Текст книги "История села Мотовилово. Тетрадь 5"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Александр Шмелев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Ну, вставайте, – скомандовал отец. – Помолимся, да и с Богом!

Все торжественно и деловито помолились.

– Ну, пошли! – приказал отец, едва сдерживая просившиеся из глаз слезы.

Провожая сына из избы (старый скворец молодого птенца из скворешницы), впереди пошёл сам Иван, за ним с большим караваем и с солоницей в руках двинулся Михаил, за ним с ребенком на руках следовала Анна, за ней шествовала Дарья. Остальная семья шла сзади. При выходе из дома все остановились у окна.

– Ну, ступайте! – захлёбываясь от горечи в горле, едва проговорил отец и рухнул на завалину, затрясся в рыдании. Михаил, не смея смахнуть с глаз слезы (да и руки были заняты), не оборачиваясь, пошёл от избы, в которой он родился, возрастал и возмужал. Его жена Анна, едва сдерживая рыданья, со слезами на глазах с благодарностью выкрикнув «Батюшке и матушке спасибо на наделе!», степенно и покорно зашагала за Михаилом.

– Ты помолись на Покров пресвятой Богородице, да и с Богом! Дай Бог, в добрый час! – напутственно крикнула вслед Анне Дарья.

Детство. В городе и на Прорыве

Наступил день сбора Савельевых для поездки в Арзамас. Отец, подмазывая телегу, крикнул Ваньке:

– Собирайся! Сейчас поедем в город. Помнишь, я тебе пообещал город показать.

Ванька, прыгая от радости, нашёл свой пиджак, разостлал его на свеженакошенной вике на телеге. Забравшись туда, расположился на подстилке с чувством нескрываемой радости. Отец запряг Серого. Отворив ворота и усевшись справа на телеге, крикнул на лошадь: «Но!». Серый дружным рывком стронул телегу с места и бодро зашагал со двора, направляясь на уличную дорогу. День был праздничный – воскресенье. На улице разгуливался нарядный народ.

– Это куда ты, Василий Ефимович, так снарядился? – спросил Савельева Василий Григорьевич Лабин, когда телега поравнялась с его домой.

– Да вот, парню город надо показать, он еще не видывал его. Да, кстати, и купить кое–чего, ведь завтра базар.

– Ты, пожалыста, зайди там в одно место, я тебя попрошу.

– Пожалуй! – охотно отозвался Савельев.

О чем просил Лабин отца, Ванька не понял, да ему и не интересно было вникать в подробности взрослых.

На улице Моторе Василий Ефимович подвернул лошадь к дому тестя Молодцова и вошёл в избу. Ванька остался на телеге. Вскоре из дома вышли отец, бабушка Василиса и дядя Федя. Бабушка с уговорами подступила к Ваньке, шутливо отговаривала, чтоб он не ездил в город.

– Не езди, соколик, кто первый раз едет в город, тому по традиции придётся целовать сопливую мордовку. И тебе этого не миновать. Не езди! – дружелюбно улыбаясь, наговаривала она Ваньке. А он, вцепившись в грядку телеги, и не думал отстать от своей заветной мечты побывать в городе. Он твёрдо решил не слезать с телеги.

– Ты, матушка, уж совсем его застращала, – вступился за Ваньку отец, – видишь, у него со страха слезы на глазах появились.

Этих отцовых слов было достаточно, они послужили причиной громко разреветься стеснительному и слезливому Ваньке.

– Ну-ну, я не стану удерживать, поезжайте с Богом, – успокоительно отступив, проговорила бабушка. Дядя Федя, сев на телегу и воспользовавшись случаем, тоже по своим делам поехал в город.

При выезде из села Василий Ефимович остановил лошадь, занялся перепряжкой. Ему не нравилось, что пока ехали селом, передние колеса телеги раздражительно забегали вправо.

Миновав Ломовку, выехали на «Большую дорогу», обсаженную по обе стороны величественными берёзами. Вправо от дороги показался спиртзавод. Дядя Федя как очевидец стал рассказывать, как в 1918 году во время делёжки спирта вернее после ее, на крыше завода карательный отряд установил пулеметы и не подпускал мужиков из приближенных сел, желающих по примеру мотовиловцев поживиться даровым «добром».

