Текст книги "Затишье"
Автор книги: Иван Тургенев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
– Вы надолго сюда приехали? – спросила она Владимира Сергеича, опустив глаза и вертя в руках хлыстик.
– Нет, я располагаю завтра же выехать отсюда.
– Куда?
– Домой.
– Домой? Зачем? смею спросить.
– Как зачем? Помилуйте, дома у меня дела есть, не терпящие отлагательства.
Надежда Алексеевна посмотрела на него.
– Разве вы такой... аккуратный человек?
– Я стараюсь быть аккуратным человеком,– возразил Владимир Сергеич.– В наше положительное время всякий порядочный человек должен быть положительным и аккуратным.
– Это совершенно справедливо,– заметил Ипатов.– Не правда ли, Иван Ильич?
Иван Ильич только глянул на Ипатова, а Егор Капитоныч промолвил:
– Да, это так.
– Жаль,– сказала Надежда Алексеевна,– а у нас именно недостает jeune premier 1. Вы ведь умеете играть комедии?
– Я никогда не испытывал сил своих на этом поприще.
– Я уверена, что вы хорошо бы сыграли.У вас осанка такая... важная, это для нынешних jeune premier необходимо. Мыс братом собираемся завести здесь театр. Впрочем, мы не одни комедии будем играть, мы все будем играть– драмы, балеты и даже трагедии. Чем Маша не Клеопатра или не Федра? Посмотрите-ка на нее.
Владимир Сергеич обернулся... Прислонившись головою к двери и скрестив руки, Марья Павловна задумчиво глядела вдаль... В это мгновенье ее стройные черты действительно напоминали облики древних изваяний. Последних слов Надежды Алексеевны она не расслышала; но, заметив, что взгляды всех внезапно на нее устремились, она тотчас догадалась, в чем было дело, покраснела и хотела уйти в гостиную... Надежда Алексеевна проворно схватила ее за руку и, с кокетливой ласковостью котенка, притянула к себе и поцеловала эту почти мужскую руку. Марья Павловна вспыхнула еще ярче.
– Ты все шалишь, Надя,-промолвила она.
– Разве я неправду про тебя сказала? Я готова сослаться на всех... Ну полно, полно, не буду. А я опять-таки скажу,-продолжала Надежда Алексеевна, обратившись к Владимиру Серге-ичу,-жаль, что вы едете. Правда, есть у нас один jeune premier, сам навязывается, да уж очень плох.
– Кто такой? позвольте узнать.
– Бодряков, поэт. Где ж поэту быть jeune premier? Во-первых он так одевается, что ужас, во-вторых, эпиграммы он пишет, а перед всякой женщиной, даже предо мной, представьте, робеет. Пришепетывает, одна рука у него всегда выше головы и уж не знаю что. Скажите, пожалуйста, мосье Астахов, все ли поэты таковы?
Владимир Сергеич слегка выпрямился. -Я ни одного из них не знал лично, да и, признаться, не искал никогда их знакомства.
– Да, ведь вы положительный человек. Придется взять Бод-рякова, нечего делать. Другие jeune premier еще хуже. Этот по крайней мере роль наизусть выучит. Маша у нас, кроме трагических ролей, будет исполнять должность примадонны... Вы, мосье Астахов, не слыхали, как' она поет?
– Нет,– возразил, осклабясь, Владимир Сергеич,– я и не знал...
1 Актера на роли первого любовника [франц.).
– Что с тобою сегодня, Надя? – заговорила с недовольным видом Марья Павловна.
Надежда Алексеевна вскочила.
– Ради бога, Маша, спой нам что-нибудь, пожалуйста... пожалуйста... Я от тебя не отстану, пока ты не споешь нам что-нибудь, Маша, душка. Я бы сама спела, чтобы занять гостя, да ведь ты знаешь, какой у меня нехороший голос. Зато, посмотри, как я славно буду тебе аккомпанировать.
Марья Павловна помолчала.
– От тебя не отделаешься,– сказала она наконец.– Ты, как избалованное дитя, привыкла исполнять все свои прихоти. Изволь, я буду петь.
– Браво, браво,– воскликнула Надежда Алексеевна и захлопала в ладоши.Господа, пойдемте в гостиную. А что касается до прихотей,– прибавила она, смеясь,– это тебе припомнится. Можно ли при незнакомых людях выставлять мои слабости? Егор Капитоныч, Матрена Марковна так вас стыдит при чужих?
