Текст книги "Раненый город"

Автор книги: Иван Днестрянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Я тебя понял. Точно, ты типичный социалист, – улыбается Семзенис.

– Не только. Я еще и убежденный империалист.

– Ого! Поясни!

– Так вот, объясняю: одной из самых больших ошибок коммунистов было разделение страны по национальному признаку, которое обозвали социалистическим федерализмом. Социализм исповедует не просто равенство, а расширение свободы каждого независимо от его национальности, а у них проведение новых границ, с какого-то кактуса – и вдруг социализм! А после этого раздела и добрых дел товарища Сталина – вдруг хлоп! Откуда ни возьмись, новая историческая общность – советский народ! Исправлять то, что наворотили, уже не надо. Примерно то же самое, что купить буханку хлеба, разрезать ее, часть кусков понадкусывать и попытаться вернуть хлеб в магазин. Я это по-другому называю: безответственная, антинародная национальная политика!

– Насчет болтовни и вреда для страны, – вмешивается тут Миша, – это все понимают. Не было бы республик, не было бы распада Союза и войны. Но почему антинародная? Для народа же делали, только не совсем правильно…

– Для народа? А результат? Получите, врезались в землю бумажные границы! Вот мы здесь, в руинах, представители этого народа. Мули, таскать им не перетаскать, тоже, как ни крути, его представители. И это все – последствия той национальной политики! Не вспоминая книжную чепуху, глядя на реальность, ты рискнешь повторить, что это была народная политика?!

– Я это уже слышал, – говорит Витовт. – Не так красиво, но так же определенно. Знаешь от кого? От Сержа, с которым вы постоянно ссоритесь. Сам тоже могу заявить: национальная политика в Союзе была говно. Только просто указать на это маловато будет. Национальный вопрос – он существует объективно. Как по-другому ты его собираешься учесть? Спрашиваю Сержа – так у этого черносотенца безбашенного одна мысль: всех раздолбать и поставить царя! Да все уже знают, что если где-то на передовой раздаются крики «Нужен царь!» или ревут «Боже, царя храни!», значит, там перемещается командир нашего второго отделения!

Смешки. Семзенис и сам смеется, затем продолжает свое словесное наступление:

– Просто, но глупо. И вот от социалиста слышу примерно то же, что и от монархиста. Убрать республики и восстановить империю! Валить – не строить! Ты конкретно скажи, что взамен можешь предложить?

Конечно, Витовт вошел во вкус и просто меня поддразнивает. Будто купившись на этот подкол, отвечаю вполне серьезно:

– Заткнулся бы ты, ленинец! Я тебе говорю не о царе, а о бывшем при нем устройстве страны, которое надо было изменить, а не отменять. И тогда без многих республик и автономий обойтись было можно. Знаешь, когда я срочную служил, от скуки и чтобы замполита утереть, перечитал почти всего Ленина и историю КПСС. И на твой вопрос нашел там ответ! Говорили же коммунистам с самого начала умные люди, – евреи-бундовцы [17]17
  Бунд – еврейский социал-демократический союз, в первые годы существования РСДРП являлся составной частью партии. Впоследствии бундовцы вышли из нее из-за разногласий, в том числе по национальному вопросу.


[Закрыть]: не надо права наций на самоопределение и национальной федерации, сделайте культурно-национальную автономию!

– Гм! Что-то тут есть, продолжай, Эдик!

– Все полсотни томов?! – поражается в своем углу Гуменяра. – Вот тогда он, б…, по фазе и съехал! А потом утаил этот факт на медкомиссии.

Я игнорирую его выпад и отвечаю Семзенису:

– Ну так давай разберемся. Как нация может самоопределяться? Напрямую – никак! Только отдельные люди могут высказать свою волю по вопросу, в какой стране им жить. Нация – не человек, у нее нет воли. Чтобы провести в жизнь этот политический принцип, надо было множеству народов, у которых государственно-политической организации не было или не устоялась она, создать верхушку и вручить ей политическую власть, дать ей право говорить от имени своего народа! Так коммунисты и сделали. И понятно поэтому, что главные усилия направляли на создание национальных интеллигенций и строительство столиц. Вы все знаете, что именно так было! Но вот закавыка: национальную элиту так просто не создать. Для этого не то что пятьдесят, и ста лет может быть мало. А в нее тянули всех подряд, ловили по селам, толкали в университеты… В итоге, помимо отдельных талантов, повсеместно получили скопища лакированного быдла. Например, такого, как Леонида Лари [18]18
  Леонида Лари, настоящая фамилия Йорга, – одна из лидеров Народного фронта Молдовы, нагнетательница национальной нетерпимости и политической истерии.


[Закрыть], которая недавно писала стихи о Ленине для школьных учебников, а теперь перевернулась и на вопрос о том, есть ли среди ее нескольких детей хоть один от русского, ответила, что, «если бы был, удушила бы собственными руками»! Или такого, как Григоре Виеру [19]19
  Григоре Виеру – другой лидер Народного фронта. Сочинитель оскорбительных стихов. История с задержанием «поэта и певца независимости» Григоре Виеру при попытке провоза через границу контрабандных бриллиантов имела в республике широкую огласку.


[Закрыть], бескорыстный защитник молдавского народа, которого на границе ловили за руку с контрабандными бриллиантами. Или такого, как мясники Снегур, Косташ и Плугару [20]20
  А. Плугару – министр национальной безопасности Молдовы. Несет ответственность за убийства активистов Приднестровья и Гагаузии, ставших жертвами спецгрупп МНБ.


[Закрыть]! Почему они все такие злые? Да потому, что они знают про себя: заняли места выше своих голов, не по праву, не по чести, не по таланту! Они защищают свое положение когтями и зубами, затаптывают действительно способных, сколачивают капиталы, норовят залезть все выше. Вот кому власть в итоге-то дали! Молдавский народ об этом мечтал? Посадить себе на шею эту компашку? Тятя, вот ты, к примеру, мечтаешь стать министром внутренних дел?

– Да на хрена оно мне надо?

– Правильно, Тятя, хороший ты человек. Хотя был бы не такой уж плохой министр! Зато те, кто воображал, что республикой руководить – что свиней за сараем колоть, и кого досрочно записали в интеллигенты, – стали! Во-вторых, пока их подучивали и откармливали да столицы отстраивали, культура и быт самих народов во многих мелочах, к которым каждый человек с детства относится с нежностью, исчезать стали. Леса – в щепки, реки ссохлись, города – все в одинаковых панельных домах. Глобальные планы! До мелочей руки не доходят. Бездумно нарушили эту культуру. Сельскую – так просто угробили во многих местах. У людей от этого в душах боль! Лишним рублем за счет России эту рану не замажешь. Даром получаемые деньги только спесь у людей прибавляют. На этом-то националисты и сыграли. И крыть их оказалось нечем! Генсек – придурок, и в конституции бредятина записана: вплоть до отделения! Вот вам и результат, что смогли натворить скороспелые и ущербные интеллигенты, которым вручили власть коммунисты, а теперь суют в карманы бабло иностранные разведки! Отсюда вся кровища.

– Ну, это не вопрос! – подгоняет Витовт.

– Да, не вопрос, просто дополнительное для наших товарищей объяснение. Теперь, заметьте, как это, с другой стороны, сказалось на русских областях, за счет которых республики тащили в коммунизм, прикармливали. Здесь – импортное шмотье и шоколадные конфеты, а в Средней полосе и в Сибири – водка и черный хлеб. В Кишиневе строительство высотных домов, особые проекты чудес из стекла и бетона, а какой-нибудь Мценск или Брянск – в серости и разрухе, а вокруг мертвые и умирающие деревни. Вот поэтому в России родной русский народ нас не очень-то поддерживает. Республики в его представлении – паразиты, отделились, и слава богу!

– Ясно, ясно! Уже всем последствия объяснил, даже Гуменюк, если бы захотел, тебя понял. Предложения где?

– Вот я и думаю, не надо было создавать республики там, где никто этого не просил. Нужно было сохранить былое деление на губернии или края. И в них уже дать национальным областям и отдельным национальным общинам поддержку и гарантии, культурно-национальную, а не политическую автономию. Помогать самоуправлению и быту внизу, а не создавать сверху лишних администраторов и продажные политические верхушки. Так можно было сделать для людей больше, чем в республиках, и культура не была бы затащена в политику. Сколько самых простых, но важных вопросов и дел было угроблено потому, что их не давали решать на местах, а поднимали на республиканский уровень! Подлинную свободу подменили подачкой – возможностью для кого попало занять множество республиканских должностей и решать за других. Вот эту уродскую систему националисты и используют и ею же нам в нос тычут! И куча простых молдаван им верит, потому что не могут взять в толк, что русские пострадали от этой системы не меньше, а больше всех. Ну и какие эти республиканские руководители были по отношению к собственным народам? Годами выслуживались перед Москвой, и одна Москва после этого осталась виновата!

Вот когда это понимаешь, то ясно становится, что такой способ устройства государства, где все основано на взаимодействии центра с органами самоуправления, без посредства гнилых республик – не хуже прочих. Рано от него отреклись. Вот я снова повторяю: лучше бы не делали из Кишинева столицу, не создавали интеллигенцию из кучки бездельников, которые на селе за овцами ходить не способны, не проводили бы новых границ, не гнали бы в коммунизм и не лезли никому из лучших побуждений со своим уставом в душу. Какое счастье было бы, если бы говенные души националистов и партийных секретарей, вроде Снегура, так и остались бы в своих силосных ямах и курятниках, а нормальные люди получили бы возможность не только в столицах, но и везде, в любом городе и селе, жить и работать достойно!

– Ну а там, где народ все равно требовал бы свою республику?

– Ну, там, где народ до этого дорос, запрещать ему не будешь, его страну с карты не сотрешь. Но и для таких случаев право наций на самоопределение в конституцию записывать не обязательно. Самоопределение народа – такая вещь, что никакие законы ему не подмога и не преграда. Это все равно, что отделение моря от океана. Оно должно происходить естественно, когда к тому появились условия, а не тогда, когда его кто-то хочет отсрочить или, наоборот, подтолкнуть. Поэтому запись о праве на отделение в конституции – всего лишь рычаг для политических проходимцев, и не более того. Иначе говоря, стоп-кран в самолете. Кто бы за него ни дернул, все разбиваются, и льется кровь.

Не будь воспитания людей на этом маразме, будь жизнь организована по уму, условия к независимости республик создавались бы не по желанию политиков, а по необходимости для народа. Отделялись бы они постепенно, и не так безобразно, уничтожая людей, как это сейчас происходит. Например, в той же царской, имперской России у Финляндии было больше автономии, чем у любой союзной республики, даже свои деньги и таможенная граница. И это не было ни моментальным распадом, ни темой для общественных раздоров – больше ста лет всеми воспринималось нормально. В результате отделилась жизнеспособная страна, обратно в Швецию с дурными воплями не полезла и потоков беженцев из нее не было.

– Подожди, так ты все-таки за царя? – пытаются проявить сообразительность Серега Гуменюк и Федя Кацап.

– Очнулись! Два балла за отсутствие на лекции! Отучились бы с мое на юрфаке, понимали бы, что империя может быть как монархией, так и республикой, вроде Соединенных Штатов, – говорю я. – Поймите же: империя – это вовсе не символ единовластия и произвола. Это способ устройства большой страны, хороший, просто десятилетиями оболганный способ. Ложь и дикость не только империю, любую страну превращают в зверинец. И лучший тому пример – наша Молдова, где вместо обещанного народу возрождения развязали войну. Впрочем, я скоро и на царя соглашусь, лишь бы бардак кончился!

– Надо будет опохмелиться, скажи об этом Сержу. Он в стельку тебя напоит на радостях, что полку монархистов прибыло, – шутит Семзенис.

– Погоди-ка, значит, Америка – это империя?! – выхватывает неожиданно запавшее ему в душу слово Кацап. – Не может быть! Чего ж тогда они нас всю дорогу дрючили, будто Союз – империя зла?! А сами-то, выходит, тоже империя?

– Эх ты, дядя Федор! Да где ж ты видел, чтобы пропаганда, наша или чужая, была правдивой? Все правильно, не оговорился я. Штаты действительно почти классическая империя, и обвинили Союз в том, чем всегда были сами. А себя назвали демократией. Обычный ход с подменой одного из двух сравниваемых понятий, чтобы создать ложное противопоставление между похожими вещами: одну очернить, а вторую подкрасить!

– Вот это да! – поражается Кацап.

– А ну скажи мне, что же тогда было в октябре семнадцатого года – революция или переворот? – продолжает с другой стороны наседать Гуменюк. Он жаждет конца этого заумного разговора, но с соблюдением своего престижа как его равноправного участника.

– Историю в школе учил?

– Ну, читал, б… – В напряжении мысли, где же подвох, Гуменяра лезет в ноздрю пальцем и задумчиво ковыряет.

– Так объясни мне, каким образом Великая Французская революция продолжалась целых шесть лет, а у нас в одном семнадцатом году произошли аж две: Февральская и Октябрьская? Ну, в феврале перешла власть от царя к Временному правительству, а в октябре – от Временного правительства к Советам. События последовательные, с участием одних и тех же партий и лиц. И дальше революционные перемены не закончились, а, наоборот, продолжались. Только к 1918 году коммунисты укрепились и организовали свое новое государство, которое превратилось в Союз лишь в декабре 1922-го. Так сколько было у нас тогда революций? Не можешь объяснить? Отвечаю: одна Великая русская революция была: 1917–1922 годов! А какое событие в ней назвать гадким переворотом или великой датой – это так же случайно, как то, у какой ножки кресла ты сейчас свою соплю прилепишь. Те, кто сегодня кричит про плохой октябрьский переворот, в поезде истории такие же пассажиры, как те, кто вчера орал про Великую Октябрьскую революцию! Усек?!

Витовт разражается искренним хохотом. Гуменяра озадаченно моргает. Затем он находит-таки кажущийся ему достойным выход из положения:

– Вот, б… гад, к какой стенке его ни припри, вывернется! Брехать – не мешки таскать. Если когда-нибудь сделают мозгосральные войска, тебя непременно надо туда маршалом или замполитом!

Все смеются. Я тоже улыбаюсь. Хватит выступать, ребята от наук устали. Пытаюсь разлить еще по одной, и тут открывается, что мы на пороге измены. Пока я растекался мыслию по древу, более расторопные мои товарищи тихой сапой прикончили «Дойну» и собираются смочить клювики в «Белом аисте»! Вот чего Семзенис шестерил! Спешил за быстро утекающей в кишки колхозного крестьянства «Дойной». Э, так не пойдет! Пора звать на подмогу Сержа и Жоржа.

– Витовт, сходи наверх, позови ребят, – ровным голосом, без эмоций произношу я.

Он смотрит на меня, понимает, что это приказ, идет выполнять. Остальные тоже понимают и помалкивают. Упреждая недовольство, продолжаю:

– Дай вам волю, за десять минут выжрете все без остатка и свалитесь тут же! А у нас впереди еще обычный вечерний тарарам. Коситесь на меня сколько угодно. Если совести нет, должно быть чувство самосохранения! Друзей кидать – тоже не вариант. Серж будет дня три дуться, что выжрали пять бутылок коньяка без его участия.

Через пару минут прибывает делегация: Серж, Жорж и Оглиндэ. За ними, исполняя долг гостеприимства, тянет пару стульев Семзенис.

– Махмуды прибыли! – докладывает он.

– Привет, пироманы! Есть огненная вода!

– Здорово, мужики! – небрежно кивает Серж.

6

Троица прибывших движется по комнате, дружески пожимая руки. Оглиндэ – спокойный, молчаливый, темноглазый молдаванин, держится в тени своих разухабистых приятелей. Но в бою он не менее, если не более надежен, чем Серж и Жорж. А если бы не его трудолюбие, чистоплотность и кулинарные таланты, эти двое вообще покрылись бы вшами, струпьями, прыщами, изголодались, изорвались, изосрались, ну и давно сдохли бы, короче говоря. Оглиндэ – старшина и кормящая мать второго отделения, все равно что наши Федя и Тятя в одном лице.

Серж на правах предводителя подозрительно оглядывает нас и обстановку.

– Что-то уж больно щедрое ваше предложение… Ах, сволочи, вашу мать! Выжрали «Дойну» и пригласили нас на дешевые объедки!

– Серж, как ты можешь, там был тот же коньяк! Это все разливной «Аист», просто бутылки разные, – честным голосом вру я.

Серж ни черта не разбирается в коньяках. Все его познания сводятся к бдению над количеством звездочек и лет выдержки. А на вкус может быть бурда бурдой. Ему по носу проехал тот же МТЛБ, который распластал Семзенису уши. Матерящийся Серж поворачивается в другую сторону, и я делаю отчаянный жест Тяте и Феде, чтобы они скрутили оставшимся бутылкам пробки. Иначе я буду уличен. Они врубаются, исполняют стремительно. Прикрыв тылы, иду в наступление:

– Обнаглели, пироманы! Их хотят поить, а они возмущаются! Да после того, как скончался ваш пекарный цех, вас можно вообще не принимать во внимание!

– Честь имею доложить, их рыльца тоже в пушку. Застигнуты мною при распитии «Тигины», – помогает Витовт.

– Пара бутылок – не стол, – рубит Серж. – Не ваши масштабы! И одну из них мы от сердца отрываем!

Он выкладывает на стол узкую бутылку с высоким горлышком. Еще раз подозрительно всех оглядывает.

– Ну и рожи! Особенно красные у этих двух, – тычет он пальцем в Гуменюка и Кацапа. – Так я и думал! Это по их любезности мы получили приглашение. Замок занервничал, что скоро на них появится зеленая полоса, как на приднестровском флаге!

– Ладно! Откуда «Тигина», спрашиваю?

– Они в последний день перемирия с опоновцами выменяли у них пятнадцать бутылок «Тигины» на пять литров эссенции. Две с тех пор держали в НЗ, – отвечает за Сержа Семзенис.

– Щедрый обмен! Облапошили врагов! Не замечал за вами торгового таланта.

– Ерунда, – фыркает Серж, – просто полицаям до смерти приспичило клюкнуть нашей эссенции. У них, наоборот, «Тигина» в печенках сидела. На сладенькое потянуло. Перетрахали друг друга в задницы от безделья и забеременели, наверное.

– Вот что, волки, пришли пить – пейте. Виу… Виа… – тьфу, ну имена же нерусские у вас, Виорел, не стесняйся! – не особо тактично обращается к Оглиндэ Гуменюк.

– Имя как имя; а вот если у тебя, заика, увижу еще рюмку до краев – хана тебе, мигом улетишь отсюда на пост! – бешусь я.

Моя ругань с Гуменяры – как с гуся вода. И Виорел не обижается. Он знает, что Серега Гуменюк – просто дурак, и национальность для него на самом деле ничего не значит. Зря я психанул. Все оттого, что перед Дунаевым роль наставника начал играть. За неудачное слово нарядом грозить глупо. Здесь все свои и по национальному вопросу языком не проходятся только немые. Хохмы порой случаются порядочные. Как-то раз вызвали Виорела на допрос молдавского волонтера, которого сцапали разведчики с набитым рухлядью мешком в брошенном доме. И притворялся засранец, что не понимает русского языка. Вот его в штаб и притащили. Чем черт не шутит, вдруг румын? Допрос вышел на славу. С гневных реплик Оглиндэ и тягостного мычания мародера мы чуть со смеху не угорели. Особенно когда Виорел пленного по-молдавски уже разговорил и, тыча пальцем в мешок, по-русски спрашивает: «А это что такое? Ты что, озверел?» Тот молчит. «Одурел?» Опять молчит. Потом видит, не получается незнайкой прикидываться, и, кося под дурачка, отвечает: «Нет… Я не озверел, не одурел – Дариел меня зовут…» Тут батя, последним хранивший грозный вид, как заржет! «Мотайте, – говорит, – с ним из штаба, он такой же румын, как вы индейцы!» И пошли острословы разносить шутку о том, что «одурел», «озверел» и «охренел» – это новые такие молдавские имена, для самых национально озабоченных. Возможно, как раз об этой, уже подзабывшейся, шутке так неуклюже вспомнил Гуменюк.

Неловкую паузу закрывает Серж:

– Мужики, предупреждаю сразу, не о политике! Начнется – мы забираем бухло и дуем к себе.

– Будь спок, нам лейтенант лекцию уже прочел! Он, если раз оторвался, повторно фигней страдать не будет. Один день – одна фигня, у него такое правило.

– Это как наследственное заболевание. И Семзенис с ним в одной палате. Но они уже друг друга накормили.

– Бедняги, о чем же они теперь будут болтать до вечера? – спрашивает Жорж.

Я не в обиде, могу постоять за себя:

– А у меня много идей! Вот, к слову, будет мир. Лет через десять-двадцать, ну, тридцать, о нас как о героях начнут писать книги, снимать кино. Чего ржете? Об этом сейчас думать надо, пока не снесло на обочину чужой славы. Не то всю оставшуюся жизнь будете у новых Ворошиловых из сапога выглядывать… Только для вас предлагаю сценарий фильма под названием «Белое солнце Молдовы». Сюжет: Серж и Жорж мощно плавают брассом в танках завода безалкогольных напитков, широко открыв рты и потребляя эссенцию в неограниченных количествах. Они окружены кучей воинственных, но тупых и потому частично уже убитых и покалеченных ими мулей. Смерть близка. Они с Жоржем решают закурить последнюю в жизни трубку. Пары спирта производят страшный взрыв. Всем врагам песец! Скорбная минута молчания… Вдруг посреди чудовищных разрушений из гигантской, продолжающей полыхать воронки поднимаются в обгоревшей одежде оба наших героя и, вкусно облизываясь, замогильными голосами произносят: «Боже, как мы любим пунш!» Конец фильма. На экране буквами, похожими на языки пламени, появляется надпись: «Героям-поджигателям и всем невинно осужденным монархистам и пироманам посвящается этот фильм»!

К концу моего проноса отдельные смешки перерастают в хохот. Тятя вытирает выступившие слезы.

– Ну, ты гонишь!

Серж не в обиде. Он даже польщен. Улыбаясь и качая головой, предлагает:

– Ну что же, покурим.

Они с Жоржем достают свои фетиши – прокуренные трубки.

Теперь, после распития лучших видов коньяка, можно и подымить. Лезу в карман за сигаретами. Открываю помятую пачку.

– Вот гадство!

Остававшиеся в ней две сигареты сломаны. С раздражением вспоминаю удар бедром об угол стола. Серж сочувственно заглядывает через плечо. Удостоверившись, что это не «Дойна», а благородный «Мальборо», тянет лапу:

– Недаром еще Достоевский говорил, что такое преступление, как умственная мастурбация, влечет за собой неотвратимое наказание. Утешься, дам тебе две соски. А обломки отдай нам с Жоржем на табак. Можешь считать это наградой за прославление наших талантов! – И, сделав паузу, чтобы все насладились этой нравоучительной сентенцией, продолжает: – Смотри, профессор, мать твою, мы твою болтовню еще какое-то время вытерпим, а ляпнешь на стороне пару неизвестных слов, свои же могут пришить за оскорбление личности. Я первый дам в дюндель! – сладострастно выговаривает он одно из своих любимых словечек и с торжественным видом вручает мне две сигареты «Президент».

Серж и Жорж, как и Али-Паша, тоже «афганцы». Раньше они знакомы не были, и трубку курил только Жорж. Под Дубоссарами, где они встретились, он склонил к этой привычке Сержа, подарив ему свою запаску. По легенде, на Жоржа, снаряжавшего пустой магазин, с воплем «Романия сус!» выскочил не в меру прыткий муль. Оказавшийся рядом Серж застрелил его, проводив на тот свет элегантной рифмой «Долбо…бул жос!» [21]21
  «Романия сус» (молд.) – дословно: «Румыния вверху», то есть «Румыния побеждает»; «жос» – вниз, внизу.


[Закрыть]Растроганный Жорж сделал своему спасителю ценный подарок. То, что Серж воюет давно и успел укокошить не одного националиста, известно всем, но в такие душещипательные подробности верится с трудом.

Он напоказ груб и тяготеет к фетишам, ко всему, что может подчеркнуть его значимость и индивидуальность. Задень его сейчас по трубке, Серж с пеной у рта разовьет целую теорию о том, что он с детства был к этому склонен и почему курение трубки – привычка элитная, а мы все – ослы. Жорж, со своей стороны, тоже кое в чем попал под его влияние. Теперь они неразлучны.

За придирки и частые ссылки на Достоевского во втором отделении, которым Серж командует, его так и прозвали – Достоевский. Их же обоих давно уже крестят клоунами. Но я бы сказал не так. Больше всего они похожи на Дон Кихота и Санчо Пансу, или на братьев Чаплин. Низенький Жорж вполне сойдет за потолстевшего Чарли, а Серж выглядит как его старший брат Сидней в том фильме, где он сыграл германского кайзера. Поглядишь на Сержа и Жоржа со стороны – и правда кажется, что они точно как в немом кино, общаясь жестами между собой, разыгрывают какой-то спектакль.

Какие только «погоняла» у нас не навешивают! Известные всей округе Али-Паша с Достоевским не исключение. Не все варианты к людям пристают, но фронтовые прозвища обычно метки, почти всегда сразу догадываешься, о ком речь. Например, Жоржа обзывают Колобком и Маленьким Джоном. Меня – Студентом, Профессором и даже Гансом благодаря вкраплению в речь немецких слов. Есть у нас и Большой Джон. И так далее.

Вообще-то Серж и Али-Паша, каждый по-своему, представляют собой один и тот же типаж бывалого солдата, прошедшего Крым и Рым. Разница лишь в том, что Достоевский грубее, ему не хватает образования. Из-за этого ему чаще приходится помалкивать и многозначительно дуться. А посидев «не в своей тарелке», он частенько срывает на ком-то свое зло. Но в простых кругах, где изящных словес не толкают, он – орел! И меня тянет к ним, только малые заслуги быть ровней не позволяют… Есть и другой тип похожих друг на друга: не лезущих на глаза, спокойных, немногословных, рассудительных и надежных, таких, как Жорж, Оглиндэ, Тятя, Федя… Почему вместе оказались люди одного склада? Наверное, потому, что перспектива попасть в огонь сразу делит всех на две группы: на тех, кто бежит от войны, и тех, кто на нее идет. Одни характеры попадают в первую группу, другие – во вторую.

С гадливым чувством вспоминаю возню, развернувшуюся в ГОВД утром двадцатого июня, когда собирали добровольцев для освобождения Бендер. В последние годы в милицию пришли многие отставные военные, в чинах майорских и выше. Несмотря на военные выправку и образование, в подавляющем большинстве своем никуда они воевать не пошли, оставшись сидеть на теплых местах: в кадрах, материально-техническом обеспечении, заместителями начальников служб. А в это время мальчишки гибли просто потому, что не умели обращаться с оружием, не знали, как вести себя в банальной перестрелке.

Мы курим. Вокруг удивительно тихо. День в разгаре, и обычно в это время уже идет редкая, к ночи резко учащающаяся стрельба.

Серж, попыхивая трубкой, возобновляет разговор:

– Не люблю тишину. Когда румыны палят, ясно, где они, сколько их. А когда не палят – ничего не ясно! Кроме того, что они что-то затевают. Не обязательно крупное. Для мелких пакостей дебилов у них тоже достаточно. Вон, последний раз, как опоновцы к нам в баню приходили, что было? Искупались. Сидим с ними по-людски, выпиваем, перемирие поддерживаем. А один дурак с их стороны, не видел его раньше никогда, возьми да ляпни: «Вы, мол, ребята хорошие, но только, извиняйте за откровенность, мы все равно вас всех поубиваем!» Мне это здорово не понравилось. А Жорж, тот, я думал, сейчас вообще его шлепнет. Я даже руку поднял, чтоб успеть его за автомат цапнуть. Говорю этому мудаку: «А ну вали отсюда, пока цел, жаль из-за тебя перемирие срывать, о котором не ты договаривался!» Остальные полицаи от своего дебила тоже, понятно, не в восторге. Попрощались быстро и упрыгали. Нейтралку перебежали вдвое быстрее обычного.

– Козел! – выносит свой приговор Кацап. – Лейтенант, ты знал об этом? Мне Тятя не рассказывал…

– Знал, – отвечаю я. – Этого деятеля командир ОПОНа в тот же день отправил с передовой на хрен и еще дальше.

– А нам почему не сказал?

– Незачем было. Из-за одного дурака волны гнать?! Если бы с нашей стороны нашелся такой же, уговору с ОПОНом конец!

– Правильно! – одобряет Достоевский. – Кстати, в качестве извинений мы от опоновцев сверх уговора пять бутылок «Тигины» получили. Договаривались-то на десяток!

Булькает коньяк. Снова Витовт разливает.

– Ребьята, выпьем за все хорошее, кто как его для себя понимает, а то Мише скоро идти надо, – предлагает он.

Выпив, Миша слезает с тумбочки и ставит свою рюмку на центр стола.

– Погоди, – говорю ему, – а как же ла боту калуй [22]22
  «Ла боту калуй» – Старинный молдавский тост. Дословно переводится «перед мордой лошади». Соответствует русскому «На посошок».


[Закрыть]?

– Правда, идти надо. Засиделся у вас… Ладно, лейте уж, черти! Только давайте вражескую «Тигину». Своим про трофеи навру. Наши-то позиции ближе к Тираспольскому коньячному, чем к опоновским запасам!

– И мне тоже «Тигину», – тянется Дунаев.

Опрокинув последнюю, Миша сердечно прощается и уходит. Тятя и Федя идут провожать. Остальные разбредаются кто куда. Ложусь, закидываю руки за голову и, глядя в потолок, позволяю себе снова погрузиться в воспоминания.

…На залитый солнцем песок набегают волны голубого Черного моря. А за спиной, за островками камышей и серебристой листвой редких деревьев раскинулся зеленый Будакский лиман. За ним, на высоком берегу, курортный поселок Сергеевка, от которого к морской косе направляется катер, один из многих, что утром и вечером возят на косу и обратно бесчисленные отряды детей из пионерлагерей.

Море еще прозрачное, живое, не убитое отбросами и стоками «застойных» лет. После каждой набегающей на берег волны песок шевелится от зарывающихся в него рачков. На дне – солнечная рябь. Ее светлые, колышущиеся полоски пересекают стайки мальков и креветок. В неглубокой канаве, вырытой прибоем у самого берега, ползают крабы. Заходя в воду, надо смотреть, чтобы не цапнули за пятку. Вокруг на берегу загорают подростки, мои товарищи и соотрядники. Август восьмидесятого года, и в Москве только что началась Олимпиада.

Вожатые собирают нас, и мы колонной идем на пристань, затем рассаживаемся по скамьям на подошедшем катере. Особо наглые из первого, самого старшего отряда норовят залезть с гитарой на треугольную площадку носа или на корму. Их сгоняют оттуда. Они лезут вновь и начинают распевать песенку с бесконечным рефреном «В пещере каменной…». За отходящим катером большой запятой, переходящей в ровную вспененную линию, разворачивается кильватерная струя. На другой стороне лимана короткий переход по тропинке через камыши и вверх. Вот и ворота пионерлагеря, и в конце центральной аллеи – его белые, похожие на корабли корпуса.

После ужина на выбор – танцы или кинофильм. Тот, что идет сегодня, я уже видел. Направляюсь к танцплощадке. Сам танцевать не умею и стесняюсь. Хоть послушаю музыку и посмотрю. Поначалу танцуют в основном девчонки. Среди них и та, к которой я первый раз в своей жизни испытываю большую и тайную симпатию. Все когда-то бывает в первый раз… Из колонок летят музыка и голос молодой еще Пугачевой:

«Лето, ах, лето, лето звездное, громче пой!

Лето, ах, лето, лето звездное, будь со мной…»

От этой песни немного грустно, ведь скоро кончится такой теплый и солнечный в этом году август. Начинаются медленные танцы. Дамы приглашают кавалеров. Этого я уже вынести не могу и, с чувством неуважения к самому себе, ретируюсь. Иду с друзьями в тайный поход на лиман ловить бычков. Если поймают, запросто могут отчислить из лагеря. Но сейчас рисковать уже нечем, до конца заезда осталось несколько дней. Отчислят, так хоть увижу дома Олимпиаду, которую здесь мешает смотреть распорядок дня.

Прощальные линейка и пионерский костер. Взлетающие в южной ночи языки пламени и снопы искр завораживают. Одухотворенные лица вожатых. Нам вещают: «Вы будете жить при коммунизме, когда люди будут жить и работать на других планетах!» Хорошее было время! Но кончилась неуклюже выдуманная сказка. Высадились. Только не мы на Марс, а националистические мутанты нам на голову…