Текст книги "Шаг во тьму"

Автор книги: Иван Тропов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Тут к Старику даже та чертова сука не сунется. Старик даже ей не по зубам. Здесь хорошо и надежно…

Я встряхнулся.

И осторожно, но решительно вытеснил ее из того кусочка себя, куда позволил ей забраться. Да, она умеет играть не только на больных струнках души. Она умеет отблагодарить за теплый ответ на ее робкое касание, и иногда это очень приятно.

Но всегда сидеть здесь я не смогу.

А если та чертова сука найдет меня, когда я буду один? Один и далеко от этого плюшевого кресла, сладковатого запаха старинных книг и Старика…

В коридоре зазвенело, в комнату вкатился сервировочный столик, потом и сам Старик.

Хмурый.

– Зачем ты это сделал, Крамер?

Я пожал плечами.

– Мне показалось, что я могу выдержать и без…

– Не морочь мне голову! Показалось ему! Виктор тоже выдерживает ее при одной крысе, и с запасом. Но он же не пытается делать больше, чем я ему разрешил!

Я не удержался и фыркнул. Виктор! Опять этого пижона мне в указ ставят…

– А ты? Зачем тебе больше, Крамер? Зачем тебе такой навык? У нас здесь нет таких сук, для которых это может понадобиться. И быть не может. Мы всех более-менее сильных в округе вычислили и зачистили… Так к чему тебе это? Она же тебя чуть не добила! Что нам будет толку от психа вместо охотника?!

– А ты?

– Ты меня с собой не ровняй! Не дорос ишшо. Нашелся мне тоже крутой охотник… – Старик сделал круг по комнате и встал напротив меня. Прищурился: – За пределы области лазил, сволочь конопатая? Опять за свое?

И я вдруг понял, что Старик уже не шутит. Это был уже не тот человек, что собирался отпаивать меня чаем, как любимого родственничка-оболтуса. Нет, теперь это был тот, прежний Старик. Который расплатился за свою ошибку двумя ногами и левой рукой.

Какая-то чертова сука успела коснуться его, но старик выдержал. У него не разорвалось сердце, у него не отказали почки. Только это еще ничего не значит. Потому что после таких касаний долго не выживают – начинается рак, съедает человека за несколько дней.

Старик нашел в себе силы расплатиться за ошибку. Он отрезал себе ноги под коленями – чертова сука схватила его за ноги. Ножом. Без наркотика, чтобы смягчить боль, без всего. Одну задругой. Перетянул. И отпилил кисть левой руки – ей он отрывал от себя чертову суку.

Он не потерял сознания от боли. Он затянул правой рукой и зубами тряпку на обрубке левой руки, и еще смог доползти до дороги…

Глядя сейчас в эти прозрачно-голубые глаза, очень трудно было поверить, что в них вообще может быть хоть искорка теплоты.

– Что у тебя с рукой, Крамер? – Голос вспарывал воздух, как нож.

Я удивленно вскинул брови: о чем речь?

– Ты мне глазки-то не строй, щ-щенок… Опять за область лазил? Ну?!

Я вздохнул и отвел глаза.

– Далеко?

Я кивнул.

– В какую? Курская? Псковская?

– Московская…

– Дур-рак!

Взвизгнули колеса, Старик подкатился ко мне и врезал костяшками пальцев мне в лоб:

– Уп-пертый! Уп-пертый щенок! – Костяшки пальцев еще два раза стукнули мне в лоб.

Больно, но я терпел. Старик – единственный человек на всем белом свете, кому я позволю еще и не такое. Потому что он имеет на это право. Уж он-то имеет…

Да и за дело опять же. Это был не первый разговор. Далеко не первый. Так что да, очень даже за дело.

Хотя я, конечно же, не согласен.

– Ты на меня волком-то не смотри, не смотри, образина конопатая! Ишь… Тоже мне, выискался, последняя надежа мира… Я тебе сказал: не лезь! Понял, нет?

Старик раздраженно крякнул, откатился от меня, сделал круг по комнате. Сказал уже спокойнее:

– Руслана помнишь?

Я вяло кивнул. Помню, но не очень хорошо. Я был слишком мал, когда в последний раз видел его. Лет тринадцать мне было. А Руслану под тридцать. Так что я его только издали и видел – здрасьте-досвиданья, и все дела…

– А Пятиглазого?

Вот Пятиглазого я помню куда лучше. С ним я часто болтал. И дело не только в том, что тогда я был уже постарше и на меня смотрели уже как на одного из равных.

