Текст книги "В горах Тигровых"

Автор книги: Иван Басаргин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

6

Метель, что перемела дорогу Андрею и Варе, другим крылом накрыла обоз пермяков. Враз свалилась на них снежная коловерть, ни зги. Буря и минуты не оставила пермякам на раздумье, заметалась дикой кошкой среди людей, коней, дьявольским смехом резанула по ушам, валила с ног. Пермяки растерялись.

Но Феодосий Силов и Сергей Пятышин не упали духом. Они видели перед бурей темную гряду леса, теперь приказали привязать коней к саням, коров, людям обвязаться веревками и двигаться за ними, к спасительному лесу.

Были уже на пути пермяков метели и бураны, но такого еще не было. Храпели кони, кричали люди, но все тонуло в реве ветра.

Феодосий и Сергей шли первыми, падали, проваливались в снегу, но тянули за собой обоз.0

Впереди мелькнул огонек. Обоз уперся в стену леса. Среди деревьев было светлее, здесь буря теряла силу, и скоро обоз втянулся в сосняк вперемежку с березами. А тут и костер пылает, вжикают пилы, звенят кандалы.

– Люди, пустите к огню! Погибаем! – орал Феодосий.

– Прочь! Не подходить! Здесь каторга! Стрелять будем!

– Пошто же стрелять-то? Мы ить тоже почти каторга! Эй, давайте детей к огню, потом свой сгоношим! – кричал Сергей, борода его превратилась, как и у всех, в ком снега.

– Подходите, его благородие зря грозится, всю Россию не перестреляет. Эх, бедолаги! – звал к огню кто-то из кандальников.

– Не подходить! – Прозвучал выстрел, похожий на хлопок в ладони – Именем его императорского величества, не подходить!

– А мы хрен положили на его императорское величество. Он ножки сидит греет у камина, а мы туточки замерзаем! К огню, люди-ии! К огню! – ревел Феодосий.

Дети потянули ручонки к огню. Спасены. Не все еще вымерли. Не все… Этим уже не страшен ветер и сибирский мороз.

– Мама, я боюсь каторжника! – метнулся от костра мальчонка.

– Дурачок! Мы больше каторга, чем они, только без кандалов. У них есть няни, а у нас нет. Их не съедят волки, а нас могут. Ты каторгу не бойся, а бойся вон тех дядей с ружьями. Они страшнее всяких разбойников.

– А почему они не в цепях?

– Придет время – и их посадят на цепи. Кроме них, вся Расея в цепях. Грейся, дурашка.

Молодой жандармский поручик продолжал кричать:

– Ружья к бою! Стрелять!

– Как можно, вашество! Нас с гулькин нос, а их за сотню. Сомнут, и не пикнем.

– Кулагин, выполнять предписание о конвоировании политических каторжан.

– Можно и выполнить, только дело-то необычное. Метель! К любому предписанию надыть иметь голову, ваше благородие. Нас перебьют и каторгу распустят. А ить это опасные враги царя и отечества. Доволочь бы нам до Томска, а там сдать – ив баньку. И чего их гнать в зиму, пусть кормили бы вошату в Расее! – ворчал усатый жандарм, спасая офицера от опрометчивого шага.

– Прочь от костров! – по-петушиному горячился офицер.

– Не гоните, ваше благородие, счас сами уйдем, – увещал его Пятышин – Люди, кто согрелся, пошли валить дерева, свои костры разведем.0

– А для ча? Тут погреемся! Грейтесь, люди? – ревел свое Феодосий, сам же косил глаза на малую охрану. Чешутся руки! Схватить бы этого сосунка за глотку, но сдерживает себя старик. Опасная мыслишка засела в голове. Феодосий подозвал к себе Фому Мякинина, громко сказал на ухо:

– Фома, давай каторгу ослобоним. Оружье заберем у жандармов… А? Как смотришь?

– Надо бы, но дай согреться. Ослобоним. Ради коней и ружей можно. Наши клячонки уже повыдохлись, а эти ниче.

– Нельзя, Феодосий, то дело разбойное! – вмешался Пятышин – Наживем беды, не дай бог. Люди отогрелись и заговорили.

– Куда вас гонят? – спросил каторжный с русой бородой.

– Знамо куда, на ссылку. Не гонят, а сами идем, но разницы в том нет, гонят ли, сами ли. Губернатор дал добро самим идтить, вот и топаем. Идем подальше вот от таких псов, – кивнул Феодосий на охрану – Сказывают, там есть такая земля, где мужик сам себе голова. Там и найдем свое счастье и волю.