Миновав завод, Ванька решил поразмять свои замлевшие от длительного сидения в телеге ноги. Он, бойко спрыгнув с телеги, пробежался вперед по дороге и, присев меж колей на проторенной тропинке, по которой обычно идет лошади, дожидался подхода Серого. Ему это занятие понравилось, он несколько раз забегал вперед, приседал на корточки и ждал, пока Серый, топая ногами, не приблизится к нему ближе чем на сажень. Ванька озорно вскакивал и взбалмошно убегал снова вперед, поднимая ногами дорожную пыль. От избытка радости и веселья Ванька резвился, как жеребенок-стригунок. Его подмывало общее чувство приподнятого настроения, он с детским любопытством и интересом разглядывал издали и завод, и другие занятные строения, видневшиеся вдали.

Подъезжая к железнодорожному переезду у леса, отец объяснил Ваньке:

– Вот это проходит наша дорога. Она идет из Нижнего Новгорода в Арзамас.

Ванька с наслаждением пощупал разогретые на солнце рельсы, поиграл несколько.

Напрыгавшись по дороге, Ванька устал. Он снова забрался на телегу, присмирел и задремал, прилёг на подстилку. Стук колёс убаюкал его, он заснул. На припоре солнечных лучей Ванька разомлел, он взмок от пота. Кудрявыми волосами на его голове поигрывал ветерок, забавно перебирая волнистые завитушки.

Миновав Соловейку, отец разбудил Ваньку и показал вправо:

– Вон, гляди, Московская железная дорога. Идет она с города Казани на Москву.

– Значит, Москва-то в той стороне? – поинтересовался Ванька.

– Выходит, так! – утвердительно сказал отец.

– Теперь гляди, Ваня, скоро и город покажется. Вон, гляди, глава высокогорской колокольни появилась! – показывая пальцем вправо, проговорил дядя Федя.

Подъезжая к тому месту, где подныривают под железнодорожный путепровод московской железной дороги, увидев какое-то железное сооружение в проходе, в насыпи, окрашенное красным, Ваньке подумалось, что это и есть въезд в город. Но на той стороне оказалось то же: справа поле, слева лес.

– Ну, теперь гляди в оба, пристальней наблюдай, сейчас из-за горки появится сам город!

И вправду, как только стали они подъезжать к железнодорожному переезду (опять «нашей» дороги), Ванькиному взору стали открываться величественные, играющие золотом на солнце, главы церквей города Арзамаса.

Разинув рот от изумления, Ванька, не сводя глаз, с восхищением наблюдал за приближавшимся городом. На горе весь в зелени садов и величественных деревьев, с большим количеством церквей и музыкальным колокольным звоном, Арзамас увлечённо очаровал Ваньку. Хотел было он сосчитать, сколько церквей, да со счету сбился. Проехав крутой «михалев овраг», при спуске в который отец вынужден был спрыгнуть с телеги, он, «тпрукая» на лошадь, тихо свел лошадь с крутизны съезда, а въехав на другой берег оврага, перед Ванькой город представился уже совсем близким, ударившим ему в нос запахом колбасы и калачей.

Они въехали в многолюдную улицу предвечернего, во всей его красоте, Арзамаса. Колеса телеги бойко застучали по камням, выстланным на проезжей части. Несмотря на то, что от тряской дороги у Ваньки неудержимо тряслась голова, он не сводил глаз с высоченных колоколен, громадных домов и всех других невидалей. От впечатлений у него дух перехватило. Он восхищенно смотрел на здание «Реального училища» слева и на высоченную колокольню Троицкой церкви справа, так что у него с головы свалился картуз. Наконец они въехали на постоялый двор подворья, которое снимали мотовиловцы у Курочкина Ивана Сергеевича.

Распрягши лошадь, отец привязал ее к телеге, пододвинув под морду лошади вику. Дядя Федя собрался в Городской сад в кино, пригласил Ваньку. Ваньке хотелось пойти, но из-за боли в животе, приставшего к нему из-за тряской дороги поноса, он не мог. Ванька, болезненно скрючившись, забрался на телегу и, закутавшись одеждой, пригрелся. Отец с дядей Федей отправились в Городской сад, а Ваньке наказали стеречь лошадь с телегой.

