Текст книги "Затишье"
Автор книги: Иван Тургенев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
–А вы, мосье Астахов, мне кажется, скучаете?-начала Надежда Алексеевна, внезапно обратясь к Владимиру Сергеичу.
– Я? Нисколько. Почему вам это кажется?
– Да так, по выражению вашего лица... Вы, с тех пор как приехали, ни разу не усмехнулись. Я этого от вас не ожидала. Вам, господам положительным людям, нейдет дичиться и хмуриться a la Byron 4. Предоставьте это сочинителям.
– Я замечаю, Надежда Алексеевна, что вы часто называете меня положительным человеком, как бы в насмешку. Вы, должно быть, считаете меня холоднейшим и благоразумнейшим существом, не способным ни на что такое... А знаете ли, что я вам доложу: положительному человеку часто бывает очень нелегко на сердце, но он не считает нужным выказывать перед другими, что у него там, внутри, происходит, он предпочитает молчать.
– Что вы хотите сказать этим? – спросила Надежда Алексеевна, окинув его взором.
– Ничего-с,– возразил с притворным равнодушием Владимир Сергеич и принял таинственный вид.
– Однако?
– Право, ничего... Когда-нибудь узнаете, после. Надежда Алексеевна хотела было продолжать свои расспросы, но в это мгновенье девица, хозяйская дочь, подвела к ней Стельчинского и другого кавалера в синих очках.
– Жизнь или смерть? – спросила она ее по-французски.
'Двое вперед! (франц.)
2 Большая цепь! {франц.)
s Ваша очередь, мадемуазель! {франц.)
– По-байроновски (франц.).
– Жизнь! – воскликнула Надежда Алексеевна, – я не хочу еще смерти.
Стельчинский наклонился; она пошла с ним.
Кавалер в синих очках, назвавшийся смертью, пошел с хозяйской. дочерью. Оба имени были придуманы Стельчинским.
– Скажите, пожалуйста, кто этот господин Стельчинский?– спросил Владимир Сергеич Надежду Алексеевну, как только та возвратилась на свое место.
– Он у губернатора служит, очень любезный молодой человек. Он не здешний. Немножко фат, но это у них всех в крови. Я надеюсь, вы никаких с ним не имели объяснений по поводу мазурки?
– Никаких, помилуйте,– возразил с маленькой запинкой Владимир Сергеич.
– Я такая забывчивая! Вы не можете себе представить!
– Я должен радоваться вашей забывчивости: она доставила мне удовольствие танцевать сегодня с вами.
Надежда Алексеевна посмотрела на него, слегка прищурясь.
– В самом деле? Вам приятно танцевать со мною? Владимир Сергеич отвечал ей комплиментом. Понемногу он разговорился. Надежда Алексеевна была очень мила всегда и особенно в тот вечер; Владимиру Сергеичу она показалась прелестной. Мысль о завтрашнем поединке, раздражая его нервы, придавала блеск и оживление его речам; под влиянием ее он позволил себе небольшие преувеличения в выражении чувств своих... "Куда ни шло!" -думал он. Во всех словах его, в подавленных вздохах, в омрачавшихся внезапно взорах проступало что-то таинственное, невольно грустное, что-то изящно-безнадежное. Он наконец доболтался до того, что уже начал рассуждать о любви, о женщинах, о своем будущем, о том, как он понимает счастье и чего требует от судьбы... Он изъяснялся иносказательно, намеками. Накануне возможной смерти Владимир Сергеич кокетничал с Надеждой Алексеевной.
Она слушала его внимательно, посмеивалась, качала головой, то спорила с ним, то притворялась недоверчивой... Разговор, часто прерываемый подходившими кавалерами и дамами, принял под конец направление несколько странное... Владимир Сергеич стал уже расспрашивать Надежду Алексеевну о ней самой, об ее характере, об ее симпатиях... Она сперва отшучивалась, потом вдруг, совершенно неожиданно для Владимира Сергеича, спросила его, когда он едет.
– Куда? – проговорил он с изумлением.
– К себе домой.
– В Сасово?
– Нет, домой, в вашу деревню, за сто верст отсюда. Владимир Сергеич опустил глаза.
– Хотелось бы поскорей,-промолвил он с озабоченным лицом.-Думаю завтра... если только жив буду. Ведь у меня дела! Но почему вам вдруг вздумалось спросить меня об этом?
