Текст книги "История села Мотовилово Тетрадь 4"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Александр Шмелев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

– А где у вас тут Агафья Сикина проживает?

– А на что она тебе? – заинтересованно переспросила баба.

– Она мне тещей доводится, а ее дочь Марятка – моя невеста! – горделиво отчеканил Иванушка.

– Ах, вон оно что! – удивленно протянула баба. – Тогда вон их изба, третья от краю. Иван остановил лошадь у ворот, а сам поспешно пошёл в избу. Как только он захлопнул за собой дверь, торопливо поздоровался и, сказав кругленькое словечко «обруч», подняв подол рубахи, похвалился:

– Вот какие, да дома пол-аршина осталось!

Теща-то удивилась, промолчала, виду не подала, а невеста смикитила и говорит Иванушке:

– Ты у нас ночевать останешься?

– Ты, Марьк, видно у меня совсем дурочка! – укорила ее за оплошность мать.

– А что? – недоумевая, спросила ее дочь.

– Какая невеста-дура оставляет ночевать у себя жениха до свадьбы!

– Да мне и некогда, – спохватился Иван, – мамка велела попутно дров из леса захватить, а то у нас в доме хлеба нет ни палки и дров ни куска, – перепутав материны слова, козырнул Иван.

– Угостившись чайком, Иванушка отправился домой. Заехав в бор на старое место, он обнаружил, что его штаны висели на прежнем месте, слегка потрепыхиваясь от ветра. Иван снова надел на себя портки и набросал на сани целый воз хвороста. Он мог бы и хороших дров набрать, но хворост ему надобнее: есть из чего выбрать хворостины и прутья, а то запас у него иссяк! Собак угощать стало нечем.

Мать спросила Иванушку:

– Ну как съездил к невесте, как она тебе, понравилась?

– Невеста хороша! Все ночевать меня с собой оставляла, да я, дурак, не согласился, – ответил он.

– А ты бы хоть серьги ей купил да подарил, – надразумливала его мать.

– У нее свои есть, я ей ложку в городе купил и хватит с нее! – невозмутимо и наивно оправдывался он.

На другой день с Иванушкой произошла беда – захворал. То ли простудился, когда без штанов в лесу и у невесты был, то ли так хворь его настигла, только жар, рвота и запор приковали его к постели. Приезжал из Вторусского фельдшер Исаич, смерил температуру, дал касторки. Надо было еще дать аспирину, но у него его не оказалось в наличии, а в больнице в Чернухе есть, с тем и уехал от больного. Иванушка, чтобы не забыть названия требуемого лекарства, кое-как нацарапал для памяти мелом на сенной двери «усперин». На второй день жар и рвота не прекращались, зато вместо запора открылся неудержимый понос. Мать ушла куда-то по своим делам. Иванушка запрег лошадь и, тиляля в Чернуху, в больницу, за лекарством, прихватив с собой и дверь, сняв ее с петель. Шумно вломился он прямо с дверью в приёмную. Люди, ожидающие приёма, на него обрушились, заворчали, а он, не обращая внимания на всполошившихся больных, со своим «рецептом» ввалился прямо в кабинет к врачу. Врач в испуге глаза вытаращил, не поймет в чем дело, а Иван к нему с жалобами: «Блюю и прет из меня, как из говенной бочки, а в башке жар, как в печке. Вот по этому рецепту лекарства мне дайте». Доктор видит, что клиент не во всем, скорее выдал ему два порошка аспирину и выпроводил его из кабинета и из приёмной вытолкал на улицу с его рецептом.

Вскоре Иванушка, выздоровев, совсем отудобел. Мать к свадьбе все приготовила и в ближайшее воскресенье свадьба началась. Во второй день свадьбы во время пира в тёщином дому Иванушка прямо-таки зацеловал свою молодую жену и в честь ее девственности он, захмелевши, вдруг вбежал в тёщин чулан, схватил там корчагу с простоквашей и со всего маху хряснул об пол. Всех гостей обдало простоквашей. Кто в ладоши от радости шлепает, а кто вовсю кастит жениха за то, что одежду праздничную на них испортил. Чтобы как-то смягчить недовольство гостей и уладить их смятение, невеста стала угощать гостей:

– А вы, гости, пейте-закусывайте, не стесняйтесь, закуску не берегите, все равно ее свиньям-то вываливать.

Разгулявшаяся и раскрасневшаяся от избной жары и самогонки сваха-мать жениха вывалилась из избы на улицу, ее сморила духота. Она вышла, чтоб подышать вольным воздухом. Не успела она возвратиться из-за поленницы сложенных в пробеле дров, как ее окружили вторусские бабы и начали с ней любопытный разговор.

– И зачем вы берете такую девку-то, ведь у нее девятого винтика не хватает? – расхаивали будущей свекрови будущую ее сноху.

– Девятого? – с удивлением протянув, переспросила будущая свекровь, – это еще ничего, а у нашего-то Иванушки сразу трех винтиков не хватает, мы и то молчим, а если правду сказать, у него в голове не хватает шести гривен до рубля и «не все дома», – самокритично добавила она.

– Ну и невеста-то из-за угла мешком напугана, – сказала одна из баб.

Бабы задорно рассмеялись, удивляясь откровенности жениховой матери.

– Ну, тогда они пара, сошлись хрен с лаптем. Пускай живут, нищету разводют, да дураками вольный свет снабжают. Невеста-то хоть на вид-то приглядчива, вон какая толстая, одни титьки по пуду! – расхваливала будущую сноху разболтавшаяся сваха.

– Да уж есть во что, было бы чем, – многозначительно и с ехидной улыбкой сказанула одна из баб под общий одобрительный смех бабьей толпы.

– Вот именно! – загадочно и неопределённо закончила беседу сваха, а сама снова понесла свое проветренное тело в избу, где стон стоял от пьяной песни и от безудержимой пляски. А бабы стали расходиться по домам.

– В таком случае, лучше с крыши да на борону, чем за такого жениха выходить, – с отвращением проговорила все та же баба.

А в избе разгорячённой вином и весёлым настроением Иванушка прямо-таки зацеловал свою невесту, дело не в дело, то и знай обнимая, мурзит ее в навязчивых поцелуях.

– А ты перестань ее комкать-то, что пристал! Ведь ты ее замучил! – унимала его мать. – А ты, Марьк, брямкни ему по брылам-то, он и успокоится, – научивала она сноху.

В последний день свадьбы на пиру в доме жениха невеста Марька всячески старалась развлечь своего Иванушку: шептала ему на ухо всякие задушевные любезные слова, а он, как осиновый пенек, не обращал на нее никакого внимания, он был весь погружен вниманием на улицу. Он своими ушами улавливал малейшие изменения в поведении на улице собак. А они там лаяли, скулили и кусались, грызлись между собой.

Вдруг Иванушкино ухо уловило жалобное взвизгивание его Шарика, он тут же, вскочив с места, выбежал на улицу. Не отпускавшей было от себя невесте он сказал:

– Обожди, Марютка, на улице кто-то пнул моего Шарика, так я выйду на одну минутку, расправлюсь.

Он вышел и вскоре вернулся в избу с окровавленным лицом. В обоюдной потасовке ему кто-то в кровь расквасил харю и вдобавок наградили багровой шишкой под глазом.

– Кто это тебя? – всполошились родные Иванушки.

– Это даром не пройдёт, за это я отомщу опосля! – грозно пообещал он обидчику.

После свадьбы в первое воскресенье молодые вечерком возвращались из гостей от тещи. Сзади их собралась целая свора собак и поднялся такой невообразимый лай, что Иванушка вынужден был свою молодую жену отослать поскорее домой одну, а сам остался расправляться с оголтелой собачьей стаей.

– Я их сейчас проучу! – крикнул он удаляющейся Марятке. Вскоре и он пришёл домой в располосованных собачьими зубами штанах и с покусанными ногами.

– Уж я и женился, а собаки все еще от меня не отстают, донимают! – жаловался Иванушка своей благоверной молодой жене. Вот какие были раньше чудаки. Ладно, что они после себе потомства не оставили! – заключил этот рассказ Ершов.

– Теперь, мужики, послушайте на другую тему, – осмотревшись вокруг, начал новый рассказ Ершов. – Не в хвальбу сказать, я в молодости телом крепкий был, да и рассудком-то охлесток. Недаром я в кавалерии служил. И задался там целью: думаю, дослужусь до генеральского чину, а потом и демобилизуюсь, только вышла со мной небольшая осечка. На учебной езде растёр я себе зад в кровь целую неделю ходил раскарякой, меня из-за этого и забраковали. Перевели в ездовые в обоз. Я там и дослуживал. Я только хочу то сказать, что с жениховой поры у меня женский вопрос стоит на первом плане. Я сам собой хоть и рябоватый, но приглядчивый. Девки меня уважали, да и бабы не отталкивают. Была у нас, у ребят, привычка девкам в запазухи лазить, и теперь я хорошую бабу издалека слету вижу, а в общем-то, признаться перед вами, я отъявный бабник, хотя в детстве я и болел каменной болезнью. Но вот беда, у себя дома, когда бы со своей бабой, ночью сыграть «в свои козыри», а сын Мишанька не спит, предупредительно ворочается, так и приходится говеть по целой недели. И ночи, пролетая, пропадают ни за бабочку. Как плохо, что у меня одна изба. Вот дострою пристенок, дело наладится. А пока по ночам приходится лежать и не ворочаться, а чтоб скорее заснуть, придумал убаюкивающие мысли. Лежа в постели, шепчу про себя: «Раз – спать, два – спать, три – спать…» и так до тысячи – до тех пор, как засну. Однажды досчитал так до двадцати одного, думаю, «очко»! Засыпать под очко выгодно, но не заснул, а как только прошептал «двадцать два», меняя приваривать стало. Нет, думаю, на переборе засыпать не стану, а то в хозяйстве приполку не будет. Лежу, считаю, глаза таращу на потолок, а сон как на грех, так и одолевает. В этот момент меня баба толк в бок – у меня все и помрачило. Спрашивает меня:

– Это ты чего грезишь, бормочешь, спать мне не даешь?

– Это я не грежу, а доходы хозяйства подсчитываю, – схвастанул я ей.

– Уж какие доходы, одни убытки, – укорила она. – Будет день для подсчета-то, а теперь спи! – с досадой упрекнула она меня.

– После этого снова никак не усну. Досчитался до пятидесяти пяти, чую, стал засыпать, тут меня баба как долбанет по лбу! Я очнулся, как очумелый, спрашиваю:

– За что?

– За дело, вот за что!

– Эх, Ефросиньюшка, сейчас мне и сон хороший пригрезился, будто я находился в конторе Вторусского кредитного товарищества, будто меня и спрашивает сам председатель Кудесников:

– Ты зачем, Николай Сергеич, к нам пожаловал?

– За деньгами! – отвечаю я.

– А сколько тебе их надобно? – спрашивает он.

– Пятьдесят пять рублей, – отвечаю я.

– Мы тебе их приготовили, вон они лежат в кассе, бери сам, своей рукой.

– Я будто так обрадовался. Думаю, лошадь с коровой куплю и все хозяйство поправлю, и с радостью потянулся рукой за деньгами, а ты в этот момент все дело помрачила, меня по лбу треснула.

– А как не треснуть-то, ты куда рукой-то полез? Разве у меня под подолом-то касса?

– Поскандалили мы тут с ней. Я снова стараюсь уснуть, а сон совсем удалился от меня после этой перебранки. Досчитался до пятисот пятидесяти пяти, со счету сбился. Только было начал считать сначала, тут меня и приварило. Вот и приходится волей-неволей со стороны прихватывать. Как вам было сказано, мужики, что я задорный бабник и ни одну смазливую бабенку мимо не пропущу: знай, ущипну или по заду ладонью хлопну. Давненько я на Дуньку Захарову зарюсь! Да как на нее не зариться-то, ведь всем вам известно, что она ково-так соблазняет. В общем не баба, а конь с яйцами! Мне и вбрело в голову, как бы забрякаться к ней. Однажды я встретил ее на улице, у нас разговор завязался, я возьми, да и хвальнись перед ней, что у меня золотишко водится. А ее, видимо, оно и зарачило. Она смикитила и говорит мне:

– Как бы у тебя, Николай Сергеич, мне на зубы монетки две выклянчить, и вообще, как бы мне с тобой покумиться.

– Очень просто, говорю я: пригласи на ночку ночевать, вот у тебя и золотые зубы во рту засветятся! Если сегодня вечерком я загляну к тебе – не выгонишь? – с умыслом спрашиваю я ее.

– Смотря с каким намерением придёшь! – отвечает она.

– Да просто так. Давно мне хочется с тобой в свои козыри сыграть, – с намёками говорю я ей.

– Это в карты, что ли? Я не умею, – выламываясь, кокетничает она.

– Так я научу, – не отступая, настаиваю я.

– Ну, приходи, только не больно поздно и не с пустыми руками, – предупредила она меня и ушла.

– Долго я кумекал, вместо «золота» чего бы ей захватить с собой, идя в любовный поход, и надумал. Поздним вечером украдкой от жены сходил в погреб, выбрал большой кусище жирной свинины и, тиляля к Дуньке, а бабе сказал, что пошёл на мельницу муку молоть. Иду по улице, а сам кругом озираюсь, как бы кто не заприметил, хотя улица-то от поздности уже обезлюдила. Кое-как прокрался по потайной тропе, позадь сараев, и к ней. Подошёл сзади к их огороду и, недолго думая, распаленно махить через прясло и торк в задние ворота, а они, видимо, предусмотрительно не заперты. Я беспрепятственно юркнул в темень двора, а сердце предчувственно бьется, вот-вот выпрыгнет. Думаю, я уж почти у цели. В кромешной темноте внезапно поцеловался со столбом, из глаз искры посыпались, я зажал глаза пригоршнями, боясь, как бы все искры не утерять. Цоп за лоб, а на нем вскочила шишка с яблоко. Ну, думаю, эта примета, наверное, к счастью. В темных сенях зацепился ногой за корыто, оно загромыхало, я скорее к двери. Поскребся рукой, нащупал дверную скобу, отворил дверь и наконец-то впёрся в избу. Она, видимо, меня поджидала – вздула огонь, окна занавешаны, приняла из моих рук сверток, отнесла его в чулан, а сама достала из шкапа колоду новеньких карт. И мы, усевшись за стол, начали сражаться. Я конечно-дело, разделся и повесил на гвоздок свой пеньжак, как дома, сам глазами сверкаю на кровать и думаю своим чердаком, скорее бы на кровать забраться и упереться на все четыре точки.

– Где это ты четыре-то точки насчитываешь? – со скрытой ревностью осведомился Смирнов у Ершова.

– Как где? Две точки – груди, третья точка – губы, а насчёт четвертой – объяснять тебе излишне, сам знаешь, не маленький. Наверное, со взрослыми обедаешь и кумекаешь, что к чему, – со знанием дела объяснил ему Ершов.

– Тебя, Кольк, видно, не только бабы – дыра в доске соблазняет! – упрекнул Ершова внимательно слушавший и не принимавший участия в разговоре Сергей Лабин.

– Смотря какая дыра, а Дунькина – признаться и вправду сказать – да!

– Ну так вот, значит, начали мы тогда с Дунькой игру в карты. Проиграли мы чуть не до свету, и я почти все время в дураках оставался. Она соврала, что не умеет играть. Вышло наоборот – до того она наблошилась в игре, что я с чего бы не пошёл, она все кроет и кроет, и карты-то у нее почти все время одни козыри. Хотя она иногда и мухлевала, но я из деликатности помалкивал, делал вид, как бы не замечал ее проделок и подтасовок. Я боялся этим испортить все дело, ради которого пришёл. Игра приняла затяжной характер и затянулась за полночь. Между прочим, я то и дело пощупывал шишку на лбу и от боли поморщивался. Дунька, заметив это, осведомилась:

– Когда это ты шишкой-то разбогател? – спросила она.

– Да это вчера, по пьянке, – пришлось из вежливости соврать мне.

– Ну, Евдокия Ермолаевна, пожалуй, и хватит играть-то, – сказал я ей, а сам нет-нет, да и взгляну на окна, не обозначается ли в них рассвет.

– Хватит, так, хватит! Тебе ведь уж и домой пора, – в противу мне высказалась она.

– Да-да, пора, – взволнованно, едва прошептал я.

– Ну, и ступай скорее, а то скоро светать начнёт!

– Ну, а как насчёт пилки-колки дров? – иносказательно, с намёком, кося глазами на постель и дремно позёвывая, сказал я.

– Да, я, дура, чуть было не забыла попросить тебя. Есть у меня во дворе с полвоза непиленых и неколотых дров, так ты приди завтра, мы их с тобой и распилим, – будто не понимая, о чем я речь-то вел.

– Нет, я не про дрова, а о том, когда же мы с тобой вместе на постель ляжем, – не выдержав, бухнул я.

– А-а-а! Ты вон, о чем! – протяжно, с ехидством, пропела Дунька. – Так ведь ты же в последний кон дураком остался, а уговор-то наш какой был?!

– Ну а свинина? – дрожащим голосом и глотая тягучую слюну, едва промолвил я.

– Ну, что свинина? Придёшь завтра дрова пилить, супом тебя из нее угощу, – подталкивая меня к двери своей пышной грудью так и напирает, так и напирает на меня. Я растерялся от всей этой каверзной ситуации так, что и не заметил, как очутился в сенях, а она, захлопывая перед самым моим носом за мной дверь, нахально дразня меня, крикнула:

– Приходи завтра! Да золото не забудь!

– Обескураженный до последнего, я с трудом пробрался по темным закоулкам двора к выходу, выбрался в огород и по заветной тропинке подрюпал домой. Иду и проклинаю себя. Сто чертей мне в затылок! Черт меня дернул! Проваландался, и все без толку, да вдобавок кусок свинины спёр. И все мое старанье пропало ни за бабочку. Думаю, про себя: «Пропади эта Дунька пропадом!» Вышло так, что вся моя затея вышла понапрасну. «Ведь своя-то под боком, – укорял и ругал я себя. – Нет, уж видно, около своей бабы сподручнее кормится-то, тут уж без промаху!» Я быстренько разделся и подвалился под бок к жене, та, впросоньи подзёвывая, спросила

– Ну как, смолол что?

– Смолол! – едва сдерживая смех, отвечаю ей. – Только крупновато, завтра перемалывать пойду.

– Уткнувшись носом в подушку, чтобы не пырскнуть и не рассмеяться, буркнул я.

– Как это перемалывать? – недоуменно переспросила жена. – Разве муку-то перемалывают? Ты что мелешь? Ты в уме или без ума?

– Конечно, в уме! В Ляхово еще не собираюсь, хоть плохонький, а свой ум имею! – оправдывался перед ней я и говорю ей:

– По правде сказать, нынче ночью ветер был слабоват, камень едва-едва ворочался, вот мука-то крупноватой и получилась, – продолжал я вводить в заблуждение свою Ефросинью, а сам время от времени потной рукой охлаждал пыл шишки на лбу.

Слушая Николая, все охотники, полулежа, окружили его полукругом. Кто, протянув ноги, руками облокотясь на прошлогоднюю пожухлую траву, кто дымя, покуривал, кто дремал, а Митька, видимо, уморившись больше всех, спал и храпел. Один Николай, бодрствуя, сидел на сухой возвышенности бугорка и, как с трибуны, вел свое неокончаемое повествование под общий одобрительный смех и хохот мужиков. Вдруг, почти надо самой Николаевой головой, как бы поддразнивая, низехонько пролетела утка. Николай торопливо вскочил, схватил ружье и выстрелил влет.

– Что ты людей-то булгачишь! – с явной насмешкой буркнул на него в испуге проснувшийся Митька.

– Я не булгачу, а утку хотел смазать.

– Твоими ли руками мазать-то, – насмешливо заметил ему Смирнов.

– Тут дело-то совсем не в руках, а в ружье. Оно у меня не на левую руку сделано, а я – левша. Потому что я у отца с матерью первенец, а первенцы все левши. Да еще глаз правый у меня с дефектом, небольшое бельмо на нем. Струбы однажды я рубил, от сучка отскочил осколочек и прямо мне в глаз. С тех пор я и окривел немножко, но зоркость я не потерял, смазливую бабу хорошо издали вижу, – восхваляя свою зоркость, на шуточную ноту свернул он. – А чем это я не заправский охотник-то?

– А что же по утке-то промазал? – деловито заметил ему Сергей Лабин.

– Я говорю же, что ружье подвело.

– Нет, не в ружье дело, тут ружье не виновато, все ружья приспособлены и на правую, и на левую руку, а вот целиться и метко стрелять, ты не умеешь, – стараясь вконец опорочить Ершова перед охотниками, высказался Смирнов, – да и вообще, какой же ты охотник без собаки.

– Да держивал я и собак, и на охоту с знаменитыми охотниками хаживал. Был со мной однажды такой случай. Сустигли мы в лесу медведя, а он обернулся и на меня попёр. Я в него прицелился и нажал на крючок, а выстрела не получается. Я спохватился, а курок-то в горячах и забыл взвести-то. Ладно, товарищи медведя-то тут уложили, а то бы мне тогда хана была. А ружье-то в то время у меня было двухствольная шомполка двенадцатого калибру. Больно кучно дробь клало и шкуру не портило. Предлагали мне тогда за него берданку, да я его на централку не променял бы. К примеру, охотишься на зайца, так я присноровливаюсь целиться в глаз. Заяц-то растянется, не дрягнется, и шкурка на нем остается невредимой. А уж если на медведя, то уж тут прямо в сердце метишься, тут уж медвежью шкуру не жалеешь, а бережёшь свою. Зато ружье никогда не подводило. Бывало, дробью насквозь медведя прошивало, клочья шерсти вместе с сердцем выхватывало, а в туше сквозная дыра образовывалась. И вот этого-то безотказного ружья лишился я так неоправданно и глупо. Однажды я со своей собакой Вьюном охотился в лесу на зайцев. Мой Вьюн так загонял одного зайца, что тот, бедненький, обессилев, остановился на пригорке и, встав на задние лапки, замер, стал прислушиваться. Зная, что этот заяц никуда не убежит и будет мой, я, вынув из кармана кисет, стал закуривать. Только чиркнул спичкой, а он как встрепенется, да как припустится бежать, и со всех ног тиляля, задрав ноги на спину, только его и видел. Я, конечно, зная заячью повадку, что сколько бы он ни колесил и не петлял, а все равно его косые зенки приведут его опять на старое место. Ожидая, я встал около сосны, приготовился его встретить. Оно так и получилось: смотрю, а мой Вьюн гонит этого зайца и прямо на меня.

– Спасаясь от собаки, заяц клубком подкатился ко мне и внезапно очутился около сосны, у которой я стоял. Ну, братцы! Никогда я не растеривался, а тут впервой в жизни растерялся. Вместо того, чтобы в него пальнуть, гляжу, ружье-то не заряжено, я второпях да в таком-то азартном пылу взял ружье за ствол и со всего размаху ка-ак ахну! Да вместо зайца ложей-то угодил по сосне, так мое ружье все в щепки и разлетелось, а заяц окаянный с испугу запутался у меня в ногах. Я было погнался за ним, да, зацепив лаптем за сучок, спотыкнулся и всей харей как ахнусь о пенек! Всю-то рожу расквасил. Кровища потекла, как из прирезанного борова. Домой я принёс один ствол от моей знаменитой шомполки, отдал его на игрушку ребятишкам. А заяц тот все же не убежал: Вьюнок его догнал и задушил, вот, из его шкурки я шапку тогда сшил. Хоть и жалко мне было расставаться с собакой Вьюнком, но ничего не попишешь без ружья-то, я какой бы был охотник, вот и променял я своего Вьюнка на эту вот берданку. Ухо на ухо. Собаки лишился, но зато ружье приобрёл, не касаясь кошелька. А собакой-то я вскорости тоже обзавёлся, да ненадолго. Она такая добыточница, что однажды приволокла домой громадный кусище мяса-говядины, видимо, у кого-то сперла. Должно быть, плохо лежало. А в скором времени выяснилось: пришла ко мне одна баба на собаку с жалобой, пришлось собаку за такие проделки застрелить. После этой мне пришлось обзавестись другой собакой. Ее я купил на коровьи деньги, но зато собака была, так собака. Однажды сама из лесу зайца пригнала прямо к моему дому. И мне не оставалось больше ничего делать, как выбежать с ружьем на улицу и застрелить зайца. Эта же собака была до того смышлена, что на охоте высоко подпрыгивала в воздух за подраненной дичью и ловила ее на лету. Но однажды нечаянным выстрелом я убил ее наповал. Метился в зайца, которого она выгнала прямо на меня. Дело в том, что ружье у меня, как было уже сказано, стреляло очень кучно, и пока дробь летела, заяц ее перепрыгнул, а собака, растерявшись, не отбежала в сторону, угодила под выстрел. Ей, видимо, хотелось зайца поймать живьем, а сама погибла. Я ее и сейчас жалею. После этого случая мне пришлось на охоту ходить одному, без собаки, и часто натыкался на заячьи следы, а с собакой пойдёшь – как назло, ни одного следа не встретишь. А однажды на охоте передо мной очутилось два зайца: один больно большой, а другой очень красивый. Я растерялся и, не зная, в которого же стрелять, я решил выстрелить в промежуток между ними, а расстояние между ними было не так уж велико. Я размышлял, авось обоих смажу. Ружье во время выстрела у меня в руках как-то подпрыгнуло, гляжу – мои оба зайца встрепыхнулись и невредимыми разбежались в стороны. В моей охотничьей практике был и такой случай. Как-то я охотился в лесу за Жданчихой на зайцев, и вот один заяц-мучитель совсем обезножил мою собаку. Два часа гонялась она за ним и все же сустигла – поймала аж на Васькином полем и, мстя за такое мучительство, начала его так злобно мурзовать, что только клочья полетели. А за лисой однажды я так увлечённо стал по лесу гоняться, что и не заметил, как очутился около села Румстихи. Словно какие-то неопознанные мной капризы или коварные замыслы лешего старались увлечь меня тогда так далеко. Лиса-каналья выбежит, выбежит из леса на поляну, дразня меня, верть хвостом, и снова скроется в чащобе. Собака за ней, я за собакой. Собака лает, заливается, я бегу впритруску следом. Вскоре собака вернулась ни с чем и досадливо скуля, завертелась около моих ног. Я со зла и досады поддал ей лаптем в зад и приказал ей преследовать лису, не упускать «воротник», который баба мне наказала достать во что бы то ни стало. Я и решил без воротника домой не возвращаться. И собака моя поняла, что от лисы не отступать. Весь день мы тогда с собакой прогонялись за злополучной лисой и, шлёндая по лесу, сделали большой крюк. Я забрался в такие непролазные дебри, что заплутался и едва из них выбрался. Как на грех, на этот раз не прихватил с собой из дома компас. И если бы не было тогда со мной собаки, я, наверное, и сейчас плутал бы по лесу. В завершение всех неприятностей, в животе у меня к вечеру было ровным счетом ноль и в заплечной котомке полное отсутствие провизии. Домой едва доплюхал, усталый, голодный и без лисы. А вы говорите, что я собак не держивал, – заключил свой рассказ о собаках и несколько приумолк Николай.

– Теперь поверим, что ты бывалый охотник, – встав с земли и блаженно потягиваясь, проговорил Сергей. – Эх, а теперь бы попить, – вожделением добавил он.

– Мужики, у кого нож есть? – спросил Николай Смирнов.

– А зачем он тебе спонадобился? – поинтересовался Ершов.

– А вон берёза стоит, сейчас надсечку на ней сделаем, берёзового соку напьёмся.

– Так это и без ножа можно сделать! – отозвался Ершов. – Мы, бывало, вот как это делали, – и он под эти свои слова, вскинув ружье, выстрелил в берёзу. От берёзы в разные стороны полетели ошметки коры и бересты. Мужики поспешили туда. Из ран, сделанных дробинками, потекли беловатые струйки берёзовки. Хваля находчивость Николая, мужики, припадая к стволу берёзы, стали с наслаждением сосать сладковатую жидкость, а Николай, где-то раздобыв пустотелую прошлогоднюю былинку, стал сосать сок при помощи ее.

В завершение всего охотничьего похода в этот день мужики стали хвалиться ружьями, у кого как стреляет, у кого на какое расстояние бьет, у кого как дробь кладет. Алеша Крестьянинов выискался с таким предложением:

– А никому не попасть в мой подброшенный картуз! – и он, размахнувшись, высоко метнул свой широкий с пружиной отцов картуз. Сразу грянуло несколько выстрелов. Алеша поспешно подбежал и поднял с земли, как решето, издырявленный дробинками картуз.

– Николай Сергеич, купи у меня собаку, ведь без собаки страдаешь, – обратился с предложением Митька Кочеврягин к Ершову.

– Продай! Я бы и больно рад, без собаки-то вроде как бы я и не охотник.

– Сколько тебе за нее?

– Сколько дашь?

– Я не знаю, твой товар, ты и запрашивай.

– Трёшницу дашь?

– Больно дорого, я за козу трёшницу платил, а ты за собаку столько же просишь, – урезонивал Ершов Митьку.

– Так ты ведь не за козу, а за козла столько-то отвалил, ведь сам же сказывал.

– Ну, бери два рубля и по рукам что ли!

– Ну, давай твою ладошку.

И они взаимно ударили друг друга по ладоням. Купля-продажа совершилась. Собака, понимающе поджав хвост, угрюмо подошла к ногам Митьки, ткнулась носом об пахнувший дегтем его сапог. А он, чтобы придать собаки дух непознания старого хозяина, с силой ударил ее палкой. Собака жалобно завизжала, преданно и укоризненно покосилась на Митьку. В этот момент Ершов поспешно подскочил к собаке, мгновенно провздел под ошейник веревочку и, сказав расходившимся по домам охотникам «Ну, пока!», направился к селу. Собака еще раз оглянулась печальным взглядом на старого хозяина, нехотя побрела за новым хозяином, обдумывая свою новую неведанную жизнь.

Придя домой, Николай Ершов, кидком передав из своих рук в руки жены убитую пигалицу, сказал:

– На, свари, пусть ребятишки полакомятся.

Вдобавок вынул из карманов четыре яйца, подобранных им в болоте на кочке из пигалиного гнезда. Поймав на лету убитую какую-то необычную птицу, Ефросинья для осведомления спросила:

– Эт что за птица? Утка – не утка? Я такую впервой вижу.

– Это кулик-гагара, – с еле заметной улыбкой ответил ей Николай.

– А лису-то, когда принесёшь? – кстати напомнила жена мужу о давно обещанной лисе на воротник.

– А ты, Ефросинья, не беспокойся, видишь, я собакой обзавёлся. Считай, лиса за мной. Завтра же лесу из лесу приволоку, – пообещал он ей, хорошо зная, что какой дурак весной лис убивает. После, при встрече с мужиками, Ершов рассказывал, как он вернулся с охоты, как встретила благоверная его жена. Как она, ощипав пигалицу и сварив ее, накормила своих ребятишек, а те, наевшись пигалятины, облевались.

– А я ведь и знал, дурья моя башка, что довольно ясно и вразумительно сказано в библии: «От нечистой птицы мяса не ешь». Вот бог и наказал меня за то, что заповедь нарушил, жену обманул и детей своих на недоброе толкнул. Ладно, вперед наука, теперь будем поумнее, и все дела и поступки будем предусмотрительно обдумывать!