староверов. А Степан Алексеевич и рад, что к нему пришли на поклон. Не просто пришли, а сбросились и купили загнанную клячу у Кузьмина да телегу на деревянном ходу, зад у которой вихлял, как у калеченой собаки. А кобыла – та и вовсе на живодерню просилась. Сбруя вся веревочная. Хомут – не понять, с какой твари, то ли ярмо бычачье, то ли еще что-то. Но Валерий Шишканов еще и покрикивал на кобылу: «Ну, балуй! Да стой же, тебе говорят!»

– Пшенички, значится, занять? Займу. Отчего же добрым людям не занять, ежели они попали в беду? Займу. Может, продадите мне свою клячонку? Сколь просите?

Валерий вспыхнул, он понял, что этот бородач над ними издевается:

– Сто рубликов. Берешь?

– Хм, беру. В придачу еше дам два мешка пшеницы, хватит ли?

– Хватит, – смутился Валерий. Оттого, что заломил такую цену за падаль.

А мужики хохочут в свои дремучие бороды, видят изгал, кураж своего наставника, но еще не поймут, шутит он или нет.

– Устинка, а ну неси-ка деньги за конягу. Там за божничкой лежит серебро. Неси, что встал столбом! Да винчестер мой прихвати. Откель будете-то?

– Астраханские мы. Может быть, купишь и телегу? – смеется одними глазами Валерий. – Не много спрошу. Десятку – и по рукам.

– А что, и телегу куплю. Такой телеги у нас отродясь не было. Буду по праздникам для потехи баб катать. Беру.

Бережнов обошел телегу, тряхнул ее так, что она ходуном заходила.

– А ты веселющий, парнище. Люблю веселых, потому как сам веселый.

Подошел к одру, задрал голову, посмотрел в зубы. Снова хохотнул:

– Конятину-то едите ли?

– Едим, абы не воняла шибко. Должно хватить. У себя еще чуток есть.

– Ну, смотри, не продешевись. Бабы, нагребите им два мешка семенной пшеницы, лучше всего «сухановки».

Устин принес деньги, винчестер. Бережнов отдал деньги Шишканову, вскинул винчестер, выстрелил кобыле под ухо. Дрогнула она и упала…

– А теперь покупай у меня коня. Какой тебе люб, выбирай.

У парней Шишкановых и рты набок, но старший, Валерий, спокоен. Выбрали Игреньку. Молодой жеребчик не стоял на месте.

– Теперь покупай телегу. Вон ту возьми, новая еще и на железном ходу. Хомут Игренькин на десятом колышке. Запрягай и дуй отседова, пока не передумал. Кобылицу тоже увезите с собой. Не то сам съем, – хохотнул Бережнов и, довольный собой, ушел в дом.

Устин помог запрячь Игреньку в телегу, загрузили пшеницу, мужики помогли забросить убитую кобылу и выпроводили гостей за ворота, почесывая затылки, посмеиваясь над чудачеством наставника.

Приехали Шишкановы домой, щеки пылают от радости и от стыда. Поглумился над ними бородач. Ну и пусть его комары заедят.

И другим так же щедро помогал Бережнов. Прошел слух, что в Чугуевке будет волость. Надо иметь побольше сторонников. Не плохо бы стать волостным. Власть в любом случае сгодится, ее в кармане не таскать. Свои будут сильнее бояться. А то, что покуражился Бережнов, так пусть знают его достаток и силу. Для него жеребчик или два мешка пшеницы ничто. Он может раздать за весну и десять мешков, и сорок. Слава богу, за урожайный год брал столько хлебом, что всей деревне не съесть: сто десятин пахотной земли чего-то стоили. И разве только земля? Алексей, его старший сын, уже стал отменным охотником. Устин тоже начал приносить добычу из тайги. В прошлую зиму они с побратимами недалеко промышляли – и то каждый добыл соболей и белок на тысячу рублей. В этот год собираются уходить под Арараты. Совет там отвел им пушные угодья. Будут летом сами строить себе зимовье. А потом кони, из которых десяток-другой он может продать переселенцам. Несли чистое золото и пчелы. Поэтому трешка в долг или мешок пшеницы без отдачи – при голосовании лишние шары.