– Матрена Марковна,– пробормотал Егор Капитоныч,– очень почтенная дама; только насчет манер...
– Ну пойдемте, пойдемте,-перебила его Надежда Алексеевна и вошла в гостиную.
Все отправились вслед за ней. Она сбросила с себя шляпу и села за фортепьяно. Марья Павловна стала возле стены, довольно далеко от Надежды Алексеевны.
– Маша,– проговорила она, подумав немного,– спой нам "Хлопец сее жито".
Марья Павловна запела. Голос у ней был чист и силен, и пела она хорошо – просто и без вычур. Все слушали ее с большим вниманием, а Владимир Сергеич не мог скрыть свое изумленье. Когда Марья Павловна кончила, он подошел к ней и начал ее уверять, что он никак не ожидал...
– Погодите, то ли еще будет! – перебила его Надежда Алексеевна.-Маша, потешу я твою хохлацкую душу, спой нам теперь "Гомин-гомин по дуброви..."
– Разве вы малоросска? – спросил ее Владимир Сергеич.
– Я родом из Малороссии,– отвечала она и принялась петь "Гомин-гомин..."
Сначала она выговаривала слова равнодушно, но заунывно-страстный, родной напев расшевелил понемногу ее самое, щеки ее покраснели, взор заблистал, голос зазвучал горячо. Она кончила.
– Боже мой! как ты это хорошо спела,– проговорила Надежда Алексеевна, склонясь над клавишами.– Как жаль, что брата здесь не было!
Марья Павловна тотчас опустила глаза и усмехнулась своей обычной, горькой усмешкой.
– А надо бы еще что-нибудь,– заметил Ипатов.
– Да, если б вы были так добры,– прибавил Владимир Сергеич.
– Извините меня, я больше петь сегодня не буду,– промолвила Марья Павловна и вышла вон из комнаты.
Надежда Алексеевна посмотрела ей вслед, сперва задумалась, потом улыбнулась, принялась наигрывать одним пальцем "Хлопец сее жито", потом вдруг заиграла блестящую польку и, не кончив ее, взяла громкий аккорд, захлопнула крышку фортепьян и встала.
– Жаль, что не с кем потанцевать,– воскликнула она,– вот бы кстати!
Владимир Сергеич подошел к ней.
– Какой чудесный голос у Марьи Павловны,– заметил он,– и с каким она чувством поет!
– А вы любите музыку?
– Да... очень.
– Такой ученый человек и любите музыку!
– Да почему же вы думаете, что я ученый?
– Ах, да; извините, я все забываю, вы положительный человек. Куда же это ушла Маша? Постойте, я схожу за ней.
И Надежда Алексеевна выпорхнула вон из гостиной.
– Вертушка, как изволите видеть,– промолвил Ипатов, подходя к Владимиру Сергеичу,– но сердце добрейшее. И какое воспитание получила, вы не можете представить! На всех языках объясняется. Ну, люди они с состоянием, оно понятно.
– Да,– рассеянно произнес Владимир Сергеич,– очень любезная девица. Но, позвольте спросить, супруга ваша тоже родом была из Малороссии?
– Точно так-с. Покойница жена моя была малороссиянка, так же, как и сестра ее, Марья Павловна. Жена моя, сказать по правде, даже выговор не совсем имела чистый; хотя она российским языком владела в совершенстве, однако все-таки не совсем правильно изъяснялась: знаете там и за ы, да ха, да же; ну Марья Павловна, та еще в малых летах из родины выехала. А ведь мало-россиянская кровь все видна, не правда ли?
– Удивительно поет Марья Павловна,– заметил Владимир Сергеич.
– Действительно, недурно. А впрочем, что же это нам чаю не несут? И куда это барышни ушли? Пора чай пить.
Барышни возвратились не скоро. Между тем принесли самовар, накрыли стол для чаю. Ипатов послал за ними. Они пришли обе вместе. Марья Павловна села за стол разливать чай, а Надежда Алексеевна подошла к двери террасы и стала глядеть в сад. После светлого летнего дня наступил ясный и тихий вечер: заря пылала; до половины облитый ее багрянцем, широкий пруд стоял неподвижным зеркалом, величаво отражая в серебристой мгле своего глубокого лона и всю воздушную бездну неба, и опрокинутые, как бы почерневшие деревья, и дом. Все замолкло кругом. Шума уже не было нигде.