У Пятиглазого тоже были предчувствия. И он им тоже доверял, как и я…

– Знаю, этого помнишь. – В голосе Старика прорезалось недовольство. – Тоже был рыжий и упертый…

И, как и я, Пятиглазый старался поменьше говорить со Стариком об этих предчувствиях, вдруг накатывающих в минуты опасности. Для Старика это все – чушь и ерунда, которую надо выбить из головы. Хотя бы и костяшками пальцев…

– Вот уж на что везунчик был, а и тот с концами. Сунулся за пределы области – и с концами. Понимаешь, нет? Тоже так кончить хочешь?

Я покачал головой.

– А зачем тогда лезешь?

Я вздохнул.

Я уже пытался объяснить ему, что не могу, как остальные: сидеть в городе и ничего не делать, утешаясь тем, что в нашем Смоленске этих чертовых сук больше нет, нет ни одной, даже самой завалященькой.

Сидеть, не высовывая носа за пределы области. Довольствуясь тем малым, что есть. Я так не могу…

– Уп-пертый… Вот ведь упертый, а… Убил?

Я вздохнул и уставился в чашку. Почувствовал, как щеки наливаются жаром:

– Нет…

Старик озадаченно крякнул. Сделал еще один круг по комнате, остановился напротив меня и выпалил:

– Рассказывай!

* * *

– Значит, не убил… – Старик потер правую бровь и вдруг усмехнулся: – Первая хорошая новость от тебя за последний месяц, Крамер.

А вот мне было не до смеха.

– Но я убил ее волка.

– Какого еще волка? – нахмурился Старик.

– Заместо пса у нее был. И теперь она меня достанет.

Старик поморщился:

– Крамер…

– Достанет, – упрямо повторил я.

А может быть, и не достанет. Но Старику об этом знать не следует, верно?

– Либо я успею достать ее, пока не всплыл волк, либо она достанет меня, – убежденно сказал я.

– Вот ведь упрямый, а! Ну как, как она тебя достанет? Ну, всплывет собака через пару дней, и что? За три дня в ее псином мозгу не останется ни одной целой клеточки. Из такой головы никто ничего не вытащит. Успокойся…

Я помотал головой.

– Прекрати, – приказал Старик. – Ну-ка взял себя в руки и прекратил этот детский сад. Некромантия, еще скажи… Выдумает, тоже мне…

Но я снова упрямо помотал головой. Стараясь не смотреть в глаза старику – актер из меня и так-то никудышный, а Старик меня знает как облупленного. Пол моей жизни у него на глазах прошли.

– Я не знаю как, – сказал я. – Но я знаю, что она меня достанет.

– Хватит, Крамер! – Старик врезал ладонью по подлокотнику. – Хватит! Да, я вижу, та девочка не просто так погулять вышла, раз так тебя приложила. До сердца, до печенок прочувствовал, что такое хороший удар паникой, да по совсем открытому, а? Но не сходи с ума. То, что ты ее так боишься, – это потому, что ты был открыт. Вот тебя и зацепило. Маскировался под зверюшку? Вот теперь и не ной, что так страшно. Зверям всегда так. Ну а все твои предположения, что она тебя достанет… Ты ведь не зверюшка, да? Вот и пытаешься рационально объяснить тот страх, что она в тебя засадила. Это понятно…

Старик вздохнул, пожал плечами:

– Тебе надо просто развеяться. Через неделю этот страх пройдет, и ты поймешь, что эта паучиха не страшнее прочих…

Я упрямо тряхнул головой, потом взял заварочный чайник и стал разливать уже остывшую заварку по чашкам. Хмуро.

– Ну нельзя нам туда лезть! – не выдержал Старик. – Нельзя! Как ты этого не поймешь!

Я поставил заварочный чайник, стал разливать кипяток. Старик всегда делает чай по старинке: крепкую заварку и кипяток отдельно, вместо того чтобы сразу делать чай.

– Думаешь, мне это нравится? – говорил Старик. – Думаешь, мне не хочется извести их всех до одной?

Я молчал. Я не собираюсь ему помогать уговаривать меня, а главное – себя. Нет, не собираюсь.

– Да пойми же ты… Нам просто повезло. Просто повезло, понимаешь? Здесь же глушь. Кому интересно тут жить? Вот у нас и водилась всякая мелочь. Мы смогли эту мелочь зачистить. Но лишь потому, что это была мелочь! Неорганизованная. Ее мы завалили. И в городе, и в округе. Но дальше… В крупных городах все совсем иначе. Там онидержат масть, понимаешь?

