Текст книги "Дикие пчелы"

Автор книги: Иван Басаргин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

5

Горе мужицкое! Кто тебя выдумал? А где же радость, пусть неспешная, но радость. Нет ее. Столько было положено сил, а проку!

На хлеба упала ржавая роса. Она съела колосья, запудрила их едкой пылью. Родился пьяный хлеб. Будет неурожай, будут голод и бабья нудьга. Все теперь смотрели на тайгу с надеждой.

Безродный вроде бы сочувствовал мужикам, вроде жалел их, обещал помочь, не оставить в беде. А в душе радовался. Будет неурожай – значит легче исполнятся его задумки. А пока миловался с молодой женой на зависть всем, ходил с ней на охоту, учил стрелять из винтовки, револьвера. В тайге каждый должен уметь хорошо стрелять. Груня была ко всем добра, никому не отказывала в помощи, если это было в ее силах. Но Безродный однажды отрубил ей:

– Пойми, Груня, что нам всех не обогреть. Солнце и то по-разному греет землю. Можно подать кусок хлеба нищему, но нельзя прокормить всю деревню. Пусть они работают на нас. Скоро я дам всем работу… – какую, не договорил.

В начале августа, когда листья берез подернулись легкой позолотой, Безродный ушел в тайгу. На прощанье сказал:

– Пойду искать корни женьшеня. Берут меня в компашку. Охота должна быть славная. Не скучай.

Ломакин собрал сход. Заявил:

– Пропадем, люди. Пьяный хлеб земля родила. Наша выручка – тайга.

Охотников набралось много. Турин с ребятами, среди которых был и выздоровевший Федька, ушли за перевал к каменским староверам. На пятый день добрались до Каменки. Нашли наставника Бережнова. Турин с горечью рассказал о бедах русских людей.

– М-да, мыкается народ, и все потому, как таежных мудростей не знает. Наш богоотступник Макар Булавин сделал у себя на пасеке для ивайловцев школу охотников. Мы сделаем для вас. Земли здесь широкие, тайга богатющая – на всех угодий и зверья хватит. Так и быть, дадим вам в учителя наших побратимов и Алексея Сонина. Это добрые охотники и мирских привечают.

– Спаси вас бог, – покорно ответил Турин: его подучили, как надо разговаривать с этими суровыми тайгарями.

Бережнов позвал побратимов и Алексея Сонина. Сонин сказал:

– Чего не помочь? Помогем. Почнем с того, чтобы они умели стрелять, а потом поведем их в тайгу. Покажем наши ловушки, как ставить капканы, солить солонцы и строить лабазы, ловить в реках рыбу заездками и сетями-трехстенками. Все покажем и расскажем. Не боги горшки обжигают, а простые люди.

Стреляли мирские плохо. Не знали они стрельбы по бегущему зверю, не ведали, что пуля может дать рикошет по кустам, а уж влет – никто не мог бы попасть и в шапку.

Но Сонин быстро поднатаскал будущих охотников. Стали стрелять лучше, чище. Устин с побратимами повели божьепольцев на ловушки, показали, как надо строить, маскировать хвоей, чтобы ловушка была неприметна. Делали насторожки, заставляли то же делать каждого. Учили, где ставить капканы на колонка и соболя.

– Соболишка, тот любит ходить по своим тропам. Увидели, где натропил, ставьте под снег капкан. Заместо приманки можно пропитать в меду тонкую лоскутинку ситчика. Соболь медок-то любит. Не однова я видел, как он воевал с дикими пчелами за мед. Но хошь на лапке да прихватит мед-то, – учил Устин. – На колонков важна приманка мясная. И ставить те капканы надыть перед входом в нору аль в какой пустоте под деревом. Мясо суньте в ту пустоту, а капкан перед входом. Полезет колонок за мясом, а тут его и защемит капкан.

Потом они повели учеников к россыпям, взяли с собой Собольку, Это была лайка-соболятница. Собака загнала соболя в дупло, Алексей Сонин сделал обмет и выкурил зверька. Тот запутался. Он его поймал руками. Соболь пищал, верещал, но охотник не отпускал его.

– Хоша и рано его ловить, меха-то нету, но для учебы одного добыл, чтобы вы знали, как шкурку его садить. Ежли шкурку колонка мы вытягиваем на пяльцы, то соболя надо садить, а не вытягивать.