Другие старообрядцы тоже жили примерно в таком же достатке. Но если видел Степан Бережнов, что кто-то кого-то обижает, собирал сход и примерно наказывал лиходея, заставлял выплачивать недостающее.

Тихо и мирно жили на той стороне реки Арсе Заргулу, Календзюга Бельды, Дункай. Над ними тоже, как клушка над цыплятами, стоял Бережнов. Помогал в пахоте, в посеве хлебов, уборке. Те тоже пригодятся при захвате власти. А потом не лишнее, когда кто-то разносит добрую славу о тебе, а государственные люди шлют похвалы за подмогу инородцам.

3

И вот в этой сутолоке житейской росли и крепли побратимы, как молодые дубки. Разность в характерах уравновешивала их, Петр Лагутин молчалив, Устин вспыльчив как порох. Журавушка говорлив, ворчлив, но без вспышек. Ровен, как оструганный шест. Их так и называли: Святая Троица. Всегда вместе, будто одной веревочкой связаны. Даже ночевали чаще вместе, то на полатях у Лагутиных, то у Журавлевых. Но чаще у Бережновых. Как только они продерут глаза, Меланья плескала в них холодной водой и угощала вкусными шанежками.

Этот год станет для них заглавным годом. Хватит жить чужим хлебом, пора и честь знать: пошло по пятнадцатому году. Грамотны, рассудительны. А мужиками в тайге становятся в четырнадцать лет, женихами – в шестнадцать, свое хозяйство заводят в двадцать, если на то будет разрешение отца.

Летом ребята построили зимовье под Араратами. Косили, жали, молотили… Мужики…

Тугим потоком по Щербаковке шла кета. Шла она с моря, с низовий Амура, шла тысячи верст, чтобы отметать икру на своих ложементах и умереть. Умереть, защищая свои икринки от прожорливых ленков и хариусов. Кета шла так густо на перекатах, что не всякий всадник рискнул бы пустить в это время коня вброд, многие ждали, когда схлынет косяк.

Побратимы поставили в протоке заездок: свалили через протоку вербину, вбили в дно колья, оплели из орешника крепкие бердыши, а из ивовых прутьев вместительную мордушу. Кета шла по извечным путям, рвалась в узкую протоку, текла в широкий зев мордуши. Успевай доставать снасть, развязывать устье мордуши и высыпать кету на берег. Лов в эту пору не считался запрещенным, если рыбак не перегораживал всей реки.

Ночью в сопках кричали изюбры. Ревели самые ярые певуны, ревели те, кто в этом году остался без гарема. Уже октябрь на дворе, а они все кричат. На берегу горел неспешный костерок. Таинственно помигивали звезды. Сонно, будто о чем-то сожалея, вздыхала река, утробно урчали перекаты. Холодные волны воздуха наплывали на костер. Дунул ветерок, подхватил дым и искры, сорвал листочки с дремотной талины. Качнулись холодные туманы над лесом, прижались к берегу. Ушли от ветра.

Устин Бережнов поднялся, пошевелил сутунки в костре, посмотрел на темные громады сопок, зябко зевнул, поежился от холодка, сказал:

– Что бы мы стоили без деда Михайлы? Он нам отдал свою душу. Для ча рвется в верха кета, для ча орет изюбряк, пошто суетится человек? А? Все потому, чтобы оставить после себе подобного. Потеха! Земля, мое тело, душа, рай, ад… Для ча? Не было бы нас, вовсе было бы так же: ревели бы изюбры, рвалась бы кета на ложементы, жадничали и хапали бы люди. А вот я не хочу быть таким!

– Хочешь ходить в лаптях, питаться черным хлебом? Это тоже было за сотню лет до тебя, – сказал длинную речь Петр Лагутин.

– Не было бы деда Михайлы, – заговорил Журавушка, – были бы мы до сих пор дети. Отнял он у нас ребячество: сразу земля, звезды, цари-государи, раскол, красивое слово. Сотворил в голове мешанину и ушел. Что было бы, ежли бы он до сих пор жил?