Я упрямо молчал.

Старик в сердцах махнул на меня:

– А-а!.. Ну как тебе еще объяснить, упертому… Это здесь мы их зачищаем. А там они нас будут зачищать! Думаешь. Руслан или Пятиглазый хуже тебя были? Нельзя нам туда соваться! Нельзя эту муравьиную кучу ворошить!

Я опустил глаза:

– Тогда она меня доста…

– Ты меня не слушаешь! – Старик врезал ладонью по подлокотнику. – Хватит в облаках витать!

Он запыхтел, как паровоз, еле сдерживаясь. Потом буркнул:

– Покажи руку…

Я осторожно задрал рукав.

– Да… Хороший песик. Был… Не начинай! – Старик метнул на меня взгляд, останавливая. – Лучше скажи, вот тут боль…

– Сш-ш!

– Угу… А вот тут?

Я стиснул зубы, чтобы не взвыть.

– Ясненько… Ну что. Лучевая кость цела, локтевая цела. Уносите.

– У нее мальчишка, – сказал я.

– У них у всех мальчишки, – тут же отозвался Старик. Был готов. – Вот когда встретишь такую, которая таскает на алтарь девчонок, вот тогда другой разговор.

Вместо ответа я поднялся и – совершенно невзначай, ясное дело – побрел в кабинет.

– Крамер?..

Я услышал, как скрипнули колеса. Старик развернулся, но не поехал за мной.

Но я не оглядывался. Добрел до кабинета, в угол, куда солнечный свет не падает никогда.

– Я с кем разговариваю, зараза конопатая?! Ну-ка вернись и сядь!

– У нее книжка есть… – тихонько отозвался я. Ненавязчиво так.

– У них у сильных у всех по книжке в алтаре. И книжек этих всего две разновидности. Либо для паучихи, либо для жабы. У тебя, говоришь, паучиха была… Тебе паучихин псалтырь нужен? Могу подарить. Вон их целая полка для паучих. Различия кое-какие есть, но все больше по мелочам. В главном все одно и то же. Нужна книжка? Выбирай любую.

Я повел пальцем по стеклу, будто бы выискивая среди корешков за стеклом нужный.

– Выбрал? А теперь иди сюда, – позвал Старик.

– Здесь такой нет.

– Да сядь, когда с тобой гово… – Старик осекся. А когда заговорил, был он уже в дверях кабинета и говорил совершенно другим тоном: – Что? Как ты сказал?..

Это был третий Старик. Старик-Навостривший-Уши. Кто бы мог подумать, что в этом плечистом великане, который когда-то был металлургом, вдруг проснется такая любовь к старинным фолиантам?

Впрочем, это ведь особенные фолианты…

– Какая книжка, ты говоришь? – Голос Старика стал мягким-мягким, почти заискивающим.

– Да так, раскладушка какая-то старинная, потертая вся…

– Какая книжка?! – Старик снова набрал обороты. Заскрипели колеса. Он подкатился ко мне. – Не тяни кота за яйца, сволочь конопатая! Какая книжка?

– Да я же в этих рунах ни черта не понимаю… А обложки такой здесь даже близко нет… – сказал я с самым невинным видом. Даже плечами пожал для убедительности.

– Ах ты, зараза рыжая…

Старик дернулся ко мне, выбросив руку, но я ждал этого и увернулся. Легко отскочил в сторону.

Но Старик за мной не погнался.

– Крамер!

Я перестал придуриваться. Все, теперь можно.

Когда Старик зовет меня по фамилии – это серьезно. Значит, заглотил наживку.

С какого-то момента эти книги стали для него большим, чем просто старая рухлядь. Много больше. Иногда мне даже кажется, что теперь они значат для него больше, чем я, Виктор или Гош. Больше, чем все мы вместе взятые.

Но не мне его осуждать. У меня есть руки, у меня есть ноги. У меня есть молодость и здоровье. Я не прикован навечно к инвалидному креслу, не заперт в одном доме с сумасшедшей паучихой…

– У нее особенная обложка, – сказал я.

– Что за особенная?

– Ну… – Я повернулся к полкам. – Похожа на эта, но…

– Что значит – похожа на эти?! – рявкнул Старик. – На какую именно похожа? На паучью? Или на жабью? Видишь же, два совершенно разных узора!