Много узнали охотники из Божьего Поля о повадках соболей, охоте на них. Потом Сонин сказал:

– Теперича пусть вас доучат наши славные побратимы. Они нонче меня оставили с носом, королевского соболя добыли.

Роль учителя на себя принял Устин:

– Охота на белку, кажись, и плевое дело, а я вот добуду много больше, чем вы. Стрелять мы не будем, а вот кто больше увидит белок, будем считать, столько и добыл.

Устин с учеником Федькой Козиным медленно прошел к кедрачу, часто останавливался, слушал, даже сидел на валежинах и за час увидел десять белок. А вот Гурин, с которым был Петр Лагутин, чертом носился по кедрачу и увидел всего лишь две.

Еще одна тайна охоты была раскрыта.

Показали побратимы охотникам и солонцы. Здесь же пробили несколько лунок в глине и засыпали их солью.

– Вот соль размокнет в глине, глина просолеет – и зверь почнет сюда ходить, – поучал Устин. – Старайтесь забивать соль под корни, чтобы не так скоро зверь вылизал глину. Лабазы надо строить в развилках деревьев или делать перекид на два дерева. Когда человек сидит на лабазе, зверь не чует его запаха. На земле же, коль дохнет ветерок в сторону зверя, он одушится, уйдет.

Побратимы показали, как строить заездки, как плести мордуши. Вместе с новыми друзьями они перегородили речушку, и за ночь в мордушку набилось битком разнорыбицы. Как колоть острогой кету, тайменей, ленков – тоже показали учителя.

– Знамо, нужна сноровка, без нее никуда. Но хоть поначалу познаете что-то, а потом сами умом доберете, поднатореете, – подбадривал учеников Журавушка. – Устин, покажи, как ты стреляешь.

– Для ча хвастать и патроны жечь.

– Покажи, покажи.

И Устин показал. Он взял в руку пять камешков, левой подбрасывал, а с правой расстреливал их, как Макар Булавин.

– Нам до такого далеко, – сказал Гурин.

– Я тоже так думал, но Макар научил, и стало совсем близко.

Человек все может, ежли есть на то хотение, – усмехнулся Устин, покраснел, будто его уличили в чем-то плохом.

– Как добывать кабанов? Ить они страшнущие? – спросил Федька Козин.

– У нас говорят, что страшнее кошки зверя нет. Так и кабаны. Просто по кабану и медведю надо совсем метко стрелять. Ранишь того аль другого – беда! Но уж не трусь, бей в упор, коль что. Кабанов брать легче с собаками. У нас водятся такие собаки. Вот и вам надо заводить. Но я и мои побратимы не любим охотиться с собаками. Зверь от собак далеко уходит. И так берем, и не меньше.

Так прошел месяц в староверской школе. Хозяева почти ничего не таили от гостей. Не стали только рассказывать, как они ловят живых тигров.

– Это пока не про вас. Тигр – зверь не шуточный, сожрет кого, а мы отвечай. Медведь тоже опасный, но с ним проще. Нашли берлогу, срубите елку, сучья наполовину обрубите и суньте елку-то комлем вперед, а медведь почнет ее толкать назад, сучья растопырятся, а вы уж тут не зевайте. Точнее бейте, – учил Устин.

Уходили охотники окрыленные. Пять человек были на постое у Бережновых, потом у Сониных. Вот и решил Гурин за постой оплатить, за учебу отблагодарить. Гроши собирала вся деревня. Степан Бережнов хмуро посмотрел на тридцатку, усмехнулся:

– Это выходит, что за показ да учебу мы с вас должны деньгу брать? Та-ак?

– Но ить нам сказали, что вы, это самое… – замялся Гурин.

– Это самое – плохие люди. За все дерем деньги, людей из собачьей посуды кормим. Не люди, а звери. Сказ не новый.

– Но ить ваши люди за-ради нас столько время ухлопали?

– Ага, время. Нам не жаль то время, жаль, что здря маялись: как вы думали про нас плохо, так и думать не перестали. Знамо дело, что мы чужих в свою молельню не пускаем. Но ить это наш монастырь, а не ваш. Устин, достань-ка деньги из сундука. Та-ак, вас пятеро, по тридцатке на брата – и уходите отселева, чтобы глаза мои вас не видели. Цыц, грю! Чапайте! Не хотите принять деньгу? Убьем на тропе, и никто не прознает, кто вы и откель. Брысь! Я вас не знал, и вы больше меня не знайте! – рыкнул Степан Бережнов и ушел в дом.

