Текст книги "Погожочная яма"

Автор книги: Иван Кудинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Потом была и сама встреча с теми, ради кого, собственно, и пригласили нас в ИТК. Зрительный зал – полон. И я с интересом, с каким-то даже болезненно-острым любопытством вглядываюсь в лица сидящих перед нами строгорежимников, не замечая в них ничего особого, чем отличались бы они от тех, которые каждодневно приходится видеть там, на свободе, обычные лица – молодые, очень молодые и в возрасте, задумчиво-суровые и печальные, оживленно-беспечные и загадочно-отрешенные, симпатичные и не очень… Как и везде.

Так что же нас разделяет? Ну не только же высокий забор с колючими вертлюками и стражными вышками… А что-то, наверное, и объединяет, но что? И снова припоминаются слова капитана Минеева: «Заключенный – не изгой, а прежде всего – человек». Это была его позиция – заместитель начальника по режиму таежной колонии в глухоманном поселке Ревучем слыл неисправимым идеалистом. «И что же? – ловлю себя на горькой мысли. – Капитана Минеева уже нет. А пожогочная яма продолжает гореть…»

Слушали нас внимательно и, как мне показалось, с большим интересом. Задавали много вопросов – и простеньких, наивных, но больше серьезных и глубоких, со знанием, так сказать, существа дела. И всякий раз, когда поднимался кто-либо из заключенных, чтобы задать свой вопрос, подполковник Березин, чуть наклонившись (мы сидели втроем за столом на сцене), вполголоса, почти шепотом докладывал: «Это Шебунин… грамотный мужик, начитанный… когда-то мечтал стать артистом, пытался даже во ВГИК поступить, не прошел… но «артистом» стал, только в иной сфере… теперь вот уже две судимости за плечами… – кажется, он все, до самой последней мелочи, знает о каждом из сидящих в зале. – А это Тузиков, – продолжает комментировать, – по кличке Туз… но до «туза» ему далеко, в «шестерках» где-то запутался, мужик неглупый, но слабовольный… Контингент у нас пестрый – от «узких» карманников до крупномасштабных воров, аферистов и убийц», – это он уже после встречи, когда мы вернулись в его кабинет, как бы подвел итог. «То есть люди, в сущности, пропавшие, отпетые?» – уточняем. «Нет, нет, – решительно возражает подполковник Березин. – Каждый из них может выбраться из этой трясины, у каждого есть свой шанс… Надо только его использовать». Смотрю на него удивленно и спрашиваю не без сомнения: «И вы действительно верите в каждого из них?» Он твердо, почти без паузы отвечает: «Верю. Каждому. А если я сочту хоть одного из них пропащим, потерянным окончательно, после этого мне и дня оставаться здесь нельзя, уходить надо, менять профессию…»

И я подумал тогда, проникаясь к подполковнику Березину еще большей симпатией, и сейчас думаю: вот тот максимум, которого нам не хватает, чтобы сделать жизнь полной, точнее сказать, полноценной; верить же в каждого павшего, как верил подполковник Березин, столь искренне и убежденно может только истинно справедливый и глубоко сознающий свою правоту человек. Много ли таких праведников изыщется среди нас?..

5

А с Юрием Леонтьевичем нам никак не удавалось встретиться – хотели и не могли. Все что-то мешало. Однажды он позвонил мне домой. Сразу я и не понял, кто и откуда звонит – голос его то возникал, обрывисто и невнятно, то пропадал во-все, такая в тот раз никудышная связь была с Новозыковым… Наконец что-то там, на линии, пошуршало, пощелкало, голос прорезался сквозь толщу помех, и я услышал, разобрал как бы выпавший из контекста обрывок фразы: «…ну и как там «детки» мои поживают?»

Ах, детки… И все прояснилось: это же Юрий Мартынов беспокоится за своих литературных «деток». И я с удовольствием сказал Юрию Леонтьевичу, что рассказ его «Философ с плоскогубцами» стоит уже в номере, журнал «Барнаул» вот-вот будет подписан к печати, так что один из его «деток» скоро объявится… «А повесть?» – слышно, заволновался, видимо, радуясь за «Философа», но в то же время и опасаясь за судьбу главного своего детища – «Портретов из тюремного огорода».

