Текст книги "Лесные яблоки"

Автор книги: Иван Данилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

На оборонном поле

Самый большой класс, где в Новый год ставили елку, а в будние дни проводили собрания и сборы, был забит мальчишками. За партами сидели по трое, по четверо, но все равно мест не хватало. У учительского стола тихо переговаривались директор школы Аркадий Петрович и председатель колхоза Буланкин. Чуть в сторонке примостилась на табуретке учительница немецкого языка Мария Ивановна.

Аркадий Петрович протер носовым платком очки, оглядел учеников, что-то поискал на столе среди бумаг, но не нашел и спокойно, даже как-то устало сказал:

– Ребята, в этом году первого сентября вы не придете в школу, учебный год начнется позже…

Класс оживился, все зашептались, а Колька Клок в знак одобрения выставил большой палец и прищелкнул языком.

– Позже потому, – продолжал Аркадий Петрович, – что очень близок фронт. Но мы с вами не должны сидеть и ждать, когда разобьют врага. Мы тоже обязаны помогать своей Родине.

Он хотел еще что-то сказать, но раздумал и, сняв очки, повернулся к председателю колхоза.

– Вот об этом с вами и поговорит сейчас Кузьма Платонович.

Раздались хлопки. Мы любили, когда Кузьма Платонович выступал перед нами на сборах или торжественных собраниях; он рассказывал о гражданской войне, о том, как командовал ротой, как в боях за Роднички лишился пальцев на правой руке и получил сабельный удар в лицо. До войны Кузьма Платонович работал кладовщиком, а когда бывший председатель ушел на фронт, на его место избрали Буланкина.

Председатель одернул зеленую гимнастерку и, выпрямившись, шагнул от стола ближе к партам.

– Дорогие товарищи учащиеся Родничковской семилетней школы, – отрывисто начал он, – сегодня восемнадцатое августа сорок второго года. Враг отошел от Дона и подступил к Сталинграду. – Буланкин говорил громко и строго, будто отдавал команды. – Ваши отцы и старшие братья в эти часы героически сражаются. И они победят! – Он стукнул культей по парте, и веко левого глаза, там, где синел глубокий шрам, задергалось. – Мы с вами тоже советские люди, и мы будем всячески помогать фронту. Сейчас во что бы то ни стало нам нужно убрать хлеб, и в первую очередь с оборонных полей. Скосили мы пока мало. Кто постарше, сядут на лобогрейки, а остальных поставим на ток… Словом, через час все, как один, в степь. Предупредите домашних и опять сюда… Сейчас вы – главная опора тыла! – закончил он и сел. Но тут же поднялся: – Да, чуть не забыл: это вам подарок от колхоза. – Левой рукой он неловко вытащил из-под учительского стола плетеную корзину и снял с нее газету. Корзина была с виноградом.

– Ура-а! – прокатилось по классу, кое-кто даже вскочил с мест.

Но Аркадий Петрович поднял руку.

– Тише. Все получите… По одной кисти… И еще вот что: с вами поедет Мария Ивановна…

– Ура-а-а! – опять закричал класс.

Мария Ивановна нас еще не учила, она вела немецкий язык, а у нас его пока не было. Но мы знали, что эта учительница никогда никого не ругала, не водила к директору, всех называла на «вы». Она краснела и растерянно моргала, если кто-нибудь из учеников грубил ей. Ехать с такой учительницей в степь было одно удовольствие…

В бригаде нас с Мишкой разлучили. Его поставили погоничем быков к глуховатой тете Мане – они косили на лобогрейке. Мы, четвероклассники, крутили на току веялку. Это только поначалу она кажется такой легкой и вращать ее колесо – одна забава. Но через полчаса начинает ныть в локте, потом деревенеет плечо, на ладонях пузырятся кровяные мозоли, и к вечеру уже не чувствуешь ни рук, ни спины и ничего вокруг себя не видишь, кроме мельтешащего перед глазами колеса. В сумерки, когда Марта-хохлушка поставит на длинный дощатый стол большие миски с хлёбовом, ложка вываливается из рук – такими они становятся непослушными.

В первый вечер я вообще не дождался ужина. Зашел в будку, прилег на нары, и глаза тотчас слиплись. А чуть свет нас разбудил Исай Егорович, он работал на току весовщиком. Исай барабанил палкой по нарам и кричал:

– Подъем! Да что же вы не встаете? Вот помощничков бог послал.

Ребята вставали невыспавшиеся, хмурые.

– Орет, как у себя в саду, – буркнул Мишка, натягивая гремучие плащ-палаточные штаны.

– Фулюган! – рыкнул на него Исай Егорович. – Тюрьма по тебе плачет…

Сели за стол, повариха Марта налила клейкого горохового супа. Пять-шесть рук потянулись к каждой чашке, наперегонки застучали ложки.

– Я тебя вчера будил, будил, – вспомнил Мишка. – И тряс тебя, и водой брызгал, а ты как убитый.

– Миша, иди за быками! – крикнула тетя Маня из дверей соседней будки. – Я сейчас приду.

– Ну, до вечера, – кивнул мне Мишка, вылезая из-за стола. – Да гляди опять так не усни.

Но встретились мы с Мишкой в тот день раньше. В полдень Марта пошла в овраг за дровами и увидала, что черные быки вместе с лобогрейкой несутся пополю.

– Лишенько мое! – закричала она испуганно и, забыв про дрова, кинулась на стан. – Люди добри, бачьте!

На току побросали работу, глядели, как быки неслись к стану. Уже было видно, как Мишка, привстав, лупил их хворостиной.

– Может, диверсанта поймали? – высказал предположение Юрка Чапаенок, сын бригадира.

– Вшу он поймал, а не диверсанта! – выругался Исай Егорович. – Фулюганит, да и все… Давайте работать.

Но никто не поднял лопаты, никто не взялся за ручку веялки. Возле оврага Мишка на ходу спрыгнул с лобогрейки и, не оглянувшись на быков, помчался к стану. Лицо его было бледнее кукурузной лепешки, губы тряслись.

– Тетку Маню убили! – выпалил он на бегу.

– Кто? – Мария Ивановна рванулась навстречу к Мишке. – Кто убил?

– Быки. Рогом… Она там лежит…

Вскоре тетю Маню привезли на стан, она оказалась живой, но лицо и белый платок были в засохшей крови. Она не могла подняться на ноги и на одноконке ее отправили в станицу.

Весь остаток дня Мишке пришлось рассказывать любопытным, как все произошло.

К полудню тетя Маня пожаловалась на ломоту в спине и попросила Мишку посидеть на лобогрейке, а сама стала к налыгачу. В конце загонки, на развороте, быки заупрямились. Тетка щелкнула одного из них по ноздрям, бык мотнул головой и угодил ей рогом чуть выше виска. Тетя Маня и ахнуть не успела, повалилась на землю. Мишка испугался и погнал быков на стан.

В эту ночь Мишка долго не мог уснуть, окликал меня, мы шепотом говорили с ним.

– Знаешь, это не быки, а звери, – рассказывал он, – я устану, а им хоть бы что…

Уже давно затих стан. Спали мальчишки, доносился тяжелый храп из соседней будки, где жили взрослые, а Мишка все ворочался, вздыхал, и вздохи его мешали мне заснуть. Из-за матерчатой перегородки слышалось невнятное бормотание поварихи Марты.

В станице Марта живет недавно, приехала с Украины, но мы уже привыкли к ней, потому что она любит нас. За столом старается налить лапши покруче и всегда приговаривает какие-то смешные слова.

– Ешь добре – дивчины гарни любить будуть, – сказала она мне вчера. – Таки, як Мария, – и указала на нашу учительницу.

Я поперхнулся и еще ниже уткнулся в чашку.

– Что вы говорите, Марта! – упрекнула повариху учительница. – Это же дети.

– Ну що ж диты? Хиба я погане кажу?

И правда, ничего плохого мы от нее не слышали. Наоборот, накормив бригаду, Марта часто зажигала в своем уголке коптилку и кому-то зашивала рубашку, кому-то пришивала пуговицу…

Я лежал, слушал Мишкины вздохи и думал о поварихе Марте, вспоминал ее смешные слова, ее рассказы про Днепр, про белые хаты и сады…

День шел за днем. Тетя Маня еще болела, и Мишку посадили на лобогрейку, погонычем у него стал Колька Клок. Их приравнивали к взрослым. Мишкина фамилия даже стояла на доске показателей. Каждый день они скашивали больше всех, и скоро Мишку записали на самом верху доски. Его все хвалили: и бригадир, и Марта, и Мария Ивановна. Мишка смущался, но отвечал с достоинством:

– Стараемся…

На десятый день к вечеру, когда мы собрались ужинать, к полевому стану подкатил на тачанке Буланкин. В своем неизменном кителе и кирзовых сапогах он был похож на военного.

Кузьма Платонович подошел к столу, левой рукой поздоровался с каждым из нас и присел на краешек скамейки.

– Ну, Марта, чем кормишь людей? – обратился он к поварихе.

– Що даете, тем годуваю.

За столом засмеялись.

– Срезала ты меня. Но ничего, товарищи, чуток полегчает на фронтах – и нам повольнее будет. – Кузьма Платонович поглядел на давно не стриженные головы ребят, склоненные над чашками, и спросил у весовщика:

– Ну как помощники, Егорыч?

– Да ничего… – замялся тот. – Как говорится, на безрыбье и рак – рыба.

Ну, это ты зря… Гляди-ка, за эту десятидневку сколько скосили.

– Конечно, – согласился весовщик, – двадцать рук не две руки. Стараются ребята. Но есть тут некоторые…

– Это кто же?

– Да вот Железняков, – с ухмылкой кивнул Исай.

– А что он? – Председатель насторожился.

– Старшим грубит. Словами всякими выражается.

– Так, так… – Буланкин задумчиво потрогал щетинистый подбородок. – А я ему премию привез. Как передовику. А он, выходит, недостоин?

– Глядите, – протянул Исай Егорович, – вы начальство, вам виднее.

– Чего глядеть-то? Лучше всех работал! – крикнул Вовка Волдырь.

Его поддержали другие ребята:

– Попробуй скоси столько!

– Да вон спросите Марь Иванну! Председатель повернулся к учительнице.

– Я бы не сказала… Никаких замечаний, – смешалась она. – По-моему, достоин.

– Ну что ж… – Буланкин шагнул к тачанке, достал из-за сиденья сверток и, вернувшись к столу, раздельно сказал: – Согласно решению правления колхоза передовик хлебоуборки Железняков Михаил Николаевич награждается…

Председатель развернул бумагу и положил на стол прямо перед Мишкой белые чирики из сыромятной кожи.

Мишка мельком взглянул на них и торопливо отвернулся.

– Ну давай твою трудовую руку. Поздравляю.

– Спасибо, Кузьма Платонович, – поблагодарил Мишка, опустив голову.

…В будке, снимая рваные сапоги, Мишка проговорил:

– В чириках-то полегче будет, а то эти прямо отмотали ноги.

…Зори стали холодными, с порыжелых трав долго не сходила зернисто-крупная роса. Все труднее вставали мы по утрам. Но в тот день поднялись дружно – это был последний день нашей жизни в степи. Будка быстро опустела, и лишь Мишка все еще сидел на нарах. Сопя, он втискивал ноги в премиальные чирики. Я стоял у порога, ждал его. Вдруг, чертыхнувшись, он швырнул чирики под нары и пошел босиком.

– Малы, что ль, стали? – удивился я.

– Да ну их! – насупился Мишка. – Вчерась походил по росе – вот такие стали! – Он рубанул на руке по локоть. – А за ночь ссохлись. Кислина, чего ж она…

Неподалеку стоял Исай Егорович, прилаживая к лопате черенок. Услыхав наш разговор, буркнул:

– А намазать солидолом ума не хватает!

Мишка смолчал, будто и не слышал его, но в будку вернулся; встав на четвереньки, достал из-под нар чирики и направился с ними к черной бочке…

…На стан Мишка и Клок вернулись рано. Они докосили последний клин пшеницы, и перегонять лобогрейку на новое место не было смысла: пока добрались бы, стемнело. Клок потолкался по стану и, насвистывая, побрел в буерак.

– Может, где вишней разживусь, – подразнил он нас. – В степи дикая поздно спеет.

Мишка тоже было направился вместе с ним, но его позвала повариха:

– Миша, может, водычки привезешь?

– Ладно, – согласился он и, вскочив на дрожки, покатил под яр.

Добрый хлопец, – похвалила его Марта, заходя в кухню.

С полудня кухня стала для нас объектом самого пристального внимания. По случаю окончания работы председатель колхоза велел устроить для нас праздничный ужин. Это означало, что мы будем есть не гороховый суп, а настоящую лапшу и даже с гусятиной. Живого гусака на стан привез сам Кузьма Платонович. Гусак сидел под перевернутой корзиной и время от времени кагакал, напоминая о вкусном ужине и в то же время оповещая, что он пока жив-здоров и, значит, до желанного момента не так уж близко.

Мишка, съездив за водой, снова появился на току. Подойдя ко мне, спросил:

– Толька, ты не видал мои чирики?

– Не… Да ты же их на цистерне оставлял, – вспомнил я.

– Нет их там.

– Как – нет?

– Вот так, сперли.

– Кто же спер?

– Откуда я знаю…

– Может, кто пошутил? – неуверенно спросил я.

Пацаны растерянно поглядели друг на друга.

– Ребята, кто это сделал? – спросила Мария Ивановна.

В ответ разнобой голосов:

– Не брали мы…

– Они нам велики.

Мы и не видали, куда он их ставил.

– А кто видел? – Учительница повернулась к Мишке.

Он молчал. Выходило, что видел только я.

– Я видал.

Уши мои охватил огонь. Казалось, все глядят на меня.

Мишка поспешил на выручку:

– Толька не брал, я знаю…

– А кого ты подозреваешь? – Мария Ивановна и сама растерялась от такого вопроса.

– Никого я не подозреваю, – мотнул головой Мишка. – А чириков нету.

Мы бросили работу и кинулись на поиски пропажи. Облазили все углы на стане, заглядывали под цистерну, перетряхнули все наши нехитрые пожитки – чирики как сквозь землю провалились.

– Черт с ними, – сказал наконец Мишка. – После войны я себе хромовые сошью… Может, собака какая унесла, они же из кислины.

И все засмеялись, загалдели, будто сразу свалился с души камень.

Пока искали чирики, Марта развела на краю оврага костер. Теперь мы сидели вокруг огня, ждали, когда сварится лапша. Булькала вода, и мы глядели и смеялись – казалось, ничего интересней кипящей лапши не видели. В вечернем воздухе над станом плавал пресновато-сладкий запах вареного теста, щекотал горло и заглушал все другие запахи предосенней степи.

– Гусь, конечно, неплохо, но если бы какая-нибудь животина покрупнее была, – размечтался Колька Клок. – Зарезал бы волк еще одного быка…

И опять мы смеялись, потому что не раз за жидкой похлебкой слышали, как весною напала на быков-летошников волчья стая и двух зарезала. Женщины-трактористки разогнали волков и потом две недели в бригаде ели мясо.

– Хлопчики, за стол! – скомандовала Марта.

Толкаясь, мы шумно стали рассаживаться.

– А кто будет речь держать? – выкрикнул Волдырь.

И тут выяснилось, что ни бригадира, ни учетчика на стане нет – они еще не вернулись с полей. Но откладывать торжество было нельзя.

– Я кажу мову, – сказала Марта. – Я кажу, що вы вси дуже гарни и старании.

Еще она говорила о том, что мы оказали большую помощь фронту, убрав оборонные гектары, хотя мы «зовсим диты».

Мы захлопали ей, и повариха, смутясь, взялась за половник, пошла к котлу.

С каким аппетитом ели мы лапшу с гусятиной, как весело стучали ложками!

Из-за амбаров появился Исай Егорович. Степенно, неторопливо сел к столу, склонился над своей чашкой. Вдруг он поднес ложку к носу, понюхал, потом подвинул к себе лампу.

– Що там, Егорыч? – обеспокоенно спросила Марта.

– Бензином воняет, – метнул он недовольный взгляд в ее сторону. – Где воду брала?

– В родничке. Миша привез…

– Нашла кого послать! – Исай зло отбросил ложку в сторону. – В луже где-нибудь зачерпнул.

Ложки в наших руках застыли. Мишка растерянно оглядел нас и вдруг выкрикнул:

– В роднике я брал! Чего брехать, если не видал.

Марта метнулась к котлу, зачерпнула половником, попробовала сама.

– Правда, чимось пахне, – сказала она неуверенно.

– А-а, поедим! – весело отозвался Юрка Чапаенок.

– Жирнее будем.

Ложки опять дружно застучали.

– Дай-ка мне кусочек мясца, – попросил у поварихи Исай. – И заворчал опять: – Кухарка называется. Добро на дерьмо перевела. Из родника если, так, значит, в котел деготь попал.

– Ни, котел я чистила, – обиделась Марта. – Кирпичом.

– Чистила, так не воняло б.

– Ну-ка я воду попробую, – вызвался Клок и, схватив со стола кружку, побежал к бричке.

Через минуту он пулей летел назад.

– Мишка-а! – кричал он. – Вот они, нашлись! – и размахивал раскисшими, ни на что не похожими теперь чириками. – В бочке они были.

Исай Егорович шваркнул в сторону чашку с мясом и накинулся на Марту:

– Кацапка, нашла помощничка!

Потом набросился на Мишку:

– Ты ш-што, щенок, наделал? Укра-а-али… Ты сам их бросил в бочку. Хромовые тебе подавай, – и замахнулся на него кулаком.

– Исай Егорович, – взмолилась Мария Ивановна. – Он же ребенок.

– Бандит он!

Мишка побледнел, выскочил из-за стола.

– А ты, ты… спекулянт! – выпалил он. – Яблоками торгуешь!

– Ах ты враг народа! – Исай затопал ногами.

– Я враг?! Какой я враг?

Мишка сначала растерялся, но вдруг рванулся к повозке, выхватил из ярма металлическую занозку и, подняв ее над головой, прыгнул к Исаю. Весовщик кинулся за будку к оврагу.

– Убью-ю! – закричал Мишка. – Убью-ю, гада!

– Стой, Железняков… Миша! – Перепуганная Мария Ивановна заметалась по стану. – Ребята… мальчики… догоните его… верните…

Мы бросились за ним вслед. Перескочив овраг, чуть не налетели на Мишку. Он сидел на обрыве, обхватив руками голову, и сотрясался всем телом.

Пришла Мария Ивановна, все вместе мы еле уговорили Мишку идти на стан.

Марта убирала со стола и вслух горевала:

– Це ж я виновница. Бачила и забула… Днем горючевоз приезжал, будь вин клят, и переставыв черевыки на бочку… Шо ж теперь буде? Щож буде?

Друзья и враги

Огород наш – сразу за станицей, чуть дальше негустого леска. Сбегать туда за огурцами или за поздникой ничего не стоит. Другое дело – везти с этого огорода на скрипучей тачке два мешка картошки.

Нагнув голову, я тащил тачку, и ее разболтанные колеса сползали в шершавую колею, продавленную в суглинке после дождей. «Вот до того кустика довезу и отдохну, – уговаривал я себя. – Или лучше до крайнего дуба. Там холодок…» Я поднял голову, чтобы смерить расстояние, и увидел Еньку. Я ее сразу угадал.

Приезжая девочка сидела под дубом, где я намеревался отдохнуть. Она пасла тети Маниного поросенка. На коленях у Еньки лежала книжка.

Я хотел проскочить мимо дуба незамеченным, но тачка, как назло, загромыхала на кочках, заскрипела колесами. Я уже было проехал, когда услышал голос:

– Толя, здравствуй…

Я не ответил – сроду мы не здоровались с девчонками. Так лишь, головой кивнул да приостановился немножко. Енька вскочила с земли, одернула сарафан и направилась ко мне. И я опять заметил, какие у нее длинные косы и смешные брови – длинные и прямые.

– Толя, – сказала она, – тебе не трудно натрясти желудей?

Вот ведь, вредная, как спросит! И отказаться нельзя. Чего же тут трудного?..

– Я палкой сбивала, а теперь не достану, – пожаловалась она. – Желуди остались только на макушке.

– Стрясу, – согласился я и, глянув по сторонам, полез на дуб.

Енька стояла внизу и, запрокинув голову, следила за мной. На макушке желуди еще никто не трогал, и они висели густо, как виноград. Я качнул ветви, и желуди часто и тяжело застучали по земле.

– Ты меня убьешь! – засмеялась Енька, отскочив в сторону.

Я промолчал и на этот раз. Вообще-то мне хотелось сказать ей что-нибудь, но слова не находились, и я только сильнее раскачивал дуб.

– Спасибо, – поблагодарила Енька, когда я спрыгнул на землю.

– Не за что…

– Скучно здесь, – сказала Енька. – До войны мы часто за город ездили. Папа меня на лодке катал… – Енька немного помолчала и похвалилась: – Эту книгу папа подарил мне в день моего рождения.

– Он воюет? – спросил я.

– Да, папа – летчик. Он с Чкаловым был знаком.

– Честное слово?

– Да. – Брови-крылышки вспорхнули.

Я с интересом стал рассматривать книжку. Это были сказки Андерсена с цветными картинками.

– Эй, свинарка и пастух!

На дороге стоял Колька Клок с удочками и торбой через плечо. Вприщур оглядев нас с Енькой, он хмыкнул:

– Книжечка-то про любовь? – и вразвалку направился к нам, протянул руку за книжкой.

– Не трожь! – предупредил я.

– А ну дай! – Колька сжал кулаки и пошел на меня.

– Перестаньте! – Енька кинулась к нам.

– Чего орешь? – Клок презрительно оглядел ее. – Репьев в патлы захотела? – Он скривил толстые губы, погонял во рту слюну и плюнул в Еньку.

Я бросился на него. Колька повернулся, и мой кулак врезался ему в нос. Хлынула кровь, он замотал головой и наотмашь лупанул меня по щеке.

– На, на!

Я знал, мне не справиться с ним: Клок и выше и сильнее, но отступать было некуда. Мы лупили друг друга куда попадя. Он расквасил мне губы, повесил под глазом синяк. Потом схватил меня поперек и хотел свалить на землю.

Я вцепился в его рубаху, и она с треском разорвалась на спине. Клок сразу отступил и испуганно стал озираться на свою спину.

– Погод и, мы еще встретимся! – пригрозил он и, подняв с земли удочки, пошел в станицу.

Я взялся за ручки тачки и направился за ним.

– Толя, Толя! – летело мне вслед.

Но я не обернулся.

…Ночью мне приснилась Енька. Раньше мне никогда не снились девчонки, в своих прежних снах я видел то отца, то мать, а однажды даже свою собаку Шарика. А тут вдруг приснилась эта приезжая девчонка.

Уже темнело, когда мы с Мишкой подошли к станице. За день мы успели сделать многое – оборвали свою яблоню и сходили за Дон. Там, на месте недавних боев, хотели разжиться оружием. Но ничего интересного не попалось, лишь в одной траншее нашли какой-то металлический коробок с двумя короткими электрическими проводами. Коробок оказался нелегким, и мы долго думали, брать его или не надо. Решили все-таки взять. Теперь я нес этот непонятный нам трофей и Мишкин пистолет, а Мишка тащил на горбу мешок с яблоками.

Из-за деревьев завиднелись крыши домов, и Мишка сказал:

– Сунь пистолет за пазуху, а то еще встретит кто…

– Ну и пусть.

– Тебе пусть, а мне влетит, – огрызнулся он. – Вчера уж и так мать в Совет вызывали. Жучили за меня.

– Исай, что ли, нажаловался?

– А то кто же? Чуть политику не пришили. Говорят, нападение на Советскую власть. Спасибо, Буланкин заступился.

– Какая Исай власть? – удивился я.

– Не знаю. Над дезертирами, что ль, главный.

– Над какими дезертирами?

– Ну если какие будут у нас, – объяснил Мишка. – Он знаешь почему не на фронте? Ему тоже повестка была. Вызвали в военкомат, а он как раз поймал в соседнем хуторе какого-то дядьку, вроде тот от фронта хоронился, и погнал его в милицию. Его и оставили тут…

Я поспешно сунул пистолет под рубаху – идти стало труднее, спадали штаны, нужно было поддерживать и их.

Впереди в темноте замаячило белое пятно.

– Бабка какая-то, – сказал я.

– Ага.

Но шла не бабка, а Талька. Прихрамывая, она несла ведро, прикрытое лопухами. Увидев нас, подалась в сторону, уступая дорогу. Но мы не стали ее обгонять.

– Эй, куркулиха, – крикнул Мишка, – чего тянешь? Талька не ответила, лишь ускорила подпрыгивающий шаг.

– Чего несешь, спрашиваю? – сердито переспросил Мишка.

– Терн, – хмуро отозвалась Талька.

– Дашь покушать?

– Возьмите. – Талька остановилась и сняла с ведра лопухи.

Мишка зачерпнул горсть, бросил тернины в рот.

– Ничего, сладкий.

Я тоже взял несколько штук.

– Берите больше, – разрешила Талька.

– Ну да, а потом тебя отец будет лупить, – сказал Мишка. Она промолчала.

– Сильный у вас терн? – поинтересовался Мишка.

– Сильный.

– Залезть-то можно?

Талька робко улыбнулась.

– Нет, правда, – начал он уговаривать Тальку. – Давай вместе. Ты там с отцом поговоришь пока, а мы нарвем.

– Берите вот. – Талька переставила ведро.

– Этот неинтересно… Ну, поможешь нам?

– Темно сейчас, – растерянно проговорила Талька.

– Да не сейчас, завтра днем. Ладно? Талька покорно кивнула.

– Зачем столько насадила-то? – спросил Мишка. – Тяжело ведь.

Талька промолчала и со вздохом взялась за дужку ведра. Мишка забрал у меня коробок, показал на ведро:

– Помоги…

И мы пошли втроем. Совсем стемнело, никто не видел, что мы идем с девчонкой и несем ее ведро, но все равно чуть-чуть было неловко перед собой…

Станица зажгла свои недолгие огни. Жидкие и немощные, они едва зажелтили окна. Я глянул на свою хату и задержал шаг – наши окна горели непривычно ярко. Стало тревожно, и я, торопливо попрощавшись, побежал. Я мчался по улице и ничего не видел, кроме света наших окон. Что-то случилось, раз мать зажгла лампу. Обычно в хате горела коптилка – гильза с крученым ватным фитилем. А семилинейная лампа с отбитым и заклеенным газетой стеклом стояла на самом верху полички. Керосин продавали редко, и мать зажигала лампу только в очень большие праздники.

Не закрыв на щеколду дверь коридора, я влетел в хату и остановился на пороге.

У стола сидели мать, тетя Маня и Марта-беженка. Они ели красные помидоры.

– Отец письмо прислал. – Мать показала мне листок, который лежал тут же на столе. Она сидела в чистой белой кофточке, хорошо причесанная, большие косы тяжелым узлом лежали на голове, и лицо ее было добрым и неуставшим.

– Можно почитать? – потянулся я к письму.

– Читай.

Отец писал, что они были в окружении и потому он так долго не писал нам. Сейчас они вышли к своим и опять бьют фашистов. Еще он передавал всем поклоны и несколько строчек писал прямо мне – просил помогать матери и хорошо учиться. Это на одной стороне листка. А на другой я увидел рисунок. Солдат в пилотке глядел на меня отцовскими, чуть прищуренными глазами. Под рисунком – продолжение письма, опять уже матери:

«Тоня, ты просила прислать карточку. Но сфотографироваться тут негде. Посылаю вам с сыном рисунок. Рисовал мой товарищ. Правда, похоже не очень, но переделывать нет времени, через полчаса пойдем в бой. Живы будем – сфотографируемся вместе после победы».

Я прочитал письмо, и мать забрала его, гости опять разглядывали рисунок, и тетя Маня все находила в нем новые черточки сходства с отцом.

…Вот я опять гляжу на этот рисунок, сделанный неизвестным художником двадцать шесть лет назад. Так он и остался единственным отцовским портретом. До войны отец не фотографировался – считал ненужным делом, а потом не успел… Нет, в сорок втором под Сталинградом он не погибнет. Он еще дойдет до Одера и там упадет на чужой, холодной земле.

Теперь трудно сказать, насколько схож отец с нарисованным бойцом, но мне дорог этот солдат. В детстве мне нравилось глядеть на знаки в его петлицах, на пилотку со звездой. Теперь я вижу рисунок иначе – я не замечаю знаков, а вижу только усталое, напряженное лицо. Вероятно, окопный художник не был хорошим портретистом, но он нарисовал отца таким, какими были солдаты: усталым, с непреклонной волей пройти все ради освобождения родной земли. Я показываю этот рисунок друзьям и говорю:

– Это мой отец…

Первый школьный день прошел шумно и суетно. Все носились по коридору как оглашенные, на уроках толкали друг друга, не боясь, что у соседа будет клякса – клякс было делать не на чем. Тетрадей в школу не завезли, и мы писали мелом на крышках парт. Парта делилась пополам. Такое учение нам нравилось – во время диктанта тут же, на уголке, можно нарисовать самолет или чертика с рожками и показать соседу, а если учительница идет к твоей парте, успеть стереть рисунок рукавом…

После каникул школа кажется уютно-праздничной и немножко чужой. Хочется скорее вбежать в новый класс и занять парту где поинтереснее, например у окна. За парты у окон всегда разгорались у нас споры.

Накануне мы с Волдырем договорились сесть на последней парте в первом ряду. Мы пришли рано, но все равно опоздали – парта у окна была занята: там сидели Талька и приезжая девчонка Енька. На других рядах тоже ничего подходящего не оказалось, и мы сели впереди этих девчонок – лучше уж тут, чем рядом с учительским столом.

– Ничего, – пообещал Волдырь, – мы их выкурим отсюда. Сами убегут. Новенькая эта враз запищит.

Мы с Волдырем стояли у дверей, и Енька не могла слышать нашего разговора, но почему-то она сидела как виноватая… Наверно, это заметил не только я – к парте, где сидела Енька, поворачивались многие. Особенно девчонки. На Еньке было коричневое платье с белым воротником, и вообще она казалась вырезанной из книжки. Больше всего меня удивил ее черный кожаный портфель с двумя замками. Это тебе не сумка, сшитая матерью из твоих же старых штанов.

– Буржуйка, – презрительно сказал о Еньке Волдырь.

И мне было трудно возразить. Каждый новый урок подтверждал правоту Вовкиных слов – оказалось, что у нее есть еще и тетради и даже пенал. Я, наверное, возненавидел бы Еньку, как и положено ненавидеть буржуев, если бы не урок рисования. Рисованию нас учила немка Мария Ивановна. В тот раз она разрешила рисовать на вольную тему.

– А город можно? – спросила Енька.

Я покосился назад и обомлел – перед Енькой лежала раскрытая коробка с цветными карандашами. Плотно прижатые друг к другу, они зарябили перед моими глазами, засветились радугой.

Я торопливо отвернулся.

Енькины карандаши заметил весь класс.

– Дай мне красный, а? – попросил ее Юрка Чапаенок. – Мне лишь звезду.

Енька молча подала ему карандаш.

Может, и мне спросить? Эх, тогда бы я нарисовал!..

Она словно угадала мои мысли:

– Бери и ты, – и подвинула коробку на самый верх парты. У меня аж пальцы дрогнули, когда я выбирал карандаш, и в носу защекотало – карандаш пах чем-то горьковато-сладким.

Скоро коробка опустела – к Еньке тянулись руки со всех парт.

Рисовали кто на чем – на конторских ведомостях, на серой оберточной бумаге. Дома, на печи, я изрисовывал простым карандашом все стены, а потом стирал пальцем. Кое-что стирать было жалко, и я решил завести альбом. Под него приспособил тоненькую книжечку, найденную в сундуке. А тут еще подвезло с карандашами. Я раскрыл книжку и принялся рисовать, как наши пушки сбивают немецкие самолеты…

Последней по расписанию была история. Ее вел у нас директор.

Едва Аркадий Петрович повесил на доску карту и взялся за указку, как за окном щелкнул выстрел, зазвенело разбитое стекло, пуля прожужжала над нашими головами и впилась в стену. Аркадий Петрович бросился к окну, мы тоже вскочили с мест. По школьному двору бежал, оглядываясь, Колька Клок.

Аркадий Петрович быстро вышел из класса, вслед за ним выбежали и мы и с радостным гиком погнались за Колькой. Скоро Клок был пойман. В кармане у него мы нашли десяток патронов. Но оружия никакого не было.

– Пустите… Ну чего вы? – вырывался Колька. – Я нечаянно.

Клок был доставлен в класс. Аркадий Петрович начал «допрос».

– Почему ты не на уроке? – строго спросил он Кольку.

– Выгнали, – признался Клок. – Я… я в воробьев хотел, Аркадий Петрович.

– Где оружие? – директор ощупал его карманы.

– У меня ничего нету, – поспешно отозвался Клок.

– А из чего же ты стрелял? Может, патрон сам вылетел?

Клок уронил голову.

– Я спрашиваю, из чего стрелял? – раздельно повторил директор.

– Из подсолнуха…

– Из чего? – Аркадий Петрович удивленно поднял глаза.

– Из подсолнуха.

– Это как же так? – Глаза под очками чуть засмеялись.

– Да просто! – оживился Колька. – Долбишь дырочку, в нее немножко пороху и патрон. Потом подожгешь…

Мы глядели на Кольку раскрыв рты. Как же это мы раньше не догадались, что так можно?

Аркадий Петрович поймал наши заинтересованные взгляды и сказал суховато:

– Идите домой, ребята. Я один с ним разберусь.

Учебный год начался…