– Эх ты, большак, надо же так опростоволоситься, – зашумели парни на Гурина.

– Да откель мне знать: все говорят, что староверы хапуги, злюки, а вот поди-ка ты, – разводил руками Турин. – Мы ить от чиста сердца, за привет, то да се, а вышло…

– Ладно, не падайте духом, отец не любит подачек, потому и фыркнул. А мы не злы, – успокоил учеников Устин. – Мы как все люди: есть злые, есть добрые. Законы у нас злые. Раньше мы с мирскими не жили, теперь, сказал наставник, жить в мире будем. Скажет воевать, будем воевать.

– Може, ты возьмешь назад деньги-то? А? – плаксиво протянул Гурин.

– А для ча они нам? У нас таких бумажек полсундука. Тятька хочет ими избу обклеить, чтобы было как у господ, что стены бумагой клеют. До встречи. Охотничайте. Пусть и для вас тайга станет кормилицей.

С поникшими головами уходили божьепольцы из Каменки. Не смотрели на окна домов, им казалось, что все смотрят на них, пальцами показывают: мол, приветили, научили, а они за доброту – деньги.

Вышли за околицу. Гурин вдруг остановился, рванул ворот рубахи, достал тридцатку, разорвал на мелкие клочья.

– Чо дуришь? – зашумели на него охотники. – Зачем порвал? Денег, почитай, хватило бы на корову и яловые сапоги.

Выхватил свою тридцатку и Федор Козин, тоже хотел порвать, но ему тут же скрутили руки, отобрали деньги, а Гурин – вот и пойми человека – еще и по шее смазал.

– Еще малек, чтобыть норов свой показывать! Нишкни!

Решили дома не говорить о своем позоре.

Розов, тот уходил со своей ватагой к пермякам-охотникам. Они тоже что могли, все показали, что умели сами, научили. Розов рассказал, что хотели за учебу деньги заплатить, но их прогнали, могли и наклепать. Гурин на это бросил:

– Что с дурака взять, люди к вам от чиста сердца, а вы им мятую тридцатку. Ума нет – считай калека.

6

Посерело небо. Притухли звезды. На полянках загомонили снегири. Рано прилетели. Тонко и призывно засвистели рябчики в ольховнике. В глухом распадке простонал изюбр. Солнце затаилось за сопками. Сейчас вынырнет и обольет мир добрым и ласковым светом. Выкатилось – враз стало шире и уютнее.

Федор Силов и Арсе хлопотали у костра, готовили завтрак. Арсе общипывал рябчика, Федор варил чай.

Ночевали на вершине Сихотэ-Алинского перевала, у одной из стен древнего городища, которое с годами заболотилось, заросло ольхами, лиственницами, березами.

Отсюда брала свое начало речка Голубая. Бурная, короткая, ее воды за день добегают к морю. А через полверсты бурлила порывистая Павловка – одна из рек Амурского бассейна. Ей придется пробежать тысячи верст, прежде чем она попадет в Татарский пролив.

– Вот видишь, Арсе, у каждой капли своя судьба. Покатится налево – будет в Голубой, направо – месяцами придется бежать с Павловкой, Уссури, Амуром.

Все лето бродили Арсе и Федор по речке Голубой, ее ключам. Они искали по заданию Ванина серебросвинцовые руды. И вот на карту легли многие рудные точки. Мечтали найти такую же «галмейную шапку», какая есть в Дальнегорске. Но пока ничего не нашли. Нашли другое – уголь недалеко от деревни Божье Поле и оловянный камень в выходах коренных пород. Федор Силов говорил:

– Неурожайный удался нам год. В прошлом году мы с тобой по Милоградовке нашли куда более – там серебришко есть, надо там и ставить разведку.

К концу поисков они завернули в падь Лазурную и здесь в шлихтах неожиданно обнаружили оловянные проявления. Тогда мало интересовались оловом – все требовали серебро. И Федор к этой находке отнесся как к самой рядовой.

– Найти бы нам ту «шапку» – заметался бы Бринеришко. Сдается мне, что она может быть в Пятигорье. Может, туда потом и заглянем. А пока, Арсе, пойдем на «кислую воду», денек-другой передохнем, водичку попьем, ноги полечим, а то ить спарились за лето.