– Прекратить разговоры! – орал офицеришка.

– Не замай, паренек! Сибирь велика, тут легко потеряться, – хохотал Иван. Его бородища стала похожа на снежную кочку на болоте – Дай с хорошими людьми перемолвиться словом. За ча вас на каторгу-то?

– А вы за ча в Сибирь? Пошто детей-то знобите?

– Да за бунт.

– За то и мы. За вас, сирых, хотели порадеть. Теперь на каторгу.

– Молчать! Расходись, стрелять буду!

– Э, чего орет, ить суну в рыло кулаком – и окочурится. Знать, нам хотели помочь. Похоже, ты из бар?

– Из бар, но теперь каторжник.

– Расходись! Разводи свои костры, стрелять будем!

– А ить дурак, могет и пальнуть, – повернулся Пятышин к офицеру.

– Пальнет на свою голову, враз свернем, – рыкнул Феодосий.

– Подымайсь, каторга! Трогаем дальше! Садись на сани!

– Нет, нам здесь тепло. Стихнет буря, сами тронемся.

– Эй, мужики, ставь палатки, пили дрова. Пусть и каторга с нами передохнет.

– Бунтовать! Всех в карцер загоню!

– Сидите, ребята, пошумит и сам сядет на пенек… Откель в лесу карцер?0

– Слушайте, братцы, дэк это же Ермила Пронин, наш, заводской! Ермила, аль не признаешь?

– Давно признал, но молчу. Здоров ли, старик? Это, друзья, племянник пугачевского полковника. Значит, гонят в Сибирь?

– И тебя тожить словили? – спросил Феодосий.

– Словили. Хотел я поднять бунт, но вышел бунтишко. Вечную дали, – ответил Ермила.

– А нас посекли крепко, и все потому, что не дружны мы, от двух выстрелов как зайцы сигаем по кустам. А что делать, не знаем, – рассказывал о бунте Феодосий.

– Подымайсь! Стрелять будем! Пермяки дружно ставили палатки.

– Бабы, заваривай кашу, накормим сердешных! Не ори, ваше благородие, пусть с нами поживут чуток. Оголодали, поди?

– Харч у нас плохой, жандармы жрут мясо, а мы на одном хлебе. Они-то не замерзнут, а мы с голодухи можем, – сказал тощий студент. На нем висела ветхая форменная шинелишка, на голове фуражка, повязанная сверху платком.

Бабы споро заварили кашу. Жандармы осмотрительно отошли от костров. Ссыльные и каторжане не обращали на них внимания.

– Давайте ваши котелки, поделимся. А може, ослобонить вас?

– Не надо, Феодосий Тимофеевич, – остановил старика Ермила – Всех не освободишь. Потом словят, тогда уж смерть. Будь это летом, слова бы не сказали. А сейчас куда подашься?

Зазвенели кандалы, потянулись к мискам натертые, цепями руки. Бабы кормили каторжан.

– Надо бить царя кулаком, а не тыкать пальцем в него, – говорил Ермила.

– Нет, надо убить этого царя, а на его место посадить другого, чтобы он нас боялся, слушался! – тонко кричал студент.

– Значитца, убить этого, поставить другого? Доброго? – усмехнулся Феодосий – Може, и так, но игде найти доброго-то царя?

– Можно найти, можно. Только нашенского, мужицкого, – прогудел Иван Воров – И пошто тебе дали вечную каторгу? Вот Ермила – тот да, тот бунтарь. А ты просто пичуга, даже не знаешь, где искать доброго царя, – отмахнулся он от студента – Ермиле бы грамотешку, и дело пошло бы. Так я говорю, Ермила?

– Так альбо не так, а царя надыть менять, – ответил Ермила – Живем пока малыми бунтишками, а в них проку на грош. Но и из грошей получается рупь.0

Феодосий рассказывал, как его брат Никита убил кулаком урядника, посетовав при этом, что тот хлипче турка оказался.

Все захохотали. Ермила ржал громче других, задрав бороду.

– Значит, трах его по башке – и нету? Хлипче турка! – выкрикивал он сквозь смех – А? Да? Брыкнул ногами – и нету. Так бы царя – одним махом, трах – и нету! Ха-ха-ха! Потом и его ярыжек.