– Так! – возразила Надежда Алексеевна.
– Однако какая причина?
– Так! – повторила она.– Меня удивляет любопытство человека, который едет завтра, а сегодня желает узнать мои характер...
– Но позвольте...– начал было Владимир Сергеич...
– Ах, вот кстати... прочтите,-со смехом перебила его Надежда Алексеевна, протягивая ему билет с конфетки, которую она только что взяла с соседнего столика, а сама поднялась навстречу Марье Павловне, остановившейся перед ней вместе с другой дамой.
Марья Павловна танцевала с Петром Алексеичем. Лицо ее покрылось румянцем, разгорелось, но не повеселело.
Владимир Сергеич взглянул на билет – на нем плохими французскими букавами было напечатано:
Qui me ne'glige, me perd1:.
Он поднял глаза и встретил взор Стельчинского, устремленный прямо на него. Владимир Сергеич усмехнулся принужденно, облокотился на спинку стула и положил ногу на ногу. "Вот, мол, тебе!"
Пламенный артиллерист примчал Надежду Алексеевну к ее стулу, лихо повертелся с ней пред ним, поклонился, звякнул шпорами и ушел. Она села.
–Позвольте узнать,-начал с расстановкой Владимир Сергеич,– как мне понять этот билет...
– А что бишь на нем стояло,– проговорила Надежда Алексеевна.-Ах, да! Qui me neglige, me perd. Что ж! это прекрасное житейское правило, которое на каждом шагу может пригодиться. Для того чтоб успеть в чем бы то ни было, не нужно ничем пренебрегать... Должно добиваться всего: может быть, хоть что-нибудь достанется. Но мне смешно, я... я вам, практическому человеку, толкую о житейских правилах...
Надежда Алексеевна засмеялась, и уже напрасно, до самого конца мазурки, старался Владимир Сергеич возобновить прежний разговор. Надежда Алексеевна уклонялась от него с своенравием прихотливого ребенка. Владимир Сергеич толковал ей о своих чувствах, а она либо не отвечала ему вовсе, либо обращала его внимание на платья дам, на смешные лица иных мужчин, на ловкость, с которой танцевал ее брат, на красоту Марьи Павловны, заговаривала о музыке, о вчерашнем дне, о Егоре Капитоныче и супруге его Матрене Марковне... и только при самом-конце мазурки, когда Владимир Сергеич начал с ней
1 Кто мной пренебрегает, меня теряет (франц.).
раскланиваться, с иронической улыбкой на губах и во взоре проговорила:
– Итак, вы решительно завтра едете?
– Да; и, может быть, очень далеко,– значительно промолвил Владимир Сергеич.
– Желаю вам счастливого пути.
И Надежда Алексеевна быстро приблизилась к своему брату, весело шепнула ему что-то на ухо, потом спросила громко:
– Благодарен мне? Да? не правда ли? а то бы он ее пригласил на мазурку.
Он пожал плечами и промолвил:
– Все-таки ничего из этого не выйдет...
Она увела его в гостиную.
"Кокетка!" – подумал Владимир Сергеич и, взяв шляпу в руку, выскользнул незаметно из залы, сыскал своего лакея, которому он заранее приказал быть наготове, и уже надевал пальто, как вдруг, к крайнему его изумлению, лакей доложил ему, что ехать нельзя, что кучер неизвестно каким образом напился пьян и что разбудить его нет никакой возможности. Выбранив кучера необыкновенно кратко, но чрезвычайно сильно (дело происходило в передней, посторонние свидетели присутствовали) и объявив лакею, что если завтра чуть свет кучер не будет в исправности, то никто в мире не в состоянии себе представить, что из этого может выйти, Владимир Сергеич вернулся в залу и попросил дворецкого отвести ему комнатку, не дожидаясь ужина, уже приготовляемого в гостиной. Хозяин дома вдруг словно вырос из-под полу возле самого локтя Владимира Сергеича (Гаврила Степаныч носил сапоги без каблуков и потому двигался безо всякого шума) и начал его удерживать, уверяя, что за ужином будет икра первый сорт; но Владимир Сергеич отговорился головною болью. Полчаса спустя он уже лежал на небольшой кроватке, под коротким одеялом, и силился заснуть.