– Просто мы были бы во много раз умнее. Тебе же, дурню, может быть, такое и не впрок, – вспыхнул Устин. – Великий был человек, царство ему небесное, – широко перекрестился. – Не от него ли мы взяли, что все в этом мире смертно, даже звезды, наше солнце. Только звезды живут мильярды лет, а мы миг. Мы как лучик солнца: блеснул, и нет его. Но и этот миг прожить не умеем. Камень станет песком на косах, вон та сопка размоется водой, ветрами, и будет на ее месте ровное место. И на все мильены, а нам – миг… Хорошо сказал перед смертью деда Михайло, что, мол, природа всему голова, а не бог, – заключил Устин.

– Хватит вам, говоруны, живете только думами деда Михайлы, своих еще не накопили, – заворчал Петр.

– С чего же их копить, ить мы не прожили и десятой доли, сколь прожил наш прапрадед. Хватит того, что его думами живем да еще думами Макара Булавина. У наших-то головы пошли набок. Отцу – власть, другим – деньги. Дед Михайло умер, а на сорокоуст не нашлось денег.

– Зато с каким почетом хоронили Петрована, – перебил Журавушка Устина. – Вся округа собралась, на сорокоуст только завещал пять тыщ золотом, поминки – в десять, разные подарки.

– По деньгам и почет. А деда Михайлу хоронили мы да наши старушонки со старичками. Гордись, кто богат. Вот все нам и завидуют.

– Не мудри, Устин, в столько годков мудрецов не бывает, – буркнул Петр и завернулся в козью доху.

– Бывает, к уму деда Михайлы добавлю свой и стану мудрецом. Буду жить без денег.

– Даже Арсешка не такой дурак: сказывают, у него полон мешок денег, – ввернул Журавушка.

– Наговоры. Чего бы тогда он ходил в кожах? Баба снова брюхата, малышня голопуза. Арсе живет как птаха небесная: что дал бог, то и его. Он ловит рыбу острогами, а мы заездком. Разница есть. Он икру сам ест, а мы в города везем.

Устин сдернул с головы шапку – на плечи упали золотые кудряшки. Разметались, жарко заполыхали от огня. Шмыгнул носом, засмотрелся на речку голубыми глазами, чистыми, родниковыми.

– Гордись, что ты богат. А отчего богат-то? Оттого, что первым встречаешь солнце, последним провожаешь его. Дед Михайло говорил, что, мол, кто первым встречает солнце и последним провожает его, тот дольше живет. А пошто так, я не знаю.

– День-то, Петро, дольше выходит, вот и живешь дольше.

– Пусть так. Зато жисть у Ковалей, Хоминых, Шишкановых – коротка. Выходят на поля, когда солнце уже в небе, уходят, когда ему до сопок еще пять сажень. Богатыми не будут. Они не охотники, не рыбаки. Где только родились?

– Люди они степные, таежные мудрости им неведомы. Помнишь того хохла, который начал пилить дерево на дрова, не повалив его? Залез на вершину и давай ножовкой чирикать лесину. Алексей Сонин вместо того, чтобы показать человеку, собрал всю деревню на потеху. А ты слышал, что он будто купил жеребенка, сказывают, что двухсердешный, летит как стриж? Мне Сонин дозволил к нему приходить. Завтра пойдем вместе. Да-а, конька бы себе такого.

– Эй вы, стригуны, не пора ли спать, – пробурчал Петр.

– А Тарабановы купили сноповязку, жатку-самосброску и молотилку новую, – не унимался Журавушка.

– Знаем, отчего он прет в богачи: хлопнул в тайге золотарей, вот и почал рваться вперед.

– Гневится бог на Макара Булавина, – сменил разговор Журавушка, – не везет старику. То одного сына торскнули на войне, то Серьга, тут стара умерла. Утонула Фроська. Говорят, что он умом спятил, стал искать все беды в звездах.

– Не оговаривай Макара Сидорыча! – осадил говоруна Петр.