– Пойдем, мне куда ни ходи, чего-чего посмотри, все равно, – согласился Арсе.

К полудню рудоискатели вышли к «кислой воде». Сгоношили шалашик, нарубили дров, устроились на отдых.

Вдали прогремел выстрел, затем второй, но друзья не обратили на выстрелы внимания. Мало ли кто стреляет в тайге, может быть, зверя добивает, а может, просто балуется, руку набивает.

Федор Силов нашел уже десятки источников минеральной воды. Но это место ему нравилось больше других. Тропа рядом: можно встретить знакомых, да и вода вкусная. Здесь же он решил оставить тяжелую ношу с образцами, которые позже заберет возчик Ванина. Арсе пытался уговорить Федора забежать к побратимам, но тот резонно ответил: мол, охота на пушного зверя еще не началась, побратимов может не оказаться на месте.

К нарзану шел удэгеец. За спиной у него болталась бердана, в руках он нес туес: наверное, захотел попить нарзана. Несколько семей удэге недавно разбили здесь небольшое стойбище. Об этом рудоискатели не знали. Больше года как не были здесь. Вдруг удэгеец остановился, сдернул бердану с плеча и не целясь выстрелил в Арсе.

Федор сидел на валежине, опустив ноги в нарзан, блаженствовал. Вздрогнул, когда пуля прошила котелок, в котором варился чай. Стрелок закричал:

– Хунхузы! Хунхузы! – и припустил в стойбище.

Рудознатцы метнулись к винтовкам, но удэгеец уже скрылся в чаще.

– Моя ничего не понимай, – пожимал плечами Арсе. – Почему его люди стрелял?

Со стороны стойбища загремели выстрелы, раздались заполошные крики, гул толпы нарастал.

А от речки шли трое. Арсе прищурил и без того узкие глаза:

– Федика, это наша побратима идут. Ходи сюда!

Побратимы узнали Арсе и наперегонки побежали к нему. Но по бегущим открыли беспорядочную стрельбу. Побратимы с ходу прыгнули за камни – пули тотчас же зацокали по камням, высекая пыль. За камнями укрылись и рудоискатели. Некогда было «здравствуй» сказать. Изготовились к бою.

– Они с ума посходили! С чего это напали на вас? Хунхузы?

– Нет, наоборот, они приняли нас за хунхузов. Один из них стрелял в Арсе, котелок испортил, чай пролил. Вот дела. Что же делать? Ить не будешь же в простых людей стрелять, – бормотал Силов, досылая патрон в патронник. – Эй вы! Люди! Вы что, ошалели? Не стреляйте! Мы не хунхузы! Стойте!

– Погоди, вона, высокий, это же Намунка, Васька Намунка, – проговорил Петр. – Эй, Васька, ты в кого стреляешь, шельмец? А ну бросай ружье! Это я, Петька Лагутин. Вот, смотри, – Лагутин поднялся из-за камня.

– Э, Петика, как тебе сюда попади?

Васан Намунка уже шел к знакомым. Пошли и остальные удэгейцы, но ружья держали на изготовку. Арсе пожимал плечами, спрашивал:

– Вы почему стреляли в нас? Как ты мог подумать, что Арсе хунхуз? Ты мой котелок испортил, в чем я буду чай варить? – горячился он.

– Не шуми, Арсе, – ответил Намунка. – Дадим мы тебе котелок. Хорошо, что сам остался жив. Моя забыл, какой была борода твой?

– Надо помнить, так можно и доброго человека убить.

– Ходи наша сторона, буду юколка кушай, чай пей, мал-мало думай.

– Спасибо, Намунка, но мы здесь побудем, давно не виделись, поговорить надо, – за всех ответил Петр Лагутин.

Удэгейцы, удрученные, ушли.

Только после этого друзья обнялись. Начали засыпать друг друга вопросами: как-никак два года не виделись.

– Как живешь? Я слышу, совсем ты хорошо стал по-нашенски говорить. Но можно было бы и лучше, – хлопал по плечу Арсе Устин.

– Федика не учи, ему все на солнце посмотри, все бегай.

Арсе собрал костер, повесил котелок и заварил чай. Напились, снова потек разговор, теперь уже ровнее.

– Куда ходили? – спросил Силов.

– Ловушки чинили, новые строили. Идем домой. Лодка тут у нас спрятана. Мы не тропой сюда шли, а на лодке поднимались, – ответил Устин. – А вы все камешки ищете?