– Э, брось, Ермило, царская власть от бога, ей несть конца. Другой не могет быть, а ежли будет, то уже от антихриста, – заговорил Ефим.

– Молчи, дурак. Отогрелся, снова за свое. Мало тебе бог шлет испытаний. Погоди, пошлет такое, что волком завоешь. Так вечно не будет, выпрягется народ, как уросливый бычишко из ярма, и понесет, тогда держись Расея! – оборвал Феодосий.

– Умного и доброго царя поставим, – тянул шею студент – Своего царя!

– Своего. Это верно! Мужицкого царя, доброго, умного, нашенского, – согласился Пятышин.

– Цари, цари! Все они одного поля ягода, сядет тот мужицкий царь на шею народа и ноги свесит. Забудет, что жил в нужде, голоде и холоде. Плохое быстро забывается. Сытый голодному не товарищ. Вона Фома, пока был богатеем, так нам шеи крутил, смяла житуха – притих. Но коль снова вырвется в люди, то не будет нам поблажки от него. Затопчет и сомнет. Не царя надобно, а власть всенародную, как есть в Беловодье! – гремел Феодосий.

– Ивана-дурачка поставим в голову. Они в сказках завсегда вначале дурачки, а потом умными и красивыми делаются.

– Бороду ему вначале надыть расчесать, угоить самого, может, и выйдет из него царь, – начали похохатывать мужики после сытной каши – Но игде сыскать такой гребень, чтобыть его бородищу воровскую расчесать?

– Будет царем – найдется гребень.

– Убить надо этого царя! – тянул свое студент, отрешенно смотрел на людей.

– Студентов ставить надо в голову, они башковитые, книги шпарят, будто на коне несутся, – хохотал Иван.

– Нельзя студентов, оки в бога не верят, – гудел Ефим.

– Можно и без бога, была бы божеская житуха, – гремел Феодосий.

– Подымайсь, каторга, стрелять будем! Прекратить крамолу.

– А мы Пушкина в голову поставим, он знат мужика, читал я его сказку про Балду и попа. Ладная сказка. Знат тот Пушкин нашу беду.0

– Пушкина нет уже на свете, Пушкин погиб от руки убийцы! – выкрикнул студент.

– Не трогайте его, снова нашла блажь. В голове что-то перевернулось, – бросил Ермила – Забили его жандармы.

– Богохульник он, такое писать про попов. Ить тому Пушкину мало бы каторги! Богохульство и крамола! – шипел Ефим.

– Убит, значит, Пушкин… Жаль, хороший человек был. Головатый, душевно писал, – пожалел Феодосий – Хорошо написал про жадность поповскую.

– Царь убил Пушкина. Царь – злодей! Его слуги – сволочи!

Буря чуть приутихла. Бабы с детьми заползли в палатки, из труб над палатками вылетали снопы искр. Теперь никто не замерзнет. Спасли пермяков костры каторжан.

Из-за костров вразнобой охнули ружья, залп, будто простонав навстречу буре, принес смерть. Студент вскочил, зажимая рукой грудь, закачался, еле слышно промычал:

– Убивают… – и сунулся головой в костер. Но Феодосий выхватил из огня студента, выпрямился, подержал умирающего на руках, пристально посмотрел на жандармов, которые спешно заряжали ружья. Вскочили каторжане, сбились в кучу мужики. Феодосий положил умирающего на истоптанный и почерченный цепями снег, схватил топор и спокойно, но громко сказал:

– Боже, боже! Ну, сколько можно изгаляться над людьми? А? Бей татей! В бога мать!..

За метелью послышался звон колокольчиков. Лихая тройка подкатила к костру. Из кибитки выскочил морской офицер, на ходу сбросил тулуп и упругим шагом подошел к замершей толпе.

– Ваше благородие, бунт каторжные чинят, мужики им потворствуют, – подскочил к офицеру безусый убийца – Прошу вас оповестить тюремные власти в Томске о беспорядках. Пусть шлют подмогу!

– Господи, что творится на Руси? – простонал моряк – Лучшие люди гибнут! Произвол! Каторга! Когда этому будет конец?

– Не слушают приказа, вольничают. Что делать? – стонал жандармский офицер.

– Быть человеком!.. Разве они напали на вас?

– За неподчинение приказано стрелять!