– Отрекся будто он от бога. А сказал, что ежли есть бог, то нет в нем добра. Бога надо искать не в небе, а в человеке, в доброте человеческой. Есть слух, что Фроська не сама утонула, что ее кто-то утопил, чтобы доконать дядю Макара. Наши могут на такое пойти. Твой отец, Устин, не дружно живут с дядей Макаром-то. Отлучить от братии – это страшно, – говорил Журавушка.

– Да, Макар сказал, что не на бога надо уповать, а на зло людское. Ведь отчего первый сын его погиб? Оттого, что восхотел мой отец послать наших добровольцев. А отчего Серьгу медведь задавил? Оттого, что эти два брандахлыста, Селивонка и Яшка, струсили и бросили его на съедение зверю. От горя умерла старуха. А Фроську наши утопили. Это уж точно. Ты правду сказал, про то мне и баба Катя долдонила. Лишним стал Макар средь наших. Чернокнижник, то да се. Но тронуть его боятся. Будут предавать анафеме. Эк напужали! Уйдет на пасеку и будет жить да познавать течение звезд, от них зависит судьба человека.

– Он пропадет или нет, а уж ты-то точно, Устин, – буркнул Лагутин и повернулся спиной к костру, – потому что под Макарову дуду пляшешь.

– Пусть пропаду, но чести своей не уроню. А Тарабанов убивец, за то молится с радением.

– Обрыдло, побратимы, ну чего перемываете кости добрым людям, – заворчал Лагутин, поднимаясь. Красавец, прямой нос, голубые глаза, лицо обрамляла пушистая бородка. – Суесловите, а что толку. Пошли трясти мордушу, набилось поди – не поднять.

– Поднимем, ты троих заменишь, – хлопнул ладонью по спине Петра Устин. Лагутин бросился на него медведем. Высокий, широкоплечий, мог бы смять враз Устина, но тот поднырнул под руку, врезал по заду, снова увернулся. Дал подножку, Петр растянулся на жухлой траве. Вскочил, поймал Устина, началась возня. Устин ужом вывертывался из-под Петра. Наконец оседлал его, приказал:

– Вези до заездка, пешком не пойду.

– У, увертыш. Сиди ужо, довезу.

Довез, на берегу схватил Устина за пояс и хотел бросить в протоку, но тот клещом вцепился в пиджак – не оторвать.

– Клещастый ты какой-то. Ладно, иди с миром.

– Эхе-хе, – по-стариковски выдохнул Журавушка, – и поиграть-то нам некогда. Хохлята до бороды в пыли возятся, а мы с мальства в работе. Зато у нас лаковые сапожки, гордость у нас.

– Толкнул бы в воду этого дурня, Петр.

– Еще утонет аль сломается, не слышишь, идет и костями шабаркает. Бедняком здесь могет быть только лодырь аль неумеха.

– С кем ты споришь, Петьша, голова-то у него растет тыквой. Слушай и замри, Ромка, счас будешь умным. «Стану я, раб божий Романе, и, благословлясь и перекрестясь, пойду по сине море, на синем море горюч камень лежит, на этом камне престол божий, на престоле божьем сидит дева Мария, в белых рученьках держит бела лебедя, обрывает, общипывает бело перо: отскочите от раба божия Романа все глупы мысли, родимы болячки, и изыди дурость из буйной головушки, с черной печени, с белого легкого, с рученек, с ноженек, из ясных очей. Та дурость с ветру пришла и на ветер пойдет. Вставай, раб божий Романе, ты стал мудр, ако царь Соломон, умен и хитер, ако медведь таежный». Ну вставай же, дубина ты стоеросовая, пока не намял тебе бока, Петьша один надрывается, мордушу тащит! Развалился, барин!

Побратимы с трудом довели мордушу до берега, вытрясли гору рыбы, поставили снасть и снова отошли к костру, чтобы руки согреть после холодной воды.

– Без огня человек давно бы окостыжился, – грел руки Устин, небольшие, но сильные.

– Хотите, я вам байку расскажу?

– Про то, как на бабу Катю набросился оборотень? – усмехнулся Петр.

– А ты откуда знаешь? – удивился Журавушка.

– Да у тебя же на морде написано, что буду, мол, рассказывать что-то страшное.