Я вздохнул, покусал губы. Как бы это ему объяснить-то…

Узор на обычных черных псалтырях паучих и жаб между собой различается, но… Но оба узора как бы одинаковой сложности.

– А у той, что была в алтаре, узор словно бы сложнее. Спиралей из шестеренок больше, и между собой они сцеплены хитрее, чем на обычных псалтырях.

Старик врезал ладонью по подлокотнику:

– Да можешь ты нормально говорить или нет! Му-му без языка! На какую именно похожа-то? На паучью или на жабью?

Я внимательно оглядывал корешки псалтырей. Честно пытался сравнить, на какую больше похожа. Но проблема была в том, что…

– Она… Она и на ту похожа, и на другую. Одновременно. А главное, она еще «живее», чем эти. Гораздо «живее».

– Хм… – Старик задумчиво склонил голову, потом сделал круг по комнате. Кажется, пытался унять волнение.

Снова подъехал ко мне. Потребовал:

– А ты уверен? Как именно ты ее видел?

Я пожал плечами:

– Как обычно, у алтаря.

– Да дураку ясно, что у алтаря! Свет какой был? Только от свечей? Или лампу включал еще?

– Только от свечей. Но у нее там столько свечей, что лучше любой люстры. На свечах она не жадничает и обновлять, когда догорают, не ленится…

– Хм… То есть ошибиться ты точно не мог?

Я помотал головой.

Старик вздохнул.

– Хых… – Он задумчиво потер подбородок, затем потер щеку, потер шею сзади. – Значит, мальчишка у нее, говоришь…

– Угу, – подтвердил я. – Мальчишка. Точнее, два. Близнецы.

– Даже два… – задумчиво пробормотал Старик, все глядя на полку с псалтырями для паучих. – Мальчишки, говоришь, да еще два сразу… Н-да… И далеко ее гнездо в Московскую область?

– Да на самой границе, – с готовностью отозвался я. Даже рукой махнул для убедительности.

– На самой границе… – с сомнением повторил Старик.

– Практически на краю нашей.

Старик тяжело вздохнул.

– Мальчишки, говоришь… – рассеянно проговорил он. Его палец скользил по корешкам псалтырей, лаская металлические узоры.

Глава 4
В ПАУТИНЕ

Это плохое место.

Когда мы выезжали, я был уверен, что все будет хорошо. Когда мы съезжали с трассы, я тешил себя надеждой, что здоровая ярость защитит меня от страха. Я все еще убеждал себя в этом, когда мы ползли через вымершую деревню. Но теперь…

Я почти физически чувствовал темноту вокруг. Ни одного живого огонька. Луны нет – новолуние, сейчас луна вместе с солнцем глубоко под землей. На небе лишь колкие точки звезд, от которых никакого толку. Да и те почти пропали, пока мы шли от деревни, скрылись под невидимыми облаками. С неба сеялись крошечные капельки, холодя кожу.

Тихо-тихо, только шуршание наших плащей да чавканье листвы под ногами. Днем прошел дождь, лиственный ковер превратился в сочный пружинящий матрац. Воздух плотен от тяжелого запаха прелости.

Я шагал за Виктором, за шумом его шагов. Да еще иногда мелькал изумрудный светлячок – стрелка компаса в его руке.

Только я бы и без компаса здесь не заблудился, хотя и ни черта не видно: я чувствовал, как мы приближались к дому чертовой суки. До него еще далеко, но с каждым шагом все ближе и ближе…

Это плохое место.

И может быть, это чувство вовсе не эхо ее удара, а крик моего собственногоподсознания? Которое честно пытается мне помочь и спасти. Потому что что-то не так. Что-то очень важное.

Чем меньше оставалось до дома паучихи, тем отчетливее я чувствовал, что не просто так я здесь. Ох, не просто так… Словно какие-то ниточки связали меня с этим гнилым местом. Не в последний раз я его вижу. Нет, не в последний…

Пропаду я здесь…

– Эй, Крамер!

Я вздрогнул, как от пощечины.

– Это ветер колышет ветви, или твои поджилки трясутся? – спросил Виктор. – То громкий там-там стучит за далекими горами, или то бьется твое отважное сердце, Храмовник?

Я закусил губу, но смолчал. Сердце мое, может, и молотится, как у загнанной мыши, но он-то этого слышать никак не может. Лица моего ему тоже не разглядеть. Просто угадал, черт бы его побрал. Или сообразил. Знает, что такое эхо удара, которым отваживали от места.

