Текст книги "Забавное приключение"

Автор книги: Иван Шмелев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

I

С имением дело наконец выяснилось. Генеральша ответила, что, потеряв на войне сына, она уже не в силах вести хозяйство и готова продать; что ей только и остаётся тихая келья и нужно теперь же получить десять тысяч, чтобы не упустить домик в монастыре, а то могут и перебить. Поэтому пусть ей сейчас же телеграфируют, а то набивается Провотархов.

Карасёв пробежал эти пустяки, ища главного – сколько просит, нашёл, что согласна за сорок тысяч, назвал генеральшу дурой и решил сегодня же ехать и кончить. Одного лесу было тысяч на пятьдесят. А главное – рядом с его заводом.

С войной ему повезло. Захиревший заводик теперь был завален заказами на подковы, гвозди, грызла и стремена. Со свояком, москательщиком, скупил он на последние десять тысяч, заложив женин дом, подвернувшуюся партию индиго, а через год продал за полтораста. С Бритым, который раньше торговал книгами, вовремя ухватил сапожные гвозди, а там подошли подошва и олово, кнопка и нафталин и, наконец, чудесный дом-особняк, недавно отстроенный немцем Граббе, бросившим все дела на биржевого зайца.

Позвонив какому-то Николаю хватать у Павлушкина всю муру и телеграфировать "саратовскому болвану" зубами держаться и не выпускать ни за какие деньги; отдав ещё невнятные приказания, в которых только и было понятно, что – "напильниками меня зарезали" да – "этой сталью я ему морду утру", – Карасёв приказал готовить автомобиль в дорогу.

После недели дождей с утра засияло солнце: в такую погоду было приятно покатить за город по хорошему делу. Глядя на яркий газон палисадника, с красными астрами в чёрных клумбах, Карасёв вспомнил, что надо послать денег жене в Алупку и написать, чтобы не торопилась и жарилась с ребятами на солнце. "Да и ей надо завезти, – подумал он про Зойку, которую отыскал в Екатеринославе, в летнем саду, и вывез в Москву, обещая устроить в оперетке, – ждёт, шельма…" Увидал в зеркале своё круглое, красное, как титовское яблоко, лицо с раздувшимися щеками и пошёл в ванную принять душ. Так присоветовал ему англичанин Куст, славный парень, с которым сделали они дельце на соде: в тридцать два года нельзя позволять "такой пуз". Раза три звонил телефон, пока он возился в ванной, и он всякий раз вызывал к себе горничную Машу, фыркавшую за дверью:

– Кто ещё там?..

– Да всё ваша.

На новый звонок он подбежал к телефону, в простыне, сказал, что выкупался сейчас, как скворец, посоветовал и ей пополоскаться и заявил, что сегодня у него дельце "а-ля карман" и ехать на Дмитровку ему никак не придётся. Она настаивала, чтобы непременно заехал к ней.

– Нет, дудки-с!

Она, конечно, требовала денег. За три месяца эта первая содержанка стоила ему тысяч двенадцать, но он утешал себя, что у всех, с кем делал дела, были и более дорогие. А теперь кто же считает на тысячи! Да и должно же чего-нибудь стоить иметь такую: двадцатилетка, красавица, и такой голос, что компания в Яре, где ужинал вчера миллионер Сандуков, директор четырёх банков, выслала своего лазутчика, маклера Залетайкина, и просила объединиться, чтобы выразить восхищение. И не двенадцати тысяч стоило, когда он, на глазах Сандукова и важного путейского чина, усадил Зойку в автомобиль, плотно сел рядом, а те гнались за ними до самой квартиры Зойкиной, куда и были приглашены для встречи зари с балкона на восьмом этаже. Это было приятно, но и немного тревожно, как бы не перехватили Зойку. Но было и важно, что теперь будет обеспечен кредит.

Он принялся за кофе – прежде он пил чай с калачами – и намазывал маслом поджаренные хлебцы. Этому научил его Бритый, с которым покупал гвозди. И пока пил кофе, по телефону свалилось семнадцать тысяч. Приказав выписать в синий пакет три тысячи, он выругал стервецом кого-то и пообещал, задрожав щеками, что вся станция полетит к чёрту:

– Я вчера с таким персончиком ужинал, что у них все ноги поотымаются, у чертей!

Пробил час. Шофёр подал тройной хрипящий гудок, похожий на свиной кашель. Маша приготовила чемодан и плед и спросила, когда ожидать домой.

– К ночи буду.

Он сунул в бумажник пачку петровок [1]1
  Петровка – пятисотрублёвая ассигнация, на которой был изображён император Пётр Первый.


[Закрыть]– на десять тысяч, задаток для генеральши: чего баба понимает в чеках! – прибавил тысячу сотенными – для шельмы, надел походную, как он называл, куртку боевого цвета, покроя «френч», с клапанами и кармашками, высокие сапоги и крутого сукна спортсменскую кепку, с большими консервами [2]2
  …кепку с большими консервами… Консервы – здесь: очки с дымчатыми или синими стёклами для защиты глаз от слишком яркого света, пыли и проч. (от франц. conserves – защитные очки).


[Закрыть], и стал похож на автомобилиста с плаката.

II

Во дворе, на боковом подъезде, он не без удовольствия оглянул промытый дождями широкий асфальт, залитый солнцем и совершенно серый теперь, с парой сыроватых полос в ёлочку, от автомобиля, гараж из бурого камня, похожий на пещеру, и, наконец, машину. Машина была – шестидесятисильный «фиат», гоночная, приземистая и длинная, похожая на торпеду, с приятным овальцем, как у ковша, – где садятся, – и мягкой окраски лакированного ореха. Это была вторая машина, сменившая малосильную каретку. Теперь и эта «калоша» не нравилась и доживала последние дни, – вот только придёт из Англии. Худощекий шофёр, похожий на мальчика-англичанина, в кожаной куртке, строго сидел с кулаками на рулевом колесе, готовый хоть на край света.

– На завод, к пяти… – бросил ему Карасёв, грузно входя в машину и защёлкиваясь с треском.

Он надел виксатиновое гороховое пальто, натянул кепку и погрузился по самые плечи в ковш.

Кашлянув раза два, вынырнула машина из ворот на почтительно козырявшего городового, вильнула и завертелась по переулкам. С Мясницкой повернули на бульвары и остановились у десятиэтажного дома: надо было завезти Зойке деньги.

Карасёв поднялся в восьмой этаж и застал Зойку за кофе. Она порхнула к нему и кинула ему на плечи тонкие руки, выюркнувшие из кружев.

– А Сандуков уже был у меня с визитом! Слышишь, его сигара…

Она плутовато заглянула в нахмурившееся лицо Карасёва и закрыла ему рот его же щеками.

– Но какого чёрта этот самовар шляется! – сердито сказал он, высвобождая губы.

Она наивно вскинула брови:

– Самовар… вот прелесть! За город ты?! Я еду с тобой! – захлопала она в ладоши, давая ему розовые пальцы-коротышки, которые он называл – "ляпульки".

– Я на завод, по делу… – сказал Карасёв, хмурясь. – Больше ста вёрст.

– И сегодня вернёмся?! Нет, я еду!

Это значит – лететь, как птица, как на гонке.

– Только с тобой и ни с кем больше! Это ему понравилось.

– Сегодня мы поедем с кузнечиком! – сказала она загадочно, ускользнула от его рук и крикнула: – Одеваться.

А он занялся хозяйством: достал из буфета коньяк и флакон ликёра, положил в чемодан и позвонил Елисееву [3]3
  Речь идёт об известном до революции магазине гастрономических товаров «Елисеевы братья», Тверская ул., дом 40 (ныне Гастроном N 1).


[Закрыть], чтобы немедленно приготовили «компактный дорожный завтрак». Потом терпеливо шагал и думал: как, однако, быстро натаскала она всякого мусора! Теперь жалуется, что тесно. Шелесты и каблучки за дверью, стук флаконов и скачущие словечки – «да скорей же, скорей… где же перчатки… застегни на верхние пуговки… почему складки?» – всё это приятно щекотало. Он прислушивался и мурлыкал. Потрогал фигурку голого мальчика, купленного за двести рублей, – «это будет наш мальчик», – сказала Зойка, – и нетерпеливо постучал пальцем в последнюю клавишу новенького пианино, вспомнив при этом, что за пианино заплачено тысяча двести, за этот ковёр пятьсот, за тигровую шкуру – не настоящую, но кто разберёт! – триста.

– Сейчас! – крикнула Зойка, и лицо Карасёва засияло: распахнулась портьера, и выпорхнула женщина-кузнечик.

Она была вся зелёная, до рези в глазах, новая и… босая. Так ему показалось. На ней были высокие, до колен, башмачки розовой лайки. Это был не прежний "святой чертёнок": это был кузнечик с головкой женщины, дразнивший его яркой окраской рта и тонко тронутыми наводкой прелестными синими глазами.

Она чуть приподняла юбку и качнула ногой.

– Нравится?.. – спросила она задорно и упорхнула в переднюю.

В лифте он крепко, до писка, прижал её и назвал сливочным зайчиком, а она шепнула:

– А к ночи ко мне?..

И так кивнула, дразня ресницами, что Карасёв почувствовал себя счастливцем, что имеет такую женщину. Удачно случился тогда в Екатеринославе!

И швейцар, распахнувший парадное, и господин почтенного вида, с портфелем, и даже шофёр – все смотрели, как эта зелёная женщина порхнула в автомобиль. Все дивились её стройным ногам в тугой розоватой лайке, почти до колен открытым зелёной юбкой, тонкой и вольной, как ночная сорочка. Её прикрывало коротенькое манто, последней модели, прибывшее из Парижа морем; а шляпка-каскетка, с серой птичкой в полёте, придавала ей очаровательный вид кузнечика-женщины, тонкой, лёгкой и цепкой. Она вошла в лакированный ковш машины и погрузилась по шейку, будто в тёплую ванну. Грузно опустился к ней Карасёв.

– Сейчас половина третьего, – сказал он шофёру. – К семи чтобы на заводе.

III

По дороге они захватили «компактный дорожный завтрак», тростниковый баульчик в ремнях, изобретение Карасёва, которым он так гордился. Тут было лёгкое и питательное, на полсотни, перенятое от англичанина Куста вместе со словом «брефест» [4]4
  Брефест (Искаж. англ. breakfast) – утренний завтрак.


[Закрыть], которое Карасёв насмешливо переделал в «брей-хвост».

Вынесло на шоссе – и открылся синий простор в позолоте первых осенних дней, в свежем ветре. Солнцем слепило с прудков и луж, радовало красной тряпкой на прясле, золотой берёзкой на бугорке, новой зелёной крышей. Швыряло в лицо дымком, прелью подбежавшей к дороге рощи; то вдруг охватывало весной, слабым запахом первой луговой травки с солнечного откоса, то полыхало душно тяжким жаром машины. Машина пела. Под кулаками насторожённого шофёра мягко заносилась она на заворотах, рокотала по мостикам, выбрасывая из-под колёс пожранное пространство. Далеко выщёлкивала, словно из пистолета, кремни, жвакала в редких лужах, секла их, как бичами, сверлила рвущуюся к ней даль, раз и раз отшвыривая камни-вёрсты, тревожа дремлющие деревни, взметая стайки грачей.

– Ах! – крикнула задохнувшаяся в бешеном лёте Зойка.

– Ходу! – заревел Карасёв, перегнулся к бурому затылку шофёра и поднял щиток от ветра.

Вытолкнуло броском, и теперь новая песня сверлила воздух. И уже не разобрать было, столб ли летит, дерево ли, или перила моста. Подымались из-за бугров столбы и проваливались назад, наплывали золотые рощи и бежали, как сумасшедшие, чтобы сгинуть. Мигали искорками оконца, чернели шапки, – стога ли, избы ли, – не видать.

– Свежо-о?! – крикнул Карасёв Зойке в лицо, чмокнул и прикрыл пледом. – Дудуська-а!..

Слова срывались и уносились ветром.

Карасёв осел и упёрся кулаками в сиденье, чувствуя подымающее, победное, страшную силу, словно это он сам – эта бешеная машина и нет ему никаких пределов. Увидал, как треплется выбившаяся чёрная прядка волос, увидал побледневшее под тонкой окраской лицо, совсем мальчишеское теперь, глянувшие на него, полные задора, о глаза, крепко сжал маленькую руку и подумал сладко: вот оно, счастье!

– Ходу!!

Встречный возок полетел в канаву. Задом наскакал и провалился солдат на лошадке, в шинели горбом, с зелёными шарами сена в сетках. Миг один мчалась собака сбоку. Выкатился на горке и поклонился им белый дом запустевшей почтовой станции в старых вётлах, с чёрным узеньким орлецом. За версту закашлял и заревел гудок: переходило дорогу стадо. Пришлось сбавить ходу и остановиться совсем. Шершавые коровёнки, с провалинами у крестцов, словно одурели от хрипучего кашля гудка и сердитого клокотанья зверя и крутились, задрав хвосты. Пастушонок, в шапке стожком, щёлкал кнутом и прыгал. Чёрные овцы тыкались мордочками в колёса и перебирали копытцами.

– Гони к чертям!

А тут отделился от кучи щебня старик пастух, в полушубке и продавленном котелке; уставился иконным ликом на Карасёва и попросил на табак.

– Гони чёртово стадо! – крикнул на него Карасёв, задрожав щеками.

– Чёртово-то без ног бегает, чёрта возит… – сердито сказал пастух и пронзительно засвистал в пальцы.

