Текст книги "История села Мотовилово. Дневник. Тетрадь 13"

Автор книги: Иван Шмелев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Чай ты замужем была, и с Федькой тебе неплохо было! – не подумавши бросил он эти слова, и он заметил, как на ее лице запечатлелся испуг и смятение, которые сильно обидели Наташку.

– Эх, ты меня за и за больное место затронул! Я к тебе с доброй душой, с добрым намерением, а ты…обижаешь, – притворно всхлипнула она. – Теперь Федьку-то к себе на пушечный выстрел не допущу!

– Ну, ну, ладно, это я, шутя, невзначай это слово у меня вырвалось. Я ведь тоже всю зиму о тебе вспоминал и стремился скорее с тобой встретиться! – льстиво и здруживающе проговорил ей Санька.

– Да, я особенно-то и не обижаюсь от милого друга.

Постояли-помолчали.

– Какая жалость, я нынче сон хороший заспала, – схвастнув, мечтательно проговорила она, вспомнив о сновидении этой прошлой ночи. Она все же посвятила его в этот сон, упомянув, якобы на яву, любовных похождениях в лугах.

– А вот мы с тобой не во сне, а наяву вместе, – нежно обнимая Наташку взволнованно проговорил Санька. Играя кустиком цветущей сирени, он пощекотал им ее губы, имея большое желание поцеловать.

– Вот может ты и не веришь, а я вот всю зимушку только о тебе и думал, и все мое сердечко об тебе выболело, кесь, выкинула бы я тогда свое сердечко, да положила бы ты его в укромное место, чтобы оно так не болело, и душа не страдала по тебе, мой милый Сашенька, – льстиво нашептывала она ему на ухо, припадши на плечо.

– Нет, сначала давай-ка я тебя крепко поцелую, а потом уж и за разговоры! – не выдержав таких нежных и, возможно, искренних Наташкиных слов в свой адрес, – сказал Санька, и он в буйном порыве любви к ней мгновенно схватив ее за руки повернул ее лицом к себе и губами впился в приготовленные для этого же губы.

Поцелуй получился обоюдно горячий и взаимно трепетный, пылкий в засос. Оправившись от него довольный Санька даже позволил себе заметить словами поэта: «И я свои взволнованные губы примкнул к её трепещущим устам!» Наташке это изречение понравилось, она счастливо заулыбалась, плотнее прильнув к Саньке.

– Вот так я люблю гулять, чтоб губы в губы и чтоб между нами все было шито-крыто, – высказалась она, удовлетворенная поцелуем.

Зачарованные весенним буйством природы, они в обнимку стояли на самом берегу озера и наблюдали, как полная луна, не поднимаясь высоко от крыш построек на том берегу, ярко светила своим бледно-золотым светом. Проложив на поверхности воды серебристую россыпь чешуи, она причудливо отражаясь от поверхности, казалось, утонула в глубине озера.

– Наташеньк, смотри-ка, ноченька-то словно в золоте купается! – любуясь серебряной россыпью водяных бликов, любезно улыбаясь, проговорил Санька.

– А я и так уж смотрю, не на ночь, а одно очарование! – отозвалась она.

А в зарослях тростника торопливо и неугомонно напевает свою трескучую песенку камышовка-барсучок, навевая на эту влюбленную пару неописуемую нежность друг к другу и порывы в любви.

– Эх, вон, кто-то умер! – вдруг проговорил Санька.

– А почему ты знаешь? – спросила она.

– А ты разве не видела, звезда с неба сорвалась? Это значит кто-то из людей умер.

– Это почему? – дознавалась она.

– А как же? Ведь у каждого человека на небе своя звезда есть. Народился человек, на небе его звезда загорелась, помер он, и она с небосвода скатывается. Так что на небе и моя, и твоя звезда есть.

– Эх, вот бы отыскать мне свою звезду на небе, – мечтательно протянула Наташка.

– Сегодня уже поздно, а завтра поищем, постараемся найти, – пообещал ей Санька.

– Я согласна! – играючи помахивая веточкой цветущей черемухи, отмахивая от себя надоедливых комаров, ответила она.

– Давай присядем, а то ноги уже устали.