На другой день утром взрослые ушли на базар по своим делам, а Ваньку оставили караулить телегу, наказав не отходить от подворья. Вскоре отец принёс Ваньке калачей, колбасы и меду. Наевшись всего этого, Ванька пошёл с отцом, посмотреть, каков центр города и каковы магазины.

Ваньку поразила величественность громады собора и обширность базарной площади, на которой шла бойкая торговля с возов мукой, крупой и мясом – тушами. Посреди возов и под ногами людей безбоязненно шмыгали голуби, подбирая оброненные зернышки, они путались буквально под ногами прохожих. Ванька хотел поймать одного, но стайка голубей, хлопая крыльями, с шумом поднялась у него прямо под носом.

Купив для Ваньки в карман орехов и конфет, отец повел его по магазинам. Ванька ужасался, смотря на огромные стекла витрин, на изобилие разнообразных товаров, выставленных за ними. А внутри магазинов он, разинув рот, долго с интересом любовался на кассовые аппараты. Его восхищало, как во время кручения за ручку кассира в аппарате мелькает красная занавесочка, а потом показывается сумма денег, уплаченная покупателем.

Накупив разного товару, Ванька с отцом подошли к собору. Около него горой навалена куча арбузов. Отец обратился к продавцу:

– Ну-ка, взрежь мне вон тот большой арбуз.

Этот арбуз, купленный за десять копеек, оказался красным, спелым и сладким.

После обеда, под вечер, отец, Ванька и дядя Федя стали собираться домой. Отец свёл попоить к пруду лошадь, запряг ее, и вскоре они тронулись с подворья. По выезде из города Ванька не мог оторвать глаз от удаляющегося города, он не мог досыта наглядеться на него. Город его заворожил до самой глубины души. Ваньке стало грустно и жалко, что город, отдаляясь, пропадает у него из виду и тает, словно в горячей воде лед. Остаются в воображении одни только воспоминания.

По приезде домой Ванька прежде всего известил своих товарищей о городе: какие там дома, сколько церквей и сколько всякого товару и на базаре, и в магазинах. К Савельевым пришла соседка Анна Крестьянинова, как всегда, она с любопытством спросила у Василия:

– Чай, почём на базаре хлеб-то?

– Ржаная мука – рубль пуд, а пшеничная (сорт «вторая голубая») – рубль двадцать. Я мешочек пудовичек привёз.

– А мы с Федором уталакались на базар-то в Костястиново съездить, там бают, хлеб-то еще дешевле.

– А куда вам хлеб-то? Чай, свово намолотили немало? – полюбопытствовала Любовь Михайловна.

– Пока дешёвый-то запасти на всякий случай надо, он, лежа в сусеке-то, есть не запросит, – деловито пояснила Анна.

– Оно так-то так, – согласилась Любовь, –только базар на базар не приходит, бывает на одном базаре все дешёво, а через неделю там же цены непотступно взыграют.

– Ведь на базаре-то два дурака: один дорого просит, другой дёшево дает! – многозначительно провозгласила Анна.

– На базар ехать – с собой цены не брать, базар цену сам скажет! – заключил Василий.

– Василий, возьми бадейку, да сходи-ка в мазанку за мукой, я к завтрому хлебы замешу, – обратилась к мужу Любовь Михайловна. Василий ушёл, а через некоторое время вернулся с мукой и известил:

– Эх, у нас в ларе муки-то чуть на донышке осталось. Плохо, ветру нет, мельницы стоят, смолоть бы надо. Придётся завтра на паровую мельницу на Прорыв ехать.

На другой день Василий Ефимович, запрягши лошадь, на телеге подъехал к амбару, стал грузить мешки с рожью. Нагрузив с полвоза, отправился на Прорывскую паровую мельницу молоть, прихватил с собой Ваньку.

Серый в недоумении неуверенно тянул телегу. Он изредка косил глазами назад, как бы по грузу определяя, куда будет предстоящий путь. Василий вожжами вразумил его, и Серый зашагал быстрее. За Серёжей по дороге мимо черемухового куста они въехали во второй лес. Доехав до развилки дорог, отец, остановив лошадь, спрыгнул с телеги, стал показывать Ваньке высоченную толстенную сосну.