– Да, у всякого своя работа. Но откуда здесь эти люди появились?

– Э, долго ли им стойбище построить? Надерут бересты, выварят и тут же сошьют себе берестяной дом, чум ли. Это русские строят дома на сто лет. Этим детям тайги такое не с руки. Пашен нет, живут тем, что бог подаст.

Солнце село на скалу. Казалось, растопит ее, и поплывут камни, как разогретый воск.

– А разбогатели ли вы с этих камней-то? – кивнул на котомки с образцами Устин.

– Отец стал богат. Ванин знаменит. Я все такой же, только врагов наживаю.

– С чего бы тебе-то их наживать? – удивились побратимы.

– Будто я чужие месторождения перехватываю. Нашел я серебро и олово у монастыря поморских староверов, а тут на него враз охотники нашлись: мы, мол, эти камни видели, украл у нас их Силов. А вот ты гля, – Федор сунул под нос Устину оловянный камень. – Что это? Не знаешь, вот и те, кто меня вором обзывают, не знают, что это. Раз нашел редкий камень, то неси его геологам, столби то место и требуй деньги. Ванин за «галмейную шапку» обещал наградить находчика полсотней тысяч серебром. Вот и ищите. Ищите, ежели знаете, что такое галмей, смитсонит, гидроцинкит. А в Щербаковке мы с Арсе зашли к знакомому, смотрю: его баба сняла с капусты камень, тяжелый, хорошо гатит капусту. Глянул я – оловянный камень, с примесью свинца, серебра и цинка. Вот Арсе свидетель, он не даст соврать, я за тот камень заплатил пятьсот рублей да за показ, где взяли, – сто. Сколько мы там лазили, пока не обнаружили жилешку, а потом по коренным породам ее проследили. Сдал Ванину. Заплатил он отцу за то месторождение десять тысяч, рудник уже образуют, а на меня крик – украл, мол, чужое, присвоил. Помяните меня, что все найденное мною или с чьей-то помощью будет не мое, а генерала Крупенского, он любому скажет, что это нашел Ванин, что это его, генерала Крупенского, заслуга. Мы простые пахари, и тот, кто ест наш хлеб, не думает, кто его вырастил. А народ-то наш дик, подхватывает разные сплетни и поносит меня. Вот и этот человек не прознал, где звон, а нас хунхузами обозвал, – с обидой, с болью в голосе говорил Федор Андреевич.

– Дед Михайло сказывал, что, мол, цари правят странами, цари воюют, цари побеждают. А разве то так. Народ всему голова. Но каков, говорят, поп, таков и приход. Много зависит от народа, много и от царя. Но всегда победу присуждают царю, если даже тот царь в той войне и не бывал. Так и у тебя: ты пахарь, а кто будет есть твой хлеб, тому не обязательно знать имя пахаря. В этом ты прав, – тихо говорил Устин, чуть пошевеливая прутиком в костре. – Кому много везет, тому всех больше и завидуют.

– А что мне то везение? У Бринера в городе каменные дворцы, а у Силова деревянная избенка. Обещает к моему приходу отец сложить новый дом. Только и всего. Ванин, может статься, будет купцом, а я тоже буду при нем рудоискателем, ежели не выпрет он меня, как это сделал Бринер.

– А почему такое творится на миру? – спросил Устин.

– Может, потому, что я грамотешкой недобрал; ума не столь, сколь у Ванина, а потом ко всему – мужик, а что с мужиком возиться: дери с него шкуру, пока не остыл. Знамо дело, что дети мои будут грамотны, потому как я на то последние портки спущу, но их выучу. Словом, сложная то арифметика. Давайте спать. Всем завтра работка предстоит ладная.

Горел костер, оседал иней на травы. И не видели рудоискатели и охотники, как к их костру тихо подкрались Безродный с Цыганом. Махнули руками и поехали дальше: с этих, мол, взять нечего.

Копыта их коней были обмотаны кусками кожи с недавно убитого изюбра: не было слышно цоканья по камням.

7

Нет, пожалуй, осени чудеснее на всем белом свете, чем осень в этом краю тигровом. Сопки в жарких кострищах кленов, всех тонов и оттенков, березы осыпаны золотом, малахитовая вязь заплелась в кроны кедров и елей. Тихо шепчутся падающие листья, никнут усталые травы к земле. Радостно и грустно от всего этого. Вот легкий морозец уронил кисею инея на листву – знать, завтра будут новые краски, новые узоры. Тайга, как модница, наряжалась в разные платья, цветастые, неповторимые.