Но ему не спалось. Как ни ворочался он с боку на бок, как ни старался он думать о чем-нибудь другом, фигура Стельчинского неотвязно торчала пред ним... Вот он целится... вот он выстрелил... "Убит Астахов",–говорит кто-то. Владимир Сергеич не мог назваться храбрецом, да и трусом он не был; но даже мысль о поединке с кем бы то ни было никогда ему в голову не приходила... Драться! с его благоразумием, мирными наклонностями, уважением приличий, мечтами о будущем благосостоянии и о выгодной партии! Если бы дело шло не о собственной особе, он бы расхохотался, до того нелепа и смешна казалась ему вся эта история. Драться! с кем и за что?!
– Тьфу ты, черт! что за вздор!-восклицал он невольно вслух.-Ну, а если он точно убьет меня,-продолжал он свои размышления,– надо, однако, принять свои меры, распорядиться... Кто-то пожалеет обо мне?
И он с досадой закрывал свои широко раскрытые глаза, натягивал одеяло на шею... но все-таки заснуть не мог...
Заря уже брезжила на небе, и, утомленный лихорадкой бессонницы, Владимир Сергеич начинал впадать в дремоту, как вдруг почувствовал какую-то тяжесть на ногах. Он открыл глаза... На его постели сидел Веретьев.
Владимир Сергеич изумился чрезвычайно, особенно когда заметил, что на Веретьеве не было сюртука, что у него из-под расстегнутой рубашки выказывалась обнаженная грудь, волосы падали на лоб и само лицо казалось измененным. Владимир Сергеич приподнялся в постели...
– Позвольте спросить...– начал он, расставив руки.
– Я к вам пришел,– заговорил Веретьев сиплым голосом,– извините меня, в таком виде... Мы там немного выпили... Я желал вас успокоить. Я сказал себе: там лежит джентльмен, которому, вероятно, не спится. Поможем ему. Внемлите: вы не деретесь завтра и можете спать...
Владимир Сергеич изумился еще более.
– Что вы такое сказали? – пробормотал он.
– Да; все это улажено,– продолжал Веретьев,– этот господин с берегов Вислы... Стельчинский... извиняется перед вами... завтра вы получите письмо... Повторяю вам: все кончено... Храпите!
И, сказавши эти слова, Веретьев встал и направился неверными шагами к двери.
– Но позвольте, позвольте,– начал Владимир Сергеич.– Как вы могли узнать и почему я могу поверить... Веретьев посмотрел на него.
– Ах! вы думаете, что я... того... (и он слегка качнулся вперед)... Говорят вам... он к вам завтра письмо пришлет... Вы не возбуждаете во мне особенной симпатии, но великодушие моя слабая сторона. Да и что тут толковать... Ведь это все такие пустяки... А признайтесь,– прибавил он, подмигнув глазом,– вы таки струхнули, а?
Владимир Сергеич рассердился.
–Позвольте наконец, милостивый государь...-промолвил он.
– Ну хорошо, хорошо,– перебил его Веретьев с добродушной улыбкой.– Не горячитесь. Ведь вы не знаете, у нас без этого ни одного бала не бывает... Это уж так заведено. Последствий это никогда никаких не имеет. Кому охота подставлять свой лоб? Ну, а почему же не покуражиться, а? над приезжим, например? In vino veritas1. А впрочем, ни вы, ни я, мы не знаем по-латыни. Однако я вижу по вашей фигуре, что вы хотите спать. Спокойной ночи желаю вам, господин положительный человек, благонамеренный смертный. Примите это пожелание от другого
– Истина в вине (лат.).
смертного, который сам гроша медного не стоит. Addio, mio саго! '
И Веретьев вышел вон.
– Это черт знает что такое! – воскликнул немного погодя Владимир Сергеич и ударил кулаком в подушку. -Это просто ни на что не похоже!.. Это надо будет объяснить! Я этого не потерплю!
Со всем тем пять минут спустя он уже спал кротким и крепким сном. Ему на сердце стало легче... Минувшая опасность наполняет сладостью и смягчает дух человека.
Вот что происходило перед неожиданным ночным свиданием Веретьева и Владимира Сергеича.