– Посмотрите, как хорошо,– сказала Надежда Алексеевна подошедшему к ней Владимиру Сергеичу,– вон там, внизу, в пруде звезда зажглась подле огонька в доме; он красный, она золотая. А вот и бабушка едет,– прибавила она громко.
Из-за куста сирени показалась небольшая колясочка. Два человека везли ее. В ней сидела старуха, вся закутанная, вся . сгорбленная, с головой, склоненной на самую грудь. Бахрома ее белого чепца почти совсем закрывала ее иссохшее и съеженное личико. Колясочка остановилась перед террасой. Ипатов вышел из гостиной, за ним выбежали его дочки. Они, как мышата, в течение всего вечера то и дело шныряли из комнаты в комнату.
– Доброго вечера желаю вам, матушка,– сказал Ипатов, подходя к старухе и возвысив голос.– Как вы себя чувствуете?
– Приехала посмотреть на вас,– глухо и с усилием проговорила старушка.Вишь, какой славный вечер. День-то я спала, а теперь ноги заломили. Ох, мне эти ноги! Не служат, а болят.
– Позвольте, матушка, представить вам нашего соседа, господина Астахова, Владимира Сергеича.
– Очень рада,– возразила старуха, окинув его своими большими и черными, но уже потускневшими глазами.– Прошу полюбить моего сынка. Человек он хороший; воспитание я ему дала какое могла; известно, дело женское. Малодушие в нем еще есть, да, бог даст, поостепенится, а пора бы; пора мне сдать ему дела. Это вы, Надя,– прибавила старуха, взглянув на Надежду Алексеевну.
– Я, бабушка.
– А Маша чай разливает?
– Да, бабушка, разливает чай.
– А кто еще там?
– Иван Ильич да Егор Капитоныч.
– Матрены Марковны муж?
– Он, бабушка.
Старуха пожевала губами.
– Ну, хорошо. Да что, Миша, я никак старосты не добьюсь:
вели ему прийти ко мне завтра пораньше, у меня с ним дела будет много. Без меня у вас, я вижу, все не так идет. Ну довольно, устала я, везите меня, вы... Прощайте, батюшка, имени и отчества не помню,– прибавила она, обратившись к Владимиру Сергеичу,– извините старуху. А вы, внучки, не провожайте меня. Не надо. Вам бы только все бегать. Сидите, сидите да уроки твердите, слышите. Маша вас балует. Ну, ступайте.
С трудом приподнятая голова старушки опять упала к ней на грудь...
Колясочка тронулась и тихо укатилась.
– Сколько лет вашей матушке? – спросил Владимир Сер-геич.
– Всего семьдесят третий год пошел; да вот уж двадцать шесть лет, как ноги у ней отнялись; это с ней случилось скоро после кончины покойного батюшки. А была красавицей.
Все помолчали.
Вдруг Надежда Алексеевна вздрогнула.
– Что это, летучая, кажется, мышь пролетела? Ай, какой ужас!
И она поспешно вернулась в гостиную.
– Пора мне домой ехать. Михаил Николаич, велите оседлать мою лошадь.
– И мне пора,– заметил Владимир Сергеич.
– Куда же вы? – промолвил Ипатов.– Переночуйте здесь. Надежде Алексеевне всего две версты ехать, а вам целых двенадцать. Да и вы, Надежда Алексеевна, куда спешите? Подождите месяца, он теперь скоро взойдет. Еще светлее будет ехать.
– Пожалуй,– сказала Надежда Алексеевна,-я давно не ездила при луне.
– А вы ночуете?-спросил Ипатов Владимира Сергеича.
– Я, право, не знаю... Впрочем, если я не стесню...
– Нисколько, помилуйте, я сейчас велю вам комнату приготовить.
– А ведь хорошо ехать верхом при луне,– заговорила Надежда Алексеевна, как только подали свечи, принесли чай и Ипатов с Егором Капитонычем засели играть в преферанс вдвоем, а Складная Душа безмолвно уселся возле них,-особенно по лесу, между кустами орешника. И жутко, и приятно, и какая странная игра света и тени – все кажется, как будто кто-то крадется за вами или впереди...
Владимир Сергеич снисходительно осклабился.