– А хотите про…

– …то, как дядя Алексей въехал в дом на диком кабане, а уж там его дорезал, – подсказал Устин.

– Да ну вас, не хотите, как хотите. Буду спать, – отвернулся Журавушка.

К костру подошли два рыбака – Семен Коваль и Валерий Шишканов, протянули руки к огню, бросили:

– Бог в помочь!

– Помогай и вам бог трудиться! – ответили побратимы.

– Плохо он нам помогает. Неумехи мы. Били, били острогой кету, а всего пяток добыли, – доверчиво признался Коваль.

– Да, плохи наши дела. Пришли сюда к осени, надо бы рыбы добыть побольше, ан не получается, – вздохнул Валерий.

– А на червей не пробовали ловить? – оскалил большие зубы Журавушка.

– Не пробовали, завтра испробуем.

– Цыц ты, щанок! – рыкнул Петр. – Не слушайте его, кета на червя не берется. Это особая рыба. Ее надо крючить, бить острогами аль такой заездок строить.

– Петьша, Ромка, давайте нынешний улов весь им отдадим?

– Э-э, ты чего это чужим добром распоряжаешься? – вскочил на свои длинные ноги Роман.

– Это не наше с тобой добро, а божий дар. Один оставайся здесь, один дуй за конем, да Хомина прихватите, будете возить рыбу, пока наших нет. Ну, Петьша?

– Пусть возят, а ты нишкни, Журавушка! Двое сказали – третий согласись.

И пошло дело. Ведь побратимы просто ленились часто трясти мордушу, хотя у бердышей стеной стояла кета. Теперь ее трясли через десяток минут, не успевали руки отогревать. Гора рыбы росла. Хохотал Устин, улыбался Петр, хмурился Журавушка, будто свое, кровное отдавал. Только тихо вздыхал да поджимал свои тонкие губы. Но против побратимов не пошел. Сдался.

Хомин и Коваль пригнали два рыдвана. Загрузили и повезли в Ивайловку. Хомин даже помогал коню сдернуть воз с места.

Ивайловцы ошалели от счастья. К утру снова вернулись. Еще нагрузили по телеге. Теперь будут хоть рыбой сыты.

– Я скажу отцам, – не выдержал Журавушка.

– Спытай. За предательство два раза в речке обмакнем, а один раз вытащим, и быть тебе утопшим.

К берегу на лодке пристали Арсе, Бельды и Календзюга. Поздоровались и тоже начали греть руки.

– Много рыба лови! Хорошо лови, куда столько девай?

– Вона, бедолагам отдаем. Себе еще наловим, – ответил Устин.

– Хорошо делай, наша тоже буду им давай, рыба есть – помирай не буду.

– Это тебе такое хорошо говорить, Арсе, русские на одной рыбе не проживут. Им к рыбе еще и хлеб нужен.

– Все равно, – не сдавался Арсе, – буду рыба, буду живи.

– Когда позовешь на крестины, Арсе? – спросил, улыбаясь, Устин.

– Скоро позову, совсем скоро, – ответил Арсе и тоже улыбнулся. – Наша поехала.

– Вот видишь, Ромашка, все хотят помочь русским, а ты рыбу пожалел, будто она перестанет идти в нашу мордушу.

– Ладно, не гундось, раз сказали, и будя. Вона уже светает.

Среди ночи со стороны стойбища аборигенов заливисто забрехали собаки.

– Можно и передохнуть. Садись к костру, Валера, пообсохни. Застудишься. Хватит вам эту рыбу возить целый день… – Устин зашел на сходни, глянул на мордушу, есть ли рыба, и тут же подался назад, чуть со сходней не слетел. – Петьша! Петьша, сюда, все сюда, здесь водяные вместо рыбы.

Парни забежали на сходни. Петр тихо сказал:

– Это утопленники. Несите крючья, будем доставать.

Достали первого утопленника. Устин закричал:

– Батюшки, ить это баба Арсе! Гля, горлянка перерезана!

Вторым был Календзюга, третьим Бельды.

– Когда же это их успели убить? – тихо сказал Журавушка, потрясенный увиденным.