У Гаврилы Степаныча жил в доме троюродный его племянник и занимал в нижнем этаже дома холостую квартиру. Когда случались балы, молодые люди, в промежутках танцев, забегали к нему покурить наскоро Жукова, а после ужина собирались у него же для дружеской попойки. В ту ночь к нему нашло довольно много гостей. Стельчинский и Веретьев были в числе их;
Иван Ильич Складная Душа тоже приплелся туда вслед за другими. Сделали жженку. Хотя Иван Ильич обещал Астахову не говорить никому о предстоявшем поединке, однако, когда Веретьев случайно спросил его, о чем он рассуждал с этим кисляем (Веретьев иначе не называл Астахова), Складная Душа не вытерпел и повторил весь свой разговор с Владимиром Сергеичем от слова до слова.
Веретьев засмеялся, потом задумался.
– Да с кем он дерется? – спросил он.
– А этого я сказать не могу,– возразил Иван Ильич.
– По крайней мере с кем он разговаривал?
– С разными лицами... С Егором Капитонычем. Уж не с ним ли он дерется?
Веретьев отошел от Ивана Ильича.
Итак, сделали жженку, начали пить. Веретьев сидел на самом видном месте; веселый и разгульный, он первенствовал в собраньях молодежи. Он сбросил сюртук и галстук. Его попросили петь, он взял гитару и спел несколько песен. Головы понемногу разгорячились; молодежь принялась провозглашать тосты. Стельчинский вскочил вдруг, весь красный, на стол и, высоко подняв над головою стакан, воскликнул громко:
– За здоровье... уж я знаю кого,– подхватил он торопливо, выпил вино, разбил стакан о пол и прибавил: – Пускай же завтра точно так же разлетится вдребезги мой враг!
Веретьев, который уже давно наблюдал за ним, быстро поднял голову...
– Стельчинский,– промолвил он,– во-первых, сойди со
1 Прощай, мой дорогой! (итал.)
стола: это неприлично, да у тебя же и сапоги прескверные, а во-вторых, поди-ка сюда, я тебе что-то сообщу. Он отвел его в сторону.
– Послушай, брат, ты, я знаю, дерешься завтра с этим джентльменом из Петербурга. Стельчинский дрогнул.
– Как... кто тебе сказал?
– Я тебе говорю. И мне также известно, за кого ты дерешься.
– А именно? Это любопытно знать.
– Ах ты, Талейран этакой! Да, разумеется, за мою сестру. Ну, ну, не притворяйся удивленным. Это придает тебе гусиное выражение. Не могу представить, как это у вас там вышло, но только это верно. Полно, брат,продолжал Веретьев,– к чему тут прикидываться? Ведь я– знаю, ты за ней давно ухаживаешь.
– Да все-таки это не доказывает...
– Перестань, пожалуйста. Но послушай-ка, что я теперь тебе скажу. Я этого поединка ни под каким видом не допущу. Понимаешь? Вся эта глупость обрушится на сестру. Извини:
пока я жив... этому не бывать. Мы с тобой пропадем – туда и дорога, а ей еще долго надо жить, и жить счастливо. Да, клянусь,– прибавил он с внезапным жаром,– всех других выдам, даже тех, которые были бы готовы веем пожертвовать для меня, а у ней волоска никому тронуть не позволю.
Стельчинский принужденно захохотал.
– Ты пьян, любезный, и бредишь... вот и все.
– А ты небось нет? Но пьян ли я, нет ли, это совершенно все равно. А говорю я дело. Не будешь ты драться с этим барином, за это я ручаюсь. И охота была тебе с ним связываться! Приревновал, что ли? Вот правду говорят, что влюбленные люди глупы! Да она и танцевала-то с ним для того только, чтобы он не вздумал пригласить... Ну, да не об этом дело. А дуэли этой не бывать.
– Гм! желал бы я посмотреть, как ты мне помешаешь?
– А так же вот, что если ты сейчас не дашь мне слова отказаться от этой дуэли, я сам с тобой драться буду.
– Будто?
– Милый мой, не сомневайся в этом. Оскорблю тебя, дружище, сейчас же, при всех, самым фантастическим образом, и потом хоть через платок. А я думаю, это тебе будет неприятно по многим причинам, ась?
Стельчинский вспыхнул, начал говорить, что это интимида-ция что он никому не позволит вмешиваться в его дела, что он не посмотрит ни на что... и кончил тем, что покорился и отказался от всяких покушений на жизнь Владимира Сергеича.
1 От франц. intimidation – запугивание, застращивание.