– Вот, гляди, Ваня, на этой сосне с давних пор какой-то благоразумный человек прибил вырезанную из дерева маленькую часовенку, вон она виднеется, видишь ли?

– Вижу, – отозвался Ванька, устремив глаза на красочно разукрашенную часовенку.

Отец снова сел, лошадь мягко затупотала по песчаной дороге. Лесное эхо гулко разносило во все стороны стук колёс и громкое лошадиное всхрапывание.

– Вот этот лес до революции принадлежал лесовладельцу Вязовову. Здесь, в лесу, был большой порядок, везде кругом канавы прорыты. Их в свое время прорыл Осип Батманов, а строгость здесь была непомерна. Бывало, сохрани Бог, чтоб воз дров отсюда увести. Однако никто в селе из-за дров не бедствовал, все были с дровами, – поучительно рассказывал о лесе отец Ваньке. – Вот и кардон «Жданчиха», вот ручеек «Мощеный», а скоро доедем и до «Каменного». А за «Васькиным полем», глядишь, и «Прорыв» почти рядом.

Вскоре из-за поворота дороги в прогалине редких сосен показалась высокая труба лесопильного завода. Из нее валил густой черный дым. Ванька нетерпеливо спрыгнул с телеги и с интересом стал вглядываться в приближавшийся завод, стал вслушиваться в его шипящий с шарканьем звук работающей пилорамы. Отец ушел в контору, распознать о порядке помола, а Ванька с большим любопытством заглянул в цех. Там мельтешили люди, подкатывали на тележках по рельсам бревна к вертикально качающимся пилам, а с другой стороны на таких же тележках откатывали те же бревна, только уже распиленные на доски.

Осмелев, Ванька отважился заглянуть и в машинное отделение, откуда обдало его разогретым воздухом, пахнувшим разогретым маслом. В центре помещения стоял огромный паровик, у которого двигались, как у паровоза, локти, вращая большое колесо-маховик, от которого в цех тянулся приводной ремень, передавая движение на пилораму, и к жернову мельницы, пристроенной к лесопильному цеху.

Отец, сложив мешки в помещение мельницы, сказал Ваньке:

– Ты пока тут побудь, а я съезжу в лес за дровами. У них такой порядок: кто приехал на помол, тот должен привезти воз дров для котельной, – пояснил отец Ваньке и, сев на телегу, уехал. Совсем пообвыкнув, Ванька с интересом стал расхаживаться по всему заводу. Больше всего его завлёк паровик, приводящий в движение все рабочие приспособления завода. Он наблюдал, как механик с маслёнкой в руке смело подошёл к машине и стал лить масло меж движущимися ее частями.

Ванька так увлёкся наблюдением, что не сразу отозвался на окрик отца, когда он вернулся из лесу с дровами. Он сгружал с телеги дрова. Их подхватывали кочегары и целиком бросали в пышущее жаром хайло топки. Размол ржи прошёл быстро. Ванькин отец едва успевал засыпать ее в ковш. Вскоре, но уже под вечер, пять мешков, туго набитых теплой еще мукой, были уложены на телегу, и Ванька с отцом снова ехали по лесу, направляясь домой. Дорогой отец спросил Ваньку:

– Ну как, нагляделся на лесопилку?

– Да, пап, особенно мне понравилось глядеть на паровик, он похож на паровоз, только не на колёсах!

На обратном пути они припозднились. Подъезжая к Жданчихе, стало смеркаться. Между сосен замелькали огоньки кордона, послышался предупредительный собачий лай. Подъехав к самому кордону, отец и Ванька были свидетелями происходящей тут сцены. Отец приостановил лошадь.

Старший лесничий Сердитов, где-то в лесу, задержал мужика с возом ворованных тонких бревен. Он вынудил мужика подъехать с возом к кордону и свалить дрова. Мужик виновато подчинился приказу, стал торопко развязывать воз. Стоя в сторонке, обтирая носовым платком свою бритую голову и вспотевшую шею. Сердитов, заметя, что у мужика в руках топор, строго приказал ему:

– Бросай топор на землю!

