Текст книги "Лесные яблоки"

Автор книги: Иван Данилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

„Мы вас будем помнить“

Родной мой дом, деревенская хата под почерневшей соломенной крышей, я пришел сегодня к тебе. Это неважно, что на том месте, где стояла ты, теперь только серый холм и о жилье напоминают лишь одичавшие кусты сирени. Я вижу твои чистые, хоть и невысокие окна, твои двери, обитые старым войлоком. Я открываю эти двери и слышу все твои звуки, вдыхаю твои запахи…

Метет, метет за окнами, завывает ветер, а я сижу на полу около раскаленной металлической печки и пеку в жарких углях украденный у матери семенной лук. Он таким сладким был, тот горький лук…

Солнечные зайчики играют в догонялки по прибранной к весне хате, дрожат на белых, еще пахнущих глиной стенах. Мать сидит у окна и расплетает тяжелые косы. Отец любил ее косы, и она берегла их…

Жарким летом хата пахла чабором и полынью, осенью – кочанами капусты и сушеным терном, рассыпанным на печи.

В разных домах приходилось мне жить – в избах из чистого соснового теса и в стеклянных дворцах, – но всякий раз, когда к сердцу подступала тревога или нужно было спросить о чем-то свою совесть, я всегда приходил к тебе, моя деревенская хата. Я опять видел мать, ее потрескавшиеся руки, слышал, как во второй, так и не достроенной отцом комнате вздыхает наша корова, которая должна отелиться со дня на день.

В эти минуты вижу я не только начало своей жизни, но и что-то большее, касающееся не только меня.

…Мы с матерью поправляли во дворе ветхие, совсем рассыпавшиеся от зимних буранов плетни. Жидкая земля липла к ногам, она еще не успела впитать снеговую воду, но солнце припекало, и далекие степные курганы уже зазеленели. Я наплетал верх огорожи и все поглядывал на Куликову гору – к вечеру мы договаривались поиграть там в лапту. Мать поднесла новое беремя хвороста и, бросив его у моих ног, сказала:

– Скоро в поле. А на чем пахать будем? Быки стоят подвязанные к перекладинам. Опять коровок начнем запрягать… Загубим скотину.

Мать постояла немного и снова принялась за работу. В воротах показалась Мишкина голова.

– Ты пойдешь? – крикнул он.

Я помедлил с ответом.

– Погоди, Миша, немножко. Сейчас он, – отозвалась мать.

За забором Крючковых девчонки стучали мячом.

– Пойдем на гору, – позвал их Мишка. – Мяч свой можешь не брать, – сказал он выглянувшей Тальке, – у нас есть. – Он поднял над головой свой, сшитый из тряпок.

– Ничего и с этим не сделается, – весело заверила Талька. – Небось не разобьют. – И пообещала: – Мы догоним…

– Пойдем завтра за китушками? – спросил меня Мишка. – Верба уже цветет.

– Время уж, – согласился я, – скоро сев начнется. Наверно, снова на коровах будут пахать.

– Наша еще не отелилась, на ней нельзя.

– Это как скажут, а то и на стельной, – возразил я, хотя понимал: такого не может быть. Если что случится, как же тогда жить Железняковым?

На плацу возле танка играла малышня. Повиснув животами на стволе, ребятишки пробовали повернуть башню. Я взглянул на них, и меня осенило:

– Мишк, а что, если на танке попробовать?

– Чего?

– Ну пахать… вместо коров.

– Он же негодный.

– Может, стрелять негодный, а пахать можно?

– Нет, у него мотор неисправный. Я слыхал.

– А если заменить мотор на тот, что у вас, от «катюши»?

– Не получится, то совсем другое.

Мне показалось, что Мишка хитрит, ему просто жалко ту штуку, и я начал его убеждать:

– Чего ты боишься? Кресалом опять будем высекать огонь.

Вот пристал! – обозлился Мишка. – Не понимаешь, так не говори. У танка двигатель внутреннего сгорания, а это просто динамо.

– Все равно. Давай у председателя спросим. Может, чего можно сделать? Из эмтээса, может, кто-нибудь наладит.

…Возвращаясь с горы, мы увидали в колхозном правлении огонек и направились туда. Буланкин сидел один. Придавив культей толстую тетрадь, он левой рукой выписывал из нее себе в блокнот какие-то цифры.

– Вы чего? – Кузьма Платонович резко поднял от стола голову, и его левая изуродованная щека задергалась.

Мы рассказали про танк. Председатель улыбнулся.

– В грамотешке я, ребятки, не силен, – признался он, – но не думаю, чтоб солдаты бросили годный танк. Да и нельзя им пахать. Он же брюхом будет все топтать. – И опять улыбнулся. – Молодцы, что болеете душой о колхозе, но… – И председатель развел руками.

Весенняя пора быстротечна. Не успеет вербный цвет осыпаться на землю белым пухом, как припечет солнце, надолго установится жара и закруглевшие яблоки в садах обольются легкой розовостью. Вольготная жизнь в эту пору у парнишек – сады еще редко кто караулит, а пресные яблоки можно есть с самой завязи. Набив медовками карманы, пацаны ватагами и по одному спешат на реку.

…Солнце свалилось на край неба, а на ивовом кукане болталось всего с десяток серушек. Вот-вот должен был начаться клев голавлей. Я сидел на обрыве, следил за поплавком. Поймать бы парочку голавлей, и было бы на хорошее жарево. Не зря же ушел я в такую даль – за поворот реки, куда редко кто из родничковцев заглядывает. Но поплавок спокойно лежал на воде, и мне надоело на него глядеть. Я воткнул удилище и, сняв с себя тельняшку, спустился под яр постирать ее. Полоская тельняшку, увидел вдруг краем глаза, как удилище качнулось. Обдираясь об кусты, цепляясь за вымытые из земли корни, ринулся к удочке, рванул ее, и на траве заплясал громадный, чуть ли не до локтя, серебристый подлещик. Он на лету сорвался с крючка, и я кинулся на рыбину животом, но в это мгновение подлещик, изогнувшись, подпрыгнул и бултыхнулся в воду.

Я чуть не заревел от досады. И почему это самая крупная рыба всегда уходит? Ладно еще, когда срывается в воде, а тут с берега упустил. Я поднялся на ноги и стал вытирать с ушибленного живота грязь. Даже забыл про тельняшку. Вспомнив о ней, поспешил к спуску и тут, на стежке, лицом к лицу столкнулся с Енькой. От неожиданности Енька резко остановилась и чуть не выронила из рук ведерко.

– Ой, как напугал! – сказала она, приходя в себя.

– А ты чо тут? – спросил я грубовато. Было неловко стоять перед ней с грязным животом.

Ходила за грибами. – Енька качнула в мою сторону ведерко.

– Шла, шла и заблудилась. Спасибо, реку увидала. – Немного помолчав, она сказала: – Ты не идешь домой? А то я и сейчас плохо знаю, где дорога.

– Чего тут знать-то? Пройдешь вон ту вербу – и вправо, – указал я. – А вообще-то я тоже иду. Охолонусь лишь да удочку смотаю.

И о чем это люди разговаривают между собой? Тут вот идешь и двух слов не придумаешь. Вдалеке показалась дорога.

– Вон лесная яблоня, ее всегда издали видно, приметь, – посоветовал я Еньке. – От нее как раз поворот к станице.

У яблони Енька остановилась, сорвала несколько маленьких твердых плодов и, раскусив, поморщилась.

– Сейчас они горькие, – заметил я. – Их только поздней осенью собирают.

Енька показала на макушку высокого дуба.

– Я знаю. Это коршуниное. Мы весной яйца у них сняли.

– Лазили на такую высоту? – удивилась Енька. – Страшно как.

– Прям… Хочешь, залезу на колокольню?

Енька посерьезнела и, сдвинув длинные брови, спросила:

– Умнее ты ничего не мог придумать?

– А яблок хочешь? Медовок? Принести?

Енька чуть смутилась:

– Принеси.

– Сейчас. Будем идти мимо сада Исая, и я залезу.

– А если он выстрелит? – испугалась Енька.

– Не заметит, – уверил я.

Чтобы Енька не боялась, я рассказал, как однажды летом мы впятером лазили на колхозный виноградник и как сторож стрелял в нас, а мы все-таки нарвали винограда. Рассказывая, я и сам уже верил, что это был дерзкий налет, хотя помню, что сорвать мы успели всего по кисти и сторож стрелял лишь один раз, да и то в воздух.

Возле затененного сада мы постояли, прислушиваясь. Было тихо и от того немного жутко.

– Не надо лазить, – вдруг решила Енька. – Я совсем не хочу яблок.

– Обманываешь, – не поверил я.

– Да и совестно. Мы с Талей подруги.

– Мы что, у нее воруем?

Я сразу нашел медовку и, вскарабкавшись на нее, начал рвать и бросать за пазуху крупные яблоки.

– Я так боялась, – призналась Енька, когда я вернулся из сада.

Достав из-за пазухи яблоки, я протянул их Еньке, и тут совсем рядом кусты зашелестели. Теряя яблоки, мы кинулись вдоль улицы и услышали за собой гулкий топот. Он был все ближе и ближе. Я обернулся: задрав хвост, за нами мчался белый теленок.

В сумерках за церковной оградой собрались мальчишки и девчонки – человек пятнадцать, даже с других улиц тут были: Клок и Волдырь. Володька в последнее время зачастил на нашу улицу, стал дружить с нами, заступается за Тальку…

Мальчишки сидели на каменном пороге церкви, рассуждали про войну, гадали, когда наши дойдут до Берлина. Невдалеке в отдельный кружок сбились девчонки, шушукались, смеялись.

– Ребята, давайте в казаки-разбойники! – не подходя к нам, крикнула Енька.

Мы переглянулись.

– Давайте. Нам все равно.

Когда стали делиться, одного человека не хватило.

– Талька-то чего не пришла? – спросил Волдырь.

– У нее же отец… – начал было я.

– Не пустил, что ль?

– Да нет, – объяснила Енька, – заболел тяжело.

– Заболел! – усмехнулся Мишка. – Крапивой себе ноги настегал, чтоб распухли. Повестка из военкомата ему пришла. Он сдрейфил и перестарался.

– Если узнают – будут судить, – вставил Клок.

– А чего узнавать-то? – дернул плечами Мишка. – Он не скрывает. Только говорит, что ломило ноги, хотел полечить.

– Давайте играть, – прервал я разговор. – Пусть казаков будет меньше.

Казаки ушли на другую сторону церкви, и мы стали прятаться. Енька, Мишка и я убежали на пустырь, за кусты бузины. Казаки долго шныряли по плацу, заглядывали за телеграфные столбы и наконец поймали Волдыря. Мы побежали к нему на выручку. Осветив нас, мимо проскочила военная машина и свернула в нашу улицу. Я проводил ее взглядом.

– К Буланкину, – сказал Мишка. – Кто-нибудь из района. Отбив Вовку, мы опять разбежались. В этот раз мы с Енькой оказались вдвоем за танком. Казаки несколько раз оказывались рядом с нами, заглядывали внутрь танка, но нас не заметили. Вот опять послышались шаги.

– Тише, – прошептала Енька, замирая.

– Женя, Енька! – раздался рядом голос тети Мани. Мы выглянули из-за танка. У церковной ограды стояли тетя Маня и еще кто-то. Енька неуверенно направилась к ним, потом рванулась с криком:

– Папа, папочка!

Все – и казаки и разбойники – выскочили из своих укрытий и издали глядели, как отец обнимал Еньку и как она прижималась головой к его груди.

Шумно, весело они пошли по улице, а мы, теперь уже вместе и мальчишки и девчонки, молчали. Игра распалась. Идти домой тоже не хотелось.

– Давайте пройдемся по нашей улице, – предложил Мишка. – Чего тут сидеть?

Все молча согласились. Мы шагали по улице, на которой впервые за много дней появился человек с войны. Дошли до первых дубков и повернули обратно. Миновав тети Манин дом, вдруг услышали за собой шаги: нас догоняла Енька.

– Девочки, мальчики, – захлебывалась она, – пойдемте к нам! Папа велел вас всех позвать!

И мы пошли в их дом. Заходили в комнату, спотыкаясь на ровном полу, задевая друг друга острыми локтями.

– Ну смелее, смелее, будущие воины! – К нам навстречу вышел дядя Костя, Енькин отец. Он был высокий, с такими же, как у Еньки, черными глазами, и вся грудь его блестела орденами и медалями.

Дядя Костя усаживал нас за столом на длинную скамью и подбадривал, а мы стеснялись еще больше. Перед нами лежали колбаса, пиленые куски сахара, чистый хлеб.

– Женя, угощай ребят, – сказал дядя Костя.

Мало-помалу мы освоились, стали негромко переговариваться.

– Дядя Костя, а война скоро кончится? – спросил Мишка.

– Скоро, – пообещал Енькин отец. И спросил: – У всех, наверно, отцы воюют?

Мы, как один, качнули головами: и те, у кого отцы были живы, и те, чьи погибли.

Дядя Костя спрашивал наши фамилии, имена отцов, и оказывалось, всех их знал, – он родился тут, в Родничках. Вспоминал, как лазили они по чужим садам и огородам, а мы смеялись и не могли представить, как какой-нибудь дед сечет вот этого военного, у которого вся грудь в наградах.

– Дядя Костя, а почему так получается, – обратился я к нему, выждав минуту молчания, – как увидишь, звезда с неба падает, так похоронная приходит? Мы знаем, что это – суеверие, а все равно получается. Вот у Мишки…

Мишка согласно качнул головой.

Енькин отец ответил не сразу, оглядел всех нас и проговорил:

– Падают не звезды, ребята, а метеориты. Вы же, наверное, учили. И ничья жизнь не зависит от них. Звезды живут много больше человека. И даже когда звезда гаснет, свет ее еще миллионы лет идет к Земле… Это астрономия, вы потом поймете. – Дядя Костя замолчал и повернулся к окну.

…Сейчас, когда я пишу эти строки, уходит ночь. Звезды дрожат в моем рассветном окне, я гляжу на них и думаю о том, что если и вправду рядом с человеком живет звезда, которая рождается и умирает вместе с ним, то все равно отцовские звезды сегодня еще светят нам. И еще долго будут светить…

Дядя Костя долго смотрел во двор. Была июньская ночь. Над хатами, над садами, над всей теплой летней землей качалась круглая луна.

– Давайте споем, – предложил дядя Костя, повернувшись к нам. И начал тихо и задумчиво: – «Чудный месяц плывет над рекою…» Помогайте, ребята!

К его голосу присоединился тоненький голос Еньки, она сидела рядом с отцом, прислонясь к его плечу, неуверенно и смущенно прорезались другие голоса. Дядя Костя пел совсем как мой отец, и я тоже хотел подпевать, но не мог, мне было душно, будто сердце мое стало огромным и подступило к горлу.

После песни мы попросили Енькиного отца рассказать, как он встречался с Чкаловым, и про войну тоже. Про летчика-героя он говорил интересно, а о войне сказал мало.

– Про Ольгу-то чего слыхал? – тихо спросила тетя Маня, убирая со стола. – Как она погибла-то?

– Да, мне писали, – чуть помолчав, сказал дядя Костя и обнял Еньку. У нее, как тогда в классе, задрожали губы. – Разбомбили весь госпиталь…

Уходили мы от них поздно вечером. Мы уже знали, что завтра Енька уедет из Родничков… Дядя Костя и Енька вышли с нами за ворота. Мальчишки и девчонки стояли кучкой. Дядя Костя положил одну руку на Мишкино плечо, другую на мое и сказал:

– До свиданья, ребята. Вы были хорошими друзьями Жене. Мы будем вас помнить…

Я возвращаюсь с речки, не спеша иду по задумчивой вечерней улице.

Вот и дом, где жила Енька. Где она теперь? Что с ней? Ничего не стоит взрослому человеку узнать о двенадцатилетней девчушке. Но всякий раз я прохожу мимо.