– Мальчишка! Подлец! – Моряк резко отвел руку и влепил жандарму звонкую пощечину – Вот так-то Моя фамилия Невельской, можешь пожаловаться. Поехали. Хотели передохнуть, но…

Усталые кони взяли с места, и скоро затих перезвон колокольчиков за метелью.0

– Бей супостатов! – снова заревел Феодосий. Но его остановил Сергей Пятышин:

– Кончай, Феодосий, не время и не место. Не каждый бунт к ладу. Кто знает, что то был за офицер, доложит тобольским властям – и с ходу в петлю. У нас веревки вить умеют.

– Пошли, каторга, новые костры распалим! Этот дурак может еще что выкинуть, – сказал Ермила Пронин – Сдюжим, пошли.

Звякнули кандалы, послышалось привычное: дзинъ-трак-трак! Потянулись санки в белую мглу, на последних лежал убитый студент.

К утру буря стихла. Пермяки снялись, как стая припоздалых гусей, потянулись косяком к уже недалекому Тобольску.

Обоз полз, выпадали из серого кома люди, часто срывались с облаков февральские метели, но это уже был последний стон зимы, последний вскрик. Скоро весна. Надо успеть проскочить Омск и подыскать место под деревеньку где-нибудь на берегу реки.

7

Сладкий сон досматривал Андрей. Хотел открыть глаза, но веки слиплись от усталости, тяжелые, не поднять. Услышал голоса, незнакомую речь. Это Абугалий что-то говорил женщине.

А он говорил:

– Жить будут. Джигит крепче женщины, той будет плохо, долго болеть будет, кумысом надо поить будет, долго поить, а то пропадет. Совсем молодые. Куда бегут? Зачем бегут?

Наконец Андрей открыл глаза. Повел глазами по жилью. Они были в кибитке казахов-кочевников. Абугалий склонился над ним с кружкой в руке, улыбнулся, сказал:

– Жить будешь, джигит, сильный джигит, кумыс пить надо, много барашка есть надо, горькой травы пить надо. Жить будешь. Бабушка Мариам вылечит вас.

– Как Варя? – резко поднялся Андрей.

– Женщина шибко больной. Мороз, жар, тебя зовет, еще многих зовет, совсем красное лицо. Жить будет, джигит не потеряет свою красавицу. Пойдет с ней, куда задумал идти. Кумыс излечит. Он все излечит.

– Где мы? Кто ты?

– Зачем спрашиваешь, у людей, я нашел вас в степи. Долго отрывал. Коней нет, пропали кони. Долго вез. Вы крепко спал. Большой была метель, шибко большой.

– Спасибо! Мне уже совсем хорошо, ноги и руки чуть болят.

– Ты сильный, ты джигит, а он женщина. Но жить будет. Мариам хорошо лечит, много лечит.

Андрей нахмурился, силясь что-то вспомнить… ах он, сказал, что пропали кони.

– А где кони?

– Пропали кони, плохой человек украл, след видел.

– Сгинем мы без коней! – вскричал Андрей – Господи, кони пропали.

– Зачем кричишь, зачем зовешь бога, не поможет, казах поможет, бог не поможет. Пей кумыс. Много пей, снова спать будешь, здоровый будешь.

Андрей через неделю был здоров. Но Варя после сильной простуды еще не вставала с постели, хотя уже могла говорить. Была бледна, сильно осунулась. Тоже жалела коней. Абугалий сердился, говорил:

– Казах бедный, казах работает на бая, казах тоже мужик, тоже сердце болит, когда один много есть, другой мало. Русский, казах, киргиз, узбек – все дети одной земли. Как казах не поможет русскому, русский бежит в хорошую землю, поможет казах русскому.

– Но боги разные, – отвечал Андрей.

– Богов мы сами себе взяли. Ваш бог не помогает вам, наш аллах тоже не помогает. Но казахи дадут вам коней, бежите в хорошую землю. Ты русский мужик, я байский работник, бай один, нас много, найдем денег, купим хороших коней.

– У нас тоже деньги есть, – вяло отвечала Варя.

– Когда казах помогает гостю, он не спрашивает у него деньги. Это ваши деньги, мы найдем свои, вы будете помнить казах. Тоже люди и вы и мы.

Варя медленно поправлялась. Наконец она начала ходить, придерживаясь за войлочную стенку. А через две недели вышла на улицу. Ахнула. С юга уже накатывалась весна. Снег порыжел, сползая в овраги. Тонко звенели ручейки, наполнялись водой сухие русла. А скоро послышался в небе стон журавлиный, гоготание гусей, гомон уток. Снег сошел. Столбиками стояли на холмах суслики. Запахла земля полынной горечью, весенними травами. Варя здорова, можно было трогать дальше.