Тайга увядала, тайга плакала золотыми слезами. Жила, как и миллионы лет назад, по законам природы, по течению времени.

Маков хотел быть честным пахарем. Он ехал сюда, чтобы получить свою землю, чтобы хоть к старости подняться на крыло. Но случайная встреча с Безродным резко изменила его жизнь. Жестокий Безродный голодом, а затем показной добротой сломил гордячку Груню, затем без особых усилий заставил работать на себя безвольного Терентия Макова. Сейчас Терентий самый богатый мужик среди суворовцев: дом под тесовой крышей, амбары, пасека, конюшня, разные пристройки. Он теперь может и посидеть сложа руки, и все за него сделают работники. Мог кружками пить медовуху и не пьянеть, не пьянеть потому, что в груди завелся тягостный червь сомнения, он точил сердце: его ли все это? Нет, все это не Макова, все это Безродного. Он всего лишь безродновский пес, что сторожит эти богатства. Вот если бы все это он нажил своим горбом, потом мужицким, тогда была бы радость, было бы доброе похмелье…

Отцветала таволожка. Последние капли меда несли в ульи пчелы. Любил Терентий возиться на пасеке. Эх, если бы на своей!.. Все закуплено, все запродано, даже душа Макова, а не только пролетающая пчелка.

Старик воевал с шершнями. Эти разбойники таились на сучьях лип, берез и ильмов, ждали, когда мимо полетит пчела с нектаром. Волками бросались на пчелу, хватали в цепкие лапки, убивали своим ядом и уносили на дерево, чтобы разорвать сильными челюстями медовые мешочки и выпить, сделать небольшой запас для своей матки, сами же они умрут.

А осень разливалась над тайгой, а осень тосковала густым кленовым багрянцем, плакала листьями. А рядом успокаивающая тишина да ворчливый голос Терентия Макова:

– Вот разбойники, напасти на вас нету! Чужим добром живете!

Ругался, а сам невольно сравнивал шершней-разбойников со своим зятем и с самим собой. Одна бригада корневщиков за другой исчезали в тайге… Он знал о страшных и темных этих делах. Он был их помощником, Косвенным, но помощником.

– Вот распроклятое семя, секут пчелу – и только. Как их отвадить от разбоя? Сколько меду пчелки не донесут? – сокрушался Терентий, сам же искоса смотрел на тайгу. Там тоже бродили «шершни», которые убивали не пчелок, а людей.

Через забор перемахнула Найда. В ее зубах бился и верещал детским голосом заяц, таращил раскосые глаза, молотил лапками по воздуху, будто убежать хотел. Маков покосился в сторону Найды, заворчал:

– Ну рази так можно, Найда? Уж лучше бы придушила, чем мучить!

Найда отвернулась от хозяина, будто ей и правда было стыдно за свои дела.

– Эхе-хе, жизня, не знаешь, куда и голову приложить. Все свою струну тянут. И этот гдей-то шурует по людям. М-да…

К Найде бросились щенята, уже довольно крупные, особенно черный, по кличке Шарик. Ростом он уже догнал мать, хотя еще был угловат и нескладен. Заяц, которого отпустила Найда, бросился убегать, ковыляя на покалеченных лапках, но Шарик догнал его, прижал к земле, схватил за шею и задавил. Серый пес крутился рядом. Он знал, что это уже не игра, где можно небольно кусать друг друга, здесь уже вступал закон сильного. Серый же хорошо знал клыки своего брата. Однажды он осмелел и хотел отобрать у него зайчонка, но получил такую трепку, что несколько дней хромал на все лапы. Найда попыталась восстановить справедливость, но Шарик покусал и ее, загнал в конуру.

– Не щенок, а дьяволенок, – ворчал Терентий, – даже матери не опустил. Вскормила на свою голову.

Но Шарик был честен. Он съел половину зайца, вторую оставил брату. Потом, сытые, они играли рваной рукавицей. Здесь Шарик играючи поддавался Серому, но нет-нет да сбивал с ног, прижимал лапами к земле, покусывая его шею. Но вот Найда навострила уши и зарычала. Щенки прекратили игру. Послышался топот копыт по тропе. Звякнула подкова о камень, всхрапнул конь. Найда с заливистым лаем бросилась навстречу всаднику, но тут же смолкла. Ехал свой человек. Маков приложил руку козырьком ко лбу, но с трудом узнал Безродного. Лицо его опухло от комариных укусов, борода и волосы спутались, штаны и куртка превратились в лохмотья.