Веретьев его обнял, и не прошло еще полчаса, как уж оба они в десятый раз пили Bruderschaft, то есть пили, запустив рука за руку... Юноша-распорядитель также выпил Bruderschaft с ними и сперва не отставал от них, но заснул наконец самым невинным образом и долго лежал на спине в состоянии совершенного бесчувствия... Выражение его маленького побледневшего личика было и забавно и жалко... Боже! что сказали бы светские дамы, его знакомые, если б увидели его в таком уничижении! Но, к его счастью, он не знал ни одной светской дамы.
Иван Ильич также отличился в ту ночь. Сперва он удивил гостей, внезапно затянув: "В деревне некогда барон".
– Щур! щур запел! -закричали все,– когда это бывает, чтобы щур пел по ночам!
– Да будто я одну только песню знаю,– возразил разгоряченный вином Иван Ильич,– я умею и другие.
– Ну, ну, ну, покажи нам свое искусство.
Иван Ильич помолчал и вдруг начал басом: "Крамбамбули, отцов наследье", но так нескладно и странно, что общий взрыв хохота тотчас заглушил его голос, и он умолк.
Когда все разошлись, Веретьев отправился к Владимиру Сергеичу, и между ними произошел непродолжительный, уже упомянутый разговор.
На другой день Владимир Сергеич уехал очень рано к себе в Сасово. Целое утро провел он в волнении, чуть было не принял приезжего купца за секунданта и отдохнул только тогда, когда лакей принес ему письмо от Стельчинского. Владимир Сергеич несколько раз прочел это письмо – оно очень было ловко написано... Стельчинский начинал со слов: la nuit porte conseil, monsieur 1,– ни в чем не извинялся, потому что, по его мнению, он своего противника ничем не оскорбил: впрочем, сознавался, что накануне излишне погорячился, и кончил объявлением, что состоит в полном распоряжении господина Астахова (de m-r Astakhof), но сам уже удовлетворения более не желает. Сочинив и отправив ответ, исполненный в одно и то же время вежливости, доходившей до игривости, и чувства достоинства, в котором, однако, не замечалось ничего хвастливого, Владимир Сергеич сел за обед, потирая руки, с великим удовольствием покушал и тотчас же после стола отправился восвояси, не выслав даже подставы вперед. Дорога, по которой он ехал, проходила верстах в четырех от усадьбы Ипатова... Владимир Сергеич посмотрел на нее...
– Прощай, затишье! – молвил он с усмешкой. Образы Надежды Алексеевны и Марьи Павловны предстали
на мгновение его воображенью; он махнул рукой, отворотился
и задремал.
– Утро вечера мудренее, господин (франц.).
VI
Прошло три месяца с лишком. Осень уже давно наступила;
пожелтевшие леса обнажались, синицы прилетели, и, верный признак близости зимы, ветер начинал завывать и ныть. Но дождей больших еще не бывало, и грязь на дорогах не успела раствориться. Пользуясь этим обстоятельством, Владимир Сергеич отправился для окончания некоторых дел в губернский город. Утро он провел в разъездах, а вечером поехал в клуб. В огромной мрачной зале клуба встретил он несколько знакомых и между прочими старого отставного ротмистра Флича, всем известного дельца, остряка, картежника и сплетника. Владимир Сергеич вступил с ним в разговор.
– Ах, кстати,-воскликнул вдруг отставной ротмистр,-на днях здесь проезжала одна ваша знакомая, кланяться вам велела.
– Какая это знакомая?
– Стельчинская.
– Я ни с одной Стельчинской не знаком.
– Вы ее в девушках знавали... Она урожденная Веретьева... Надежда Алексеевна. Муж ее у нашего губернатора служил. Вы его тоже, должно быть, видали... Живчик такой, с усиками... Славную штучку подцепил, и с состояньем.
– Вот как,– проговорил Владимир Сергеич.– Так она за него вышла... Гм! А куда ж это они уехали?
– В Петербург. Она еще вам напомнить велела про какой-то билетик с конфетки... Что это был за билетик, позвольте полюбопытствовать?
И .старый сплетник так и выставил вперед свой острый нос.
– Не помню, право, шутка какая-нибудь,– возразил Владимир Сергеич.– А позвольте узнать, где теперь ее брат?
– Петр? Ну, тому плохо.
Господин Флич возвел кверху свои маленькие, лисьи глазки и вздохнул.