И они уселись на бревно, лежащее около амбара около озера. Они просидели долго, не заметили, как время завалило за полночь. Прижавшись друг к другу, свой душевный разговор, перемеживая со сладостными поцелуями, они с интересом наблюдали за всем происходящим вокруг. Смотрели на зеркальную гладь поверхности озера, изредка взбаламутившуюся карасем-полуночником, слушали пение камышовки и заядлые выкряки лягушек, любовались полной луной и нежной голубизной весеннего неба, наблюдали как облако в форме пса с открытой пастью медленно придвигалось к маслянистому на вид к диску луны, словно намереваясь его проглотить. Луна медленно поднималась по небосводу ввысь к полуночи, она вздербарашилась на самый верх своего невидимого пути, отбрасывая от деревьев и построек короткие тени. Визуально созерцая все это, что происходит вокруг, прижимаясь к Саньке, Наташка, не совсем осознавала, к чему все это ее приведет.

Под утро восточная сторона неба заметно засветлела, предвещая скорый рассвет.

– Наташ, погляди-ка, полюбуйся, зорька-то какая! Ты заметила, вон та яркая звезда, пока мы с тобой здесь находились, успела описать по небу невидимую нам дугу, приблизившись к горизонту, приготовилась на спокой. И нам пора! – нагулявшись досыта и сладко нацеловавшись, вдруг проговорил Санька.

– И мне уж что-то захотелось спать, – отозвалась Наташка.

– Пошли!

И они, поднявшись с бревна, зашагали по влажному, травянистому берегу озера.

– Смотри, не загрязни ноги, давай сырость-то обойдем сторонкой, – обводя Наташку около прибрежной мочажины, сказал Санька.

– Ну, а куда пойдем-то, – с дрожью в ногах спросил её Санька.

– Как куда? Кто куда, ты домой, а я в мазанку спать, – уклончиво ответила она ему.

– Нет уж, вот что, ты позволь мне как следует насладиться тобой, – и он рывком привлек ее к себе, трепетно прижавшись к ней стал горячо целовать.

Она, закатив глаза под лоб, заегозила, задергала ногами, не знай от боязни последствия, не знай от сладостного удовольствия.

– Так что я от тебя не отстану! Куда ты, и я за тобой, – взволнованно проговорил Санька, в обнимку с Наташкой медленно подвигаясь к мазанке.

Осенью, выйдя замуж, перейдя из девичьего состояния в разряд баб, Наташке теперь блюсти и терять нечего. Выламывать из себя девственницу нет никакого смысла. Благо от замужества она стала сговорчива и податна на все любовные последствия, находясь в тесном любовном отношении с Санькой. Ей он давно душевно понравился. И на самом-то деле, какого еще ей подыскивать жениха-зазнобу, когда он у нее уже под руками. Холостяк, парень крепкий, здоровый, упитанный, заметно выгуленный, одевается прилично, пиджак в накидку, брюки на выпуск, хромовые ботинки, кепка набекрень, и носит эмблему культуры – галстук. В селе занимает почетную должность избача. В быту своем соблюдает гигиену, применяя косметические средства, кремы и мыло, чистит зубы, первый из села завел простыню на своей постели. Обличием своего лица неплох, симпатичный, завлекательный, в общем-то, кавалер-франт, жених – при всем! И это все притязательно влияло на любовный позыв Наташки. Ради любви, потехи и развлечения, и ради души и тела наслаждения, она всем своим существом тянулась к нему, с готовностью сожительствовать с ним. И ее мать была не против, не унимала Наташку и даже всячески восхваляя его перед Наташкой, восторгалась им с лелеющей надеждой, что авось он прилипнет к Наташке насовсем. И Наташка, вызнав Санькин характер, поняв, что он падкий на любовь также, как и она, влюбившись, вверилась в него до самозабвения в порывах любви. И, как говорит поэт: «младое тело требует любви и наслаждения…».

В мазанку за Наташкой воровски вошел и Санька.

– Дверь-то прикрой и запри на засов! – услышал Санька из темноты мазанки взволнованный Наташкин голос.

Дрожащими руками Санька прикрыл дверь, задвинул засов и в кромешной темноте, шаркая ногами, подкравшись не спросясь тюкнулся на кровать.

– Куда забрался! – шутливо проговорила она из темноты, шурша платьем.

– А скорпионов и фаланг случайно в матрасе-то нету? – намекая на клопов, неуместно вырвалось у Саньки.

