Текст книги "Пятый день"
Автор книги: Иван Мележ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Иван Павлович Мележ
Пятый день
Первая попытка вырваться из блокады кончилась неудачей. Бригада вынуждена была на рассвете вернуться обратно, занять свои прежние рубежи.
Положение еще более ухудшилось. Воспользовавшись том, что отряды, которые пошли на прорыв, снялись со своих мест, гитлеровцы кое-где без боя продвинулись вперед и укрепили свои позиции.
На рассвете командир бригады Туро вец возвращался из отряда Зайцева к себе о штаб. Его тревожили невеселые мысли – настроение многих партизан после неудач этой грозной ночи было, как о н заметил, подавленным. Всех беспокоила будущая судьба бригады.
"Как это могло произойти?" – старался он сосредоточиться, но голова была тяжелой, непослушной: давала себя знать усталость и перенесенное потрясение.
Обрывками в памяти вставало недавнее.
Мины, завывая, проносятся над головой и разрываются то там, то тут. В стремительном свете разрывов оогнено вспыхивают деревья, раздаются крики раненых.
Он вдруг вспомнил другое – эти два чертовых пулеметных гнезда. Пулеметы так секли, что нельзя было поднять голову.
"Товарищ комиссар! Разреши ее, я… его гранатой".
Коля Малик, комсорг отряда, взял гранаты, быстро вставил запал и пополз. Туровец через несколько минуг услышал в той стороне два взрыва. Один пулемет сразу умолк, но другой, тот, что находился правее, строчил злее прежнего… Потом издалека неожиданно ударила пушка. Снаряд с шумом пролетел над головой и разорвался позади, между деревьями…
"Эх, мин нету!" – невольно снова пожалел комиссар, как будто те пулеметы мешали и теперь.
Думая о прошедшем бое, Туровец подошел к штабу, который размещался на той же полянке, что и вчера. Сегодня тут царил беспорядок, свидетельствовавший о том, что хозяева вернулись сюда недавно.
Полуразобранный вчера шалаш выставлял напоказ голые темные жерди. Его еще не успели покрыть. Ящики со штабным имуществом валялись на траве…
Возле шалаша щуплый черноглазый начальник штаба Габдулин просматривал папку с документами. Он сказал Туровцу, что командир бригады Ермаков находится у радиста, разговаривает со штабом соединения.
Через минуту пришел и Ермаков.
– Ну что, Микола? – спросил Туровец. – Чем порадуешь?
– Обещают прислать с фронта самолет…
Как там Зайцев?
Туровец рассказал. Ермаков, слушая, беспокойно ходил взад и вперед. Шагал он тяжело, широко и ровно, словно мерил шагами землю; пройдя несколько шагов, резко на каблуках поворачивался и по своим же следам шел обратно. Ермаков был мрачным и встревоженным. Невдалеке от штаба раздавалась почти не прекращающаяся пулеметная стрельба.
– Ковалевнч воюет, – перебил комиссара Ермаков. – Продолжай, продолжай, – кивнул он Туровцу и снова зашагал, старательно приминая каблуками траву.
Туровец кончил рассказывать, а комбриг все ходил и ходил. Ермаков никогда не умел скрывать своего настроения, все, что он переживал, отражалось на его подвижном, выразительном лице. Думал он, очевидно, о чем-то неутешительном, уголки его губ недовольно кривились.
– Как это могло произойти? – ни к кому не обращаясь, проговорил Туровец. – Недооценили, может быть, силу врага?
Ошиблись в чем-то?
Ермаков резко остановился, живыми зеленоватыми глазами посмотрел на комиссара, удивленный тем, что тог отгадал его мысли.
– Ясно – как, – сказал он неохотно. – Прошляпили – вот как! – И зашагал снова.
– Прошляпили? В чем? Место выбрали неудачно? Не может быть, чтобы всюду столько фрицев сидело.
– На рожон сами полезли!
Габдулин сообщил, что после того как партизаны разведали участок, гитлеровцы уже вечером подбросили туда в подкрепление пехоту с минометами и несколько танков – они укрепили свои ненадежные позиции, в том числе и эту.
Ермаков озабоченно остановился и, очевидно, приняв решение, бросил:
– Я поеду к Ковалевичу, потом к Лосю заскочу. Вернусь через два часа.
Легко повернувшись на каблуках, он крикнул на ходу ординарца и скрылся за дересьягуш. Послышалось нетерпеливое норовистое пофыркивание коня.
– Вот тебе и Первомай! – невесело усмехнулся Габдулин. – Не повезло, можно сказать. Праздничный вечер и всякие там торжества отменяются… или переносятся на следующий год. То же, что было в позапрошлом… Л солнце майское, праздничное! – вздохнул он, с завистью оглядываясь вокруг. – И такая красота повсюду, черт побери, что о смерти и думать не хочется.
Туровец посмотрел на часы.
– Скоро должны передавать приказ Сталина. Если б ты знал, как мне не терпится услышать его слово, Рашид! Я пойду к рации.
– Я тоже иду, комиссар! Будем вместе слушать Сталина – значит, все-таки и у нас будет первомайский праздник!
– Будет, Рашид!
Туровец и Габдулин пересекли полянку н подошли к согнувшейся немолодой березке, под которой примостился со своей рацией радист Земляков.
"Что Сталин скажет?" – с надеждой и волнением думал комиссар.
В батареях рации кончались последние остатки энергии, и рацией пользовались теперь только при выполнении самых важных боевых операций.
Радист, светловолосый, небольшого роста хлопец, стоя па коленях, копался во зле своей коробки.
Туровец еще издали крикнул:
– Настрой, земляк, ца Москву! Товарища Сталина будем слушать.
Узнав о том, что сейчас будут передавать приказ, возле рации собрались все, кто был в это время при штабе. Под березой, около Туровца, Габдулина и Зс;,лякова, образовался круг. Радист поудобнее уселся перед ящиком, положил на него– листок чистой бумаги, отточил три карандаша.
Туровец то и дело вынимал из кармана часы Кировского завода с толстым стеклом из слюды над пожелтевшим циферблатом.
Эти часы сохранились у комиссара еще с довоенного времени и верно служили всю войну. Ему предлагали разные трофейные «редкости», один раз подарили замысловатые флотские часы, но комиссар не расстался со своими, а подарок отдал одному разведчику.
Минутная стрелка медленно приближалась к двенадцати. Когда до двенадцати оставалось три минуты, Туровец дал знак радисту – время включать. Он взял один наушник, второй протянул Землякову. Радист повернул рычаг. В наушниках сначала послышались беспорядочный треск и шипенье, потом, постепенно проясняясь, раздались первые слова:
"…Керчи и Никополя, плодородные земли между Днепром и Прутом. Из фашистского рабства вызволены десятки миллионов советских людей".
"Что это? Приказ Сталина? Неужели опоздали? – тревожно мелькнуло в голове. – Как же это? Неужели часы подвели?"
"Выполняя великое дело освобождения родной земли от фашистских захватчиков, Красная Армия вышла к нашим государственным границам с Румынией и Чехословакией и продолжает теперь громить вражеские войска на территории Румынри…"
Да, это приказ Сталина! В этом невозможно было ошибиться, хотя Туровец и не слышал начала передачи. Приказ написан по-сталински просто и ясно и пронизан верой вождя в победу. Не дыша, вслушивался он в голос диктора, стараясь все запомнить, боясь пропустить хотя бы одно слово.
Вместе с иим замерли все, кто находился у рации, хотя они и не слышали слов приказа. Они жадно следили глазами за Туровцем и радистом и по их лицам старались угадать содержание приказа. И когда черные цыганские глаза комиссара заискрились радостью, люди вокруг заулыбались; когда же лицо его стало серьезным и крутой смуглый лоб от виска к виску перерезали бороздки морщин, люди невольно насторожились. Несколько партизан старались заглянуть из-за плеча радиста на белый разлинованный лист бумаги из какого-то немецкого «гроссбуха», который Земляков быстро заполнял неразборчивыми завитушками.
Туровец, слушая, казалось, забыл обо всем.
"Отечественная война показала, – звучало в наушнике, – что советский народ способен творить чудеса и выходить победителем из самых тяжелых испытаний".
Комиссару показалось, что это сказано специально для них, как будто Сталин мог знать об их положении. Пораженный этой мыслью, комиссар пропустил несколько слов.
Он сразу спохватился и еще напряженней стал вслушиваться в торжественный голос диктора. В эти минуты он забыл об усталости, которая еще недавно валила его с ног, о непереносимой, казалось, тяжести, угнетавшей его после неудачной попытки вырваться из блокады.
– Что передают? – не выдержал широкоплечий русобородый партизан с марлевой повязкой на большой стриженой голове.
Комиссар нетерпеливо мотнул головой: не мешай. А далекий голос из Москвы продолжал:
"Дело состоит теперь в том, чтобы очистить от фашистских захватчиков всю, – диктор сделал ударение на слове всю, – нашу землю и восстановить государственные границы Советского Союза по всей линии, – диктор выделил последние слова, – от Черного до Баренцева моря".
"Пришла наша очередь! Наш праздник наступает!" – пело в сердце Туровца.
И хотя это была еще только задача, которую вождь ставил перед армией и народом, Туровец принял ее так, словно она уже стала действительностью, совершившейся реальностью. Давно не знал он такой радости. Первый день мая принес ее как вознаграждение за все тревожные ночи и дни.
Когда он услышал: "Да здравствуют советские партизаны и партизанки", ему показалось, что это вся необъятная свободная родина, что лежала по ту сторону фронта, приветствует их и желает им успеха в тяжелой борьбе.
– Можете надеяться на нас, Иосиф Виссарионович! – прошептал взволнованный Туровец.
Диктор уже произнес последнее: "Верховный Главнокомандующий Маршал Советского Союза И. Сталин", уже зазвучали торжественные звуки марша, а он все еще держал наушники. Марш неожиданно оборвался – это Земляков, экономя энергию, выключил рацию. Туровец приказал включить ее, чтобы послушать начало приказа, который диктор стал снова читать. Комисар послушал пропущенное им место приказа, положил наушники, встал и повернулся к партизанам.
"Что сказал Сталин?" – прочел комиссар во внимательных, напряженных взглядах партизан.
– Товарищ Сталин сказал, друзья, – волнуясь, произнес Туровец, – что наша задача заключается в том, чтобы очистить от фашистских захватчиков всю советскую землю и восстановить наши границы. – Он обвел сияющими, вдохновенными главами лица партизан.
– Всю землю! Слышали? – выкрикчула радостно Залесская, веселая певунья-сестра, и неожиданно для всех зачлакала.
– Значит, теперь скоро будет свободна и наша Беларусь?
Возбужденные голоса покрыл густой и сильный, как заводской гудок, бас раненого с повязкой на голове:
– Тихо вы! Слушайте лучше! Что, товарищ комиссар, Сталин еще сказал?
Турозец стал пересказывать содержание приказа, стараясь вспомнить каждое услышанное им слово. Все слушали напряженно и взволнованно. Особенно запомнилось ему лицо Залесской, смотревшей на него затуманенными слезами счастливыми глазами. Бородатый раненый с повязкой слушал с суровым выражением лица и с яростью смотрел на всякого, кто перебивал Туровца вопросами.
Глядя на них, комиссар еще раз подумал о том, как всем им нужны сталинские слова, как ждут их в каждом окопе. Нужно немедленно передать их во все роты, все взводы, каждому бойцу.
Он повернулся к Землякову:
– Переписал приказ?
– Сейчас кончаю.
Туровец пожалел, что нет теперь типографии: – другое дело было бы. Ну, что ж делать, переписывать так переписывать!
Он подозвал нескольких партизан, протянул бумагу Габдулину и уселся сам.
Когда листки были переписаны, Туровеи с нарочным разослал их в отряды. На дорогу он наказывал:
– Что бы ни было, донесите… Приказ товарища Сталина!
В отряд Ковалсвича комиссар пошел сам – ему хотелось лично передать на передовую сталинский приказ.
Солнце поднялось выше и купалось в глубокой дымчатой синеве. Лучи, пробиваясь сквозь густую зелень берез и осин, пятнами сверкали на влажной коре, на траве. Светлые полосы, как шелковые ленты, весело расцвечивали тенистую полутьму леса. Деревья стояли молчаливые, спокойные, попраздничному торжественные. Птичье царство на разные голоса славило радость существования, первый день мая.
Туровцу вспоминались отдельные выражения приказа. Он снова думал о недавней ночи, но теперь все пережитое вставало в другом свете. Ощущение громадной, почти непоправимой беды, которое раньше едва не поглотило все другие ощущения, отступило. Он увидел теперь ночные события с высоты, с которой был виден весь фронт.
И он еще раз почувствовал, что нужно как можно скорее рассказать всем партизанам, что происходит там, за кольцом блокады.
Отряд Ковалевича находился на самом неспокойном участке. Тут псе утро не утихала пулеметная трескотня. Над. КП с воем проносились мины и разрывались то возле командного пункта, то немного позади, в лесу.
Когда комиссар добрался до КП, Ковалевич о чем-то разговаривал с вихрастым хлопцем, командиром разведки. Ковалевич пожал своей плотной рукой руку Туровца и пожаловался:
– У меня дрянь дела, комиссар. Гитлеровцы, как из тучи, сыплют бомбами и минами. А мы каждый патрон считаем. Гранаты кончились. Приходится больше молчать и слушать. Ты, кажется, с какой-то новостью?
– Да, с новостью. С хорошей новостью, Иван Саввич, – сказал Туровец. Первомайской. Приказ товарища Сталина…
– Приказ Сталина? Что же ты молчишь? Покажи!
– А я и не молчу, – улыбнулся Туровец.
Ковалевич не спеша прочитал листки.
Это был высокий, плечистый мужчина с густыми светлыми бровями и умными глубоко запавшими глазами.
– Хорошая новость, Ники4юр Павлович, – удовлетворенно сказал он, дочитав последнюю строчку, и сразу, без лишних слов, перешел к делу: – Ты что, совещание хочешь? Правильно, совещание надо обязательно. Но я могу сейчас только политруков снять на полчаса. И то не всех.
Больше никого. Из третьей и восьмой, сразу говорю, не могу. Боюсь за эти две.
– Давай всех, кого можешь! Только скорей!
– У меня, ты же знаешь, все скоро делают.
Ковалевич разослал посыльных. Потом дослушал до конца донесение разведчика и отпустил его. Туровцу он посоветовал:
– А в третью и восьмую пошли моего комиссара.
– В третью я пойду сам, – решил Туровец. – Порадую бойцов и посмотрю, как народ живет…
Совещание с политруками было коротким. Минут через десять все уже расходились по ротам. Туровца в третью роту пропел молоденький паренек-разведчик. К переднему краю пришлось пробираться то ползком – от ямки к ямке, то перебежками под вой мин и свист пуль. Еще не добрались они до роты, как послышался постепенно нарастающий гул, от которого дрожала земля. Стараясь, чтобы самолеты не застали его на открытом месте, Туровец заспешил и ловко перемахнул через бруствер окопчика. Он увидел перед собой пулеметчика Кривца.
– Приказ товарища Сталина принес! – крикнул Туровец вместо приветствия.
– Приказ Сталина? Дайте… Эх, послушать нельзя!
Из-за ветвей двух соседних осинок, из-за зеленых трепещущих листьев тяжело выплыло несколько «Юнкерсов». Кривец достал пулемет, поставил в углу окопа.
Медленно пройдя над окопами, самолеты развернулись. Два из них круто, как коршуны, устремились вниз, с гиегушим воем пролетели низко над окопчиком. Когда вой прекратился, никто не знал, так как в это мгновение всколыхнулась вся земля. Раз, другой, третий, пятый… На Туровца и пулеметчика посыпались мелкие комья земли.
Потом один из самолетов повернул обпатно, а второй на прощание сделал еще один круг. Под ним нежданно выросло большое облако. Оно стало снижаться и увеличиваться, поблескивая множеством белых мелких лепестков. Это были листовки. Кривец, отряхивая с одежды землю, злыми глазами следил за тем, как они снижались, и ругался. Одна из листовок опустилась на плечо Кривца. Комиссар взял ее, пробежал глазами. "Партизаны… Комиссары ведут вас к гибели… Вы окружены железным кольцом немецких войск… Сопротивление бесполезно! – угрожали громадные черные буквы. – Бросайте оружие!"
Туровец с отвращением смял листовку и бросил.
В окоп Кривца прыгнул его сосед, рябоватый широкоплечий подрывник Шатура.
Ему не терпелось поговорить с комиссаром.
Живому, непоседливому Шашуре было не го себе в его одиночке-яме.
– Товарищ Сталин поздравляет нас с Первым мая, друзья! Он сказал, что Беларусь скоро будет освобождена.
– Спасибо ему великое… – Кривей вдруг, нс договорив, прижался щекой к гладкому прикладу и нажал спусковой крючок. Раздалась скупая короткая очередь. Кривей положил приклад на землю и спокойно отвернулся от пулемета: – Еще одного…
– Туда ему и дорога!
Туровец рассказал о приказе. Грохот боя мешал слушать, и оба бойца часто переспрашивали комиссара. Кривей, не отходя от пулемета, все время следил за полем.
– Значит, товарищ комиссар, скоро фрицу конец? Восстановить все границыздорово! – горячо заговорил подрывник.
В его постоянно меняющих выражение лукавых глазах отражалось все, что происходило в беспокойной его душе. Душа эта, надо сказать, была широкая и неуравновешенная и доставляла раньше немало хлопот командирам и комиссару, но Туровец любил Шашуру за искренность и силу чувств, хотя обычно держал себя с ним сдержанно, сурово.
Приказ Сталина подрывник слушал внимательно, время от времени с восхищением поглядывая на Кривца.
– Это – факт. Сталин слово держит крепко, – спокойно сказал пулеметчик, встретив взгляд подрывника.
Кривец был совсем не похож на товарища. Это был сдержанный, рассудительный человек, скупой в движениях и в проявлении своих чувств. Никто нс видел, чтобы Кривец когда-нибудь очень радовался, зато как будто и грустным его никогда не видели. Он считался одним из лучших пулеметчиков в бригаде.
Шатура никак не мог успокоиться, глаза его возбужденно горели.
– Про партизан как сказал, а?
– Я каждый раз, как послушаю, так будто умней становлюсь. Сил больше, и воевать лучше хочется.
– А мне, хлопцы, когда я слушал приказ товарища Сталина, – дружески, сердечно заговорил Туровец, – особенно запали в душу слова о том, что советский народ может творить чудеса. Мне показалось, как будто он для нас это сказал. Тяжко нам сейчас, хлопцы, но не надо унывать.
Один раз не вышло; еще попробуем, да с большей силой, с большей злостью!
Главное – не вешать головы!
– Было такое, чего таиться, – чистосердечно признался Шашура. – Как увидел ночью – не удалось, нужно отступать назад и потом сидеть почти без патронов, – подумал: ну, конец. А теперь – не, т! Не на таких наскочил фриц! Только б отбить у него побольше боеприпасов… Товарищ комиссар, а вы попросите Москву, чтоб прислали патронов. Тогда мы так рванем, что перья полетят с этих фрицев!
("Рванем" – было любимым словом Шашуры.) Мы им такое чудо покажем, такое чудо.
– Как он там теперь – товарищ Сталин?
Трудно ему, – помолчав, сказал подрывник.
– Диво ли, такая война. Столько забот.
Я тут около своего пулемета сижу, командую одним человеком и отвечаю вон за какой узенький участочек, и то хлопот хватает.
Ну, а командиру роты или командиру отряда еще тяжелей. Нужно думать не об одном, а о сотне человек, да все обдумать, угадать… А у товарища Сталина сколько таких рот да отрядов!..
Продолжить Кривцу нс удалось – вокруг загрохотали взрывы. Вражеские минометы били без прицела, "по площади".
В лесу стоял сплошной гул, как будто налетел страшный бурелом. Одна мина, разорвавшаяся поблизости от окопчика, как косой срезала верхнюю половину орехового куста.
Через несколько минут, так же неожиданно, как начался, налет прекратился.
Шашура, выпрямившись, с душевным подъемом заговорил:
– Зажег нас товарищ Сталин своими словами. Сидеть стыдно! Такие дни подходят, а мы тут, черт побери, согнувшись! Эх, покажу я еще, калина-малина, чудеса!
Туровец спросил, как добраться до командира роты, и начал прощаться.
– Куда вы? Посидите у нас, – попросил Шашура.
– Не могу, друзья, вы у меня не одни. – И Туровец, выбрав удобный момент, выпрыгнул из окопа.
Комиссар вернулся в штаб бригады после полудня.
Комбриг коротко высказал то, над чем много думал в этот день, передал последние разведсведения.
– Что бы ни было, нужно прорываться.
Если самолет не прилетит, без боеприпасов будет трудно, но, сам знаешь, другого выхода нет. Как сказал Дантон: нужны – дерзость, дерзость и еще раз дерзость! – пошутил Ермаков.
Он любил повторять эти слова, и Туровец прозвал его "Дантоном двадцатого века".
– Как опи под Коржевкой? – спросил Туровец.
– Вот и меня Коржевка привлекает!
Разведчики доносят, что там стоит батарея противотанковых орудий и около роты пехотинцев. В село расположился какой-то штаб, чувствуют они себя, по всем приметам, уверенно.
Ермаков привычно потянулся к карте и отрывисто бросил:
– Есть два варианта: на Рылсвский лес и… на Коржевку. Как ты?
Туровец ответил не сразу. Опершись руками о стол, яа котором лежала карта, комиссар исследовал – в который раз! – такой знакомый квадрат ее, покрашенный почти сплошь в зеленый цвет, с красными подкоаками, кружочками, стрелочками (старыми, которые он хорошо знал, и новыми, только что начерченными карандашом комбрига), со всеми знаками, обозначавшими узлы немецкой обороны. Он с особенным вниманием вглядывался в значки, поставленные на подступах к Рылевскому лесу и Коржевке.
Беспокойный, порывистый Ермаков ходил вокруг стола и нетерпеливо ждал. Не нравилась ему медлительность комиссара.
Подняв глаза от карты, Туровец снова стал расспрашивать о результатах разведки, о поведении карателей на Рылевском направлении.
– Моя мысль – бить там, где меньше ждут, – сказал он наконец. Гитлеровцы, надо думать, уверены, что мы, лесные люди, пойдем, конечно, в лес… А мы возьмем да и сделаем наоборот: ударим на Коржевку.
Ермаков перестал колебаться. Он тоже отдавал предпочтение второму варианту и теперь решил окончательно – на Коржевку. Итти придется по открытому месту, зато удар будет неожиданным.
Прорыв решили начинать в два часа ночи. Надеялись, что до того времени успеет прилететь самолет. Больше ждать было нельзя – ночи в ту пору были уже короткие, а им после прорыва нужно будет успеть до– рассвета уйти как можно дальше.
Обдумали план операции, стараясь предусмотречь каждую мелочь, которая может возникнуть в этом бою.
– Мы все, комиссар, обдумали? Ни в чем не ошиблись? У нас сегодня как у минеров: ошибка – смерть!
Вечером в отряде Ковалевича комиссар собрал коммунистов. Пришли не все – почти треть коммунистов не могла в этот час уйти со своих боевых позиций. Все, кто пришел, быстро уселись. Туровец всех их хорошо знал, потому что не раз встречался с каждым в бою и на собраниях. Когда ему нужна была поддержка, когда выпадала тяжелая задача, он первыми звал их, коммунистов. Вот и теперь перед решительной схваткой он обратился к ним.
Он говорил о задачах бригады в связи с последним приказом товарища Сталина.
– Что обязаны сделать мы, собравшиеся здесь, чтобы выполнить приказ? Спасти бригаду, сохранить ее боевые силы для будущих боев. Спасти женщин и детей… Чего требует приказ от нас, от каждого партизана? Подвига, готовности к любой жертве во имя успеха прорыва…
Туровец познакомил коммунистов с планом прорыва, подробно рассказал каждому о его месте и обязанностях в будущей операции.
Комиссар говорил обо всем этом спокойно, словно речь шла об обычном бое, и так же спокойно и деловито слушали его люди, как будто о ни советовались, перед тем как выйти на косьбу.
Туровец смотрел в лица, внимательные, суровые, и думал: "Не подведут". Нахмуренное, сосредоточенное лицо Сильченко, острые, прищуренные глаза Кривца… Туровец чувствовал, что каждое его слово доходит до них.
– Мы отвечаем не только за себя, – за всех. Мы – коммунисты! Мало быть самому смелым и настойчивым. Зажечь всех, вести их за собой – вот наша задача!
Когда стали расходиться, Туровец подошел к Кривцу.
– Я на тебя, Рыгор, очень надеюсь, потому и место дал погорячей.
– Вижу. По знакомству уделил… За меня, Никифор Павлович, не бойся пока буду жив… После, – он усмехнулся, – не ручаюсь…
…И снова, как и накануне вечером, на лугу дежурило несколько группок партизан. Они должны были разыскать грузы, которые сбросит самолет. Все отряды уже были готовы к походу. А комбриг тревожно и нетерпеливо прислушивался к ночным шумам. Сонно постреливали невдалеке пулеметы, раскатисто ухнули несколько раз пушки. Он беспокоился: "Прилетит или не прилетит?", смотрел в хмурое небо, слушал, как шумит над ним в листьях ветер.
То и дело он зажигал карманный фонарик и подставлял под его свет часы.
Несколько партизан собрались тут же под деревом, тихо разговаривали. Время от времени они, как будто сговорившись, умолкали и прислушивались, но небо молчало. Вдруг кто-то неуверенно ц взволнованно объявил:
– Идет…
Разговор оборвался. Ермаков стал вслушиваться. Он и правда услышал неясный, неуловимый звук, который то возникал, то пропадал. Прошло несколько минут, а звук не усиливался.
– Да это жук гудит! – догадался кто-то.
"А что, если нс прилетит? – Ермаков чувствовал, как сердце его наполняется холодом. – Пойдем на прорыв все. равно.
Хотя так будет тяжелее, много тяжелее".
Он, может быть, в десятый раз перебрал в мыслях все, что сделано для подготовки выступления. Как будто все…
Прошел час, второй, а самолета не было. Ермакову не сиделось. Он то вызывал связных и д&г. ал им поручения, то начинал ходить взад и вперед по поляне, то, чтобы унять тревогу, насвистывал песню.
Только около полуночи Ермаков уловил слабый гул самолета: сначала очень тихий, похожий на шум далекого пчелиного роя, Он постепенно усиливался.
– Идет! Самолет! – зазвучали возбужденные голоса.
Ермаков приказал зажечь огни. Скоро костры пылали по всей поляне.
Самолет приближался, гул перешел в резкий рокот и вдруг оборвался. Выключив мотор, невидимый самолет начал бесшумно приближаться к лугу. Он бросил ракету, и партизаны совсем близко увидели его черную тень. Широкие крылья пронеслись над темным лугом, как вихрь, со свистом и шелестом, и комбриг увидел низко над собой неясные контуры парашюта.
Ермаков сам вместе с тремя партизанами бросился к месту, где опустился парашют, к нему был прикреплен груз. Комбриг нащупал ящики. "Наверно, патроны". Он быстро перерезал стропы, которыми груз был привязан к парашюту, и приказал унести его к штабу.
Мешок был такой тяжелый, что четыре здоровых хлопца едва его подняли. Один из них притворно с натугой закряхтел и сказал удовлетворенно:
– От кабан! Пудов на десять!
– А как верещать будет!
Развернувшись, самолет снова прошел над лугом. Немцы, спохватившись, открыли ему вслед пальбу. Вдогонку полетели разноцветные нитки трассирующих пуль – синие, желтые, белые. Самолет набрал высоту и начал постепенно удаляться, рев его мощных моторов доносился все глуше и глуше.
– Спасибо, спасибо, дружок! – растроганно повторял Ермаков, обращаясь к незнакомому и невидимому летчику.
Ему вспомнилась Москва. Это она пришла к ним па выручку… И как всегда, как только вспомнил Москву, подумал о Сталине.
Может, сам Сталин приказал послать этот самолет?.. Может быть, он знает о них, о боевых делах их партизанской бригады?
Ермаков горел жаждой деятельности.
Ему хотелось распоряжаться, двигаться, командовать.
– Ну как, Мамедов, теперь можно воевать? А, Мамед? – крикнул он весело партизану, который принес мешок с боеприпасами.
– Всегда можно, когда командир приказывает, – рассудительно ответил парень. – Но теперь лучше. Патроны есть, гранаты есть, все есть!
Партизаны сносили мешки в одно место.
Три мешка нашли тут же на полянке, один вытащили из лозового куста. Всего собралось пять узлов. Где-то должно было быть еще два, но их так и не нашли – должно быть, упали в расположение немцев или в лес. Представители отрядов (отряды попрежнему стояли на боевых позициях) нестступно ходили за Ермаковым, следили за каждым движением командира и комиссара, распарывающих мешки, старались помочь в сборе груза. Когда началось распределение боеприпасов, каждый просил для своего отряда побольше, и все одинаково убедительно доказывали свое право на это.
Как только комбриг разделил боеприпасы, повеселевшие партизаны отправились в свои отряды, не чувствуя тяжести ящиков с патронами и гранатами.
Вскоре отряды стали незаметно пробираться к месту, откуда бригада должна была начинать прорыв.
Бойцы Ковалевича тихо разместились в негустом лесочке перед самыми «воротами» предполагаемого прорыва. Два других отряда расположились за ними, справа и слева.
Усаживаясь на влажную от росы землю, стараясь не звенеть оружием, разговаривали шепотом.
– Эх, калина-малина, затянуться бы, – вздохнул Шашура, – хотя бы «бычка»…
А, Вась? – нагнулся он к сидящему рядом Крайко, командиру взвода, молчаливому, задумчивому парню лет девятнадцати. – В нутре, как в пожарном насосе, подсасывает… Меня всегда в такую минуту на курево тянет. Так тянет, ну просто аж печенка горит.
– Э, нашел о чем пожалеть! – равнодушно откликнулся тот. – Люди думают про жизнь, а он про «бычка».
– У кого какая склонность, Вася. Ты, скажем, некурящий и не понимаешь, что значит хотеть закурить! Эх, брат, и хочется же затянуться!.. – Он шумно вздохнул. – А жизнь? Жить будем! Ты слышал, что товарищ Сталин сказал: скоро конец фрицам. Так что же мне – про смерть думать?..
На некотором расстоянии от них, среди женщин сидела разведчица Нина, которую комиссар просил сегодня быть с "гражданским населением" деревенскими женщинами. Она молчала и о чем-то думала, прижимая к себе Галю, девочку, подобранную партизанами в болоте. Галя крепко спала, примостившись на ее коленях. "Спит и хоть бы что… Пусть спит". Нина испытывала такое чувство нежности к девочке, как будто это была ее родная дочка, что осталась в Минске. Нина в этот вечер почемуто особенно много думала о ней: "Где теперь Людка? Тоже, может быть, спит?.."
Нина почувствовала, как свежий холодок пробежал от шеи по спине. Она посмотрела на небо. Там среди ветвей дрожали звезды.
По вершинам деревьев тревожно ходил ветер, как будто он тоже не находил покоя в ожидании боя.
На земле было темно и сыро, как в глубоком погребе. Галя спросонья зябко передернула плечами, тесней прижалась к Нининой груди.
– Спи, спи, – Нина укрыла ее полой своего пальто.
"Что это они там медлят?" – думала она с противоречивым чувством: то желая, чтобы все скорее началось, то страшась предстоящего боя.
Ермаков, Туро вец, Ковалевич, Габдулин с разведчиками и связными находились впереди, наблюдали за вражескими позициями. Ермаков в эти часы был собран, как сжатая до предела пружина. Все лишние, ненужные теперь размышления, сомнения ушли куда-то вглубь. Он весь отдался заботам и мыслям о главном.
Позиции врага были недалеко. Совсем рядом раздавались ленивые очереди автоматов, словно враг предупреждал о том, что он не спит. Порой отчетливо были слышны чужие голоса, резкие, отрывистые.
Комбриг чувствовал, что все, как никогда, надеются на него. Они доверили себя ему. Он снова вспоминал приказ Сталина, и все, что он делал, приобретало особый смысл. Комбригу казалось, что он выполняет специальное задание вождя, его приказ.