– Очень страшно? – спросил Виктор.

Судя по голосу, он остановился. Да, вон он – его черный силуэт всего в нескольких шагах впереди, на фоне остатков звездного неба. Здесь деревья не закрывали горизонт. Мы дошли до вершины холма.

– А, Храмовник?

– Я с собой как-нибудь сам справлюсь!

– Значит, не страшно… – пробормотал Виктор.

– Нет!

– Ну и дурак, – сказал Виктор, на этот раз совершенно серьезно и с какой-то даже грустью.

– Слушай, Вить… – начал я в сердцах, но не договорил.

Я забрался вслед за ним на гребень холма, и лощина лежала передо мной. Огромная чаша темноты, ничего не рассмотреть, но чувствуется, что впереди нет стволов деревьев, есть лишь пустота, темнота и тишина. Деревья ниже, когда спустишься. Угадывался только противоположный край лощины – там кромешную чернь пробили несколько звезд, туда тучи еще не добрались. Идти дальше – это вниз, погружаясь в эту застоявшуюся темноту и ватную тишину, как в омут. Но я видел это раньше и был готов к этому.

Но вот чего я раньше не видел, так это яркого оранжевого огонька в самом центре лощины. После полной темноты сжатый оранжевый огонек резал глаза, тьма вокруг него казалась еще гуще.

– Это еще что?.. – пробормотал Виктор.

Я прищурился, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь рядом с огнем, чтобы сориентироваться. Кажется, рядом еще одно пятнышко света, не такое яркое, желтоватое.

Виктор скрипнул плащом, потом глухо щелкнуло. Раз, второй. Крышки, защищавшие объективы бинокля.

– Фонарь над крыльцом, похоже, – сказал Виктор.

Я прикинул, как расположен дом. Сейчас мы смотрим на него сбоку, со стороны правого флигеля. Оттого и не видно стены дома, хотя фонарь должен освещать ее.

– И чуть светится окно…

– Кухня, – сказал я.

– Допустим. А фонарь зачем?

Сам бы хотел знать. Все ночи, пока я следил за домом, фонарь зажигали только два раза – в последнюю ночь. Сначала, когда чертова сука садилась в машину, подогнанную к крыльцу. Потом, когда приехала… с мальчишками.

– Крамер! Я с тобой разговариваю, Храмовник! Ты говорил, вокруг дома темно. Говорил, можно без проблем подобраться к самому крыльцу.

– Не было фонаря! Они его включали, только когда она в машину садилась.

– Н-да?.. – с сомнением протянул Виктор. – Что-то я не вижу ни одной машины. Вообще ни души. Так чего же горит фонарь?

Я потуже натянул перчатки. Можно подумать, это я виноват, что они сегодня решили включить фонарь!

– Может быть, ездили куда-то? – сказал я. – Только что вернулись, а погасить забыли.

– Угу… Сам-то себе веришь?

Я не мог различить его лица, но этот тон я прекрасно знал. Усмехается своей чертовой фирменной улыбочкой, с этаким вежливым сочувствием. Будто знает что-то такое, чего ты не знаешь – и мало того, что не знаешь, так вообще никогда не поймешь…

– Если боишься, так и скажи!

– Я не боюсь, я опасаюсь, – сказал Виктор.

– Чего? Что мы ее вчетвером не завалим? Вчетвером – одну суку?

– Сука суке рознь, Храмовник.

– И что же в ней такого особенного?

Только я знал,что в ней такого особенного… Это плохоеместо. Оченьплохое… Только к черту это предчувствие! Если разрешить себе поверить в него – все, пиши пропало. Не охотник ты будешь, а трясущаяся от страха марионетка…

– Ты знаешь, Храмовник, что в ней такого особенного… – пробормотал Виктор.

Злость.

Злость, вот единственная соломинка, которая не даст мне утонуть в страхе. И я с радостью отдался ей.

– Может быть, это ты ее выследил? Ты к ее алтарю ходил?! Ты ее волку хребет сломал?!

– Мальчишки, – сказал Виктор.

– Что – мальчишки?!

– Ты говорил, их двое.

– И что?!

– Они никогда не приносят в жертву двоих сразу.

Никогда… Много ты знаешь, отсиживаясь в городе!

–  Мыс такими никогда не сталкивались, – уточнил я.