И я опять успокоил и обнадежил его: повесть непременно опубликуем, она того заслуживает…

В другой раз мы и вовсе, что называется, были в трех шагах друг от друга – и разминулись. Юрий Леонтьевич, похоже, гонорар получил за рассказ, «откупился» (как он позже иронизировал) от местных чубайсиков да еще и на билет до Барнаула сбился, что явилось для него событием невероятным. Позвонил мне с автовокзала – телефон молчал. Зашел в Дом писателя – там ему и сказали, что я на даче. Такая досада! Мог ведь и я повременить день-другой, если бы знал о его приезде.

Да и проехал-то Юрий Леонтьевич в буквальной близости от моего «поместья» – тракт проходит в трех-четырех километрах от станции Лосиха…

И вскоре пришло письмо от него, полное горестных ноток. Впрочем, веселых-то писем его я и не припомню – нечему было радоваться.

«Мне иногда кажется, что срок неволи моей будет пожизненным, – вырвалось у него однажды, – тянуть мне его, не вытянуть… Освободили меня из-под стражи, а настоящей свободы так я и не почувствовал. Да и есть ли она, свобода-то настоящая? Вы вот, будто винясь, говорите о слишком мизерных, скорее символических гонорарах журнальных, а я, признаться, и такого мизера не имею – нет работы. Как будто та «горбатая» 33 статья до сих пор висит надо мной – никакого выхода. Стыдно сказать, но даже ленту для печатки своей, пачку бумаги купить не могу. А тут и еще одна напасть явилась: порушил глазные «протезы» – обе линзы, когда управлялся на своем подворье, нечаянно раздавил в нагрудном кармане. Обидно до слез. Что делать? Ума не приложу! Теперь ведь я и вовсе обезоружен, поставлен в крайнее положение: читаю, можно сказать, медленно, со скрипом – каретка старой, изношенной вдрызг машинки бегает произвольно, не ожидая моих команд, а теперь и подавно работа застопорилась… Очки же купить – сотней не обойдешься, а где ее взять, эту сотню?

Одна лишь надежда: вот подрастут чушки, продадим, даст бог, по годной цене, тогда и вздохнем чуточку. Так ведь и это – не выход. Нужна работа постоянная, пусть и с небольшим, но твердым окладом. А работы нет – и пока не предвидится. Я тут к нашим местным чиновникам уже не однажды наведывался – и с письменными заявлениями, и с устными просьбами: помогите определиться, пристройте к какому ни есть делу, чтобы мог я иметь хотя бы на кусок хлеба… Вроде и не отказывают, но и ничего не предлагают – жди. А чего ждать? Вот уже второй год жду.

И вот решил я обратиться к главе нашего района Геннадию Петровичу Казанину. Между прочим, в молодости, будучи зоотехником в Новозыкове, Геннадий Петрович некое время квартировал у моих родителей. Человек он, насколько я знаю, отзывчивый, бескорыстный и лжой не отравлен. Вот я его и спрашиваю в своем письме: возможно ли хоть как-то поколебать руководителей акционерной нашей сельхозартели, подвигнуть на то, чтобы снизошли до моих нынешних просьб, не оглядываясь на мрачноватую печать прошлого? Теперь жду ответа. Надеюсь, глава района склонится к моей нуждишке и подтолкнет со своей стороны новозыковских наших «сановников», которые столь равнодушны подчас к бедам людским, что и в упор их не видят, не хотят видеть.

И страшно становится, когда все это происходит на твоих глазах – и деревня забитая (или Богом забытая?), и нищенствующий народ, а рядом, можно сказать, бок о бок, бессовестно-вызывающе благоденствует, процветает и множится чиновничья рать… Стоит только видеть, как по утрам меж роскошных лимузинов местной «элиты» спешат в контору серенькие людишки, чтобы работу себе испросить у хозяев артели либо получить уже заработанное, частенько и не живыми деньгами (которых почему-то на всех никогда не хватает), а той же селедкой с душком да глубокими галошами с тонкостенной фуфаечной подкладкой… На, убоже, что нам негоже! И доколе такое будет у нас твориться?

Недавно перечитал я рассказ Чехова «В овраге». И сердце дрогнуло, сжалось, волосы шевельнулись на голове от горького удивления – как будто действительность давняя, нарисованная Чеховым, благополучно в нынешний день перебралась, а может, какою была сто лет с гаком назад, такою и осталась?

Почтенный Иван Павлович, вы так ярко и живо описали мне пожогочную яму в таежной колонии поселка Ревучего. А я подумал: боже мой, да таких-то пожогочных ям у нас и не счесть – и не только на севере дальнем, в каком-нибудь глухоманном Ревучем, либо в других не столь отдаленных местах, но и по всей необъятной России… От Москвы до самых до окраин, как пелось когда-то в песне. Правда, пелось там о человеке, который «проходил как хозяин» по своей великой стране. Вранье? Возможно. Однако интересно знать (статистика, небось, знает), сколько же нынче по земле российской «проходит хозяев», а сколько живет, копошится на ней затурканных нищетой и безденежьем, униженных и обманутых батраков? А за ответом и ходить далеко не надо – все рядом и все на виду. Таковы нынешние нравы.

Знаете, я даже задумал новую повестушку – «Письма к чиновникам». Архив накопился богатый, в основу же хочу положить другой свой опус – «Отбросы общества», сделанный вчерне года три назад, еще там, в арестантских пределах, но понадобится внушительная поправка на время: тогда начальствующий тип чуть-чуть мною не был угадан, вернее, был взят из прош-лого, а нынче российский чиновник совсем другой, более хитрый, увертливый, хваткий… Стало быть, и писать о нем надо так же хватко и жестко, исходя из новых реалий. Сумею ли написать, достанет ли сил? – вот что меня тревожит», – промыслительно добавлял, как будто уже находясь в каком-то опасном преддверии.

И все-таки я ошибся, сказав, что не помню веселых писем Юрия Леонтьевича. Случилось однажды такое письмо, всего лишь одно, написанное не просто живо и весело, но прямо-таки взахлеб, с какой-то светлой душевной распахнутостью. И начиналось письмо не старомодно манерным «почтенный», к которому я так и не привык, а доверительно мягко и дружески: «Иван Павлович, дорогой, поклон вам и благодарность за радость огромную, нечаянно мне доставленную».

Это было последнее письмо Юрия Леонтьевича. И радость его, наверное, была последней, которую назвал он нечаянной, хотя, по правде сказать, упреждал я его не раз о том, что повесть будет напечатана; загодя предложил и название новое – «Дни и ночи Момулькина», на что Юрий Леонтьевич отозвался незамедлительно: «Насчет названия повести я с вами согласен и благодарно удивлен – как вы объемность и стройную глубину написанной вещи высветили этой простенькой добавкой».

Больше того, предварил я и предисловием кратким эту нетривиальную и жесткую повесть, сказав, что «написана она не сторонним наблюдателем, а человеком, вкусившим в полной мере горьких плодов «огорода» тюремного, что внимательный читатель не сможет не заметить; и не отметить при этом безусловную сопричастность автора, даже братскость своим героям, доскональное знание их психологии, взращенной на почве жестокой борьбы за выживаемость, – отсюда, наверное, и некий подчеркнутый специфизм, непричесанность стиля, излишняя перегруженность этаким вызывающе злым арго, теми жаргонами, которые как бы и вовсе выпадают из общепринятых лексических норм… Это в какой-то мере затрудняет чтение. И все-таки мы решили не трогать, не править текста, дабы «перевести» его в русло удобочитаемости, а оставить таким, каким он родился, надеясь, что читатель и сам все поймет, во всем разберется. Главная же суть повести – не в «этнографии» тюремной, а в той человечности, которая и в этом «огороде» возникает, произрастает и дает людям надежду на будущее…»

Повесть Юрия Мартынова «Дни и ночи Момулькина» была напечатана летом 2002 года в журнале «Барнаул». Нечаянной же свою радость Юрий Леонтьевич назвал не случайно – слишком долго тянулось время до публикации, два года без малого. Редактора этим не удивишь. А вот автору надо посочувствовать – он ведь тут в роли даже и не догоняющего, но ожидающего, а это, как говорится в пословице, хуже всего. «Бытовая среда у нас съедает яркие личности, как саранча богатое поле», – сказал он однажды горестно. И я подумал, что к нему это можно отнести в полной мере.

И еще: каюсь, не от меня первого, не от редакции журнала услышал Юрий Леонтьевич столь приятную для него новость. Первой, как ни странно, была продавец Новозыковского магазина, о чем Юрий Леонтьевич и поведал в последнем своем письме, как бы посмеиваясь над самим собою: «Сегодня зашел я в лавку нашей акционерной артели, а продавец Лариса, женщина добрая и отзывчивая, настороженно и как-то загадочно глянула на меня, подумав, наверное, что опять я буду что-то просить в долг – такие послабления по своей доброте допускала она нередко; но я упредил ее, достав из кармана несколько мятых десяток – вот, мол, долг погашаю! И пояснил, словно оправдывая немыслимое свое богатство: вчера двух уток продали молодоженам… Она улыбнулась признательно и тщательно вымарала в долговом списке мою фамилию, рукой провела по аляповатой клеенке, застилавшей прилавок, и вдруг спросила, хитро щуря орехово-чистые глаза: «Юрий Леонтьевич, не дадите почитать новое свое сочинение? Прошлый раз вы давали мне свой рассказ, а теперь, говорят, целую повесть напечатали… Да еще и с портретом своим».

Меня будто горячей волной окатило: «Как напечатали? Кто сказал?» Оказывается, библиотекарь Галя Фонарева ездила в Красногорское и там, в районной читалке, ей показали журнал с моей повестью. Галя хотела взять его для Новозыкова, но ей от ворот поворот: нет, говорят, не можем, всего один экземпляр, да и на тот очередь образовалась – многим хочется почитать своего земляка.

Так вот разрисовала мне все в красках Лариса, и от нежданной радости я готов был ее расцеловать: ах, говорю, ангел-спаситель ты мой, да за такую новость желаю тебе, Ларисочка, еще сто лет прожить в любви и согласии с мужем своим ненаглядным, а детям твоим космонавтами стать… Вышел я из магазина в душе окрыленный, и жить хотелось, как никогда! Старые вещи свои довести до ума, новых «деток» выпестовать, поставить на ноги… Даст бог, и «Письма к чиновникам» найдут своих адресатов…»

Нет, не нашли, остались недописанными. И встретиться с Юрием Леонтьевичем нам так и не удалось. Не успели. Вскоре его не стало – замкнулся жизненный круг еще одного человека, которому много было дано, но у которого еще больше было отнято.

Недавно встретил знакомого сотрудника краевой администрации, курирующего работу комиссии по вопросам помилования, и поинтересовался: «Ну что нового, как ладит комиссия с московскими «контролерами»?» Михаил Андреевич нахмурился: «Да там и ладить не с кем! Все пущено на самотек, никто ни за что не отвечает. Послали месяц назад решения комиссии, а до сих пор не только ответ получить, но и найти, у кого наши «дела», не можем. Вот так и работаем».

Поговорили, повздыхали. Хотелось его подбодрить. «Ну, – говорю, – самому Путину, конечно, не до этих «мелочей», но чем же занимается бессменный его советник по этим вопросам господин А. И. Приставкин?»

Михаил Андреевич только руками развел.

А в это время набатно и все чаще и чаще звучат остережения: очень большая у нас подростковая преступность, очень большая! Но почему, откуда ж она берется? И можно себе представить, сколько при нынешнем-то положении вещей очередных момулькиных поступит и поступает каждодневно в многочисленные «воспитательные колонии», как будто в этом и заключается главное воспитание… Хотя давно известно – детей надо пестовать, когда они поперек кровати лежат.

Меж тем политики наши, «властители дум» и государственные мужи ломают копья в поисках национальной идеи, без которой-де России дальше идти нельзя – как будто сбережение человеческого генофонда (не на словах, а на деле), сохранение самой нации не есть идея национальная.

И еще одна любопытная новость настигла меня с опозданием. Оказывается, колонию из Ревучего передислоцировали в другой район, дальше на север, в глубь тайги. Обустроились. И новый котлован для пожогочной ямы сработали колонисты на совесть. А топлива хватит…

«Ибо великий огонь сей пожрет нас…» – упреждает ветхозаветное Второзаконие. И душа леденеет от этого упреждения. Нет, нет, не хотелось бы этого! Не хотелось бы, не…