– А что? – спросил Владимир Сергеич.
– Загулял! Пропал человек.
– А где он теперь?
– Совершенно неизвестно, где. Уехал куда-нибудь за цыганками, это вернее всего. В губернии его нет, за это я ручаюсь.
– А Ипатов-старик, все там же живет?
– Михаил Николаич? Чудачок-то? Все там же.
– И все у него в доме... по-прежнему?
– Как же, как же. Вот что бы вам жениться на его свояченице? Ведь это не женщина, это просто монумент, право. Хе-хе. У нас уж и поговаривали... что, мол, дескать...
– Вот как-с,– промолвил, прищурив глаза, Владимир Сергеич.
В это мгновенье Фличу предложили партию, и разговор прекратился.
Владимир Сергеич располагал возвратиться домой скоро,но вдруг получил с нарочным донесение от старосты, что в Сасове сгорело шесть дворов, и решился сам туда съездить. От губернского города до Сасова считалось верст шестьдесят. Владимир Сергеич прибыл в знакомый уже читателю флигелек к вечеру, тотчас же велел призвать старосту и земского, побранил их как следует, осмотрел утром место пожара, принял надлежащие меры и после обеда, поколебавшись немного, отправился в гости к Ипатову. Владимир Сергеич остался бы дома, если б не услыхал от Флича об отъезде Надежды Алексеевны; ему не хотелось с ней встречаться, но он был не прочь взглянуть еще раз на Марью Павловну.
Владимир Сергеич застал, как и в первое свое посещение, Ипатова за шашками с Складною Душою. Старик ему обрадовался; Владимиру Сергеичу показалось, однако, лицо его озабоченным, и речь его не лилась свободно и охотно, как прежде.
С Иваном Ильичом Владимир Сергеич переглянулся молча. Обоих их немножко покоробило; впрочем, они скоро успокоились.
– Все ваши здоровы? – спросил Владимир Сергеич, усаживаясь.
– Все, слава богу, покорнейше благодарю, – ответил Ипа-тов.-Одна Марья Павловна не совсем... того, все больше в своей комнате находится.
– Простудилась?
– Нет... так. К чаю явится.
– А Егор Капитоныч? что он поделывает?
– Ах! Егор Капитоныч убитый человек. У него жена умерла.
– Не может быть!
– В сутки умерла, от холеры. Вы бы не узнали его теперь, просто на себя не похож стал. "Без Матрены Марковны, говорит, жизнь мне в тягость. Умру, говорит, и слава богу, говорит; не желаю, говорит, жить". Да, пропал бедняк.
– Ах, боже мой, как это неприятно! – воскликнул Владимир Сергеич.Бедный Егор Капитоныч! Все помолчали.
– Ваша соседка, я слышал, замуж вышла,-заговорил Владимир Сергеич, слегка покраснев.
– Надежда Алексеевна? Да, вышла.
Ипатов косвенно посмотрел на Владимира Сергеича.
– Как же... как же, вышла и уж уехала.
– В Петербург?
– В Санкт-Петербург.
– Марья Павловна,я думаю, скучает по ней? Кажется, она очень с ней была дружна.
– Конечно, скучает. Без этого нельзя. А впрочем, что до дружества касается, скажу вам, девичья дружба еще хуже мужской. Пока на глазах, хорошо, а то и поминай как звали.
– Вы думаете?
– Да, ей-богу так. Вот хоть бы Надежда Алексеевна. Как уехала, ни одного письма к нам не написала, а ведь как обещалась, божилась даже. Правда, ей теперь не до того.
– А давно она уехала?
– Да, уж недель шесть будет. На другой же день после свадьбы ускакала, по-иностранному.
– Говорят, и брата ее тоже здесь нет? – проговорил Владимир Сергеич немного погодя.
– Да, тоже. Ведь они люди столичные, станут они долго в деревне жить!
– И неизвестно, куда он уехал?
– Неизвестно.
– Пощебелил, да и за щеку,-заметил Иван Ильич.
– Пощебелил, да и за щеку,– повторил Ипатов.– Ну, а вы, Владимир Сергеич, что поделывали хорошенького?– прибавил он, оборотясь на стуле.
Владимир Сергеич начал рассказывать о себе. Ипатов его слушал, слушал и воскликнул наконец:
– Да что ж это Маша нейдет? Иван Ильич, ты бы сходил за ней.