– Да нет, Храмовник, – сказал Виктор. – Таких вообще не бывает…

Очень мне хотелось возразить что-то, но что? В отличие от меня, Виктор ходит к Старику не только ради ручной дьяволицы. Он вместе со Стариком корпит над сучьими фолиантами. Может быть, сейчас он прав.

– И фонарь… – пробормотал Виктор. – Не нравится мне это… А! Вот и наши мишки косолапые на хромой махинке.

Я оглянулся. Под холмом, откуда мы пришли, медленно ползли два красноватых огонька.

От Виктора щелкнуло пластиком – раз, два, – и тихо зачмокала листва под его каблуками. Я бросил последний взгляд на фонарь и тоже пошел к машине.

Два красных огонька медленно ползли под холмом. Озарили задницу моего «козленка», подъехали почти в упор и остановились. В отраженном от «козленка» свете обрисовалась рубленая морда Гошева «лендровера». Хлопнули дверцы, в мутном красноватом свечении появились два силуэта.

– Медведь-сибарит и мишка-оторва… – прокомментировал Виктор. – Ну разве не похож? Шатун, отощавший шатун и есть…

Он сразу прозвал Бориса Шатуном. Хотя в самом деле похож… Особенно сейчас, когда он и Гош ходили в красноватых отсветах подфарников. Неверный свет делал силуэты больше, чем они были на самом деле. А они и при дневном-то свете оба не маленькие.

Да и верно – похожи на медведей. Гош – на матерого из лета, плотного и тяжелого. Борис – на огромного шатуна, выбравшегося из-под снега ранней весной – отощавший, злой и опасный. Высокий, даже выше Гоша и шире его в плечах, но какой-то плоский. Костяк медведя-великана, еще не обросший мясом и жиром. Длинные руки и ноги – огромные рычаги, с которых убрали все лишнее, оставив лишь кости да тугие веревки жил. Но даже такой, тощий и не раскачанный, Шатун был сильнее нас всех. И меня, и Виктора, и даже Гоша.

Идти вниз было легче, мы с Виктором почти сбегали с холма, только успевай подтормаживать на мокрой листве. С каждым шагом дальше от вершины – и я чувствовал себя увереннее.

Если бы еще метров пятьсот пройти вот так, прочь от дома, это предательское чувство отступит. А если на машине, к трассе – где-то там отпустит по-настоящему. А потом совсем пройдет…

Я стиснул зубы и мотнул головой. Нагнал Виктора.

– Так что? – спросил я.

– По жесткой, само собой.

Мы почти спустились к Гошу и Борису, я спросил тихо и быстро:

– Ты?..

Вместо ответа Виктор шагнул к ним:

– Ну что, господа хорошие! Неприятности у нас…

Сволочь…

Но деваться некуда. Я вздохнул, кивнул Гошу с Шатуном и полез в «козлика».

– Что случилось? – спросил Шатун за спиной.

В зеркало заднего вида я видел его лицо – красное от света подфарников, худое и напряженное. Натаскивает Старик его уже давно, больше года, но пока весь его опыт – возня с ручной дьяволицей. Всех паучих в городе и в округе мы перебили раньше, а соваться дальше Старик запретил.

– Именно, – отозвался Виктор. – Случилось. Вся Диспозиция к черту.

Примостившись на краю сиденья, я дотянулся до бардачка и достал Курносого. Пока Виктор объяснял, я выщелкнул барабан. Стержень барабана тут же выкинул из камор патроны. Скрепленные плоской обоймой воедино, они вывалились мне в руку гроздью металлических виноградин.

Я сунул их в карман и снова полез в бардачок. В уголке, обтянутая тряпицей, чтобы не перепутать в темноте, лежала еще одна железная гроздь. Вот эти-то пять патронов, скованных такой же обоймой-снежинкой, я и вставил в барабан. Защелкнул револьвер и вылез из «козленка».

– Что, Шатун? Мандражит? – пытал Виктор Бориса.

Тот кивнул.

– Есть немного…

Он улыбнулся – неуверенно, ловя наши взгляды.

Странное это ощущение, когда огромный мужик, на две головы выше, килограммов на сорок тяжелее и на десять лет старше, заискивающе заглядывает тебе в глаза, словно нашкодивший мальчишка…

Даже не подозревая, что ему предстоит пройти еще один, последний урок. Жестокий, как и все наше ремесло.

– Держи. – Я протянул ему Курносого.

– Chiefs Special… – пробормотал Шатун, принимая.