После этих слов, Санька, как бы застыдившись этих никчемных слов со стыдливо вываленным языком уткнулся в подушку. Наташка, не поняв этих не слыханных для нее слов, занялась своим делом. Из темноты слышалось потрескивание, расстёгивание кнопок и застежек. Наташка, снимая с себя кофту и платье, стала обнажаться, оставшись в одной ночной рубашке. Они оба в этот момент млели в нетерпеньи, она изнывала, и ему было невтерпеж. И вот, она наконец-то взбралась тоже на постель. Не ждя ни минуты, Санька разъяренно вцепился в нее, в яростном порыве навалился всем телом. Губы их сомкнулись в трепещущем, взаимно сладостном поцелуе. – Сердце замирает! – горячо шептала она ему в ухо. Сладкая истома овладела ими.

Обоюдно натешившись, они оба измаялись, устали.

– Дорвался! – улыбаясь в темноту и все ещё бурно дыша и не унимая дрожь, проговорила Наташка. – Ты вон какой дуролом, все на мне искомкал, – от нечего говорить в таких случаях добавила она.

А Санька молчал. Пылко насытившись, он все еще от волнения дрожал всем телом. А она, воспользовавшись случаем, с ревностью стала расспрашивать его о том, как он будучи в Нижнем вёл себя на курсах, не завел ли там себе зазнобу.

– Потрафил ты мне, мой прелестный кавалер! – высказала свое впечатление за проведенную ночь, в нескольких тесных контактах с Санькой она.

– Эх ты милая моя красотка! – не остался в долгу в нежностях отозвался и Санька. После этих лестных и сладких для ее слов она растаяла.

– Глянь-ка, вроде светает, – испуганно проговорила Наташка, видя, как в щель стены запросился луч света – Ступай скорей! Он торопко оделся. До вечера распрощались в поцелуе.

Ершов и любовь. Пружинный матрас

Весеннее полыханье природы действует не только на молодежь, она буйно действует и на людей более старшего поколения. К примеру, Николаю Ершову в его годах четвертый десяток, а он не собирается уходить с бабьего фронту. И когда в шутку любопытствуя, спрашивали его мужики:

– И откуда, у тебя, Николай Сергеич, такая ярь берется, что тебя даже дыра после выпада сучка в доске забора задорит?

Он высокомерно и самодовольно отвечал:

– Это у меня с малолетства, и сейчас сам себя поддерживаю. Яиц сырых по целому десятку за раз выпиваю и овсяную кашу для ярости ем, вот откуда.

– А сколько у тебя в дому кур-то? – допрашивались мужики.

– Семь с петухом, что ли то. Да ведь они-то куры курам рознь, моим курам годов по восемь, так много несутся, что они наспециализировалися на этом, – расхваливал своих кур Николай. – Да опять же вернемся к бабам. Некоторая неприглядчивая на харю баба, валяйся с обнаженными ляжками в тени под кустом, я и то на неё не раззадорюсь! А на красивую бабу всегда заглядишься, и не даром говорится, красавица взглянет, что рублём подарит! – словами поэта подтвердил Николай своё увлечение красивыми бабами. – Да вот, к примеру, сказать, Дунька Захарова, что баба, то баба, всем взяла. И лицом приглядчива и телом пышная. Я за ней куда хошь пойду и знаю, что она на передок слабая! Да, братцы, хаживал я к ней, «грешен батюшка», – саморазоблачающе и с видной хвальбой проговорил Николай, руками подсмыкнув съезжающие штаны. – Ну, ведь, к слову сказать, я не простой мужик, а всё же полесчик, так что около меня есть чем поживиться! И вот однажды она повстречалась на улице и показалось мне, что она подмигнула мне. Я тут же развернул оглобли на все 360 и следом за ней. Догнал и, поправляя ружье на плече, шепча, спрашиваю: «А когда заглянуть-то к тебе?» Она, видимо, смикитила, в чем дело-то, и говорит: «Приходи нынче вечерком!» Едва дождавшись вечера, и я залился к ней. А по опыту своему знаю, откуда к ней заходить-то, сзади, с огорода! Сунулся в калитку, хрена, заперто. Стою около дыры в заборе, задумался, уж больно дыра-то мала. А сам с собой размышляю: только бы башка пролезла, а туловище-то так и так, силком, а протащу! Хвать, получилось, не по-моему, голову-то кое-как просунул, а пузом-то и застрял – завяз и ни туды и ни сюды. Ни обратно не вылезу, ни вперед не просунусь. Хоть краул кричи, а кричать-то мне никакого смыслу не было, ведь вором лезу, сбежится народ, конфузу не оберешься!