Абугалий привел коней. Это были сильные, чуть диковатые казахские кони. Сказал:

– Казах дарит вам коней, мы дарим, – показал он на своих друзей – Провожу вас до дороги, а вы убегайте в свою страну. Ружье есть, конь есть, проедет любую дорогу джигит. Хорошие кони, быстрые кони, от разбойника спасут, от русского казака спасут, он тоже разбойник.

Андрей и Варя земно поклонились казахам. И в этом было все: и любовь, и благодарность, и вера, что все люди – человеки. Мир не без добрых людей.

Абугалий вывел друзей на дорогу, рассказал, как пройти до Барнаула, оттуда в Томск. Андрей обнял нагаданного судьбой друга, по-русски трижды поцеловал. Расстались, чтобы больше никогда не встретиться. Андрей еще подумал: "А ведь мог бы Абугалий плюнуть на нас, выбросить нас из саней, забрать сани, продать нашу лопотину, деньги выручить. Лишнее продал, деньги вернул, друзья подарили коней. Чудно. Кто я ему: ни сват ни брат".

Сказал о своей думке Варе. Она ответила на его вопрос:

– Человек – наш Абугалий. Сколько буду жить, столько и помнить его. Ты ведь тоже сделал бы как он?

– А кто ее знает? Может быть, и сделал бы! – пожал плечами Андрей.

Нет, это не в кошевке ехать, а ехать верхами с непривычки тяжело, но ехали, ехали неделю, вторую, третью. Полые воды часто преграждали путь, где либо надо было ждать спада воды, либо искать брода.

А вот и росстань, здесь две дороги, одна шла круто на Омск, вторая на Барнаул. Свернули на Омск. Скоро Сибирский тракт. Людный, – значит, более спокойный и безопасный, так думали беглецы. А там, может быть, своих встретят. Они тоже далеко не могли уйти…

Сбоку выстрел, пуля обожгла щеку Андрею и с воем ушла в перелесок. Из леска вылетели всадники. Кто они? Разбойники или казаки? Раз стреляли в человека, то, наверное, плохие люди. Что говорить, Сибирь – страна разбойная, особенно летом.

Кони рванули и понесли: Барин меринок, Чалый, мчался в распластанном беге, стлался над землей, легко уносил хозяйку от преследователей. Спасибо Абугалию! Не отставал и Серко, тоже нес Андрея в широком намете. Андрей выстрелил в преследователей, – кажется, убил коня, он вместе со всадником покатился по земле.

Еще сильнее заорали, заулюлюкали преследователи, хлестали коней нагайками, стреляли вслед.

Копыта простучали по твердой дороге, может быть по Сибирскому тракту, Андрей не приметил в пылу скачки. Кони уносили всадников по проселочной дороге. Но проселочной ли? Дорога становилась все уже, глуше. Лес, который сначала был светлым, начал темнеть, густеть. Дорога превратилась в тропу. Уже нельзя было гнать коней. Да и разбойники отстали. Пустили шагом, в надежде, что эта тропа приведет к тракту. Где-то он должен быть рядом.

Тропа оборвалась. И повернуть бы Андрею коней назад, но он побоялся разбойников. Пришла ночь. Беглецы остановились, развели костер. Задали коням овса. В тайге еще трав не было.

С рассветом Андрей попытался определиться, где они. Пошел на восход, чуть забирая на север. Местами тайга была чистой, но чаще приходилось прорубаться через нее. Теперь Андрей и рад бы повернуть назад, но они заблудились. Даже несколько раз выходили на свои следы. Кружили. А небо было хмурое, определиться было трудно. Но показалось солнце, и Андрей пошел ему навстречу, забирая чуть севернее.

Шли дни, складывались в недели. Тайга стала непроходимой. Кони вязли в болотинах: утонул в реке Чалый, а скоро и Серко – засосала трясина. А с ними утонули ружье, снедь, осталось у Андрея два пистолета и нож. А скоро он и пистолеты выбросил, порох отсырел. Чего же железины таскать с собой?

Все чаще и чаще попадались ельники, где трудно было даже плечо протиснуть. Наступала ночь, падали на моховую подстилку и тут же забывались в тревожном сне, без огня, без оружия. Кого бояться? Сколько идут – ни зверя не встретили, ни голосов птиц не услышали. Пустая тайга, не любит такую тайгу зверь. Но комарья и мошки было много. Опухли лица, в расчесах руки. Заблудившиеся посерели и осунулись.