– Пользоваться-то умеешь? – спросил Виктор.

– Да, конечно… Но… – Шатун нахмурился. Протянутая рука замерла, едва коснувшись пальцами рукояти, так и не взяв револьвер из моей ладони. – Но Юрий Александрович говорил, что…

– Все верно, – сказал Виктор. – Но сейчас случай особенный. Пойдешь с оружием.

– Но ведь я…

– Чуть сзади пойдешь, – говорил Виктор, не обращая внимания. – Она будет давить на нас, тебе будет полегче. Сможешь выстрелить.

– А если у меня не получится? – Голос Шатуна, и без того низкий, вдруг охрип. Он облизнул губы. – Я ведь еще никогда…

– Должно получиться! – рявкнул Виктор. – Выхода другого у нас нет… Парень ты крепкий, так что должен взять на себя самую трудную работу.

– Да, хорошо…

Даже в неверном свете подфарников было заметно, как запунцовели щеки Шатуна. Не ожидал он, что вечно ехидный Виктор так высоко его оценит… Шатун закусил губу, но все-таки краешек смущенной улыбки просочился.

– А можно, я со своим? – осмелел он. – У моего рукоятка нормальная, тяжелая. А то этот совсем маленький и легкий, отдача, должно быть, как молотком по пальцам…

Виктор пожал плечами – уже прежний, ехидный и равнодушный:

– Никто и не обещал, что будет легко.

– Нет. Придется с этим. Патроны специальные, – сказал я.

Достал из кармана гроздь патронов и присел к подфарнику, чтобы лучше было видно. Борис пригнулся к моему плечу, вглядываясь. Я щелкнул ногтем по красновато отливающей головке пули. На полированном металле чернел крест.

– Пуля подпилена, видишь? Когда входит в тело, раскрывается цветком. Четыре куска свинца да еще медный задник. Раздирает так, словно не одна пуля, а всю обойму туда всадил. Главное, суметь подобраться к ней и выстрелить. Хотя бы один раз.

Шатун кивнул. Очень серьезно.

Виктор за его плечом отвернулся, пряча косую ухмылку.

– А запасную… можно?

– Нет. Если пяти патронов тебе не хватит, то…

Я замолчал. Просто покачал головой.

Шатун гулко сглотнул.

– А если…

– Пора, – сказал Гош.

В его руках красновато блестел серебряный медальон – на самом деле, крошечная музыкальная шкатулка. Скрипнула пружина, заводя механизм, и тихо полились звуки. Серебристые постукивания, выстраивающиеся в ритм.

Не очень быстрый ритм, с довольно сложным рисунком… если бы я не слышал его тысячи раз.

Я знаю его наизусть. Каждый жесткий щелчок основной темы, каждый колокольчатый звяк контртемы, каждый металлический присвист третьей линии, висящей где-то далеко позади за первыми двумя, но помогающей им сплестись в единое целое…

Я шел, слушая его, предугадывая каждый звук, и отдаваясь на волю ритма. Пусть обволакивает, пусть пропитывает меня. Мои мысли, движения, пульс – весь я привычно подстраивался под этот ритм, и рядом со мной так же пропитывались этим ритмом Гош, Виктор, Шатун. Все. Мы все – четыре части одного целого…

* * *

Едва мы перевалили через холм, зарядил дождь.

Капли мелкие, но частые и жутко холодные. Лицо сразу одеревенело. Тихий шелест заполнил все вокруг, скрадывая звуки…

Небо заволокло, лишь над дальним краем лощины – узкая полоса, где еще просвечивают звезды, но и их уже съедали верхушки первых дубов. Мы спускались. Темнота вокруг казалась густой и плотной. Это плохое место.

Это плохое место!

Меня почти трясло, мне хотелось развернуться и бежать прочь… и лишь серебристый перезвон удерживал меня. Я хватался за него, как за соломинку, заставлял себя идти вперед.

Шаг за шагом вперед.

Чувствуя, что это место плохое, что мне туда нельзя, но я шел. Потому что должен.

Шел я так уже, кажется, целую вечность…

Шаг, еще шаг и еще один. За едва заметным силуэтом Виктора.

Слева и чуть сзади Шатун, под его ногами то и дело шуршали листья. Гош где-то справа – его шагов я не слышал, и если бы не перезвон шкатулки в его руках, то Гоша вообще не заметить.