– А то вот еще,– продолжала она,– случалось ли вам сидеть в теплую, темную, тихую ночь возле леса: мне всегда кажется тогда, что сзади, близко, над самым ухом, как будто двое горячо спорят чуть слышным шепотом.
– Это кровь стучит,– проговорил Ипатов.
– Вы очень поэтически описываете,– заметил. Владимир Сергеич.
Надежда Алексеевна посмотрела на него.
– Выдумаете?.. В таком случае Маше мои описания не понравились бы.
– Почему? разве Марья Павловна не любит поэзии?
– Нет; она находит, что все это сочинено, все неправда;
этого-то она и не любит.
– Странный упрек! – воскликнул Владимир Сергеич. – Сочинено! да как же иначе? на что же после этого сочинители?
– Ну вот, подите; впрочем, ведь и вы не должны любить поэзии.
– Напротив, я люблю хорошие стихи, когда они действительно хороши и благозвучны и, как бы это сказать, представляют идеи, мысли...
Марья Павловна встала.
Надежда Алексеевна быстро обернулась к ней.
– Куда ты, Маша?
– Детей уложить. Девять часов скоро.
– Да разве без тебя они не лягут?
Но Марья Павловна взяла детей за руки и ушла с ними.
– Она сегодня не в духе,– заметила Надежда Алексеевна,– и я знаю отчего,– прибавила она вполголоса.– Но это пройдет.
– Позвольте спросить,– начал Владимир Сергеич,– вы зиму где намерены провести?
– Может быть, здесь, может быть – в Петербурге. Мне кажется, я в Петербурге соскучусь.
– В Петербурге-то, помилуйте! Как это возможно! И Владимир Сергеич пустился описывать все удобства, все выгоды и прелести столичной жизни. Надежда Алексеевна слушала его со вниманием, не сводя с него глаз. Она словно изучала его черты и изредка посмеивалась про себя.
– Я вижу, вы очень красноречивы,– сказала она наконец,– придется прожить зиму в Петербурге.
– Вы не будете раскаиваться,– заметил Владимир Сергеич.
– Я никогда ни в чем не раскаиваюсь, не стоит труда. Сделал глупость, старайся поскорей забыть ее – вот и все.
– Позвольте спросить,– заговорил после небольшого молчания Владимир Сергеич на французском языке,– вы давно знакомы с Марьей Павловной?
– Позвольте спросить,– возразила с быстрой усмешкой Надежда Алексеевна,– почему вы именно этот вопрос мне по-Французски сделали?
– Так... без всякой особенной причины... Надежда Алексеевна опять усмехнулась.
– Нет, я не очень давно ее знаю. А не правда ли, она замечательная девушка?
– Она очень оригинальна,– промолвил Владимир Сергеич сквозь зубы.
– А что – это в ваших устах, в устах положительных людей, похвала? не думаю. Может быть, и я вам кажусь оригинальной? Однако,– прибавила она, поднимаясь с места и взглянув в раскрытое окно,– луна, должно быть, взошла, это ее отблеск над тополями. Пора ехать... Пойду прикажу оседлатьКрасавчика.
– Уж он оседлан-с,-проговорил казачок Надежды Алексеевны, выступая из тени сада в полосу света, падавшую на террасу.
– А! ну прекрасно! Маша, где же ты? приди проститься со мною.
Марья Павловна появилась из соседней комнаты. Мужчины встали из-за карточного стола.
– Так вы уж и едете? – спросил Ипатов.
– Еду, пора.
Она приблизилась к двери сада.
– Какая ночь! – воскликнула она,– подойдите, подставьте ей лицо; чувствуете вы, она как будто дышит? и какой запах! все цветы теперь проснулись. Они проснулись – а мы спать собираемся... Да, кстати, Маша,прибавила она,– я ведь сказала Владимиру Сергеичу, что ты не любишь поэзии. А теперь прощайте... вот и лошадь мою ведут...
И она проворно сбежала по ступеням террасы, легко взобралась на седло, сказала "до завтра" и, ударив лошадь хлыстиком по шее, поскакала к плотине... казачок пустился рысью за ней.
Все посмотрели ей вслед...
– До завтра! – раздался еще раз ее голос из-за тополей. Стук копыт долго слышался в тишине летней ночи. Наконец Ипатов предложил вернуться в дом.
– Оно точно, хорошо на воздухе,– сказал он,– а надо же партию нашу доиграть.