Мужик, бросив топор, стал сваливать бревнышки около ворот кордона.

– Видно, и сейчас в лесу-то строгость? – проговорил Ванька, когда они снова тронулись в путь.

– А как же! Если в лесу допустить халатность, то мужики весь лес изведут, и так уж где был лес «в небо дыра» там – поредело.

На другой день запускали ребятишки бумажного змея в поле на гону. Панька ворчливо поучал Саньку с Ванькой, как надо держать змея в руках, чтоб он в воздухе не кувыркался и взлетал выше, но дело с запуском не клеилось. Змей, подхваченный порывистым ветром, бешено спирально метался в воздухе, трепал длинным мочальным хвостом и с размаху грохался о землю, ломался. Панька, видя, что его труд пропадает даром, сердился и ругался, был готов исколотить своих помощников.

– А я зато вчера на Прорыве был и на паровик нагляделся! – как бы в оправдание и с целью подзадоривания провозгласил Ванька.

– Паровик паровиком, а вот змея запустить не сумели. Вишь, змей-то разбился в клочья, – упрекнул его Панька.

– А может, ты, Паньк, не правильно его смастерил, – заметил ему Санька.

– Все правильно, и планки обтёсаны тонко, и пута отрегулирована, и хвост вроде бы увесист, а змей разбился в щепки. Пошли в село, другой надо мастерить.

После обеда Панька, позабыв о змее, нашёл новую забаву. Он, где-то раздобыв ключ от замка, привязал его на веревочку, а на другой конец веревочки привязал гвоздь. Нащеборчил в ключ селитры со спичек, ставил в отверстие ключа гвоздь. Ударил шляпкой гвоздя об угол избы, грохнул выстрел – забавно и задорно для других.

– А стрелять-то можно и не только из ключа, а и из сучка можно, – возвестил Панька своим товарищам, считавшийся изобретательным и большим любителем в вопросах пиротехники.

– Поди, сопри из дома коробок спичек, и я вам покажу, как это делается.

Ванька сбегал домой, вернулся со спичками. Панька, отыскав в полу крыльца сухой сучок, проделал в нем гвоздем неглубокую дырочку, нащеборчил в нее селитры, вставил в дырку гвоздь и с силой ударил по шляпке гвоздя поленом. Звуковой эффект получился тот же, что и из ключа.

– Так-то так, а завтра ведь нам в школу! – известил товарищей Панька. Лето кончилось, пора снова за ученье. И тут же Ваньке вспомнилось, как он пятилетним малышом впервые пришёл в школу с братом Санькой, не учиться, а так, поглядеть, как учатся. В тот день во втором классе, в котором учился Санька, всех второклассников стригли машинкой. Учительница Надежда Васильевна предложила и Ваньке: «Давай, Вань, и тебя постригу, а то видишь, как у тебя кудри-то разрослись, даже в глаза лезут». – «Его и так «кудрявым бараном» прозвали», – провозгласил кто-то из учеников. Ваньку усадили на табуретку, и учительница принялась его стричь. На пол валились клочья свалявшихся кудрявых волос. Домой он пришёл без волос, сняв шапку еще на пороге, он бойко возгласил домашним:

– Вот я и голышом стал!

Страстно Ванька не любил, когда кто-либо, перебирая на его голове кудрявые волосы, говорил: «Вот какой кудрявый барашек». Ему также вспомнилось, как в прошлом году, учась в первом классе, он со всей детской наивностью спросил у учительницы Александры Васильевны:

– А правда бают, что если букварь сжечь, а пепел от него съесть, то сразу можно грамотным быть?

– Кто это тебе наплёл такую чушь? – возразила учительница.

– Моя бабушка Евлинья, – ответил Ванька.

– Чудачка твоя бабушка. Хоть и карандаш-то проглоти, и все равно в этом толку мало. Нужны в учении старание и прилежность, и вдумчивость, вот тогда можно надеяться на познание в грамоте, – назидательно заключила она.