Иван Ильич отправился вон из комнаты и, вернувшись, объявил, что Марья Павловна сейчас придет.
– Что, у ней голова болит? – спросил Ипатов вполголоса.
– Болит,– ответил Иван Ильич.
Дверь раскрылась, и вошла Марья Павловна. Владимир Сергеич встал, поклонился и от изумления не мог произнесть слова: так изменилась Марья Павловна с тех пор, как он ее видел в последний раз! Румянец исчез с ее похудевших щек; широкая черная кайма окружила ее глаза; горько сжались губы, все лицо ее, неподвижное и темное, казалось окаменелым.
Она подняла глаза, и в них не было блеску.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил ее Ипатов.
– Я здорова,– отвечала она и села к столу, на котором уже кипел самовар.
Владимир Сергеич порядком таки поскучал в тот вечер. Да и все были не в духе. Разговор принимал все такой невеселый оборот.
– Ведь вишь,– сказал, между прочим, Ипатов, прислушиваясь к завываньям ветра,-какие ноты выводит! Лето-то уж давно прошло; вот и осень проходит, вот и зима на носу. Опять завалит кругом сугробами. Хоть бы поскорее снег выпал. А то в сад выйдешь, тоска нападет... Словно развалина какая-то. Деревья ветками стучат... Да, прошли красные дни!
– Прошли,– повторил Иван Ильич. Марья Павловна молча посмотрела в окно.
– Бог даст, вернутся,– заметил Ипатов.
Никто не отозвался ему.
– А помните, как здесь тогда хорошо песни пели? – сказал Владимир Сергеич.
– Мало ли чего! – вздохнув, ответил старик.
– Но вы бы могли,– продолжал Владимир Сергеич, обращаясь к Марье Павловне,– у вас такой прекрасный голос. Она не ответила ему.
– А , что ваша матушка? – спросил Владимир Сергеич Ипатова, не зная уже, о чем вести разговор.
– Слава богу, перебивается помаленьку при своих недугах. Еще сегодня в колясочке каталась. Она, доложу вам, как надломленное дерево, скрип да скрип, и глядишь, иное молодое, крепкое повалится, а оно все стоит да стоит. Эх-хе-хе!
Марья Павловна уронила руки на колени и наклонила голову.
– А все же плохое ее житье,– заговорил опять Ипатов,– справедливо сказано: "Старость не радость".
– А молодость не в радость,– промолвила Марья Павловна словно про себя.
Владимир Сергеич хотел было вернуться на ночь домой, но такая сделалась на дворе темнота, что он не решился ехать. Ему отвели ту же комнату наверху, в которой он три месяца тому назад провел беспокойную ночь по милости Егора Капи-тоныча...
"Храпит ли он теперь"? – подумал Владимир Сергеич и вспомнил его наставления слуге, вспомнил внезапное появленье Марьи Павловны в саду...
Владимир Сергеич подошел к окну и приложился лбом к холодному стеклу. Его собственное лицо тускло глянуло на него с надворья, словно в черную завесу уперлись его глаза, и только спустя немного времени мог он различить на беззвездном небе ветки деревьев, порывисто крутившиеся среди мрака. Их тормошил неугомонный ветер.
Вдруг Владимиру Сергеичу показалось, будто что-то белое промелькнуло по земле... Он всмотрелся, усмехнулся, пожал плечами и, воскликнув вполголоса: "Что значит воображенье!" – лег в постель.
Он заснул очень скоро, но и в этот раз не было ему суждено провести спокойную ночь. Его разбудила беготня, поднявшаяся в доме... Он отделил от подушки голову... Слышались смятенные голоса, восклицания, торопливые шаги, двери хлопали, вот раздался женский плач, крики поднялись в саду, другие крики отозвались дальше... Тревога в доме росла, становилась шумнее с каждым мгновением... "Пожар!" -мелькнуло в уме Владимира Сергеича. Он трухнул, вскочил с кровати и бросился к окну;
но зарева не было, только в саду проворно двигались по дорожкам, мимо деревьев, красные огненные точки – то бегали люди с фонарями. Владимир Сергеич подошел быстро к двери, отворил ее и наткнулся прямо на Ивана Ильича. Бледный, растрепанный, полураздетый, он мчался, сам не зная куда.
– Что такое? что случилось?-спросил с волнением Владимир Сергеич, сильно схватив его за руку.