Все послушались его. Владимир Сергеич начал расспрашивать Марью Павловну, почему она поэзии не любит.
– Мне стихи не нравятся,– возразила она как бы нехотя.
– Да вы, может быть, мало стихов читали.
– Я сама их не читала, а мне читали.
– И неужели ни одни вам не понравились?
– Ни одни.
– Даже Пушкина стихи?
– Даже Пушкина.
– Отчего?
Марья Павловна не отвечала, а Ипатов, оборотясь через спинку стула, заметил с добродушным смехом, что она не только стихов, но и сахару не любит и вообще ничего сладкого терпеть не может.
– Да ведь есть стихи не сладкие,– возразил Владимир
Сергеич.
– Например? – спросила его Марья Павловна. Владимир Сергеич почесал у себя за ухом... Он сам не много стихов знал на память, особенно не сладких.
– Да вот,– воскликнул он наконец,– знаете вы "Анчар" Пушкина? Нет? Уж это стихотворение никак не может назваться
сладким.
– Прочтите, – проговорила Марья Павловна и потупилась.
Владимир Сергеич сперва посмотрел в потолок, нахмурился, помычал немного про себя и, наконец, прочел "Анчар".
После первых четырех стихов Марья Павловна медленно подняла глаза, а когда Владимир Сергеич кончил, так же медленно сказала:
– Пожалуйста, прочтите опять.
– Стало быть, эти стихи вам понравились? – спросил Владимир Сергеич.
– Прочтите еще.
Владимир Сергеич повторил "Анчар". Марья Павловна встала, вышла в другую комнату и вернулась с листом бумаги, чернильницей и пером.
– Пожалуйста, напишите это для меня,– сказала она Владимиру Сергеичу.
– Извольте, с удовольствием,– возразил он, принимаясь писать,– но, признаюсь, я удивляюсь, отчего эти стихи могли вам так понравиться. Я их прочел, собственно, для того, чтобы показать вам, что не все стихи бывают сладкие.
– Признаюсь! – воскликнул Ипатов.– Что ты думаешь об этих стихах, Иван Ильич?
Иван Ильич, по своему обыкновению, только взглянул на Ипатова, но не вымолвил ни слова.
– Вот-с – готово,– произнес Владимир Сергеич, поставив восклицательный знак в конце последнего стиха.
Марья Павловна поблагодарила его и унесла исписанный листок к себе.
Через полчаса подали ужин, а через час все гости разошлись по своим комнатам. Владимир Сергеич неоднократно обращался к Марье Павловне, но вести разговор с ней было трудно, и рассказы его, казалось, не слишком ее занимали. Ложась спать, он много думал о ней и о Надежде Алексеевне. Впрочем, он бы, вероятно, скоро заснул, если б не помешал ему сосед, Егор Капи-тоныч. Муж Матрены Марковны, уже совершенно раздевшись и лежа в постели, очень долго разговаривал с своим слугою, все наставления ему читал. Каждое слово его явственно доходило до слуха Владимира Сергеича: одна тонкая перегородка их разделяла.
– Держи свечку перед своею грудью,-говорил Егор Капи-тоныч жалобным голосом,– держи так, чтобы я лицо твое мог видеть. Состарил ты меня, состарил, бессовестный ты человек, состарил совершенно.
– Да чем, помилуйте, состарил я вас, Егор Капитоныч? – послышался глухой и заспанный голос слуги.
– Чем? я скажу чем. Сколько раз я тебе говорил: Митька, говорил я тебе, когда ты со мной куда в гости поедешь, всегда забирай по две штуки каждого платья, особенно... держи свечку перед грудью... особенно нижнего. А сегодня что ты со мной сделал?
– Что-с?
– Что-с? завтрашний день что я надену?
– Да то же, что и сегодня-с.
– Состарил ты меня, злодей, состарил. Я уж и сегодня не знал, куда от жары деться. Держи свечку перед грудью, говорят тебе, да не спи, когда барин с тобой беседует.
– Да и Матрена Марковна сказала-с, что довольно, мол, на что такую пропасть всегда с собой забираете. Только трется даром.
– Матрена Марковна... Разве это женское дело, в это входить? Состарили вы меня. Ох, состарили!
– Да и Яхим тоже говорил-с.
– Как ты сказал?
– Я говорю, Яхим тоже говорил-с.