Ванька, внял назидательным словам учительницы, со всей прилежностью и усидчивостью стал вникать в ученье. Он стал интересоваться чтением книжек, его увлекли и картины, купленные к Пасхе и развешенные у них в верхней избе: «Адам и Ева в раю» и «Избиение младенцев царем Иродом», «Страшный Суд». Учился Ванька в школе не из последних, да и вперед не выбивался. Он не любил выскочек, которые в ученье не столько понимают, сколько своим болтливым языком стараются выхвалиться перед учительницей, вроде Саньки Федотова, но Ванька предпочитал находиться в «золотой середине».

По праздникам и вечерами Ванька не старался, дело – недело, выбегать на улицу, а увлёкшись чтением, целыми уповодами просиживал за книжками. Товарищи его Панька, Санька даже досадовали, что он не выходит с ними гулять на улицу, а он задался целью прочесть все книжки, имеющиеся в их домашней библиотечке, и те, которые покупал и приносил домой Ванькин брат Санька.

Морозы. Смирнов и Панька Варганов

Почти с самого начала рождественского поста и все «филипповки» установились зимние холода. Вначале по полям и в селе разгуливалась снежная пурга, по огородам у бань и около сараев намело высоченные сугробы снега. Около строений с подветренной стороны образовались полукруглые пустые от снега выемки, а с обратной стороны набросало сугробы вровень с крышей. Ребятишки, пользуясь естественными горами, катались с них на салазках, на досках и сползали просто на пузе.

Потом небо выяснилось, к ночи похолодало, а утром ударил сильный мороз. Морозная погода установилась надолго. Стояли ясные декабрьские дни и лунные морозные ночи. Давят землю лютые Никольские холода. В такие длинные декабрьские ночи в селе все замирает, на улицах ни души. Мороз усмирил все живое. Присмиревшие воробьи на ночь забиваются под застрехами соломенных крыш. Даже собаки приутихли. Они, забившись в укромные уголки или спрятавшись где-то под сенями, примолкли, в такую стужу им не до лаянья. Свернувшись клубком, они скулят от холода и голода. Редкий хозяин вспомнит о ней, чтоб накормить ее на ночь. В общем-то, собачья жизнь не то, что кошачья, которая в тепле и в сытости.

В такие невыносимые стужи по ночам во дворах дрожмя–дрожит скотина, особенно та, которой хозяин забывает подбросить в ясли клок сена на ночь. Придавленная морозом декабрьская ночь рассасывается медленно и ждешь не дождешься, когда часовые, первые петухи, пропоют полночью, вторые чертей разгонят, а третьи солнышко встретят. А морозы беспощадные давят и давят, от них трескается земля, разваливаются лошадиные шовяки на дороге, лопаются стекла в окнах, трещат тесовые крыши на строениях, издавая гулкие звуки, похожие на ружейные выстрелы. Под ногами хрустит зернистый, рассыпчатый снег, морозный воздух чист, прозрачен и звукопроницаем.

В такую лютую стужу в лесу поглубже забираются медведи в берлогах, углубляют и утепляют норы лисицы, подальше в чащобы забиваются зайцы. Птицам всех тяжелей – куда ни сунься – холод, куда ни заберись – подкарауливает враг. Да и волку нелегко, он не накопил, как медведь, с осени жиры, ему каждый день надо добывать себе пропитание. Поджав от холода хвост, он воровски подкрадывается к селу, внюхивается и прислушивается к скотиньему мыку и собачьему лаю, норовит где-то забраться во двор и стащить животину.

Принёс Василий Ефимович со двора в избу беремя дров и со злобой грохнул их около галанки, аж посуда в чулане зазвенела. С досады он, нахмурив брови и наморщив нос, обрушился на семью:

– Сколько раз было сказано, не загромождайте проход во дворе разными салазками и прочим скарбом. В темноте я шлепнулся, видите, какой волдырь на лбу вскочил! Инда искры посыпались из глаз, и вы все не понимаете, хоть кол вам на голове теши! – перекипая в злобе, он сам затопил галанку. Несколько поуспокоившись, он, не обращаясь ни к кому, известил:

– В Пустынь я завтра не поеду, займусь-ка я починкой сбруи.

– Да куда бы ты поехал в такой-то мороз, ай, чтоб обморозиться, – поддержала его и Любовь Михайловна.