– Пропала, утопла, в воду бросилась,– ответил Иван Ильич задыхавшимся голосом.
– Кто в воду бросился, кто пропал?
:– Марья Павловна! Кому же, как не Марье Павловне! Погубил он ее, сердешную! Помогите! Батюшки, побежимте скорее! Голубчики, скорее!
И Иван Ильич ринулся вниз по лестнице.
Владимир Сергеич кое-как надел сапоги, накинул шинель на плечи и пустился вслед за ним.
В доме он уже никого не встретил, все выскочили в сад;
одни только девочки, дочери Ипатова, попались ему в коридоре, возле передней; помертвев от испуга, стояли они в своих белых юбочках, с сжатыми руками и голыми ножками, возле ночника, поставленного на полу. Через гостиную, мимо опрокинутого стола, выбежал Владимир Сергеич на террасу. Сквозь чащу, по направлению к плотине, мелькали огни, тени...
– За баграми! скорее за баграми! – слышался голос Ипатова.
– Невод, невод, лодку! – кричали другие голоса. Владимир Сергеич побежал на крик. Он нашел Ипатова на берегу пруда; фонарь, повешенный на суку, ярко освещал седую голову старика. Он ломал руки и шатался как пьяный; возле него женщина, лежа на траве, билась и рыдала; кругом суетились люди. Иван Ильич уже вошел по колени в воду и щупал дно шестом; 'кучер раздевался, дрожа всем телом; два человека тащили вдоль берега лодку; слышался резкий топот копыт по улице деревни... Ветер несся с визгом, как бы силясь задуть фонари, а пруд плескал и шумел, чернея грозно.
– Что я слышал,– воскликнул Владимир Сергеич, подбегая к Ипатову,возможно ли?
– Багры, давайте багры! – простонал старик ему в ответ...
– Да вы, может быть, ошибаетесь, помилуйте, Михаил Николаич.
– Нет! Какое ошибается! – заговорила слезливым голосом женщина, лежавшая на траве, горничная Марьи Павловны,– сама я, окаянная, слышала, как она, голубушка моя, в воду бросилась, как билась в воде, как закричала: спасите, а там еще разочек: спасите!
– Как же ты не помешала ей, помилуй!
– Да как, батюшка, сударик мой, помешать? Ведь я когда ее хватилась, то уж ее в комнате не было, а мое сердечко, знать, чуяло, последние-то денечки она все так тосковала и не говорила ничего; да уж я знала, я прямо так в сад и побежала, словно надоумил меня кто, слышу, вдруг бултых что-то в воду: спасите, слышу, кричит... спасите... Ох, голубчики мои! Ох, светики мои!
– Да тебе, может быть, так почудилось?
– Какое почудилось! Да и где она? куда девалась? "Так вот что мне показалось белое в темноте",– подумал Владимир Сергеич...
Между тем прибежали люди с баграми, притащили невод, стали расстилать его по траве, народу набралось пропасть, суета поднялась, толкотня... кучер схватил багор, староста другой, оба вскочили в лодку, отчалили и принялись искать баграми в воде; с берега светили им. Странны и страшны казались движения их и их теней во мгле над взволнованным прудом, при неверном и смутном блеске фонарей.
– Во... вот зацепил,-закричал вдруг кучер. Все так и замерли на месте.
Кучер потянул к себе багор, нагнулся... Что-то рогатое, черное медленно всплыло...
– Коряга,– проговорил кучер и отдернул багор.
– Да вернись, вернись,– закричали с берега,– баграми ничего не сделаешь, надо неводом.
– Да, да, неводом,– подхватили другие.
–Стойте,-промолвил староста,-и я зацепил... что-то, кажись, мягкое,прибавил он погодя немного. Белое пятно показалось возле лодки...
– Барышня! – вдруг крикнул староста.– Она! Он не ошибся... Багор зацепил Марью Павловну за рукав ее платья. Кучер ее тотчас подхватил, вытащил из воды... в два сильных толчка лодка очутилась у берега... Ипатов, Иван Ильич, Владимир Сергеич – все бросились к Марье Павловне, подняли ее, понесли на руках домой, тотчас раздели ее, начали ее откачивать, согревать... Но все их усилия, их старания остались тщетными... Марья Павловна не пришла в себя... Жизнь уже ее покинула.