Пока Николай рассказывал об этих своих любовных, с каверзами похождениях, слушавшие его мужики весело смеялись, а мужики, которые помоложе, так те покатывались со смеху, прижимая пупки, чтобы не было надрыва.

– Ну, и что же дальше-то? – интересовались, спрашивая его.

– А дальше-то получилось то, что и получается в таких случаях. Я всё же кое-как туда протолкнулся, и во двор, в сени, в избу. Не в хвальбу сказать, было дело, натешился! Всю ночь с ней проваландился! Изустал, измаялся!

– А что ты с ней измаялся, чай не камни ворочал! – полюбопытствовал один мужик.

– Что-что я забрался-то к ней в постели, а она свила ноги веревкой-то, и ни в какую. Я и так, и сяк, и с поцелуем к ней лезу, а она верть, и ко мне задом. Измучился и говорю ей: «Ну, Дуняша, как хошь, я тебе добра желаю, а ты вон что вычупендриваешь!» А она мне и отвечает: «Я, грит, тут причем! Действуй!». А какое тут действие, когда я весь выдохся. Вроде, я и мужик-то не промах, а на этот раз, со мной вышла такая осечка и непоправимый конфуз. Я и с ней в этот раз не налюбезничался, а только позорно оконфузился! – под общий смех мужиков вел свой замечательный рассказ Николай.

Об этом случае Дунька без всякого стеснения поведала бабам-подругам, что был у неё Колька Ершов, и не поцеловал, исслюнявил только! Этот бабий рассказ болтливо дошел и до Николаевой жены Ефросиньи, которая поругала, пожурила, постыдила Николая за эти похождения к Дуньке, да разоблачающий про Николая слух пустила по всему селу, чтоб ему неповадно было в дальнейшем. А Николай, еще не закончив свой рассказ, продолжал перед мужиками:

– Тогда я, выбравшись из избы через забор от Дуньки, полез уж не через дыру в заборе, а петухом махнул через плетень. И вдруг внезапно откуда-то выскочила собака и ко мне с лаем и зубами, на мне все портки в ленты исполосовала и до мяса добралась. Бегу без оглядки и думаю: «Вот тебе фунт изюму!», в дыре штаны не порвал, а тут собака всего измурзовала! А потом слышу-послышу, моя Дунька другого завела, видимо, Смирнова, тоже Николая и тоже лесника, как и я. А сколько я одних лаптей я исшаркал, ходимши к ней. И все впустую! И всё моё старание пошло ни за бабочку! А баба моя болтливой оказалась, разнесла по всему селу слух порочный для меня, раззвонила, что я и такой, и сякой. А мне ведь это всё невнюх! Конешно, ведь мне пришлось лаптёй наступить ей на болтливый язык-то, она и затихла, а то хотела незаслуженно подмочить мою репутацию, а я разве это дозволю? Ведь я никак, полесчиком состою, авторитетом у народа пользуюсь! Клин мне в голову! – так закончил свой забавный приключенческий рассказ Николай.

А Дунька Захарова, к себе в дом продолжая принимать молодых мужиков, без стеснения торговала своим телом. И по селу ходил слух, что у нее не любовные страсти, а просто-непросто ненасытное «бешенство матки». Хотя у нее на кровате и культурный (не чета простому соломенному тюфяку) пружинный матрас, а он предательски выдавал ее с головой. Враженята, ребятишки-подростки прознали, что к Дуньке частенько, особенно по летам наведываются мужики, для обоюдной любезности с ней валандаться на койке, от чего матрасные пружины издавали музыкальный звон, слышанный даже на улице. Любопытства ради озорники, завидя, что кто-нибудь из мужиков в вечернем сумраке по-воровски шмыгнет к Дуньке в избу, так они тут, как тут: «Робя, пошли музыку слушать!». Парни тайком подкрадывались к окошку Дунькиной избы, опасливо вцеплялись в наличники ухом, припадая к окну, выслушивая матрасную музыку. Заслышав музыкальный перезвон матрасных пружин, ребятишки, не выдержав, напряженно прыскали и, затопав ногами, перепугано бежали от окошка, задыхаясь от самодовольного хохотания. А Дунька, выпровожая от себя очередного клиента, и получив с него за свои услуги подачку, нашептывала: «Приходи завтра! Только не с пустыми руками, а будь догадливым, ведь пустая-то ложка рот дерет!» – пословично наговаривая на прощанье. А бабы, жены своих мужей, случайно услыхав о потайных похождениях своих подвенечных, ревниво и с буйством устраивали домашние скандалы с полным драматизмом и не без боя скалкой. Мужики-виновники, стойко вытерпливая от жен заслуженные разносы, молчали.