– Яхим! Яхим! – повторил с укоризной Егор Капитоныч,– эх, состарили вы меня, окаянные, говорить по-русски не умеют путем. Яхим! что за Яхим? Ефим, ну это куда еще ни шло, сказать можно; для того, что настоящее, греческое имя есть Евфи-мий, понимаешь ты меня?.. держи свечку перед грудью... так для скорости, пожалуй, можно сказать Ефим, но уж никак не Яхим. Яхим! – прибавил Егор Капитоныч, напирая на букву я.– Состарили меня, злодеи. Держи свечку перед грудью!
И долго еще продолжал Егор Капитоныч наставлять слугу своего уму-разуму, несмотря на вздохи, покашливанья и другие знаки нетерпения Владимира Сергеича...
Наконец он отпустил своего Митьку и заснул, но и от этого Владимиру Сергеичу не стало легче: Егор Капитоныч так сильно и густо храпел, с такими игривыми переходами от высоких тонов к самым низким, с такими присвистываниями и даже прищелкиваниями, что, казалось, сама перегородка вздрагивала ему в ответ;
бедный Владимир Сергеич чуть не плакал. В отведенной ему комнате было очень душно, и перина, на которой он лежал, охватывала все его тело каким-то ползучим жаром.
В отчаянье Владимир Сергеич наконец встал, раскрыл окно и с жадностью стал вдыхать благовонную ночную свежесть. Окно выходило в сад; на небе было светло, круглый лик полной луны то отражался ясно в пруде, то вытягивался в длинный золотой сноп медленно переливавшихся блесток. На одной из дорожек сада Владимир Сергеич увидал какую-то фигуру в женском платье, он пригляделся: это была Марья Павловна; в лучах луны лицо ее казалось бледным. Она стояла неподвижно и вдруг заговорила... Владимир Сергеич вытянул осторожно голову...
Но человека человек Послал к аначару властным взглядом...
дошло до его слуха...
"Каково,-подумал он,-стало быть, подействовали стишки..." И он с удвоенным вниманием стал вслушиваться... Но Марья
Павловна скоро умолкла и поворотила лицо свое еще прямее
к нему; он мог различить ее темные большие глаза, ее строгие
брови и губы...
Вдруг она вздрогнула, обернулась, вошла в тень, падавшую от сплошной стены высоких акаций, и исчезла. Владимир Сергеич постоял довольно долго у окна, потом, однако ж, лег, но заснул не скоро.
"Странное существо,– думал он, переворачиваясь с боку на бок,– а говорят, в провинции нет ничего особенного... Как бы не так! Странное существо! Спрошу ее завтра, что она делала в саду".
А Егор Капитоныч все храпел по-прежнему.
1П
На другое утро Владимир Сергеич проснулся довольно поздно и тотчас после общего чая и завтрака в столовой поехал к себе домой оканчивать свои хозяйственные распоряжения, как ни удерживал его старик Ипатов. Марья Павловна также присутствовала за чаем; однако Владимир Сергеич не счел за нужное расспрашивать ее об ее вчерашней поздней прогулке; он принадлежал к числу людей, которым тяжело предаваться два дня сряду каким бы то ни было необычным мыслям и предположениям. Пришлось бы толковать о стихах, а так называемое "поэтическое" настроение весьма скоро его утомляло. Целый день до обеда он провел в поле, покушал с большим аппетитом, соснул и, проснувшись, взялся было за счеты земского; но, не окончивши первой страницы, велел заложить тарантас и отправился в Ипатовку. Видно, и положительные люди носят в груди не каменное сердце, и скучать не любят они так же, как и остальные, простые смертные.
Въезжая на плотину, услыхал он голоса и звуки музыки. У Платовых в доме хором пели русские песни. Он застал все общество, оставленное им поутру, на террасе; все, и Надежда Алексеевна между прочими, сидели в кружке около мужчины лет тридцати двух, смуглого, черноволосого и черноглазого, в бархатной куртке, с небрежно повязанным красным платком на шее и гитарою в руках. Это был Петр Алексеевич Веретьев, брат Надежды Алексеевны. Увидавши Владимира Сергеича, старик Ипатов с радостным восклицанием пошел ему навстречу, подвел его к Веретьеву и представил их друг другу. Обменявшись с новым знакомым обычными приветствиями, Астахов почтительно поклонился его сестре.
– А мы, Владимир Сергеич, по-деревенски, песни поем,– начал Ипатов и, указывая на Веретьева, прибавил: – Петр Алексеич у нас запевала – и какой! вы извольте послушать.
– Это очень приятно,– возразил Владимир Сергеич.
– Не угодно ли присоединиться к хору? – спросила его Надежда Алексеевна.
– Душевно бы рад, да голосу нету.
– Это не беда! Посмотрите, и Егор Капитоныч поет, и я пою. Тут только нужно подтягивать. Садитесь-ка; а ты, брат, начинай.
– Какую бы теперь нам песню спеть?– проговорил Веретьев, перебирая струны гитары и, остановившись вдруг, глянул на Марью Павловну, сидевшую возле него.– Теперь, кажется, очередь за вами,– сказал он ей.
– Нет, пойте вы,– возразила Марья Павловна.
– Вот есть песня "Вниз по матушке по Волге",– промолвил с важностью Владимир Сергеич.
– Нет, это мы к концу приберегаем,– отвечал Веретьев и, ударив по струнам, протяжно затянул: "Солнце на закате".
Он пел славно, бойко и весело. Его мужественное лицо, и без того выразительное, еще более оживлялось, когда он пел; изредка подергивал он плечами, внезапно прижимал струны ладонью, поднимал руку, встряхивал кудрями и соколом взглядывал кругом. Он в Москве не раз видал знаменитого Илью и подражал ему. Хор дружно ему подтягивал. Звучной струей отделялся голос Марьи Павловны от всех других голосов; он словно вел их за собою; но одна она петь не хотела, запевалой до конца остался Веретьев.
Много других еще пели песен...
Между тем вместе с вечером надвигалась гроза. Уже с полудня парило и в отдалении все погрохатывало; но вот широкая туча, давно лежавшая свинцовой пеленой на самой черте небосклона, стала расти и показываться из-за вершин деревьев, явственнее начал вздрагивать душный воздух, все сильнее и сильнее потрясаемый приближавшимся громом; ветер поднялся, прошумел порывисто в листьях, замолк, опять зашумел продолжительно, загудел; угрюмый сумрак побежал над землею, быстро сгоняя последний отблеск зари; сплошные облака, как бы сорвавшись, поплыли вдруг, понеслись по небу; дождик закапал, молния вспыхнула красным огнем, и гром грянул тяжко и сердито.
– Уйдемте,– промолвил старик Ипатов.– А то промочит, пожалуй.
Все встали.
– Сейчас,– воскликнул Веретьев,– еще последнюю песню. Слушайте.
Ах вы, сени, мои сени, Сени новые мои...
запел он громким голосом, проворно забив всей рукой по струнам гитары. "Сени новые, кленовые",– подхватил хор, как бы невольно увлеченный. Дождик почти в то же мгновенье хлынул ручьями;
но Веретьев допел "Мои сени" до конца. Изредка заглушаемая ударами грома, удалая песенка казалась еще удалее под шумную дробь и журчанье дождя. Наконец раздался последний взрыв хора – и все общество с хохотом вбежало в гостиную. Особенно громко смеялись девочки, дочери Ипатова, стряхивая с своих платьев дождевые брызги. Ипатов, однако же, для предосторожности, закрыл окно и запер дверь, и Егор Капитоныч его похвалил, заметив, что Матрена Марковна также всегда, вовремя грозы, все приказывает запереть для того, что электричество способнее действует в пустом промежутке. Бодряков посмотрел ему в лицо, посторонился и уронил стул. Подобные маленькие несчастья случались с ним беспрестанно.
Гроза прошла очень скоро. Двери и окна снова раскрылись, и комнаты наполнились влажным благовонием. Принесли чай. После чаю старички уселись опять за карты. Иван Ильич к ним, по обыкновению, присоединился. Владимир Сергеич подошел было к Марье Павловне, сидевшей под окном с Веретьевым;
но Надежда Алексеевна подозвала его к себе и тотчас вступила с ним в жаркий разговор о Петербурге и петербургской жизни. Она нападала на нее; Владимир Сергеич начал защищать ее. Надежда Алексеевна, казалось, старалась удержать его близ себя.
– О чем вы это спорите? – спросил Веретьев, вставая и приближаясь к ним.
Он лениво переваливался на ходу: во всех его движениях замечалась не то небрежность, не то усталость.
– Все о Петербурге,– ответила Надежда Алексеевна.– Владимир Сергеич не нахвалится им.