Первым начал сдавать Андрей, духовно сдавать, сел на пень и сказал:

– Пропали мы, Варюша, теперь я дохожу умом, что мы проскочили Сибирский тракт, идем к Студеному морю. А стоит ли идти?

– Стоит! И не пропали мы, – твердо заговорила Варя – Бог спасет. Пошли, чего раскис? Молиться будем, и спасет.

– Молюсь, ежечасно молюсь, а он ведет и ведет нас по тайге, тропу не укажет. Так же я молился в подземелье, но спас меня не бог, а убивец-горбун, да еще Ермила с заводскими, они будто бунт ради нас хотели устроить.

– Пошли! – приказала Варя, пошла первой.

Андрей вяло плелся за ней, голодный, разбитый. Рубашка в клочья, от штанов одни ремни остались. Варя была еще более ободрана, будто ее медведь драл и превратил сарафан в полосы. Ноги в царапинах, опухли.

"А может быть, и верно, есть бог", – подумал Андрей, когда к вечеру они вышли на тропу, широкую, торную. Горько усмехнулся. Тропа эта может увести за сотни верст. И куда идти? Налево, направо? Присмотрелся к следам на тропе. Конский след шел налево. Он был совсем свежим.

Молча сели у тропы. Устали. Развести бы костер, воды горячей напиться, отогнать бы этот гнус, полегчало бы. Прижались друг к другу, набросив на себя еловых веток, чтобы не так точил гнус, да и теплее, задремали. Чуть свет на ногах, заспешили по свежему конскому следу. Должен он куда-то привести. На берегу речушки нашли черемшу. Поели, тронулись дальше…

И вот тайга расступилась, стало светло. Перед путниками лежала широкая долина. А на ней пашни, за пашнями дымы, которые шли из-за потемневшей крепостной стены.

Андрей посмотрел на Варю. Она была почти голой. Она была страшной. Вместо глаз – щелочки. На теле десятки ран, одни кровоточили, другие гноились. Но Варя смеялась, смеялась опухшими губами, показывая белые ровные зубы.

Теплый ветерок гулял над тайгой, раскачивал ее, гнал по небу сиротливые тучи. Тучки тянулись на север. Цвела по пойме широкой реки черемуха, ее терпкий запах приносил ветер. Здесь цокали облезлые белки, свистели рябчики, заливались на все голоса пташки.

Добежали до пашни и замерли. Пришли. Улыбаются. Да, это была крепость. Деревянные стены из бревен в два обхвата, башни, а на них пушки. По стенам ходили дозорные с ружьями. Чудно! В такой глухомани и крепость. Уж не попали ли беглецы в другое царство-государство? Донесся крик петуха. Залаяла собака. Наплыл людской говор.

– Может, все это блазнит, как поблазнило на покосе? А?

– Нет, там все было немо, а здесь мы слышим голоса. Мы пришли к людям. Передохнем чуток, я сарафан полатаю, хоть свяжу ремни в узлы.

По берегу шел старик: лыс, горбат, борода замочалена, на плечах едва держалась изопревшая рубаха, штаны тоже рваны, руки и ноги закованы в цепи.

– Это верижник, блаженный, такие водятся у раскольников, – прошептал Андрей – Дураковаты, как один.

Верижник увидел людей, остановился, долго, каким-то отсутствующим взглядом, смотрел на пришельцев, вдруг истошно закричал:

– Зрю Адама и Еву! Голешенькими снизошли с облацев! Сошла блудница, чтобыть сомущать люд, коий погряз в грехах неотмолимых. Бей блудницу, бей совратительницу святого Адама! Ёей!

– Очумел старик, – подалась за спину Андрея Варя.

Из землянок, что были вырыты отшельниками в откосом берегу Иртыша, начали выползать верижники. У одного цепь прикована к ноге, тяжелая, пудовая цепь, другой носил чурку на шее, как ярмо, третий тянул такую же чурку за собой. Все косматые, страшные. Оскалили гнилые зубы и начали вторить старику:

– Зрим! зрим, святой Исайя, зрим Адама и Еву! Выходи, предадим блудницу огню!

Всходило солнце, над пашнями курился туман. Пахло землей, всходами. Туман наплывал на пришельцев, кутая разбитые ноги.