– Чисто бродяга. Прибыл? Ну здоров ли был?

– Здоров твоими молитвами. Как тут дела?

– Все живы. Как охота?

– Еще пара таких ходок, и богачи мы. Фунтов двадцать набрали!

– Где Гришка?

– Скоро явится. Хотел медведя убить, но ранил, а тот на коня метнулся, вырвал лапищей коню брюхо и тут же сдох. Пришлось добивать лошадь. Теперь пешком кандыбает. Готовь баню. Тело зудит. Мошка и клещи заели. Что слышно в народе?

– Всякое, – уклончиво отвечал Терентий. – Приезжал из города исправник, тряс кокшаровских староверов, спрашивал, кто убил корчевщиков, но все без толку. О каком-то Тарабанове говорили, будто его работа, тожить не смог исправник доказать… Баулин заезжал, канючил деньги. Дал я ему сто рублей золотом. Радешенек. Вот они, царевы слуги, за пятак Расею продадут.

– Ну ты, Терентий, без этого самого.

– Да мне-то чо, что думаю, то и говорю. Велел тебе бороду сбрить немедля, будто кто-то пустил слух, что видели бандита с рыжей бородой. Значитца, быть во всем осторожным.

– Сказал ли ты ему, что за хорошую службу и радение он свое получит?

– Все мы свое получим, коли что. Как же, сказал, трижды напомнил. Слушай, Степан, а может быть, хватит? Ить ты теперь озолотился. Бросай это дело-то.

– Ты что, тятя, трусишь? Не боись. Считай, что только распочали. Придет срок – брошу.

– Черт, не распознал я тебя сразу, кто ты и что ты, ни в жисть не пошел бы с тобой. Тяжко. Ради Груни все терплю. Потом нужда…

– Все вы на нужду валите, чуть что. Иди топи баню, гоноши едому.

Щенки настороженно следили за Безродным. От него пахло чем-то страшным. Серый струсил и, поджав хвост, забрался в конуру, Шарик же ощетинился, водил носом, жадно нюхал, но не уходил.

Безродный присел на ступеньку крыльца, начал разуваться. Шарик вдруг пошел с рычанием на него. Остановился. Поднял голову и завыл.

– Еще ты развылся, – зло бросил Безродный, схватил плетку и опоясал щенка.

Шарик захлебнулся воем, глаза налились кровью, присел на лапы и прыгнул на обидчика. Даже удар плети не остановил его. Он впился зубами в штанину и вырвал клок. Степан отпихнул ногой щенка и вбежал на крыльцо. Размахивая плеткой, отбивался от наседающего пса. На шум поспешил Терентий. Отшвырнул Шарика в сторону… Безродный забежал в избу. Терентий надел на Шарика Найдин ошейник и посадил на цепь.

– Вот это пес! – вышел на крыльцо Безродный. – Ну удружил, старик! Помет, говоришь, волчий?

– Думаю, да. Найда пришла из тайги, там с волками повязалась, такое здесь часто бывает. Кто-то торскнет охотника, собака заблудится в тайге, так и пристанет к волкам. Ить волки сук-то редко убивают. Зимой начну с ним колотить кабанов и медведей.

– Сиди уж, колотильщик! Пса мне отдашь. Тебе хватит тех зайцев, что носит Найда.

– Не ем уже.

– Заелся?

– Как сказать, всему свое время. Орех на дереве растет, но не фрукт.

– Как там Груня?

– Скучает. Дело молодое, бабское.

– Будешь у нее, скажи, что ушел в Маньчжурию. Некогда к ней заезжать. Пусть поскучает. А собаку я беру.

– Так и быть, покупай. Но только все это здря. Пес тебе побои не простит. Я однова пнул его ногой, до сих косится на меня. Это же волк, а не собака, понимать надо. Волки зло долго помнят. А потом умнющий волк.

– Чепуха! Но скажи, почему я должен пса покупать?

– Так уж повелось на Руси: купленная собака лучше пойдет на охоту, будет верна хозяину. Десятка золотом – и забирай.