– Не скули, пади на коня и скачи в деревню, зови отцов! – приказал Устин. Он уже пришел в себя.

Скоро в деревне загудело било: Журавушка полошил народ. Застучали копыта по дороге, прискакали наставник, его братья и еще с десяток мужиков. У Степана Бережнова брови насуплены, в глазах метался огонь. Он спрыгнул с коня, бросил взгляд на трупы, затем на Шишканова, спросил:

– А этот что здесь?

– Он тоже рыбу ловит, – замялся Устин.

– Заарестовать. Увести в деревню – и в амбар.

– Но…

– Без «но», потом все рассудим. Исак Ксенофонтович, веди под ружьем. Понаехали тут разные и начали воду мутить.

Шишканова увели. Он молча повиновался.

– Погоди, тятя, – тронул за рукав отца Устин. – Шишканов ни при чем. Когда к нам подъезжали Арсе с друзьями, он был здесь. Потом этих в протоку принесло. Мы, сказать по чести, решили отдать улов этой ночи им. Хомин и Коваль уже по второму разу увезли рыбу.

– Это хорошо, что вы так решили. Праведно решили. Вы строили эту снасть, вам ей распоряжаться. Устин, стерегите утопленников, мы скачем к инородцам. На коней, мужики! Тут дело нечисто. Живо! Придут ивайловцы, то придержите их. Мы скоро обернемся.

Солнце выползло из-за сопок, в воде что-то блеснуло. Устин вышел на сходни, разделся и прыгнул в ледяную воду. Достал нож, осмотрел его, тихо сказал:

– Это Зоськи Тарабанова нож. Видно, впопыхах оставил в груди Календзюги.

Бережнов с ватагой в деревне встретил одного Арсе. Тот ходил между домами, которые помогли им строить староверы, тряс головой, что-то бормотал себе под нос. Знаком руки остановил всадников, стал рассматривать следы.

– Два люди ходи. Один шибко большой, другой шибко маленький. Его всех убивай. Сразу пятнадцать люди пропади. Все пропади, дети пропади. Собаки кричи, им давай яд. Все помирай, один Арсе живи. Зачем моя живи? – поднял заплаканные глаза на мужиков. – Вот один конь подкова теряй. Его буду ваша подкова. Его делай ваша кузнец.

– Кто же тут был? – спросил Бережнов и спрыгнул с коня.

– Его был Тарабан с сынка. Деньги наши посмотри. Какой дурака. Наша давно деньги нет. Наша деньги Вальков, Кузьма проси, наша все отдавай. Чего его буду лежи дома, пусть буду люди хорошо живи.

– Ищите утопленников по всем косам и берегам. Ежли прижмем Тарабанова, то несдобровать ему. Столько сразу человек убить! Господи, да есть ли у Тарабанова сердце-то? – гремел Бережнов.

Нашли еще труп Дункая, трех детей. Остальные, наверно, отнесла речка ниже.

– Что делать? – спросил мужиков наставник.

– Хоронить, что же больше.

– Знамо хоронить, но ведь надо дать знать властям. Дело-то вязкое, и нас в ту болотину затянет. Может, свалим все на мирских? – в раздумье проговорил наставник.

– А тогда куда же девать Арсе? Ить он точно показал на наших.

Прискакал на коне Устин, подал нож отцу, бросил:

– Нож Зоськи Тарабанова.

– Ладно, нам то уже ведомо. Дуй в обрат. Здесь три думки: убрать Арсе, своим судом судить Тарабановых или звать власти. Ежели дознаются, что это сделали наши, то нам будет туго. На нас и без того наговоров много: старообрядцы, отщепенцы, то да се, а тут еще и убивцы. Ну, что молчите?

– Надо над энтим подумать. Так, с кондачка, не откажешь, – подал голос Исак Лагутин.

– Надо все свалить на хунхузов, – твердо сказал наставник. – Беда ить нам. Оговорят на веки вечные. Тарабановых найти. Наверно, в своем зимовье укрылись. Исак Ксенофонтович, бери людей и дуй на их зимовье. Взять под стражу.