Санька и Наташка. Сладкие свидания

Савельевы, всей семьей сидя за столом, ужинали. Под окном слышался ядреный девичий смех, явно и настойчиво вызывающий жениха Саньку на улицу. Поняв, что так весело и задорно смеется Наташка, не доужинав, накинув пиджак на плечи, Санька поспешно выскочил из избы. Отец с матерью, поняв, что Санька так торопливо мог выйти из-за стола только по вызову невесты, а кто она невеста они не знали, и только потом узнали, что это Наташка.

– С кем это ты тут была? – перво-наперво спросил Санька Наташку, как только выскользнув из сеней.

– Ни с кем! – задорно смеясь, ответила Наташка.

– А мне показалось, что вас тут было двое, – дознавался он.

– Конечно, двое. Я да тень моя! – улыбаясь ответствовала она.

– Со своей тенью-то, вроде, в смехе заниматься нет никакого смыслу, – ревниво не отступал любопытствовать он.

– Ну, куда пойдем? – спросила Наташка Саньку, стараясь сбить его с ревностных мыслей.

– Как куда? К вам в огород философствовать, – улыбнувшись, отозвался Санька, взяв ее под руку.

Тайком пробравшись в огород, они уселись на заветной скамеечке, завязав меж собою задушевный, любезный разговор, перемешивая его обоюдно трепещущими поцелуями. Неудержимо жгёт любопытство Наташкину мать Авдотью, ей упорно хотелось знать, с кем и как проводит ее доченька Наташенька вечера. Зная, что ее доченька с женихом на пару потайно скрываются в их огороде, Авдотья, на раз обуреваемая жгучим любопытством, скрытно выйдя из ворот двора, пробираясь по колючим зарослям полыни и крапивы, припав на корточки, воровски подкрадывалась к влюбленной паре чуть ли не вплотную, с бабьим любопытством вглядывалась в тень вечернего сумрака, выставляла ухо вперед, прислушивалась к задушевному разговору влюбленной пары. И когда у влюбленных разговор доходил до взаимного случайного поцелуя, Авдотья отступала, снова закрывала настороженное ухо платком и пятясь назад, снова уползала во двор. И снова забравшись в пододеяльную теплынь, восторженно шептала на ухо своему Емельяну: «Наташенька с Санюшкой сидят рядышком, влюбленно воркуют, как голуби на крыше! Их теперь водой не разольешь!» – высказываясь о своих тайных наблюдениях, делилась мнением с мужем Авдотья. Емельян, – «а ты сходи, да полюбуйся, неужели тебе не любопытно, как они там воркуют. Ты поди да тайком и прильни хоть к тыну, и всё разглядишь и услышишь. Я-то уж досыта нагляделась на любовное воркование. А как дошло у них дело до поцелуев, не выдержала, удалилась, хотя и подпирало меня любопытство дознаться, а что же дальше-то у них будет. Не выдержала, ушла». Не хотелось было Емельяну вставать с постели и идти в огород и наблюдать за любовными действиями дочери в паре с женихом, но Авдотья его подстропалила и любопытство пересилило безразличие. В отличие от Авдотьи Емельян не полз, как она на карачках, а зайдя со стороны озера, он просунув голову сквозь стеблей прогорклой прошлогодней полыни, росшей у забора вплотную, притаённо вглядывался в сгустившуюся темень позднего вечера и, завидев сидящую пару на лавочке, вслушивался в их разговор. От взбудораженной в стеблях полыни едкой пыли колко щекотало в носу. Чтобы удержать предательское чихание, он пальцами туго перехватил переносицу. Наглядевшись и наслушавшись, Емельян шёл в избу. И лежа в постели, он, нащупав губами теплое ухо жены, нашептывал ей:

– Ну, я и нагляделся на любовную картину. Налюбовался на Наташку с Санькой. Я украдкой прислонился к дыре в заборе, всмотрелся, вслушался и ни гугу!

– Ну, а что дальше-то? – с любопытством дознавалась Авдотья у мужа.

– Гм, что дальше-то бывает. Когда в укромном месте у влюбленных дело доходит до горячего поцелуя! Как стали они целоваться, я и ушел, а что дальше у них было, я не знаю, да и меня это не интересует! И это не мое дело! – с некоторым раздражением, но равнодушно и невозмутимо закончил Емельян. – А теперь, давай-ка лучше спать.