– Ладно. Куплен. Пусть сидит на цепи.

Пришел Цыган. Улыбчивый, вертлявый, обнял Макова. Зашел в избу, перекрестился. Безродный ухмыльнулся. Маков нахмурился и сказал:

– Хоть бы ты свою черную рожу-то не крестил, не кощунствовал бы.

– А отчего же? Человек я крещеный. Бабка меня научила молитвам, даже на исповедях поп меня хвалил за праведность, что, мол, в чужие огороды не лажу, посты блюду, исправно с бабкой в церковь хожу. А потом я у него рысака увел… Ить в Святом Писании так и сказано, что греши и кайся. Вот и каюсь.

– Ладно, балаболка. Садись, чуток перехватим – и в баню.

Выпили по деревянной кружке медовухи. Безродный слегка захмелел. Пьяный, любил похвастать и показать свое богатство.

– Собаку я купил у отца, не собака, а золото. Пошли, Цыган, посмотришь.

Дружки, чуть покачиваясь, приближались к собаке. Пес искоса смотрел на них, тело напряглась. Степан протянул руку, чтобы погладить пса. Но тот коротко выбросил голову вперед, клацнули зубы – из ладони Безродного хлынула кровь.

– В бога мать! – заревел Безродный, пнул собаку в морду, но тут же запрыгал на одной ноге.

Пес прокусил ичиг и ранил палец. Безродный схватил палку и, горбатясь, двинулся на пса. Тот подался назад, молча, без лая и рыка, отступал. Цепь кончилась. Безродный занес палку для удара, но пес опередил его. Резко прыгнул, грудью сбил с ног Безродного, тот упал на спину. К счастью, он был одет в кожаную куртку, пес ухватился за нее и, всхрапывая, начал перехватывать зубами, чтобы добраться до шеи. Он делал это так, как обычно делал с зайцами: ловил их за зад, а потом прижимал к земле, подбирался короткими рывками к шее. Безродный уперся руками в морду собаки, пытался оторвать ее от себя. Еще секунда-другая – страшные клыки вопьются в судорожно ходивший большой кадык…

Цыган остолбенел, лихорадочно думал: «Пусть задавит. Свободен буду. Потом хлопну Макова и уйду с корнями в Харбин, может быть, в Чифу, и заживу припеваючи. А если не задавит? Если Безродный сейчас вывернется, он мне этого не простит». Струсил Цыган, прыгнул на пса, подмял его под себя, выхватил нож и с силой разжал челюсти. Отшвырнул в сторону. Сам тоже отскочил. Безродный со стоном откатился. Потом встал, качаясь, пошел за плетью. Пришел и начал хлестать пса. Тот крутился, пытался поймать жалящий конец плети, рычал, выл, но ни разу не заскулил, не запросил пощады.

– Хватит! – закричал Цыган и оттолкнул Безродного. – Палкой дружбы не добьешься! Ну и пес! Что будет, когда он заматереет? Пошли перевяжу руку. М-да… чуть было не пришлось записывать тебя в бабушкин поминальник. Не бей больше. Лучше лаской бери.

– Собака как баба: чем больше бьешь, тем она ласковее, – рвался к псу Безродный.

– Собаки и бабы бывают разные. Одна через побои любит, другая – за лаской тянется. Не заскулил, черт, не запросил пощады… Перепродай мне пса. Ты дал Терентию десятку, в пять раз больше дам. Не покорится он тебе. Это же волк. Хватка волчья. Смотри, как глаза горят, ажно зеленые.

– Не продается! Безродный купленное не продает!

– Ну что ж, ладно. Может, когда еще вспомнишь Цыгана, что он тебе нагадал: пес – твоя судьба. А судьбу мы не выбираем, она не конь и не баба, раз отродясь дается.

– Оставь свою ворожбу при себе. Сделаю я из пса помощника.

– «Помощника!» Сожрет он тебя! – мрачно бросил Цыган и пошел в дом.

– Нет, Цыган, нет, покорю, обязательно покорю! – процедил сквозь зубы Безродный. – Будет бежать на мой свист через десять сопок. Покорю!

В Божьем Поле – гнетущая тишина. Жнецы жали «пьяный» хлеб. Хилые колосья, поточенные ржой. Этот хлеб есть нельзя: от него болеют люди. Но и без хлеба жить трудно, хоть «пьяный», но хлеб. Не умирать же с голоду.