– Пойду за хомутом и обротью, а ты, Ваньк, пока шило разыщи, – распорядился отец, а сам вышел на двор. Со двора он принёс хомут, седелку и оброть. В тепле вся эта ременная упряжь сразу же покрылась морозной белью, от нее потянулась седая испарина. Железные удила оброти побелели, как снег. Захотелось Ваньке лизнуть их, лизнул и едва отодрал язык. На языке появилась кровь, а на железке осталась прилипшая кожица.

– Ну, что, лизнул? – упрекая, надсмехнулся над ним отец, – давай сюда шило, держи вот выделанную кожу, я буду нарезать пошивку. Да не заслоняй башкой свет-то! Уж не открыта ли у нас дверь-то, что-то вдруг засквозило. Притвори, беги, дверь-то, что стоишь, словно отупелый! Чуешь, холод бросается в избу! – Ванька, заторопившись, бросился к двери, задел ногой за скамью, та с грохотом повалилась на пол, от боли он заморщился, захромал, зажимая рукой ушибленную коленку.

– Что ты, как пьяный, земля-то тебя не держит, – с досадой закричал отец снова на Ваньку.

– Ты уж его совсем зарвал, защипал, затыркал! Вздоху ему не даешь, он уж не знает, что делать! – с жалостью к сыну заступилась мать за Ваньку.

В сенях кто-то зашебуршил, в темноте отыскивая дверную скобу. Дверь с силой рванули, у порога появился товарищ с детства Василия – Николай Смирнов. В избе на полу заклубился холодный воздух, он седой волной хлынул вперед, растаял под лавкой.

– Ну и пробрало меня! До самых костей прозяб, и руки закоченели! – ставя в углу ружье, проговорил Николай, проходя вперед и усаживаясь у стола на диван. За хозяином последовала его собака, шмыгнувшая в избу, когда Николай входил. Она, блаженно скульнув, улеглась под столом у ног хозяина. Кошка, спасаясь от собаки, взъерошившись, зафыркала, окрысившись, забилась под лавку, приняла оборонительную позу, предупредительно и грозно замяукала, готовая в любую минуту броситься на собаку и выцарапать ей глаза. Хотел в избе внедриться песий запах, да ненадолго. Лежавшая на печи бабушка Евлинья скоро распочухала, что запахло псиной, распорядилась с печи:

– Да выпихните собаку-то в сени, а то псиной в нос так и прет!

– Чай, пускай погреется! – жалея собаку, проговорил Николай, – она тоже до кишок продрогла.

После этих слов бабушка, проворно спрыгнув с печи, забежав в чулан, схватила там сковородник и безжалостно и бесцеремонно выдворила собаку в сени. Кошка, изгорбатив спину и высоко задрав хвост, выскользнув из-под лавки, победоносно сопроводила собаку до порога. В сенях жалобно заскулила собака.

– Вот так у вас в избе-то поднатоплено, жарища инда уши палит! – проговорил разогревшийся Николай, – а на улице морозище, того гляди, уши отпадут. Недаром у нас в погребе у кадушки с капустой все дно выперло! – известил о своих хозяйственных потерях он. – Вон, поглядите-ка, окошки-то как закалябило! Как лубошные стали, – чтобы о чем-то вести разговор, обратил внимание всей Савельевой семьи. Все дружно, как будто не видывали, взглянули на окна: зернистый иней запушил все стекла, разукрасив их растительными разнообразными узорами.

– Вот бы когда таракан-то морозить! – продолжал разговор Николай.

– А тебя откуда Бог-то несет в такой-то холод? – поинтересовался, наконец, Василий Ефимович.

– Да ходил в лес проверять капканы на волков, я их еще с осени поставил. Вот и ходил, проверил. Однажды мне в капкан медведь попался, так что есть расчёт.

– Ну и как? – полюбопытствовал Василий.

– Пока пусто, один, видимо, попадал, да плохо, кончик лапы в капкане остался, а волка нет. Видимо, отгрыз лапу-то и смылся. Дело бают, охота пуще неволи. У тебя, Ефимыч, нет ли чего подвыпить после такого прозябания. Забежал было в потребилку, а она уж заперта!

– Как нет, есть, – отозвался Василий, откладывая в сторону недоремонтированный хомут. – По правде сказать, у меня еще и спиртик от делёжки водится, сейчас выну. Для друга добра не жалко.