Фонарь все ближе, все ярче. То пропадал, то появлялся за невидимыми ветвями дубов, подмигивая, – колкий всевидящий глаз…

Мы шли не прямо к дому, а обходили его правее. Так, чтобы пересечь подъездную дорожку метрах в двухстах от дома.

Теперь вокруг фонаря была видна и стена дома, которую он освещал. И терраса с двумя лестницами, и земля под ними. Если даже они забыли фонарь горящим случайно, то кавказец, или кто там сейчас на кухне, должен видеть, что весь двор под окнами залит светом как днем. Уж сто раз мог бы пойти и выключить…

Мы вышли на дорогу и повернули к дому. Теперь фонарь бил прямо в глаза.

– Не нравится мне это, – сказал Виктор. – Не нравится… Гош! Чего молчишь?

Гош шагал совершенно бесшумно – тихий перезвон музыкальной шкатулки летел сам собой в темноте справа от нас.

– Надо сдвигать время атаки, – сказал Виктор. – Ровно в полночь начнем, не раньше.

– А мальчишки? – наконец-то отозвался Гош.

– Мальчишки… – прошипел Виктор сквозь зубы.

– Без четверти, – сказал Гош. – Тогда успеем вытащить.

– Да к черту мальчишек! – не выдержал Виктор. – Достали меня эти телячьи верования! Идиотизм какой-то: мальчишку им надо спасти, и хоть весь мир вдребезги… Хватит! На одной чаше весов – те мальчишки, а на другой – мы! Чем их две жизни ценнее наших? Четырехнаших жизней?!

– Тебе этого не понять, – сказал я.

– Да, – неожиданно спокойно сказал Виктор. – Боюсь, мне этого не понять, Храмовник. Или, может, они, когда вырастут, станут не двумя обычными мужиками, а кем-то особенными? – почти вкрадчиво осведомился он. – Крылышки прорежутся, перышки и нимб?

Я промолчал. Гош тоже.

– Гош! Лучше начать позже, когда она будет занята ритуалом. У нас будет больше шансов… Гош, твою мать! Слышишь ты меня или нет?! В полночь. Ровно. И ни минутой раньше.

– Без четверти, – отозвался Гош. – Мы их вытащим.

– Да не их спасать нас Старик послал, а за книжкой! – не выдержал Виктор. – Книжка нам нужна, а не мальчишки. Она этих мальчишек, если Храмовник не напутал, больше полусотни уж в землю положила. И двумя больше, двумя меньше – роли не играет… Хватит в благородство играть, Гош! Нам самим бы живыми остаться!

– Мы их вытащим, – сказал Гош.

– Гош…

Перезвон шкатулки больше не двигался, замер на одном месте.

До дома осталось метров сто пятьдесят. Соваться ближе пока не стоит.

– Гош!

– Все, – отрезал Гош. – Не суетись. Идите.

Он остался на дороге, а мы пошли влево.

Здесь дорога проходила впритык к косогору. Небольшой – метров пять в высоту, но почти отвесный. Пришлось карабкаться, хватаясь за кусты. Мокрые прутья скользили в руке, изгибались, норовя вырваться.

А когда поднялись вверх, оказались в темноте. В сторону дома холм поднимался еще выше, закрыв фонарь. Снова опускается уже у самого пруда.

Темно стало, хоть глаз выколи. Из ничего сгущались стволы, толкаясь в выставленные руки. Серебристый ритм, за который я цеплялся, как за соломинку, остался позади вместе с Гошем. Пропал, растворившись в шуршании дождя…

Что-то мазнуло по щеке – чьи-то мокрые, окостеневшие от холода пальцы.

Я шарахнулся в сторону, чуть не заорав, но тотчас сообразил, что это просто ветка. Низкая ветка и мое переполненное страхом подсознание…

– Что?.. – шепнул Шатун.

Над самым моим ухом. Я едва не налетел на него.

– Да ничего, это у Храмовника нервишки шалят, – бросил Виктор. – А, Храмовник? Что, совсем мурашки замучили? Каждый миг за пять?

– Зато тебе явно полегчало, – пробормотал я. – Ничего… Сейчас фонарь появится, и мои мурашки на тебя перескачут.

– Зря смеешься, Крамер… – уже мрачно сказал Виктор. – Уж больно этот фонарик на приманку похож… Будто приглашает она нас…

Фонарь, будто ждал, вынырнул справа от нас. Запрыгал за стволами, подмигивая.

И правда – будто приглашение… Билет в одну сторону.