А Санька с Наташкой, сидя на заветной лавочке, любезничая упивались взаимной сладкой негой и млели в обоюдном возбуждении.

– Полюбился ты мне, и я сама себя сберегла для тебя! – взволнованно шептала она ему на ухо.

– Что-то мне показалось сыростью запахло, не ужели перед дождем! – слушая льстивые Наташкины слова, проговорил Санька.

И вправду, вскоре весенний теплый ветерок буйно прогулялся по поверхности озера, налетевши на деревья, взбудоражив листву, которая трепетно затрепыхалась, издавая шумный шелест. Ветви и сучья пружинисто закачались, издавая чуть слышимый скрип.

«Пойдем отсюда, ато как бы дождик не замочил», – вставая со скамейки проговорила Наташка. Санька побрел за ней. От ветра и надвигающегося дождя, который вот-вот засорит из плывущей с запада тучи, они спрятались в мазанку. Первый раз несмело и совестно, а во второй без стеснения Санька, раздевшись, бесцеремонно лег в постель. Чуть ли ни догола разобравшись, к нему прилегла и Наташка.

– Заворожил ты меня, – припав губами к его уху, льстиво шептала она, прильнув и тесно прижавшись к нему. Он робко, ощупью рукой скользнул по ее груди.

– А где у тебя брошка-то, которую я тебе дарил, потеряла? – не находя других слов, спросил Санька.

– Я дарёные вещи, как свой глаз берегу, – самоуверенно и с любезностью к нему отозвалась она.

А он еще уверенней облапив её, рукой долез до грудей, выдержанно стал шарить по женской мякоти.

– Какой ты досужий, чего ты ищешь? – млея в сладострастной истоме, с нежностью спросила она.

– Вот тебя всю обыщу, найду – скажу! – захлебываясь от избытка чувств, изнывая в трепете, глотая спазму, прошептал он.

– Только чтобы все между нами было по совести! – предупредительно проговорила она. – И все наши с тобой обоюдные секреты держи в тайне, никак Федька, все разболтал, – некстати вырвались предательски слова у нее.

Услышав упоминание о Федьке, у Саньки сразу настроение упало. Рука, властно лежавшая у нее на груди, ревниво обмякла, помлекла и застыла в бездействии. Момент для наслаждения невольно был упущен…

Слюбились, сжились, вплотную впились друг в друга Санька с Наташкой, и дело сказала Наташкина мать, что их теперь водой не разольешь! Местом свидания – сад-огород, прогулка с наслаждением – берег озера, а место для обоюдного излияния любовных страстей – мазанка с Наташкиной постелью в ней. Много раз Санька пребывал в этой мазанке, много раз их тела сплетались воедино во взаимном трепетном поцелуе и обоюдном наслаждении после его… Провожая домой Саньку, Наташка наказывала ему: «Чтобы людям не взамет, ты воротами-то не ходи, а калиткой». И Санька каждый раз тайно пробираясь к ней не улицей, а своей потаенной тропой позадь огородов по трясинному берегу озера, влечённо устремлялся к этой калитке в огородном заборе, через которую можно незаметным нырнуть в огород, где она его поджидала или же он, маскируясь кустами малины и ветвями черемухи, поджидал ее. Но вскоре и эту калитку он отверг как непригодную из-за того, что она предательски скрипела. И он проделал в заборе потайной лаз, оторвав широкую доску у забора, каждый раз приставляя ее на место, маскируя лазейку крапивой и зарослями полыни. Маскируясь вечерним сумраком, Санька норкнул в проулок. В переулке он ощутил влажную прохладу, исходящую от озера. Дойдя до места, где прибрежная тропинка кончалась, а дальше нужно добираться по влажному трясинистому прибрежью, он с осторожностью вступил на зыбкую заросль тростника и палочника. Под его ногами зыбилась трясина. С предосторожностью он торопно пробирался вперед, боясь задерживаться на одном месте. Опасливо озираясь вокруг, он расчетливо вступал на крепкие, зачерствелые от солнца места трясины. Слева от него, в трясине зияла прорва, наполненная черной водой. Он остановился в нерешительности и раздумывал, куда дальше шагнуть. Трясина, не выдержав его тяжести, прорвалась под его ногами, и он ухнулся в воду, погрузившись в нее по колени. Едва выбравшись из этой бездны, весь мокрошенек и дрожа от холода, он поспешно подался к заветному лазу. В вечернем полумраке он по-воровски отставил в сторону доску, стал протискиваться через лаз в заборе в огород с боязнью как бы не напороться на Наташкиного отца Емельяна, который как вора может угостить чем-нибудь так, что забудешь сюда и дорогу! Но такого еще ни разу не случалось. Лезя через дырку в заборе, Санька в темноте стукнулся обо что-то коленкой, морщась от боли злобно выругался. По-петушиному подняв коленку и обняв ее руками, он запрыгал на одном месте, прихрамывая потащился к скамейке, где укрывшись свисающими ветвями черемухи он присел, выжимая намоченные брюки и разглаживая зашибленную ногу. Наташка долго не заставила себя ждать. Тайно, но шумно пробираясь по колючему малиннику, она спешила к нему. Перво-наперво их трепещущие губы сомкнулись в пылком поцелуе. Его правая рука легла ей на мягко-упругую грудь, а левая неудержимо ползла книзу:

– Да, погоди, ты вроде весь мокрый! – останавливая его порывы, отстраняла она его руку.

– Не весь, а только по коленки! – уточнил Санька своё обмочение.

– Давай выжму, – предложила свои услуги она.

– Да, я уж выжимал, половину воды выжал, а остальное-то на мне от горячей любви к тебе высохнет! – улыбаясь ответил он.

– А я видела, как ты в проулок-то юркнул! Я давеча взглянула вдоль улицы-то и в вечерней полутьме заметила, как через дорогу в проулок метнулась чья-то фигура, а хвать, это ты! – рассказывая ему о поджидании его, она весело заулыбалась, и он засмеялся, и оба разразились притаённым веселым хохотом.

– Хоть и гоже мне тут с тобой, а меня всё же дрожь одолевает, штаны-то всё еще не высохли! – пожаловался он ей.

– Так пойдем в мазанку, там все потеплее! – пригласила она его.

Отперев замок и открыв дверь, она нырнула вовнутрь мазанки и растаяла в темноте. Оттуда пахнуло и обдало всего Саньку сладковатым бабьим теплом и запахом, притязательно манящим его последовать за нею. Нацеловавшись до насыти и пригревшись у теплого Наташкиного тела, Саньку потянуло в сон. А она ему в ухо лила свою сладостную речь, восторженно лепетала о своих любезных к нему чувствах.

– Ну, ты своими разговорами и укачала-убаюкала меня, так что я и не заметил, как заснул и ничевошеньки не помню, о чём ты мне рассказывала. Да, бишь, помню, ты мне про свой сон рассказывала, твоё последнее слово «вместе гуляли», меня совсем ухайдакало! – улыбаясь сказал он.

– Как жаль, что я ещё один сон заспала и никак не могу его вспомнить. А то бы еще…

И она весело рассмеялась, от чего ее насыщенные негой щеки трепетно дрожали и он, улавливая их губами, припадал к ним в нежносладостном поцелуе.

Чтобы не потерять свой внешний вид перед Санькой и не потерять перед ним своего наружного внешнего завлекательного обличия, Наташка изысканно наряжалась, и павой проплывала по улице, нарочно замедляя ход, когда проходила мимо его дома. И чтобы вызвать на себя Санькино внимание, она кивком головы, и как бы делая вид, что отгоняет от себя мух, жестикулируя руками, вызывала его на улицу. И все эти проделки, как считала она, никто из людей не замечает. Это всё было предназначено только для него. Нафуфыренная, нафтулив на себя черную сатиновую юбку, поверх белой кофты напялив на себя синюю фланелевую накидку, на ногах модные со скрипом туфли, наодеколонившись, пройдет по улице, как под грамотой распишется. Одним словом, завлекательная женщина – настоящая сельская Афродита!