– Бежим в крепость, Андрей, должны же быть там умные люди! – крикнула Варя. Побежали в крепость. Но им навстречу выскочили верижники и преградили дорогу.

– Бей блудницу, лихоимицу! Бей змею-искусительницу.

– Стойте, аль разум у вас помутился, ить это же приблудные люди, аль не видите, что через тайгу они продрались! – нашелся верижник, который хотел заступиться за пришельцев – Разум у тя помутился, Исайя, рваны, заедены гнусом. И не могет сойти Адам и Ева с небес, такое можно только Исусу Христу. Стойте!

– Перечить! Исайе не верить!.. Бейте супротивника, он давно здеся воду мутит! – приказал Исайя.

На старика набросились верижники. Он был худой, высокий. Его били цепями, чурками, но он не сопротивлялся, скрестив руки, брезгливо смотрел на беснующихся отшельников. Но вот кто-то сильно ударил его цепью по голове, старик упал. Его тут же затоптали, он, дважды икнув, забился в агонии, испустил дух.

– Бей блудницу! – повернулись верижники к пришельцам.

Вонючие, гниющие, они тянули свои костлявые руки к Варе.

В крепости загудел колокол, тревожно и часто. Распахнулись ворота, из них выплеснулась толпа, с нарастающим гулом приближалась. Андрея и Варю не пускали в крепость несколько верижников.

Андрей выхватил нож. Но верижников и это не остановило, они шли, ползли, надвигались, источая смрад.

– Бей, вся наша маета пошла через Еву! Бей! – орал Исайя, но на нож не шел, трусил.

Толпа все ближе, толпа нарядная, – значит, сегодня воскресенье, мужики в красных, зеленых, синих рубахах, бабы в разноцветных сарафанах, в глазах рябь.

– Это раскольничий скит, пропали мы, Андрюша! Из огня да в полымя!

– Может быть, обойдется? Может, те не будут нас убивать? Эти вот обалдели, – отступая перед верижниками, говорил Андрей.

Варя и Андреи прижаты к реке. Либо надо заходить в воду, либо защищаться до последнего вздоха.

Исайя поднял обеими руками камень и бросил его в Варю. Камень угодил в живот. Варя упала.

Андрей едва ли помнил, что творит: он прыгнул вперед, коротко взмахнул ножом, всадил его по самую рукоятку в тщедушную грудь Исайи. Тот охнул и завалился набок…

Подвалила толпа. Вперед выскочил высокий старик, могуче закричал:

– Остановитесь, братья! Стойте, святые отцы!

– Бей Адама, он убил Исайю! Бей!..

– Остановитесь! – теперь уже грозно рявкнул старик. Длиннущая его борода развевалась по ветру. Голубые, еще не вылинявшие глаза зло вспыхнули – Сказывайте, че случилось?

– Святой Амвросий, Исайя узрел Адама и Еву, как они спущались с небеси, восхотел побить блудницу камнями, Адаме же убил Исайю.

– Поделом сукину сыну, он уже второй год вносит смуту средь нас и пришлых людей. Ошалел старик! А вы все шасть по норам и чтобы у меня не гудели. Ведите приблудных в скит, там все решим! – говорил Амвросий, четко, будто дрова рубил.

– Мы заблудились, третью неделю бредем по тайге. Коней потеряли. Сами не знаем, куда и забрели, – говорил Андрей.

– Да уж вижу, что не с неба свалились. Такое только Исайе может поблазнить. В прошлом году по вине Исайи был убит наш посланец, нонче снова. Похоронить Исайю без отпевания. Аида в скит.

Варю взяли под руки и повели. Она стонала от боли в животе. К остальным болям уже привыкла.

Вошли в крепость. Варю увела с собой лекарка. Амвросий кивнул на Андрея, приказал:

– Хоть и грешно в воскресный день мыться, но помыть надо. Шумни Ипата, его баня долго жар держит, пусть помоет. Лопотину подберите, эко, одни ремни. Ипат, да смажь тело-то травным отваром.

Пошли на совет. Совет был краток, Амвросий предложил изгнать верижников, пожили, мол, у нас, пусть ищут себе другую пустынь.

Михаил Падифорович, один из старейших учителей, сказал:

– Мудрые старцы не истязают тело, не гноят его заживо, а мудрость детям свою передают, душу свою очищают от скверны. Эти же – блевотники и псы алкающие. Изгнать надо из скита.