Выехали, – и только теперь Карасёв заметил, как пусто в полях и на дороге и как тихо. И ещё заметил, что уже не под синим небом едут они, что нет солнца и засвежело и засинело впереди, справа.

– Я совсем замерзаю… – кисло сказала Зойка. – Ничего интересного…

– Ещё бы, ты в лоскутах каких-то… моды ваши. Стой, запасной вынуть!

Карасёв поднял сиденье, но запасного плаща не оказалось. Он обругал шофёра болваном и получше укутал Зойку.

– Теперь скоро.

– И почему без верха! Предпочитаю каретку…

– Это гоночная машина… портить фасон! Да и не думал, что тебе вздумается ехать.

– Не знаю уж, кому вздумалось! – сказала она капризно. – Ваши затеи всё.

От синевы справа сильней наливало ветром, и по серой полосе было видно, что там идёт дождь.

– При чём тут мои затеи! – ворчнул Карасёв, чувствуя на лице первые брызги.

– Ах, оставьте!

У ней покраснели глаза и заслезились.

– Ходу!

Опять неслись по пустой дороге, словно чем дальше – меньше и меньше было людской жизни. Не было деревень или не видно их было в беге. Низиной пошла дорога, с кусточками по болотцам, чернеющими стенами лесов вдали, за пеленою дождя.

– Как бы не перехватил, чёрт… – забеспокоился Карасёв, вспомнив по лесу о Провотархове. – Надо было телеграфировать! Да или нет? – загадал он Зойке.

– Ах, отстаньте… Ну да, да! Она знала эту его привычку.

Он успокоился и принялся мечтать, как сейчас, перекусив на заводе, махнёт к генеральше и закрепится. Теперь-то и закрепляться. Верно говорил Бритый – конъюнктура! И профессора говорят, что конъюн-ктура. Пройдёт год-другой, и кончится эта… конъюн-ктура. И уж не дождаться такой растряски. И задумался под напев мотора: по именьям да по лесам надо; стройка большая будет, как накорежили! Вытащил записную книжку и пометил.

– Что ты записываешь? – полюбопытствовала Зойка.

– А чтобы Зойке потеплей было… – наклонился он к ней и крикнул в ухо такое, что она сделала большие глаза и назвала бесстыжим.

– Ужо поговорим! – крикнул он в душивший его ветер, а ей послышалось: "В Рим!" – и она крикнула:

– Поедем в Рим?! да?!

– К чёрту на рога! – во весь дух крикнул он и хлопнул шофёра по плечу: – Ходу! предельную!!

Шофёр отмахнул затылком – весь ход! Теперь это был не ход, а свист и мельканье. Крутилось и мчалось всё, а что – не видно. Острой сечкой било в лицо дождём. Сизое впереди было уже – вот, и дали пропали в мути. И только хотел Карасёв крикнуть – ходу! – дрогнуло и осело под ним. Шофёр взял в тормоза и уверенно свёл до останова.

Лопнуло колесо под Карасёвым.

Шофёр молча вылез, молча достал из ящика инструменты и полез чиниться.

– Ужасно хочется есть… – сказала Зойка. – Должно быть, я промочила ноги.

Сильней и сильней сёк дождь, и струйки стекали в ковш, напитывая войлочную подстилку. Уныло кричали кружившиеся в дожде грачи и галки.

– Ничего, с нами коньячок есть. На заводе согреемся.

Карасёв представил себе пылающую печку. Можно и ночевать, а подумают там чего – чёрт с ними! – поласкал он глазами Зойку. Ветер упал, и теперь поливало настойчиво. Попадало за воротник, и пришлось поднять капюшон.

– Ой-ой-ой… – истерично засмеялась Зойка. – Ужасно ты похож на моржа!

– А ты на кого похожа!

Она топотала, кончик носа у ней покраснел, а подкраска смазалась и открыла пятнышки на щеках. Карасёв хмуро взглянул на неё, и её лицо теперь показалось самым обыкновенным, как у горничной Маши.

– Ну, скоро ты там?! – крикнул он распластавшемуся на серой грязи шофёру.

– Выдумали катать в какой-то калоше! Только мальчишкам ездить в ваших коробчонках…

– Эта «коробчонка» стоит восемнадцать тысяч! – обидчиво сказал Карасёв. – Её и сандуковская не накроет.

– О господи… Да у него салон, спать можно!

– Только о постелях и думаете…

– Ах, вот что!..

Она толкнула его и хотела сойти, но он ухватил её и посадил силой.

– Нечего дуру строить… погляди на себя!

Она поглядела на лужи, в которых плясали серые пузыри, и закусила губы. А тут подошёл мурластый странник с клеёнчатой сумкой за плечами, пытливо пригляделся и попросил басом:

– Капните пятачишко, господа аристократы…

Карасёв поглядел свирепо в прыщавое лицо в жирных космах, плюнул и обругал дармоедом.

– Ещё потягаюсь, кто дармоедней… – сказал странник и тоже плюнул. – Мочиться вам сорок дней, сорок ночей!

Шофёр уныло сказал – готово, прыгнул, и опять стал сечь дождь. Карасёв злился: давно бы уже был у генеральши!

– Чего болтал тебе Сандуков?

Зойка вызывающе повела мокрыми глазами, с собравшейся к носу синевой карандашика, поджала тонкие губы и крикнула:

– Это ещё что?!

– А вот знать желаю! Чего этот толсторожий тебе хрипел?

Она посмотрела на него, как на грязь. Летевшие спереди брызги сменились грязью, и в Карасёва ляпнуло целым комом. Теперь хлестало со всех сторон, пороло дождём, лепило. Машина бешено заносилась в заворотах, выла и скрежетала. Они осели в ковше, уцепившись за петли. Мчало, не давая дышать и крикнуть.

– Тише!.. – пытался Карасёв крикнуть, но шофёр не слыхал за ветром.

И вдруг загремело, словно застучали железные кузнецы, шофёр ахнул и перевёл скорость. Рыкнуло, резко толкнуло, и машина остановилась.

– Что ещё?!

Стояли в низине, у мосточка. Шофёр спрыгнул, словно хотел убежать, сорвал капот с машины и сунул голову.

– Какого ещё чёрта…

– Ехать дальше нельзя… – объявил шофёр, дёрнул шеей и высморкался в пальцы.

– Почему нельзя?! – крикнул Карасёв, грузно подымаясь в ковше.

Шофёр опять юркнул головой, по локоть запустил в картер руку, пошарил и показал что-то на ладони:

– Баббит… [5]5
  Баббиты – металлические сплавы, употребляемые для заправки вкладышей подшипников.


[Закрыть]

– Что это?! – спросил Карасёв, косясь на блестящие кусочки.

– Баббит… – растерянно повторил шофёр.

– Так исправляй, чёрт возьми!

Шофёр только пожал плечами. Перегрелись подшипники, и баббит растёкся… Надо тащить лошадьми… Засорилась маслёнка и не подавала масло… Перегрелись подшипники, и баббит растёкся…

– Значит, совсем болван?!

И опять повторял шофёр, что ехать никак нельзя, объяснял про подшипники и опять повторил – баббит. А тут наползла густая, как дым, туча, закрыла белое небо и полила потоки.

– У меня лужа под ногами! – крикнула Зойка. – Вот ваша проклятая ловушка!..

Дело было совсем плохо. Она промокла, сидела с зеленоватым лицом и подрагивала губами. Её шапочка с птичкой съехала набок, и птичка висела вниз головой, распушив пёрышки.

– Вот… – сказал Карасёв растерянно, – придётся идти пешком.

Она взглянула на него с ненавистью. Её губки, умевшие так впиваться, чуть вывернутые в уголках, потеряли всю кровь и подёрнулись плёночками, и стала она похожа на больную и скучную, будничную портнишку. Они начали говорить колкости, злить и обвинять друг дружку:

– Мало иметь машину, надо уметь ею пользоваться!..

– Надо уметь одеваться, когда едут в дорогу, а не наворачивать тряпчонок, в которых таскаются по бульварам! Знайте своё дело и не суйтесь!

Карасёв вылез из машины.

– Я вам докладывал, где брать масло… – плаксиво сказал шофёр. – Я вам докладывал, жульническое пошло масло…

Карасёв поднёс красный крутой кулак к его носу и потыкал:

– Я тебе до-ло-жу! Там где-нибудь поездишь… там тебе будет масло!

Надо было выпутываться. До завода оставалось вёрст двадцать, до ближайшей деревни – Труски или Хруски – вёрст восемь. Место было унылое. По сторонам тянулось болото в осинничке. Вперёд уходил подъём, и на нём темнел лес. Карасёв знал, что здесь начинается княжеское имение, где он прошлой зимой был на волчьей облаве, потом Хруски или Труски, потом Кустово и имение генеральши.

– Придётся пешком. В Хрусках возьмём лошадей…

– Никуда не пойду! – крикнула из-под пледа Зойка. Шофёр предложил добежать до деревни и пригнать телегу. Карасёв подумал.

– Постой… Какого чёрта нам на дожде! Там еловый лес на горе? а здесь мы останавливались недавно…

– Так точно-с, – сказал шофёр. – Пили из речки.

Теперь было ясно. Если подняться к лесу, с дороги видна сторожка, где останавливались у Никиты, на облаве.

– Останешься при машине, – сказал Карасёв шофёру, – а мы дойдём до сторожки и возьмём лошадей. А за машиной пришлю с завода.

Пока стояли, начинали сгущаться сумерки. Чёрный лес на бугре едва маячил. Даже кустики на болоте затягивало мутью.

– Вылезай, – сказал. – Там обсохнем.

Зойка покорно вылезла из машины, теперь похожей на ласточкино гнездо, – так заляпало её грязью, – и отряхнулась, как выкупавшаяся индюшка. Шофёр конфузливо отвернулся. Карасёв только уныло покосился на её мокрую зелёную юбку, общёлкнувшую ноги. В другое бы время он пошлёпал её играючи, но тут только поморщился и помурлыкал.

– Дёрнул же чёрт меня… – ласково начал он, беря под руку, но она вырвала руку и толкнула. Он пожал плечами и крикнул:

– Да погоди… взять же надо!..

Вытащил чемодан и компактный завтрак – теперь он был очень кстати – и побежал догонять Зойку. Приостановился и послушал – может быть, едут? Не было ничего слышно, – только шуршал по болоту дождик.

– Вот проклятая сторона… как передохли!

IV

Путаясь в долгополой непромокайке, давно промокшей, догнал он наконец Зойку. Она попрыгивала, как болотная курочка, бежала на каблучках, не разбирая луж, вывёртывая тонкие ноги в захлёстывавшей, такой недавно чудесной и вольной, юбке.

– Ничего, дудуська… – одобрительно замурлыкал он, – сейчас у Никиты обсушимся, возьмём лошадей – и айда! А уж у меня досохнем. Там и каминчик есть… А чертовски хочется жрать!

– Ужасно, – примирительно сказала она. – Даже кофе не успела выпить… Сандуков ещё этот… Послушай, как они жвакают… Теперь всё испорчено…

– Да уж собьёмся как-нибудь, справим… – в тон ей плаксиво сказал Карасёв. – Ах, хитрая ты какая! Сейчас коньячку хватим, омарчиками подзакусим… – продолжал он смачно, поглядывая на баульчик. – А эту калошу к чёрту!.. Скоро настоящий салон придёт, на нём хоть в Крым жарь. Ничего, дусечка… время какое! миллионы мокнут! и коньячку нет. А мы ещё в приличных условиях… маленькое приключение, забавно даже… А как же вот, в Альпах каких-нибудь будем странствовать! Знаешь, там как?! Надел мешок, взял палку с крюком – и катай по горам, по пропастям! Сколько народу погибает!

– Замолчите, глупо! – крикнула Зойка, убив ногу о камень. – Вот простужусь из-за вас и потеряю голос… Да держите же меня наконец! Ну, что вы можете?! Вам только махинациями заниматься… с этими жуликами вашими!

– Вы пo-тише… вам эти «жулики» деньги платят!

– Деньги!.. – крикнула она вне себя. – Смеете ещё говорить… какие-то жалкие гроши!

– Халда – халда и есть, – крикнул Карасёв, отшвыривая её руку.

Они остановились в луже и переругивались, припоминая все гадости, какие знали. Она швырнула ему, что прикрылся какими-то подковами, которые без него сделает всякий дурак, что он дрянь и трус. Он в бешенстве назвал её ужасным словом. Не будь он такой дурак, так бы и таскалась по грязным садишкам в Екатеринославе, с обсаленными актёришками и лакеями, со всякими котами!

– Смеете оскорблять меня?! актрису?! – крикнула она, распахнув плед, словно хотела разорвать платье.

– Трагедию не разыгрывайте… тут одни вороны! Да в тебе и искусство-то одно, что…

Она ударила его по щеке. Он рванул её за руку и толкнул.

– Ну тебя к чёрту!

Так они постояли под неустанным дождём, поругиваясь, а над ними тянулись трескучей вереницей грачи и галки с чуть видных теперь полей.

– Пойдёшь наконец?! – крикнул Карасёв и решительно двинулся вперёд.

Она поплелась за ним. В напряжённом молчании они дотащились до вершины подъёма. Здесь охватило гулом большого леса. Он глядел на них чёрной глухой стеной. Сумерки сгущались в сплошную муть: чуть видно было теперь дорогу.

– Вот он, лес… – сказал Карасёв, прислушиваясь к гулу. – Где-то тут и сторожка…

Но как ни вглядывался, – ничего не мог разобрать: чернел и чернел лес и шумел в ветре.

– Надо перебраться на пашню, оттуда видней…

Он перебрался через канаву и выкарабкался по откосу на пашню.

– Но я же боюсь одна! – крикнула Зойка.

Она полезла, призывая его на помощь. Он сунул ей руку и выволок на пашню. Они пошли, увязая по щиколотки и спотыкаясь на комьях. Зойка с трудом вытягивала из глины ноги. Наконец они вплотную подошли к лесу, и на них пахнуло затхлостью и жутью. Теперь было видно, как мотались мохнатые лапы елей – вели свой лесной разговор в гуле. Это тревожное мотанье показалось Карасёву жутким, будто подавались загадочные знаки – таинственный, немой говор. Из глубины доносило порою треском.

– Я не пойду… – робко сказала Зойка, приглядываясь к лесу.

– Зачем нам туда, мы краем… – нерешительно сказал Карасёв. – Кажется, самый тот лес и есть, строевик… Опушкой надо.

Они побрели опушкой, вдоль канавы, в высокой старой траве, а впереди, сколько хватало глазом, тревожно мотались и махали лапы, – ещё видно было на белёсом небе. Дошли до угла и опять вышли на пашню. Лес уходил влево.

– Угол! Да где же сторожка?.. – неуверенно сказал Карасёв, тревожно вглядываясь в мотающиеся лапы.

Но как ни всматривался, не мог ничего увидеть.

– Там кто-то стоит… – пугливо шепнула Зойка.

Карасёв пригляделся и увидал невысокого мужика в шапке. Невысокий, коренастый мужик стоял неподвижно, у канавы, и смотрел к ним беловатым пятном лица. Совсем над его головой махали лапы.

– Мужик… – сказал Карасёв. – Окликнуть?..

И позвал нерешительно:

– Эй, дядя!

Мужик и не шевельнулся.

– Да это же… куст! – с облегчением сказал Карасёв, разглядев куст можжухи: в плотном кусту застрял старый разбитый лапоть.

– Вот чёрт, совсем на морду похоже… – сказал Карасёв, шевеля чемоданом лапоть, и крикнул из всей силы:

– Сто-ра-аж!!

Крик вышел жуткий, даже самому стало неприятно. Два раза – ближе и дальше – отозвалось эхо, и близко совсем залаяла собака.

– Говорил, что есть! – крикнул радостно Карасёв, разхмахивая чемоданом. – Сейчас в углу и сторожка, от шоссе днём хорошо видно. Там-то и Никита.

Прошли с сотню шагов, и на них выбежала чёрная собака. Карасёв пошёл на неё, стараясь ударить по морде чемоданом и продолжая кричать:

– Сто-ра-аж!

Наконец в дальнем углу леса они различили красный глазок окошка. Карасёв подошёл и стукнул кулаком в раму. Красная занавеска откинулась, чёрная лапа потёрла стекло, и лохматая голова приплюснула нос, всматриваясь, кто там.

– Какого лешего… – разобрал Карасёв недовольный голос.

– Отворяй, Никита! – крикнул он голове. – Лошадей нам нужно!..

И пошёл на яростно прыгавшую собаку. С крыльца окликнула баба:

– Кто такой… ты, что ль, Пашка?

– Не Пашку, а лошадей нам нужно! – весело сказал Карасёв. – Гони Никиту за лошадьми.

– Чтой-то, го-осподи… – подивилась баба, пропуская в сенцы укутавшуюся в плед Зойку. – Микиту?!

– Ну, разговаривай… Светить бы надо! – крикнул Карасёв, напоровшись на гвоздь карманом.

V

В избе было угарно, жарко и крепко накурено махоркой. Ещё ничего хорошенько не видя в полутьме, в синеватой пелене дыма, Карасёв швырнул непромокайку и сказал глазевшей на них бабе, что случилось несчастье, сломался автомобиль, и надо немедля послать за лошадьми. И сейчас же всё разглядел.

Под невесёлой, без круга, лампой сидели за самоваром двое. Под кумачным подзором у образов сердито глядели с опухшего серого лица чьи-то оловянные глаза – так они были тусклы – и щетинились рыжие усы. По стриженой голове и зеленоватой рубахе признал Карасёв солдата. Рядом, спиной к завешенному окошку, пил чай широкий, рослый мужик с рыжей бородой, очень яркий и праздничный от красной рубахи и бороды; пухлые его щёки так и горели, не хуже рубахи. Это и был лесник, только совсем не тот, кого ожидал встретить Карасёв. Не торопясь, допил он с блюдечка, утёрся и сказал хмельно:

– А вот воспретить надоть гоняться… Овцу намедни задавили.

– Гулянки им… – грубо сказал солдат.

Зойка состучала с башмаков грязь и присела на скамейку, к печке. Пока она учила дурёху бабу, как надо расстёгивать башмаки, и стягивала сквозные чулочки, Карасёв уверенно подошёл к столу и сказал хозяйски:

– Вот что, братцы… А где же Никита?!

– Был Микита – теперь Максим… – хмуро сказал лесник. – Где ж ему быть – чай, воюет! А вы кто такой?

– За лошадьми послать надо! – сказал Карасёв настойчиво.

– А вы… кто такой!! – возвысил голос лесник, тряхнулся и поднял голову. – Чиновник… или што?!

– Прошибся… адрестом! – крикнул пьяно солдат. – На пункт надоть!

Карасёв прикинул – помягче надо.

– Я-то кто? – сказал он с усмешкой. – Кустовский завод слыхал? Ну, так я хозяин, сам Карасёв.

– Сам Карасёв! Слыхали… – пригляделся, тараща глаза, лесник. – Зять у тебя служил… слыхали…

Тут подошла баба.

– Как же, зятёк служил… – сказала она, поджимая губы и заглядывая, как на покойника. – Ещё когда прогорали, жаловнишка не платили…

Карасёв надул щёки.

– Так вот… за лошадьми бы послать…

– Теперь раздулся… – сказал лесник, руки в боки. – Сказывают, милиён нажил! Заводчик! Слыхали… очень хорошо. У его девка наша… – выругался он к солдату, – Сергеева, с краю-то!.. в услужении в Москве… двоих родила!

Солдат поглядел на озадаченного Карасёва и только хрипнул: – Хха!

– Ну, так лошадей надо! – возвысил Карасёв голос. – Кого-нибудь послать надо… заплачу.

– А вот нету у нас посланников… – подумав, сказал лесник и неторопливо налил в блюдечко. – Чай вот пьём! Что, барышни… аи намокши?

– Пришла вошь – вынь да положь! – сипло сказал солдат кусочку красного сахару и положил в рот, готовя блюдечко.

– Чай чаем, – нахмурился Карасёв на солдата, – а у меня дело казённое!

– Деньги-то казна делает, знаем… – отозвался лесник, продолжая пить чай.

– Сами казённые… – сердито сказал солдат. – Бери ероплан – вот те и… весь план!

– Во какой браток – ирой! – обрадовался лесник. – С им тру-удно! Ему хрест даден!

Отжал пот с праздничного лица и покрутил головой.

Тут поднялся из-за стола худой, долговязый парень-нескладёха, в синей рубахе и в пиджаке, – до этого он лежал на лавке, – отмахнул со лба мешавшие волосы-мочалки и бессмысленно уставился на Карасёва:

– Чего такой?..

– Во какой! – так и закачался лесник, показывая белые, как творог, зубы в золотой бороде. – Деньгами оделяет! – крякнул он парню. – Сам к тебе Карасёв… господин заводчик… кланяйся! Ему лошадей надоть… ишь у его барышни-то какие… деликатные, голы ножки! Ничего, барышни, мы ругаться не дозволяем…

Карасёв дёрнул плечами, но подумал: не стоит связываться, – и спросил с сомнением уставившегося на него парня:

– Ты, может, сбегаешь? Пятёрку бы заработал.

Не сводя вытаращенных глаз, парень нашарил за собой убитого рябчика, показал за ножки и брякнул на стол. Потом опять пошарил, нащупал на стенке ружьё, сдёрнул с гвоздя и свалил на себя картуз.

– Желаете… ружьё продаю?..

Карасёв безнадёжно пожал плечами: все пьяны, на столе бутылка с бурдой, куриные кости, селёдки, баранки и красный сахар, – что-то такое празднуют.

– Не желаете… наплевать! – выговорил после раздумья парень.

– Не ночевать же здесь!.. – капризно сказала Зойка. Подобрав под скамейку босые ноги, паинькой сидела она у печки. На неё глазела рябая баба, в розовой кофте и в красной юбке, подхватив толстые груди. Положив голову на кулачки, высматривал с печки мальчишка, и ещё чья-то детская головка выглядывала из-за мальчишки. На лавке, к дверям, стоял сундучок, лежал холщовый мешок и было постлано сено. Прикинув всё, Карасёв тоскливо послушал, как шумит за стенами лесом и постёгивает дождём в окошки.