Лето, озеро, идиллия. Ребята рыболовы

Наступило лето, весна с ее буйным цветом прошла. Природа во всю ширь набирала силу. Деревья оделись в свои зеленые пышные наряды, буйно поперла трава. В поле, отправившись от весенней спячки и весенних заморозков, в рост пошла рожь, вытянувшись в трубку, обещала скоро заколоситься. По вечерам из поля в село доносился дробный висвист перепелки: «Подь-полоть!». На деревьях в скворечниках появилась хлопотливо-суетливая жизнь: скворчата, высунувшись из отверстия своего домика, с томомоканьем поджидая от своих родителей очередного приноса жратвы, суетливо возились в гнезде. А взрослые с особым азартом летая с пашни, в клюве приносили им червей и букашок. Пока скворчата были еще совсем малы, их родители, соблюдая чистоту в гнезде, в клювах своих относили «пакетики», на лету бросая их вдали от гнезда. Сейчас же, когда скворчата подросли, они стали самостоятельно подбираться к отверстию, выставляя из него свои гузнышки, вычвыкивали из себя все лишнее наружу, обмарывая сам скворечник. Галка-хищница, усевшись на крышку скворечника, выжидающе подкарауливала, не высунется ли из отверстия глупец-скворчонок, чтоб схватить его и уволочь в свое гнездо на завтрак своим большеротым прожорливым галчатам. Василий Ефимович с интересом наблюдая за всем этим и не расслышал, как его просила Любовь Михайловна отнести кадушку на озеро для замочки:

– Кадушка в уторах прохудилась, надо замочить. Отнеси-ка ее на озеро, сунь под мостки, пусть замыкает, – повторила она свою просьбу.

– Давай, отнесу! – он взял кадушку на плечо и пошел к озеру.

У самого берега озера воробьи и голуби справляли свой утренний туалет, зайдя по грудку в воду, воробьи судорожно трепыхая крылышками, взбрызгивая ее, создавали своеобразный душ. Чтобы не спугнуть и не полюбоваться идиллией, Василий, поставив кадушку на землю, стал наблюдать. Тушная свинья с отвисшимися сосками, устроив у самого берега в жидкой грязи ложе-ванну, с блаженством, содрогающе всем телом хрюкала и барахталась, полоская в взбаламученной жиже, принимала грязевые ванны. Около нее с видным недовольством, то и знай взвизгивал поросенок, который, видимо, в обиде на мать, беспокоился из-за того, что свинья своим барахтаньем никак не давала ему улечься рядом. Свинья то и дело приподнималась на передних ногах, поднимала свою перемазанную в маслянистой грязи морду, как бы показывая свою физиономию, хвалилась: «Поглядите-ка на меня, какая я красавица».

Поместив кадушку под мостки, Василий Ефимович пошел домой. У окошка хлопотали ребятишки. Панька, Ванька и Санька собирались в лес, к реке Сереже ловить рыбу. Они, отремонтировав сак, изготовляли ботало.

– Это вы куда собираетесь? – спросил Василий.

– На Сережу, рыбу ловить! – за всех ответил Панька, как старший.

– Ну, только смотрите, всю рыбу там не выловите. Оставьте на раззавод! – пошутил Василий.

– Нет, всю рыбу мы ловить не станем, мы только гольцов и плотичку! – отозвался Санька.

Дойдя до леса, ребятишки прислушались к громкому пению зяблика, принюхались к душистому аромату пригретой солнцем сосновой хвои. По песчаной земле, сплошь усыпанной колючими сосновыми шишками и хвоей, ребята передвигались медленно, ёжались от болезненных уколов босых ног. «Ребята, я гнездо нашел!» – вдруг закричал Панька, неся в руках ботало. Все сбежались к можжевеловому кусту, под которым у гнилого пенька было обнаружено Панькой гнездо. В гнезде было пять, видимо только что вылупившихся желторотых птенцов. Они были еще голые, слепые и беспомощные. Широко разинув свои розоватые с желтоватыми окрайками рты, они инстинктивно просили пищи. От гнезда ребят отвлекла изысканно нарядная, увиденная ими впервые, птица. Она сидела, в высоте на кусту одиноко росшей на поляне березе и громко напевала свою своеобразную песенку «фи-тиу-лиу». Ребята, притаившись в кустах, наблюдали за птицей с разинутыми ртами. С большим интересом разглядывали ее желто-черный наряд оперения, стараясь не пошелохнуться, боялись, как бы она испуганно не улетела. Вешние воды подмыли, подточили, подмыли крутой берег потока Воробейки, где она около гривки соснового леса, прозванной «Лашкины грядки», изогнулась излучиной. Тут образовался крутой обрыв. В ямы водотёка, наполненные водой ещё с водополья, с низовьев реки Сережи зашло много рыбы. Ребята и занялись здесь рыбной ловлей. В сак им зачастую попадалась плотва, и вьюны не миновал сака, и большеглазый, краснопёрый окунь, а наливов так вообще ловили руками.