Василий Ефимович слазил в подпол, вылез оттуда с четверткой спирта. Усевшись за стол, он стал угощать своего товарища.

В детстве жил Николай от Василия через дом. Вместе они росли, вместе играли, вместе занимались разными детскими забавами. Их сдруживало то, что оба они имели сходные характеры и действенные наклонности, оба обладали находчивостью и живым темпераментом. В 1907 году Василий Ефимович женился, а Николай Федорович, похоронивший отца и сманенный дядьями, решил поехать с ними и поискать счастья на жительство в город Астрахань. Уезжая из родного села, он, идя за телегой, в которой находился его скарб, когда выехали из села, остановился, расстегнув пуговицы, спустил штаны и, бесстыдно выставив оголенный зад в сторону села, стал похлопывать ладонью себе по заду, приговаривая:

– Вот, вот тебе! Чтоб я обратно в тебя вернулся! – заговорщически и бессовестно заклинал он свое родное село. Село в ответ таинственно молчало, только слышно было, как где-то в дальней улице надрывно лаяла собака.

После трехлетнего пребывания в Астрахани, не прижился там. «Лучше быть в селе первым, чем в городе последним», – рассудил он. Так Николаю суждено было снова вернуться в свое село. Он с переживанием, самоосуждением и с великим стыдом приближался к родным краям, идя со станции ночком, по дороге на которой три года тому назад допустил непочтение по отношению к родному селу. И вот теперь, сгорая от стыда и раскаяния, он под благовидным предлогом остановился и, маскируясь ночным полумраком, что никто его не видит (жену он отослал вперед), со слезами на глазах, широко перекрестившись на белеющую в темноте церковь, припав на колени, наклонившись, поцеловал землю. Он взял с дороги горсть земли, положил ее в рот и клятвенно стал ее жевать. Он раскаянно плакал, всхлипывая от нахлынувшего на него чувства. Он проговорил:

– Прости меня, земля родная! Я твой раб и возвращаюсь навсегда!

Проснувшееся село манило его мигающими огоньками и петушиным криком. Озарённая церковь издали ему показалась в виде стоявших рядом двух человек: высокая колокольня – мужик, а летний храм с его широким куполом – баба. Николай, взяв в руки чемодан, веселее и увереннее зашагал к селу. Каждое дерево, каждый дом возрождали в нем воспоминание о детстве.

Село встретило его приветливо и дружелюбно. Перед ним представились все те же избы с дырами во фронтонах и подпольными окошечками. Ему казалось, что улица идёт и показывает ему свои дома. Вот дом Крестьяниновых, вот дом Савельевых, вот Федотовых, а вот и бывший мой, но не принадлежащий больше мне.

На родину Николай Смирнов вернулся не один. Он в Астрахани женился, уговорив за себя одну прелестную вдовицу, Ларису, которую он соблазнил своим приглядчивым видом, своим ухарством и еще тем, что он нахвалился перед ней, что у него в Мотовилове приличный дом, две лавки и мельница.

Пока Николай разъезжал по чужой стороне, мать его померла, а дом, в котором оставалась Николаева сестра, она продала Рыбкину Александру, а для себя приобрела маленькую избёнку.

После того, как Николай прибыл в дом сестры, его жена Лариса стала упрашивать, чтобы он показал ей лавки, о которых он так соблазнительно говорил там, в Астрахани.

– А вот они, – ничуть не возмущаясь, скороговоркой, как палкой по забору, проговорил Николай, – вот передняя лавка, на которой я сижу, а вон боковая, на ней ты сидишь. Чего тебе еще надобно? – не спуская пронзительного взгляда с оробевшей и ошеломленной жены, – пойдём наружу и мельницу покажу.

Он взял жену за руку, повел на улицу, со всей серьёзностью сказал ей:

– Вон, гляди, и мельница мелет, – указывая бородой на детскую игрушку, укреплённую на крыше халупы, которая торопливо и бойко с шумом вертела крылышками на ветру.

– Ну что, ведь не обманул я тебя, все у меня есть?

– Нет, не обманул! – с трудом выдохнула из себя разобиженная Лариса.