Тарабановых дома не было. Они ускакали в тайгу, теперь сидели на нарах своего зимовья, хмурые и бледные. Зоська трясся в нервном ознобе. Только и шептал:

– Тятенька, про ча мы такое исделали? Тятенька…

– Да замолчи ты, щанок! Исделали, чего же после драки кулаками размахивать? Обмишурились. Денег не нашли, нож потеряли, подкова с коня спала. Арсешку не дождались. Ить он все проследит. Таки уж у них глаза. Исчез Арсе. Ушел без винтовки, с одним ножом. Но куда?…

В деревне мертвая тишина. Даже собаки перестали брехать. А какая завоет, на нее тут же цыкнут, она и замолчит. Все ходили на цыпочках. Такого в их истории не было еще записано. Но Макар Сонин записал: «И бог глаголе: не убий. А Карп Тарабанов убил пятнадцать человек вкупе со своим змеенышем-сынком. То всеми доказуемо, но, пребывая в страхе перед властью и молвой народной, наставник восхотел сокрыть то убийство. Пусть то были инородные люди, но не без души же они. Аминь».

В молельне заперлись мужики на совет. Бережнов сказал:

– Убил инородцев Тарабанов, польстился на деньги. Что будем делать? Судить ли своей властью или отдать в руки полиции?

Снова почесали мужики затылки, а Алексей Сонин даже зло бросил:

– Не мог он заодно убить и Арсешку. Тогда был бы другой сказ. А так где искать того Арсешку? Приведет Тарабанова Лагутин, решать будем. А лучше всего отдать в руки полиции.

– И так можно, но ведь эта сволочь одним ударом ножа всех нас зарезал. И то, что помогали, что кого-то в люди выводили, все будет забыто, когда оговорят.

– Тогда тайком судить и предать смерти! Не порочить себя за-ради убийства.

– Это мы могли бы сделать три-четыре года назад, когда над нами не было властей, когда сами были властью, – ответил Бережнов.

– Шишканов, выходи, – бросил Бережнов, открыв двери амбара. – Не убежал. Нет тут вашей вины. Да прочту тебя: об этом поменьше трезвонь средь своих. Наши напали на следы хунхузов, пошли вдогон. С ними ушел Арсе.

– Дайте и мне ружье, я тоже пойду догонять хунхузов.

– Сиди уж, поначалу научись стрелять, а потом проси ружье. Лучше займись заездком. К вам еще будто приехало пять семей. Их тоже не обойди, а то знаю я вас, все к себе тянете. Не обижайся за арест-то, сам знаешь, какое дело.

– Да уж ладно.

– Бери вона Каурку и гони домой. Отпустишь – назад придет.

Бережнов распустил совет, ходил широкими шагами по молельне, думал: «Не сегодня завтра здесь будут волостной старшина, урядник, а тут такое… Предать их смерти, и будя возиться. Надо бы тогда сразу же уторскать Тарабанова, а этот щанок бы и не пикнул. Вырос и туда же. Что делать?…»

День и ночь бежал Арсе в Ольгу. Утром был уже у Баулина. Со всеми подробностями рассказал про жуткое убийство приставу. Тот задумался. Журавль сам просился в руки. Тяжко стало жить Баулину, а ведь в этом виноват и Арсе Заргулу. Он ведь тоже приходил с Тинфуром-Лагиазой в ту ночь.

– А ты зачем же ко мне пришел, ты ведь грабил меня? – спросил Баулин.

– А куда моя надо ходи? Тебе начальник, другой начальник нету.

– То так, я здесь главный начальник. «Надо скорее гнать коней за перевал, не упустить такой куш! Прижать старообрядцев, чтоб не пикнули, черпануть у них золото. Продать им Арсешку, дорого продать. А тех уже не воскресить. Этого надо убрать – и концы в воду». Эй, Куликов, поди сюда! Это Арсе Заргулу, который тебя в ту ночь оглушил, узнаешь ли?

– Обличье навроде знакомо. Что прикажете, ваше благородие?

– Так, ничего. Поедем за перевал, там что-то натворили инородцы, а может быть, староверы, Арсе с собой прихватим. Разобраться надо. Кликни Кустова, Вахромеева, Зазулю.