Пришла лекарка и сказала:

– Баба была в зачатии, скинула плод. Убил его Исайя. Святой Амвросий, надыть гнать верижников, бо от них всякий срам и болести. Средь них есть прокаженные.

– Решено гнать. Лечи бабу, хватили горя под завязку. Андрея даже в бане трясло. Ипат спросил:

– Чего тебя лихоманка бьет?

– Дэк ить человека убил, унять себя не могу. Страшно видеть его ошалевшие глаза.

– А ты на них не смотри. Потом, какой там человек Исайя? Гниль, гнида, рыба снулая. Доведись мне такое сделать, тут же бы забыл. Ежли б ты убил деда Михаилу, нашего учителя, то не жить бы тебе. Нашим нужна была еще одна зацепка, чтобы изгнать эту вонь отселева. Теперь уж изгонют. Точно.

Слова Ипата чуть успокоили Андрея, но перед глазами долго еще стояли вылезшие из орбит глаза, разверстый рот в немом крике и эти тощие руки, которые и после смерти продолжали тянуться к Андрею.

Андрей пришел из бани посвежевшим. Ипат ладно похлестал его березовым веником, а потом долго и осторожно растирал тело.

Андрея провели в келью Амвросия. В открытое окно врывался прохладный ветерок. По стенам кельи были расставлены книги, тяжелые, в кожаных переплетах. Амвросий листал книгу, поднял на Андрея глаза, спросил:

– Чей будешь? Ответствуй!

Андрей без утайки рассказал о себе, о бунте, ссылке, побеге с Варей, разбойниках… Амвросий выслушал, проговорил:

– Полюбовное дело и богом не воспрещено. Все мы бунтари, все мы беглые. Добре, будем снедать, а уж потом говорить. Эй, люди, гоношите застолье! Медовушки можно подать, – крикнул из кельи Амвросий.

Встали на молитву. Андрей растерялся: как ему молиться – двуперстием или щепотью. Амвросий заметил это, бросил:

– Ты не криви душой, вижу ить, что из никонианцев. Не сужу. Не крестись, а просто постой, сотвори с нами молитву, и будет.

Ели долго, ели молча, запивали едому медовухой, крякали, шумно обсасывая усы.

Снова молитва. Затем долгий разговор, где Андрей рассказал, что один из каторжан-раскольников поведал им о Беловодье, которое будто бы лежит где-то у моря.

– Наши туда идут.

– Праведно делают; может быть, и нам будет туда дорога. Теснят нас ярыги царские, наушников засылают, грозятся сжечь нашу крепость, – в раздумье говорил Амвросий – А теперича пошли в молельню, тебя судить будем, ить человека убил, – коли что, то грех этот снять надо. Уж там как народ скажет.

В молельне шепотки, шорохливая тишина. А когда вошли Амвросий, Андрей, еще тише стало. Встал у иконостаса, поднял руку с крестным знамением, заговорил:

– Сей муж убил Исайю, вам ведомо. Но Исайя убил в утробе матери дитя… – тихо начал Амвросий.

И Андрей подался назад, он об этом еще не знал.

– Несть больше греха, чем убить утробного ребенка! Несть и не будет! – сильным голосом продолжал Амвросий – Исайя провонял и загнил, ако недобитый волк, – уже гремел Амвросий.

В молельне были даже слышны вздохи, когда Амвросий замолкал.

– Исайя муж ста десяти coгрешений! А болезные люди возвели его в святого. Не святой он, а грешник и убивец. Только полоумец может сказать такое, что узрил сошедших с небес Адама и Еву. Вот он, Адам. Смотрите. Человек, наш, земной, а его порешили убить, жёнку удушить руками, как это сделал Исайя три года назад, удавил бабу, увидев в ней дьяволицу. Надо Исайю осудить, а мужа молодого, гонимого и мучимого, – оправдать. Михайло, тебе слово.

– Оправдать!

– Оправдать!

– Оправдать! – отвечали раскольники один за другим.

– Еще одно слово мы должны сказать – изгнать верижников из нашей крепости, дабы они не разносили заразу среди людей наших.

– Изгнать, ибо наши люди уже болеют проказой, от них перешла.

– Изгнать!

– Изгнать!

Андрей было рванулся вперед, чтобы сказать слово в защиту верижников, мол, они старцы, они по зову Исайи напали на них. Но дед Михайло остановил:

– Не за-ради того изгоняем, что они напали на вас, а за-ради спасения людей своих. Потому молчи и в чужой монастырь со своим уставом не суйся.