– Город хороший,– заметил Веретьев,– а по-моему, везде хорошо. Ей-богу. Были бы две-три женщины да, извините за откровенность, вино, и человеку, право, ничего не остается желать.
– Это меня удивляет,– возразил Владимир Сергеич,– неужели же вы действительно того мнения, что для образованного человека не существует...
– Может быть... точно... я с вами согласен,– перебил его Веретьев, за которым, при всей вежливости, водилась привычка не дослушивать возражения,но это не по моей части, я не философ.
– Да и я не философ,– ответил Владимир Сергеич,– и нисколько не желаю быть им; но тут речь идет совсем о другом.
Веретьев рассеянно глянул на свою сестру, а она, слегка усмехнувшись, нагнулась к нему и вполголоса прошептала:
– Петруша, душка, представь нам Егора Капитоныча, сделай одолженье.
Лицо Веретьева мгновенно изменилось и, бог ведает, каким чудом, стало необыкновенно похоже на лицо Егора Капитоныча, хотя между чертами того и другого решительно не было ничего общего, и сам Веретьев едва только сморщил нос и опустил углы губ.
– Конечно,– начал он шептать голосом, совершенно напоминавшим голос Егора Капитоныча,– Матрена Марковна дама строгая насчет манер; но супруга зато примерная. Правда, что бы я ни сказал...
– Бирюлевским барышням все известно,– подхватила Надежда Алексеевна, едва удерживая хохот.
– Все на другой же день известно,– ответил Веретьев с такой уморительной ужимкой, с таким смущенным, косвенным взглядом, что даже Владимир Сергеич рассмеялся.
– У вас, я вижу, большой талант к подражанию,– заметил он.
Веретьев провел рукой по лицу, черты его приняли обычное выражение, а Надежда Алексеевна воскликнула:
– О, да! он всех умеет передразнить, кого только захочет... Он на это мастер.
– И меня бы, например, сумели представить? – спросил Владимир Сергеич.
– Еще бы! – возразила Надежда Алексеевна,– разумеется.
– Ах, сделайте одолжение, представьте меня,– промолвил Астахов, обращаясь к Веретьеву.– Я прошу вас, без церемоний.
– А вы ей и поверили? – ответил Веретьев, чуть-чуть прищурив один глаз и придав своему голосу звук астаховского голоса, но так осторожно и легко, что одна Надежда Алексеевна это заметила и прикусила губы,– вы, пожалуйста, ей не верьте, она вам еще не то наскажет про меня.
– И какой он актер, если бы вы знали,– продолжала Надежда Алексеевна,всевозможные роли играет. Так чудесно! Он наш режиссер, и суфлер, и все, что хотите. Жаль, что вы скоро едете.
– Сестра, твое пристрастие тебя ослепляет,– произнес важным голосом, но все с тем же оттенком, Веретьев.-Что подумает о тебе господин Астахов? Он сочтет тебя за провинциалку.
– Помилуйте...– начал было Владимир Сергеич.
– Петруша, знаешь что,– подхватила Надежда Алексеевна,– представь, пожалуйста, как пьяный человек никак не может достать платок из кармана, или нет, лучше представь, как мальчик муху на окне ловит и она у него жужжит под пальцами.
– Ты совершенное дитя,– отвечал Веретьев.
Однако он встал и, подойдя к окну, возле которого сидела Марья Павловна, начал водить рукой по стеклу и представлять, как мальчик ловит муху. Верность, с которой он подражал ее жалобному писку, была точно изумительна. Казалось, действительная, живая муха билась у него под пальцами. Надежда Алексеевна засмеялась, и понемногу все засмеялись в комнате. У одной лишь Марьи Павловны лицо не изменилось, губы даже не дрогнули. Она сидела с опущенными глазами, наконец подняла их и, серьезно взглянув на Веретьева, промолвила сквозь зубы:
– Вот охота делать из себя шута.
Веретьев тотчас отвернулся от окна и, постояв немного посреди комнаты, вышел на террасу, а оттуда в сад, уже совершенно потемневший.
– Забавник этот Петр Алексеич! – воскликнул Егор Капи-тоныч, ударив с размаху козырной семеркой по чужому тузу.– Право, забавник!
Надежда Алексеевна встала и, торопливо подойдя к Марье Павловне, спросила ее вполголоса:
