Текст книги "История села Мотовилово. Дневник. Тетрадь 13"

Автор книги: Иван Шмелев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Оглоблины. Дети проказники

Беззаботно живет супружеская чета Оглоблины. Кузьма, сдав свой надел земли исполу Степану Тарасову, беззаботно лежал по веснам избытно в постели. Иногда ради шутки подходила к нему его жена Татьяна и как школьница декламировала:

– Что ты спишь мужичок, ведь весна на улице?

– Я вовсе не сплю, а читаю! – отзывался он.

Кузьма до самозабвения увлекался чтением книг. Брал он книги в библиотеке избы-читальни. Санька Савельев как избач и библиотекарь, отмечал при случае: «Самый активный книгочёт в селе Оглоблин Кузьма!». Одна книга при чтении так заинтересовала Кузьму, что дочитавшись до особо занимательного интересного места, впав в сильное волнение от прочитанного, рассмеявшись, он несколько раз бросал книгу к порогу, а потом снова поднимал ее и с хохотом удовольствия продолжал чтение снова. От книги пахло своеобразным запахом залежалости, а грязно-масленые пятна на истертых и замусоленных уголках листов книги свидетельствовали о том, что ее прочитало множество чтецов, и Кузьмы не миновала. Подстать Кузьме ему, и жена Татьяна угодила. Не отличавшаяся особой заботой о хозяйстве, семье, и детях, она целыми уповодами была готова проговорить, побеседовать с подругами, послушать и разузнать о свежепоступивших сельских новостях. А дело говорится: две бабы затевают базар, а подойдет к ним третья, открывается ярмарка! Повстречалась как-то Татьяна на улице со своей закадычной подругой, как тут же между ними завязался захватывающий души разговор, захлестнулась обоюдолюбопытствующая беседа. Татьяна возвращалась с озера с полными ведрами воды на коромысле, а её подруга только что направлялась за водой. Подруга рассказывала, а Татьяна молча внимательно слушала росказни о сельских новостях. Подруга, рассказывая, увлеченно так широко размахивала руками перед Татьяниным лицом, что та опасливо пятилась, и пока подруга изливала перед ней бесконечную речь, Татьяна допятилась чуть ли не до самого своего дома… После этого давненько не виделась Татьяна с этой подруженькой, а вот сегодня под вечерок снова свиделись в переулке около озера. Татьяна возвращалась с озера с водой, а подруга шла на озеро полоскать белье. Проговорили близь часу. Они бы еще увлечённо побеседовали, но, как назло, неумолимо надвигались сумерки, и сгущающаяся темнота предательски стала скрывать друг от дружки лица собеседниц. А, не видя лица собеседника, это что за беседа! Да тут еще в дело собеседниц сунулся муж Татьяны Кузьма. Не дождавшись Татьяны с озера и узнав, что она заболталась с подругой, и утружено переминаясь с ноги на ногу, перемещая при этом коромысло с полными ведрами с плеча на плечо, жалеючи жену, он вынес было скамейку для ведер, чтобы Татьяна не утруждала себя под тяжестью ноши во время собеседования. Но, Татьяна, поняв шутливый замысел мужа, жеманно улыбнувшись, попрощалась с подругой и побрела домой. Бабы взаимно разошлись, так и не утолив жажды познания всех сельских новостей и происшествий. Много Татьяна народила своему мужу Кузьме детей, что ни год из-под ее подола на свет божий выползало по ребенку, мальчики впомесь с девочками. За пятнадцать лет совместной

жизни она наметала ему десять детей: семь мальчиков и три девочки.

Иногда в беседе с бабами Татьяна жаловалась на свою судьбу:

– Дети, да дела совсем заполошили, силушки моей не хватает!

– А ты бы, Татьян, поговела и не кажонный год родила, – посоветовала ей Анка Крестьянинова.

– С моим-то мужиком рази поговеешь! Он то и знай ко мне лезет, своё требует! – откровенничала перед бабами Татьяна.

– А ты помажь ему брылы-то своей смазкой, он и не полезет! – под общий смех баб поучала Татьяну Дарья Федотова.

– Вот, ты, Татьян, много народила детей-то, а они не больно-то тебя иссосали, все время ты в пухловатом теле держишься! – Не без зависти заметила Любовь Михайловна.

– Я к пище не разборчивая, – ответила Татьяна.

– Зато и Кузьма не нахвалится своей женой перед людьми: У меня благоверная жена Татьяна хороша – одно загляденье!

Как уже известно, первого ребеночка Татьяна заспала, а с третьим по счету Тимошенькой беда случилась. Зимой ребятишки с горы катались, и догораздил кого-то черт на гору бочку бездонную прикатить. И соблазнили бесенята Тимошеньку залезть в бочку и прокатиться в ней с горы. То ли царем его избрать обещали, то ли еще что, только Тимошенька по глупости своей согласился и залез в бочку, а ребята-враженята и толкнули ее с горы-то. Бочка с горы с грохотом покатилась, подпрыгивая на бугорках, загремела, а когда, скатившись с горы, остановилась, она словно замерла. Тимошеньку всего избило, личико и рученьки все в ссадинах, из ран сочилась кровь, вытащили его полумертвого, а в ночи он умер. Но и без Тимошеньки у Оглоблиных шестеро: есть и отроки, есть и малыши. Самый малый, Федяшка, на болезненных ножках подошёл к матери и стыдливо оглядываясь на сидящих на завалинке баб, шепнул ей на ухо:

– Мам, а-а, какать! Мам, тлать!

– Вали тут! – разрешила ему мать высвободиться прямо тут перед сидящими на завалинке.

Федяшка, опроставшись, что-то болезненно захныкал.

– Ребенка запичкали сладостями, с него золотуха не сходит! – пожаловалась бабам Татьяна.

– А ты возьми его на руки, укутай и побаюкай, он и уснет, – порекомендовала Татьяне Дарья.

Зато куда ни глянь, везде Оглоблины ребятишки. Немножко поодаль от беседующих на завалинке сопливый карапуз Петька монотонно и плаксиво упрашивал своего старшего братишку Гришку:

– Гриньк, а Гриньк, отдай кружину! Какую ещё тебе кружину? Такую, какую ты у меня взял, и не отдаешь. Мама-то тебе что сказала: «Греха не делай, отдай», а ты греха делаешь, не отдаёшь». Отдай! – настойчиво требовал возвращения пружики Петька.

– Да куда она тебе нужна, эта самая твоя кружина, да вовсе не кружина, а пружина! – грубо наступая на братишку сопротивлялся Гришка.

– Я из нее ружье сделаю или бурарайку! – с замыслом мастера гнусавил Петька.

– Больно сопли у тебя толсты балалайку-то сделать!

– А вот и нет никаких соплей! – шмыгнув рукавом под носом, сказал Петька.

– Куда ты их дел?

– Вот, я их на рукав повесил, теперь и бурарайку сумею сделать! Сделаю и буду играть на ней. Трынь-брынь, – изобразив у себя на руках балалайку, Петька продемонстрировал на ней вообразимую игру, потрясая кистью правой руки.

– Угости пирожком-то, отрежь краешек, – попросил все тот же Петька у Паньки, который вышел из своего дома с концом пирога.

– Вот сначала скажи, сколько тебе лет, потом и дам.

– Пять, а если с зимы считать, то десять, – отчитался Петька.

Куда ни глянь, везде Оглоблины ребятишки. Себе собак позавели, целыми днями бегают, гоняются за ними, играют, дерутся, плачут, кричат: «Цыган! Цыган!» – то и знай, слышится призыв собаки. «Мама не велела Цыгана дразнить и не велела без толку его донимать!» – силясь всех перекричать визгливо орал Петька. Вооружившись палками, ребятишки, забавляясь играют, то начнут этими палками, ударяя по коровьим лепешкам, друг друга жидким навозом обливать, обрызгивать с ног до головы, то, этими же палками начнут каждую мусорную кучу, как куры копошась, перешобалтывать, после их на земле или в траве хрен, какую нарядную стекляшку или гвоздь обнаружишь, все подберут. А однажды три малыша забрались в ящик-рундук, куда мусор из изб бабы выносят, и давай там шебутиться. Пылища из рундука летит, словно вихрь из него наскочил.

– Это чего вы тут делаете? – спросил их Кузьма, заметив столб поднятой пыли.

– Тут ценные вещи должны быть, мы вчера тут колесико от часов нашли, – высунув из рундука свою сопливую, всю в пыли рожицу пролепетал Петька.

– Вот постреленок, только вчера в бане был, был бел-белёшенек, а нынче уж стал черным-грязнюшенек, как арап весь испачкался. Прямо беда с вами проказниками! Одним словом, вы у меня растете какие-то супостаты, нахлебники, досужие, как бесенята, все вам надо, все вы везде суетесь! – не столь в укор, сколько ради шутки пожуривал Кузьма своих непослушных ребятишек-баловников.

Чувствуя полную вольготность и не уём, от отца и матери, ребятишки безудержно вольничали и дома, и на улице. То сидя на мостках на озере, опустив голые ноги в воду, начнут ногами воду бултыхать, брызги поднимать и воду взмучивать, не давая бабам белье прополоскать, и никакие их уговоры неймут. То в чужой лодке, катаясь по озеру, накатавшись, начнут ее болтыхать до тех пор, как она наполнившись водой, под их общий веселый смех и улюлюканье, затонет, а они испуганно бросятся вплавь к берегу. То целыми днями топырясь на ходулях ходят, хохочут и плачут от долгождатия очереди походить на них. То всей шумной ватагой убегают в поле, на задворки, на гон, и там мычась, запускают в воздух змея. То заберутся на деревья и, набрав там березовых сережек, жрут их, и зеленой жвачкой дурачась, любезно пырскают в разнаряженных девок. А то еще те же малые сопливые ребята-желторотики, повиснув на крясла загороди, с большим интересом наблюдают за случкой лошадей. То они показательно нанизывали хлеб на рыболовный крючок, привязанный на нитку для приманки, ловили кур и уток, потом в лес и жарить.

– Кузьма, нет ли у тебя случайно завалящей лягушки под дёготь. Моя-то вся исхудилась и дёготь из нее весь вытек, а собрался телегу подмазать, – с просьбой обратился к Кузьме Степан Тарасов, придя к нему как сполульщику в части обработки земли.

– Где-то вроде была, отец-то мой покойник, Дорофей Игнатьич, запасливым был. Поищу, найду, дам. Для хорошего человека г-на не жалко, – охотно отозвался на просьбу Кузьма.

– Ну, как живете, не поругиваетесь? – как бы попутно спросил Степан Кузьму.

– Ругаться-то не ругаемся, а сразу затеваем драку. Кто первым в волосы вцепится, тот и герой! – весело улыбаясь, шутливо отозвался Кузьма. – А вообще-то мы со своей Татьяной живем дружно, в нашу драку чужой не ввязывайся, изволтузим так, что до дому дошпрынкает! – самодовольно смеясь добавил он.

– Да вот сейчас ругаю я его, заставила ухват на новый черенок пересадить, ребятишки играмши переломили, а он топор в руки взять не смыслит! – жаловалась Татьяна на Кузьму Степану.

– Да они чертенята весь топор-то иззубрили, а середку-то совсем выщербили! – заглазно ругал он детей, иззубривших топор.

– А ты, не шалберничай, а поточи топор-то. Чай смыслишь! – досадливо ворчала на мужа Татьяна.

– А ты ладно приказывать-то и мужика учить. Вы бабы-то хоть и умнее нас мужиков себя считаете, а все равно вы у нас на нижнем этаже проживаете, все равно мы вас возле себя кладем! – хохоча проговорил Кузьма. – Ишь, бедры-то распустила, небось с другим мужиком ты бы такие не отрастила, – с некоторым укором козырнул Кузьма словами, чтобы не поставить себя в неловкое положение перед Степаном.

– Какой ты у меня Кузьма неряшливый, все штаны изъелозил и рубаху всю перепачкал, хоть на изнанку выворачивай, – переводя разговор на другую тему упрекнула Татьяна Кузьму в неряшливости.

– Это я вон, пока лягушку искал, извозился! – оправдывался он. – Эх, я еще бы когда-нибудь напоследок, гульнуть бы что ли? – ни с того, ни с сего вырвались слова на пожеланье выпить у Кузьмы.

– Гуляка какой нашелся! Что клыки-то оскалил или новые купил? – укротительно обрушилась Татьяна на Кузьму, видя, как он преднамеренно заулыбался.

Не выдержав такой надругательской усмешки, она изловчилась, да как двинет ему скалкой по шее. Известное дело, он изрядно изозлившись, вломил ей сдачи.

Ванька на пашне. Стрельба и дождь

Еще до Троицы мотовиловские мужики выехали в поле на подъём пара. Земля у одворицы пахалась сравнительно легко, тем более сюда навоз со дворов вывозили, а за большой дорогой пахалось трудно. Стоящие солнечно-яркие дни иссушили землю, да и к тому же пасшаяся скотина вдобавок еще и утоптала землю, сделала ее трудно поддающейся пахоте. В этот день Василий Ефимович с Ванькой на своем Сером, запряженном в кибитку, ехали пахать свои загоны вдали поля, почти у самой Михайловки. Выехав из села, дорога пошла на развилку, влево на гору к колодезю, а вправо – на Михайловку. Они поехали по Михайловской дороге. Вдруг откуда ни возьмись, сверху под телегу метнулся жаворонок, Василий Ефимович, остановив лошадь, заинтересованно заглянул под телегу. Около колеса, у самых лошадиных ног, притаясь, дрожа всем своим крохотным тельцем, прижался к земле жаворонок. Спасаясь от разбойника-ястреба, он, пренебрегая боязнью перед человеком, видимо уразумев, решил броситься под защиту человека. Видимо, его рассудок пришел к выводу: человек может пощадить, а от смертельного врага-ястреба пощады не жди. От беспощадно палящего солнца в поле жара и зной. Плуг то и дело выскакивает из жёсткой земли, едва бороздит засохшую землю. Над головой заплатанное редкими облачками небо и заливистое пение жаворонков, а внизу нестерпимая духота и зной. «Эх, вот стоит жарища, а на дорогах пылища!» – возвестил отец Ваньке, изнемогая от пота, легким движением руки стряхивая с себя и сдувая с картуза насевшую седоватую пыль. А вверху, в ясно-синем небе пышной ватой громоздятся кучевые облака, по земле еле-еле передвигаясь, плывут тени от них, дающие на минуту перевздохнуть изнывающим от жары пахарям… Наконец-то от Ломовки замолодило. За каких-то полчаса времени облака собрались в тучу, на землю выпал сильный, зернистый дождь. Отец с Ванькой живо забрались в свою кибитку. «Дождик-то как из ведра хлещет, а нам в своем балагане хоть бы что!» – самодовольно проговорил отец, стряхивая с себя грязные потеки, образовавшиеся на рубахе, пока он во время дождя с плугом подъезжал к телеге. На другой день отец послал Ваньку в поле пахать одного, накануне указав загон, который упирался концом в большое болото Ендовин. Ничем не защищенный от капризов погоды (пахать он приехал без телеги, верхом с одним плугом) пахая Ванька сначала испытывал на себе нестерпимую жару, а к обеду снова, как вчера настиг его дождь. Серый преднамеренно подставил навстречь дождю зад, низко опустив голову, спасая ее от хлынувшего как из ведра дождя. Ванька же залез под лошадиное брюхо и там пережидал ливень. Грязные потоки с лошади, под ее пузом, назойливо стекали за шиворот Ваньке, от чего он зябко ежился и переползал с места на место, ища более безопасное место, но его не было. Везде надоедливо колкие, пахнувшие лошадиным потом потеки и липкая грязь. Мгновенно скользнула молния, тут же хряснул гром, заставивший Ваньку набожно перекреститься. После дождя снова все поле залило светом солнышко, от земли пошла сизая испарина. Земля отпыхла, стала мягкой, легко податлива плугу. Слышит Ванька, как меж собой, переговариваются мужики, пахавшие поблизости:

– Ну, как, Семион, после дождя-то пашня-то?

– Не пашня, а малина! – весело отозвался тот.

А за этим субботним рабочим днем было праздничное воскресенье. Народ после обедни нарядный, все вышли на улицу гулять. Разряженные в разноцветные платки и сарафаны девки красочно разукрасили улицы села. Гуляют, грызут семечки, щелкают орехи, поют песни, веселятся, забавляются. А парни и молодые мужчины, собравшись около магазея у церкви, увлеченно занимаются стрельбой из малокалиберной винтовки под предводительством избача Саньки. То стояла безусветная жара, то каждый день стали припадать дожди. Так и в этот праздничный день. Толпа парней и молодых мужиков, тренируясь в стрельбе из малокалиберной винтовки в стену магазея, начали дурачиться, стрелять то по галкам, то по колоколам на колокольню, не соблюдая правил предосторожности. Несмотря на Санькин запрет чтобы не стрелять по сторонам, а только по мишени, висевшей на стене магазея, некоторые ухачи, не подчиняясь запретам Саньки, с озорством направляли дуло винтовки вверх или по сторонам, стреляли, кто куда, заметив для себя ту или иную заинтересовавшую их цель, рискуя попасть даже в людей. И если бы не надвигающаяся с юго-запада дождевая туча, возможно бы, что и произошло бы непредвиденное граничащее с бедой. Деревья в преддождии выжидающе застыли. И вдруг порывистый ветер, налетевший на село, буйно прогулялся по вершинам их, взбудоражив листву. Листья берез и вётел оживленно зашелестели, затрепыхались на ветру, полоскаясь во влажном воздухе, упруго изгибаясь заколыхались сучья. Кем-то изогнутую молодую березку, растущую вкривь, ветром безжалостно клонило к земле. Дождь крупный и частый упал на землю сразу же, как только с треском прогремел гром. Толпа с прытью разбежалась по укрытиям, и Санька с ружьем убежал домой. Молния, наискось и вкрив, комсала полутьму ливня. С крыш строений хлынули потоки дождевой воды. Хребетины крыш разделяли дождевые потоки направо и налево. Между сходящимися тучами мгновенно проскользнула молния, тут же раздался оглушительный треск грома, словно над головой, за тучами что-то с треском лопнули, и осколки отлетели на озеро. Как горохом сыпанул крупный град, забарабанил о стекла окон, забарабанил о крыши домов, вприпрыжку покатился по земле, словно стряхнуло с невидимого дерева множество белых горошин. Поверхность воды озера во время дождя представляется взору твердой, как лед. И кажется, что по ней можно ходить не проваливаясь. А, когда внезапно дождь прекратился, на поверхности озера установилась гладь с различными оттенками на разных глубинах воды.

– Дожжик-то, почти и ни с чего взялся! – завела разговор о только что прекратившемся дожде Любовь Михайловна, выйдя на улицу и встретив у окна соседку Анну Крестьянинову. – Внезапно из-за вашей березы появилось небольшое, величиной с наш тулуп облачко, потом стало разрождаться, разрастаться и вдруг загремел гром и хлынул такой проливной дождь, что воды целое море вылило, – продолжала высказывать свое впечатление о дожде она перед Анной.

– И где только там на небесах столько воды держится, ведь там чанов-то нету! – удивлялась она перед Анной.

– Все в божьих руках, у Бога все наготове, и дождь, и солнышко. Видишь, как оно-то после дождичка-то заиграло! – заметила Анна.

– Премудрость божья, Господня благодать! – заключила Любовь.

Солнышко исподволь клонилось к западу, вскоре оно укрылось за деревьями, а потом спряталось за постройками и закатилось. В селе наступили сумерки. Слышно было, как в вечерней тишине в некоторых избах засвиристели чиркуны… На западе выжидающе вызревала заря, а с юго-востока на село наползало одеяло ночи. Совсем свечерело, звезды на небе заняли свои места, робко блестели. Полная луна гигантским золотым яблоком медленно вкатывалась по пологой крыше дома вверх, из поля доносился пресный запах цветущей ржи и дробный пересвист перепелки.

Наташка и Санька – встреча на плоту

В один из жарких, конца июля дней, Наташка решила искупаться. Оглядевшись кругом, раздевшись догола, она плюхнулась с мостков в разогревшуюся на солнце воду озера. Плавать она умеет плохо, до плота, угнанного от берега волнами на средину «чистки», она доплыла с трудом. Плывя порывами, она в воде по-лягушечьи работала ногами и беспрестанно ногами бултыхала воду, удерживая тело на плаву. Ее голова по-утиному держалась над водой, она то и знай отфыркивалась от случайно попавшей в рот воды. Ее крутые ягодицы порой показывались над поверхностью воды, отражая от лоснящейся кожи солнечные лучи в виде зайчика. Подплыв к плоту и уцепившись за него руками, она по-тюленьи вскарабкалась на него. Плот, накренившись, слегка погрузился в воду. На нагретый солнцем плот она улеглась вниз животом, подставив солнышку спину. После усталости в плаваньи, она отдыхала. Ее голое тело в нежной истоме распласталось на плоту во всей его пречудной красоте. Деревенская стихия: неведение о купальном костюме только способствовали и дополняли прелесть этой идилистической картины. Ее нежные розоватые груди, заняли место в углублениях, скользнув, соскакивали в щели между слег плота. Две бело-розовые колобашки задницы рельефно, бугорками выделялись среди упругих бедер и слегка выгнутой спины, в продольной ложбинке, на которой скопилась оставшаяся от купания вода. Сверху ее тело ласково пригревали теплые лучи солнышка, а снизу она ощущала приятную прохладу мокрого дерева плота. Она взором окинула окружающую ее поверхность воды – кругом виднелись желтые кубышки и, как чашки с блюдцами, расставленные на столе, белые лилии. Подгоняемый волнами плот все дальше и дальше уплывал от берега на середину озера, направляясь к единственному на всем озере островку с зеленеющим на нем тростником, откуда слышен был утиный кряк и гусиное гоготание. Мелкие волны подгоняли плот, сзади его, весело переговариваясь, улюлюкала вода. Случайно проходивший по берегу из избы-читальни Санька заметил плавающую на плоту Наташку. Сердце радостно заколотилось у него в груди и он, пробравшись в прибрежный тростник, не раздумывая, стал поспешно раздеваться. Около огородных заборов, где озерный тростник подходит к самому берегу, все заросло и сполилось под одно, образовалась зыбкая трясина. Стараясь быть незамеченным ни ею, ни людьми, он бесшумно бултыхнулся в воду, сажёнками, без всплесков поплыл к ней. Задрав голову и отплевываясь от попадавшей в рот воды, он плыл на средину озера с обратной её взору стороны. От податливого плытья от него во все стороны кольцами расходились волны. Легкие всплёски воды перед его глазами окрашивались в красивые цвета, образуя разноцветную радугу. Волны, исходящие от Саньки, дойдя до Наташки, заставили ее оглянуться назад. Она заметила плывущего к ней и сразу же узнала, что это Сашка. Счастливыми глазами она стала наблюдать за приближающимся к ней любимым человеком. Она и раньше всем сердцем предчувствовала, что он непременно заметит ее, для этого она и купалась. Сладость радостной встречи подступила к ее груди. Но обнаженный свой вид стыдливо стеснил ее, и для виду она хотела было сползти в воду, но момент для этого был упущен. Он был уже около плота. Она в прежнем виде осталась лежать на плоту.

– Ага, вот ты мне где попалась! – взволнованно проговорил Санька, ухватившись за плот руками, перестав работать ногами и ощутив ими в воде сплетение желтой кубышки и белой лилии.

– А я вовсе и не хотела от тебя прятаться-то! – отозвалась она.

– Не бойся, не трону! – стараясь сдержать свое волнение, проговорил он.

– А я тебе ни крошечки и не боюсь! – с веселой улыбкой на лице сказала она.

Их обоюдно влюбленные глаза понимающе взаимно встретились, излучая радость любовной встречи. Крепко вцепившись в мокрый край плота, он стал осматривать жадными глазами. Они оба молчали. Здесь слова были излишни. Они друг друга понимали молча. Наслаждаясь его глазами, он впервой видел полностью обнаженное тело любимой женщины так близко, что руками можно было дотронуться и наслаждающе осязать его. Он молча обвел скользким взором ее тело. От мокрых волос головы до самых ног и снова с ног до головы. Передняя часть ее тела была скрыта от его взора, только бело-розовые упругие ягодицы были открыты, и они вводили его в возбуждение. Как утка с селезнем купаясь, они наслаждались друг другом. Она вволю позволила ему наглядеться на себя, счастливыми глазами следя за его поведением. Перед ним она лежала словно лебедушка во всей ее обнаженной прелестной красоте, вызывая в нём возбуждение и влечение к ней, но прохлада воды, усмирённо сдерживая его азарт, вызывая во всем его теле неудержную дрожь. Этим красивым нежным телом он вплотную владел вчера и сейчас с большим наслаждением оглядывал своим взором. На ее пригретую солнцем спину присела большая, зеленая муха, он хотел ее спугнуть, но сдерживав себя от соблазна, он с нежностью слегка хлопнул ладошкой ее по загорелой, пышной спине. Но муха, опередив его, улетела, а рука осталась на ее приятно теплой спине в том месте, где ее груди пышками выпирались из-под ее тела. Наклонившись к ее уху, он робко, с дрожью во всем теле, шепнул:

– Дай, хоть поцелую!

– Нет! С берега люди увидят!

– А пускай глядят, все равно ты моя! – дрожащим от волнения голосом проговорил он.

Ей подумалось, что он, не сдержавшись, задумал что-то лихое, и слегка охнув, она, как русалка, соскользнула с плота в воду. В этот момент перед его глазами мелькнули черные пятна под ее мышками, отчего у него замутилось в глазах и перехватило дыхание. Она тихо погрузилась в воду по другую сторону плота; он видит, как в воде четко выгнут пологий изгиб ее спины и как по продольной ложбинке переливается вода. Оба, уцепившись руками за плот, они находились друг против друг так близко, что могли дотянуться до взаимного поцелуя. Их взоры снова взаимно встретились, и они впивались глазами друг в друга, испытывая взаимное наслаждение. Перед Санькиными глазами вызывающе торчали в разные стороны ее упругие розоватые груди с маленькими пуговками посередине. Пьянеющая одурь неудержимой струей снова пронзила его. Их тела были так близко друг от друга, что они оба взаимно ощущали трепетное дыхание и обоюдно слышали трепетное биение сердец. В таком положении они пробыли несколько секунд, пока под тяжестью их тел не погрузился в воду плот, от чего их руки скользнули по мокрому плоту и губы взаимно коснулись в нечаянном коротком поцелуе. Она притворно слегка ойкнула и стыдливо отвела глаза в сторону, но в них была и нежность, и радость наслаждения. У него на губах осталась сладость поцелуя и нежный запах женских трепещущих губ. Чтобы долго не задерживаться, не вводить себя в напрасное искушение и избежать пытливого бабьего взора с берега, Санька, попрощавшись, коротко сказал: «Ужо, вечером встретимся!».

Он с силой оттолкнулся от плота, и бойко, болтыхнув ногами, поднял над водой целый веер брызг, в котором вспыхнула разноцветная радуга. Эти брызги обдали их как под душем. Он поплыл к берегу, а она снова взобравшись на плот, поотдохнув на нём, поплыла по направлению к своему дому, огребаясь руками по сторонам плота, как веслами. Сзади плота все также весело пела, люлюкала вода, способствуя её бодрому весёлому настроению. Во время необычной встречи влюбленной пары на плоту случайно шла по берегу Анна Гуляева. Остановилась, заинтересовавшись подглядела и расструнила, как бесструнная балалайка по всему селу, что Санька с Наташкой голые на озере на плоту целовались и делали кое-что ещё меж собой.

Сенокос и Санька. Во рже и на реке

В семье Саньку теперь привлекали к работе только в летнюю деловую пору – в сенокос, жнитво и картофельное рытье, а в остальное время отец не отрывал его от должности избача. «Ведь все же он получает жалованье и пользуется почетом в селе», – рассуждал отец. Но Саньке принимать трудовое участие в этих тяжелых работах по хозяйству страшно не хотелось. Он никак не мог втянуть себя в тяжкую работу деревенской бытности, да и то уезжая в лес на сенокос почти на неделю он терял возможность видеться с Наташкой такое продолжительное время, за которое он соскучившись, мог совсем истосковаться по ней, тем более на плоту они дали обещание встретиться вечерком того дня. Но отец распорядился по-своему, он дал указание в семье, что он во главе косцов Михаила и Саньки, прихватив и Ваньку, Анну и Маньку, на покос. В лес поедут с вечера так, чтобы на следующий день к косьбе приступить с восходом солнышка. По приезде в лес на выездновские луга, Савельевы расположились станом. Отец с Минькой пошли в обход лугов, доставшегося при жеребьевке пая накануне, а Санька с Ванькой приступили к постройке шалаша-лачужки. Манька с Анной принялись за приготовление ужина.

– Излазили все луга, весь пай изошли вдоль и поперек, а травы хорошей не нашли, одни плешины, да вымоины, – подходя к шалашу доложил отец как будто Саньку интересует вопрос о добротности травы.

– Да, не как в прошлом году. На этих местах травища была по пупок, косой еле прорежешь! – высказался о невзрачности лугов в этом году и Минька.

Поужинав, легли спать. Утром, едва рассветало, отец встал и выйдя из шалаша, расправляя затекшие руки сладостно, с хрустом в суставах потянулся. Его обдало приятной прохладой летнего раннего утра. Где-то в прибрежных кустах, около водотёка, надсадно распевала неведомая пичужка. «Миньк, Саньк, вставайте, берите косы, пошли!» Из пышущего теплом шалаша послышалось бормотание недовольства Саньки и сладостная потягота с позевотой Миньки. Выйдя из шалаша, для первости ребята отошли к приближённым кустам «на двор», и взяв подвешенные на березе косы, пошли за отцом следом. Солнышко только что взошло, оно пронизывалось первыми лучами сквозь деревья, которые произрастали всюду по паю лугов. Шагая сзади отца, Санька с интересом разглядывал глубокие складки на его шее, которые образовали на ней разнообразные по форме фигуры: тут и треугольники, тут и квадраты, трапеции и ромбы, которые в так движению отца мельтешились перед Санькиными глазами. Санька в душе ругал отца, он был недоволен тем, что отец так рано разбудил их с Минькой на косьбу, не дал понежиться еще с часик. Да и вообще Санька с крайним недовольством отъезжал на сенокос, отец не дал, помешал ему насладиться в свидании с Наташкой, которое было назначено на вчерашний вечер. Санька с нескрываемым отвращением от отцовской шеи, рывком с отвернул свой взор в сторону, от чего у него что-то с болью хрустнуло в позвонках. Пропустив вперед себя Миньку, он впросоньи, спотыкающе поплелся за братом, звеня задевающей за каждый куст косой, и начесывая накусанную комарами шею. До дальней межи пая дошли минут за десять, начать косьбу отец порешил отсюда. Здесь обширная ялань, на которой, когда обогреет, косить на жаре тягостней, чем сейчас по холоду, а днем с косьбой перейти в чащобу кустов, где роса держится дольше, и прохлада утоляет дневной зной. Придя сюда, отец без проволочки, воткнув конец косья в землю, принялся точить косу. Ребята же с разминающей потяготой временили, ежились от утреннего холодка. Видя, что сыновья чего-то медлят, отец обрушался на них бранью: «Чего вы встали, как столбы и глядите по сторонам, будто чего-то не видели. Тут дивиться нечему, берись за косы, приступай к делу, и вся недолга!». На сенокосе Санька пробыл близь недели, он не мог дождаться того дня, когда снова встретиться с Наташкой.

По приезду домой, в субботу на пожаре (горела баня у Семиона), Саньке вновь посчастливилось вновь повидаться с Наташкой. Скользя глазами по взволнованной от пожара толпе, Сашка сразу отыскал взором Наташку, она представлялась ему как цветок среди крапивы, а она нарочито выдвинулась вперед бушующей толпы. Он тайно, чтобы было незамеченно толпой, пальцем позвал ее к себе. Она и раньше заметила его ищущий взгляд, скользящий по толпе, но ее мучило сомнение: «А вдруг зовет, да не меня!» – и недопоняв, она слегка подняв голову, выражением глаз переспросила. Но повинуясь слепому влечению к нему, она как бы незаметно от посторонних глаз вышла из толпы и пробравшись к нему среди разрежённо стоявших девок, приблизилась к нему: