Текст книги "Гость-краснобай на казенном пиру"

Автор книги: Иван Вазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

I

Пивная «Красный рак» была полна народа и в этот вечер. За всеми столиками в густых клубах табачного дыма сидели посетители, попивая пиво, громко разговаривая и смеясь. Лишь немногие читали газеты при тусклом свете висячих ламп. С каждой минутой, по мере того, как входили все новые и новые посетители, нарастал шум, выкрики: «Гарсон!» «Счет!» «Плачу!» – и стук кружек по столу. Ведь уже пробил час, когда кончался рабочий день в министерствах и присутственных местах, и толпы чиновников, хлынув на улицы, растекались во всех направлениях, вскоре исчезая в кофейнях, пивных, ресторанах, кабаках, кафешантанах и тому подобных столичных заведениях, этих бочках Данаид, которые поглощают одну восьмую болгарского народного дохода.

Шум и толкучка в пивной нарастали еще и потому, что в воздухе похолодало; резкий ветер беспощадно загонял всех в дома, и улицы пустели.

Входная дверь пивной то и дело открывалась и закрывалась, и вот в нее вошел высокий, прилично одетый господин с продолговатым, упитанным румяным лицом, выражавшим крайнее довольство собой, и с черной бородой, подстриженной по моде. Он остановился у двери и, стягивая с правой руки черную перчатку, окинул взглядом пивную и стал всматриваться в посетителей, скучившихся у столиков. Вероятно, он искал или свободного места, или кого-то из сидевших здесь. Можно было догадаться и по его самоуверенному взгляду и по тому, как небрежно и непринужденно он себя держал, что здесь его знают, что он завсегдатай этого заведения, где каждый вечер его встречают все такой же шум и дым и все то же общество, так что ничто уже не может ни удивить его, ни стеснить.

Поглядев по сторонам, господин этот спустя полминуты покинул свой наблюдательный пост и быстро пошел между столиками в глубину зала, дружески кивая и подавая руку приятелям. Он остановился в углу, перед столиком, за которым сидели два человека. Старший из них, смуглолицый сухощавый муж чина с бородой, подстриженной «а ля Баттенберг», смотрел спокойно и немного насмешливо. Он был изящно одет и держал на коленях черный портфель, какие носят адвокаты. У его соседа, молодого человека в сером костюме из грубого домотканого сукна, было живое лицо, а взгляд застенчиво-удивленный и любопытный – очевидно, он не был столичным жителем, а приехал из провинции.

– Здравствуй, Балтов, – крикнул вошедший смуглолицему.

– А! Жорж! – Балтов встал и протянул руку новому посетителю в то время, как тот вешал свое пальто на гвоздь. – Что тебе заказать?

– Мерси, мерси… пожалуй, выпью рюмочку коньяку, совсем закоченел, – ответил Жорж и, придвинув стул, тяжело плюхнулся на него. Потом устремил глаза на молодого человека, который машинально взял со стола немецкую газету и стал ее просматривать, вероятно, чувствуя себя неловко оттого, что Балтов не познакомил его с Жоржем.

– Ах да, надо же вас познакомить! – сказал Балтов. – Аврамов, учитель из Добрича.

– Аврамов? Уж не брат ли нашего архивариуса Аврамова? Ведь он тоже из Добрича! Очень рад! – выкрикнул Жорж, перебив Балтова, так что тот даже не успел назвать его фамилию. – Аврамов – мой сослуживец, чудесный человек… Так, значит, вы его брат?

– Нет, мы не братья; в Добриче есть и другие Аврамовы, – застенчиво ответил провинциальный учитель и покраснел.

– Все равно… Очень приятно. Вы давно здесь?

– Он приехал третьего дня, – ответил Балтов.

– Кельнер!.. Еще два пива и один коньяк… А вы изволили приехать в столицу впервые?

– Впервые.

– Что же так – посреди зимы?

– Так уж получилось.

– Ну, и какое же впечатление произвела на вас София? – равнодушно, почти машинально спросил Жорж, разглядывая рисунки на объявлениях в немецкой газете.

– Замечательное впечатление, – ответил Аврамов с жаром.

– То есть как это замечательное? Чем же она вам понравилась? – произнес Жорж слегка недовольным и укоризненным тоном, положив газету на столик.

Аврамов немного смутился и ответил:

– Чем? Прежде всего мне понравились улицы, красивые здания, богатые магазины… Город уже стал походить на столицу…

– И культура наша тоже понравилась? – спросил Жорж со смехом.

Аврамов удивленно взглянул на него.

– Почему же нет? И культура тоже! – вмешался Балтов, приходя на помощь провинциалу. – Где же и быть культуре, как не в столице? Уж не в Бейлер-чифлике ли?

Жорж с жадностью опрокинул рюмку коньяку, впился решительным и воинственным взглядом в Балтова и сказал негромко:

– Культура?.. Скажи лучше – еврейское засилье, немецкое засилье, дурацкие моды и прожигание жизни, а никак не культура! Ни тени ее нет… Надо быть слепым, чтобы не понимать, что такое наша культура… Его высокоблагородие приехал из провинции; немудрено, что все его чарует и восхищает… Но кто смотрит в корень, кто знает, на чем построены все эти столичные декорации, тот видит только фальшь, позолоту и расточительство… Господин… простите, запамятовал, как вас величают.

– Аврамов.

– Господин Аврамов, поймите, что вся эта роскошь не даруется нам свыше – за нее надо платить миллионы левов; а имеем мы эти миллионы?.. Нет. Кто же их нам дает? Немцы! Иначе говоря, мы все больше и больше влезаем в долги… Да, каждая новая улица, каждый дом или богатый магазин – это новое звено в цепи экономического рабства, которой нас опутали немцы и евреи; каждое платье, шкаф, безделушка, иголка, которыми нас снабжают бесчисленные гешефтмахеры, – это кусок хлеба, отнятый чужеземной эксплуатацией у бедного болгарского ремесленника и торговца, это – последний смертоносный удар по нашей умирающей промышленности. А все эти пышные балы и празднества, которые теперь в моде и разоряют нашу аристократию – праздную аристократию, – опустошают болгарскую мошну, как эпидемии опустошают города… И все, все, что мы видим, что делаем и что называем прогрессом, – все это только обезьянье подражание, и ведет оно к нашему экономическому и моральному подчинению иностранцам… Вот какие дела, господин Балтов… Покорно благодарю за такую культуру… По мне лучше бы наша столица походила на Бейлер-чифлик, но болгарские миллионы оставались бы в Болгарии… Культурными мы можем стать и позже. А сейчас мы нищие…

Закончив эту горячую речь, Жорж сдвинул шляпу со лба и гневно постучал тростью по столику, призывая кельнера.

Аврамов все еще смотрел ему в рот, так он был удивлен и потрясен всем, что услышал.

– Прости, Жорж, – спокойно проговорил Балтов, – но ты, как всегда, экзальтирован и все преувеличиваешь или извращаешь… Все это крайности.

– Я говорю правду, Балтов! Ведь я не адвокат!

– Ты говоришь парадоксы, слегка сдобренные правдой…

– Я говорю всю правду и только правду – попробуй меня опровергнуть…

– Zwei Gl?sser Bier (два стакана пива)… и еще рюмку коньяку с закуской, – повернулся Жорж к кельнеру, явившемуся на его зов.

– Хорошо, предположим, ты говоришь правду, но все это очень старые истины, допотопные истины, и не ты их открыл – не считай себя Колумбом, – живо возразил Балтов. – Не в красноречии дело – что пользы в словах? – а в том, чтобы искоренить зло… найти лекарство от него… И если ты сделаешь это великое открытие, я тебе руку поцелую… Но на мой взгляд все, что происходит у нас, неизбежно должно происходить: мы будем подражать западноевропейцам, мы будем заимствовать у них моды и занимать деньги, пока сами не станем на ноги… Никто не смог выдержать напор времени, даже Китай, – и мы не выдержим… Мы все знаем, что это так… Но где лекарство, где лекарство, вот что ты мне скажи!

– Дай мне власть, дай мне силу, и я найду лекарство.

– Хорошо, предположим, что в твоих руках законодательная и исполнительная власть страны! Предположим, что ты всесилен. Как же ты помешаешь немецкому мусору засорять нашу родину?.. Да не забывай и о договорах.

– Договоров я не касаюсь… А я издам такой закон: всех государственных служащих, и гражданских и военных, от рассыльного до министра, словом, всех тех, кто раз в месяц получает жалованье от казны, а также их семейных, обязать носить одежду из тканей болгарского производства. И армию тоже. Не выполняющий этого предписания не может состоять на государственной службе. Ты меня понимаешь? Предположим теперь, Балтов, что мой закон выполняется неукоснительно. Что же происходит? А вот что: самое меньшее сто тысяч человек, тратя в среднем по двести левов в год на поддержку болгарской промышленности, будут ежегодно оставлять в Болгарии двадцать миллионов левов, и это только покупая один вид товара – ткани! А теперь эти миллионы попадают в чужие карманы… Через пять лет Болгария будет преуспевающей и богатой, многочисленные города и селения расцветут, воспрянут к жизни; прялка, ткацкий станок, машины, фабрики предоставят работу и хлеб тысячам и тысячам честных семейств… Настанет благодать божия… Ну, что ты на это скажешь?.. А твои договоры пускай себе остаются в силе… Скажу больше: чтобы не раздражать венских и будапештских дипломатов, я буду беспошлинно пропускать австрийские и венгерские ткани в столицу… И пусть эти ткани покупают боянские шопы и уволенные чиновники, что целыми днями сидят, голодные, в кофейнях, читая газеты, да девять сотен софийских метельщиков, что кричат «ура» по всякому поводу.

Жорж умолк и с видом победителя воззрился на Балтова, словно ожидая каких-то возражений и готовясь повергнуть их в прах. Но Балтов не отозвался и, зажав в зубах папиросу, молчал с насмешливым видом. Он понимал всю непрактичность идей Жоржа, но не пожелал ему возражать. Возможно, он и раньше слышал и от Жоржа и от других лиц подобные филиппики против зла и подобные планы борьбы с ним, не осуществимые и не исполнимые в настоящее время. Аврамов же не мог сдержать своего восхищения этими замечательными идеями и спросил:

– Но в таком случае почему у нас не примут этих разумных и правильных мер? Ведь это спасло бы наше отечество. Неужели у нас не хватает патриотизма! Вот, например, Народное Собрание…

– Народное Собрание, бай Аврамов?.. – перебил его Жорж, нахмурившись. – Если бы Народное Собрание, вместо того чтобы выносить целую кучу ненужных решений, издало во время последней сессии такой закон, это спасло бы Болгарию… И тогда Болгария обязана была бы воздвигнуть памятник каждому депутату при жизни… Но дело в том, что Народное Собрание… Впрочем, довольно; как говорится: «Не буди собаку, залает»… Вы сказали: патриотизм, отечество… Ах, бай Аврамов, сразу видно, что вы из провинции. Там, в Добриче, быть может, есть еще спрос на такие товары, как патриотизм и отечество; а в Софии евреи-старьевщики, и те не дадут за них ни гроша. Эх вы, провинциал, провинциал… Здесь каждый, кто может, дерет шкуры, пользуется своим положением, набивает карманы… И все за счет народного добра… Понимаете?

Тут Жорж внезапно прикусил язык, так как сидевший за соседним столиком очень важный господин с бакенбардами и черной толстой палкой в руке встал и повернулся в его сторону.

Господин, очевидно, собирался уходить; он посмотрел на Жоржа и протянул ему руку.

– Жорж, ты читал ноту? – спросил он, лукаво усмехаясь.

– Да, русские опять бросают слова на ветер… Пожалуйте к нам, присаживайтесь… Не угодно ли кружку пильзенского пива? – предложил Жорж чрезвычайно любезным тоном, подвигая стул важному господину.

– Спасибо, Жорж, мне пора на ужин… Кстати, ты тоже получил билет на завтрашний вечер?

– Получил и приду… Выпейте хоть рюмку коньяку…

– Мерси, мерси, я спешу…

Господин с бакенбардами стал пробираться между столиками сквозь уже редеющую толпу посетителей и вскоре ушел.

Лицо у Жоржа внезапно стало тревожным. Он сказал Балтову шепотом:

– Балтов, как это мы его не заметили? Ведь он сидел у нас за спиной!

– Это Даскаров-то? А я его видел и думал, что и ты его заметил, – равнодушно отозвался Балтов. И, посмотрев на часы, он поднялся.

– Куда ты? – спросил его Жорж.

– Иду ужинать.

– Подожди, пойдем вместе.

– Да, да, пойдемте, – сказал и Аврамов, но только пошевельнулся, а с места не встал – болтовню Жоржа он, должно быть, предпочитал ужину.

– Но ведь мне по Родопской, а вам – в другую сторону, так что мы все равно расстанемся за порогом, – сказал Балтов и стукнул по столику, призывая кельнера.

– Как, неужели ты собираешься расплачиваться? Брось, это мое дело! – и Жорж отстранил руку Балтова, который уже сунул ее в карман, чтобы вынуть кошелек.

– Нет, я твоих денег не возьму… Я придерживаюсь немецкого правила: сам пил, сам и плати, – возразил Балтов.

– Черт побери эти немецкие правила и твоих немцев! Ты знаешь, что я терпеть не могу этих гешефтмахеров! Я стою за славянское гостеприимство! – крикнул Жорж и грубо оттолкнул приятеля от кельнера, явившегося на зов. Балтов бросил на него не то недовольный, не то удивленный взгляд.

– Прощайте… Прощай, Аврамов. Вверяю тебя попечению этого «гостя-краснобая на казенном пиру».

И Балтов, усмехаясь, направился к выходу.

II

К тому времени пивная уже почти опустела. Чиновники разошлись ужинать. Шум поутих; густые темные клубы дыма медленно плыли над столиками и над головами полутора десятков краснощеких чехов и немцев, которые мужественно сидели на своем посту перед батареей полных и пустых кружек. Усевшись поближе к свету, несколько болгарских дипломатов углубились в газеты; они читали «Нойе Фрайе Прессе», стараясь угадать, к каким последствиям приведет нота России относительно нигилистов. Оставалось также человек десять болгар, но они не пили и не читали; разговор их вертелся вокруг балов и прочей злобы дня.

Жорж снова зажег папиросу и выпустил изо рта длинную струю дыма, но лицо его стало каким-то озабоченным, и Аврамов это заметил.

– Кто тот господин, который поздоровался с вами? – спросил он.

Жорж нахмурился и вполголоса объяснил, что Даскаров его сослуживец, а чин у него большой; он назвал также учреждение, в котором оба они служили.

– Он опасный зверь, – продолжал Жорж, – если подслушал что-то, немедленно пойдет с доносом к начальству, а я бранился громко… Верьте не верьте, но руку ему я подал с отвращением… А что если завтра – донос, интрига… останется только удивляться да голову ломать… Да! Вы счастливы, бай Аврамов, в своей благословенной провинции… там ничего подобного нет.

– Ну, и у нас все это есть; но в провинции, пожалуй, легче знать, кто тебе враг, а кто друг, – отозвался Аврамов.

– Да, да, – горячо проговорил Жорж, – тут повсюду разврат и лицемерие… Не ищите сильных характеров среди здешних чиновников, этих «крепких винтов в правительственной машине», так их называют некоторые; чиновники держатся тех взглядов, какие им предписывают, и кланяются тому богу, на какого им укажут. Стараясь сохранить за собой теплое местечко, они готовы пожертвовать всем тем, что делает человека человеком. Вы знаете, что и я чиновник; однако от своих убеждений я не отрекаюсь… Я в оппозиции… Убей меня, но я не назову черное белым – такая уж у меня натура. Правда, я не кричу о своих убеждениях на площадях… Впрочем, многие думают и смотрят на вещи так же, как я, но мысль свою они зарывают глубоко, так сказать, бросают ее в колодец, и хоть задуши их, все равно их не раскусишь. Встречаются также сотни политических хамелеонов, которым стыдишься подавать руку. И ведь они – важные птицы, влиятельные чиновники, все домов себе понакупили, благополучие свое устроили… А честные, независимые натуры голодают на улицах или прозябают в каких-нибудь глухих углах, всеми забытые и пренебрегаемые. Вот, например, наш Аврамов… ах, какой он честный малый, как добросовестно служит – редкий человек, говорю вам. Вы можете гордиться таким братом…

– Но он мне не брат.

– Да, простите, я и позабыл… он ваш однофамилец. Все равно. Он отличный чиновник, а ведь так и умрет на скромном посту архивариуса. Разве нет? Матушка Аврамова, когда родила его, не потрудилась сломать ему хребет; вот он и не может кланяться, а ведь это большой недостаток, не правда ли? Все это просто страшно.

Жорж заказал еще две кружки. Его распаляли собственные слова, и, осуждая пороки общества, он все больше разгорался, становился все болтливее, ибо легче всего быть красноречивым, когда критикуешь – это подстегивает и возбуждает. Однажды заговорив на животрепещущую тему, Жорж уже не хотел с ней расстаться. Поощряло его и то, что в лице Аврамова он нашел внимательного слушателя. И он снова начал:

– Да, вот какое у нас общество, любезный Аврамов, вот какова наша столичная чиновничья интеллигенция – я имею в виду мужчин… А о женщинах и говорить нечего! Что они такое? Куклы… Только о модах и думают… Загляните когда угодно в модные магазины – увидите, что они битком набиты нашими дамами… Платьишка себе сшить не умеют, а знают названия разных дорогих тканей и нарядов, разбираются в качестве всяких там штофов, плюшей, парчи, лионского атласа и атласа-мервелье, всяких сорти-де-балей и ажурных мантилий и прочих парижских тряпок… Писарихи мечтают одеваться, как жены их начальников, жены этих начальников – как жены министров, жены министров – как майорши, а майорши привозят из Берлина такие платья, какие носит германская императрица… Безобразие! Не можешь удержаться от возмущения… А балы? Ну, там женщины в своей стихии… Там наглядно убеждаешься, как смешны эти создания, которые могут дышать лишь под грузом разных побрякушек, кружевцев, бантиков, вообще всякой мишуры и дряни. У нас самая ограниченная, самая пустая дамочка, понятия не имеющая о тысяче вещей, которые обязана знать каждая женщина, танцует все танцы, какие были в моде при дворе Людовиков XIV, XV и XVI: и польку, и кадриль-монстр, и лансье с его смешным кривлянием, которое называется «реверанс». И все это господин Балтов называет прогрессом и культурой!.. Впрочем, нетрудно объяснить, почему женщины – такие пустышки; ведь женщина – это смесь суетности, капризов и глупости… Она не настоящий человек, как сказал один ученый. Но мужчины, мужчины со своими фраками и шапокляками, в которых они появляются на балах!.. Жалкие кавалеры – срам да и только! И все это сходит за прогресс, за культуру болгарской столицы!

И Жорж яростно стукнул по столику кулаком и сдвинул шляпу на самый затылок.

– Ну, что вы на это скажете? – внезапно спросил он Аврамова, устремив на него глаза.

Аврамов покраснел, застигнутый врасплох этим вопросом, и раскрыл было рот, чтобы что-то сказать, хотя бы наобум – ведь он вовсе не собирался говорить сам, а хотел только слушать. Однако Жорж вывел его из тяжелого положения, ибо новый поток мыслей хлынул в его разгоряченную голову, и он снова начал говорить, только перенес свои нападки на другие области болгарской жизни. Но фразы его теперь уже звучали устало, мысли обрывались, становились бессвязными, а пылавшую в его груди ненависть ко всему дурному и пошлому он выражал уже без всякого воодушевления… Беседа, вернее, монолог Жоржа, быстро увядала, теряла живость… И вот он положил конец своему красноречию откровенным зевком и встал, чтобы расплатиться. Тут ему снова пришлось поспорить, теперь уже – с Аврамовым; но Жорж и на этот раз одержал победу.

Когда собутыльники вышли из «Красного рака», на улице уж совсем стемнело. Холодно было по-прежнему, но ветер стих и сыпался мягкий снежок. Несколько минут спутники шли молча, находясь под впечатлением чувств и мыслей, которые пробудила в их душе беседа в пивной. Аврамов все еще был взволнован; перед ним открылись новые горизонты; сейчас он другими глазами смотрел на все то, что еще сегодня приводило его в восторг. Вот что значит бросить свое уютное провинциальное гнездышко и развлекаться в столице, думал он… Тут встречаешься с такими людьми, как Жорж, с людьми просвещенными, которые умеют судить и критически относиться ко всему тому, что отличается лишь внешним лоском. Золотые слова сказал Жорж. И он еще больше возвысился в глазах Аврамова… Вскоре оба они исчезли из виду на погруженной во мрак Александровской площади перед дворцом.

III

Наутро, ровно в девять часов Жорж пришел в канцелярию и сел за свой письменный стол. Кто встречал Жоржа в «Красном раке» или на улице, а потом увидел бы, как он сидит за работой перед ореховым письменным столом, покрытым зеленым сукном, тот не поверил бы своим глазам и не признал бы, что это один и тот же человек. Лицо у Жоржа было все такое же упитанное, румяное, довольное; но каким оно стало сосредоточенным и серьезным, когда склонилось над кипой канцелярских бумаг! Оно было покрыто маской холодной задумчивости, а глаза смотрели строго и бесстрастно, как у человека с сильно развитым чувством долга, для кого служба – это священнодействие. Можно было подумать, что эти глаза никогда не улыбались, что им чужда веселость, а их обладатель вырос за письменным столом и жизнь его слилась с лежащими на нем бумагами.

Словом, Жорж сейчас ничуть не походил на самого себя.

Но вдруг лицо его омрачилось. К его деловой служебной серьезности примешалась какая-то тайная личная забота. Жорж только что вспомнил о том, как неосторожно вел себя вчера и сообразил, к каким роковым последствиям это может привести.

Ему неудержимо захотелось увидеть Даскарова, чтобы узнать, как обстоят дела и успокоиться.

«Ах, уж этот Даскаров, неужто он что-нибудь слышал!» – думал он.

И Жорж вполголоса спросил рассыльного, не пришел ли Даскаров.

– Пришел и направился к господину министру, – ответил тот.

Жорж вздрогнул.

– К господину министру?

– Да.

– Сразу после того, как пришел?

– И сейчас еще там сидит!

– И сейчас еще…

Жоржа обуяли дурные предчувствия. «Зачем Даскаров так поспешил к министру?» – спрашивал он себя. Должно быть, чтобы донести на него, Жоржа… Правда, Даскаров и раньше не раз являлся к министру сразу же после прихода на службу и даже сидел у него целыми часами, но Жоржу казалось, что сегодня это случилось впервые и что это грозит ему гибелью. Обуреваемый мрачными мыслями, Жорж положил перо и в изнеможении откинулся на спинку стула. Он устремил на стену рассеянный взгляд, но в этой рассеянности таились тяжкая забота и тревога; губы его машинально и неслышно шептали: «уволен», «уволен», «уволен»! Румянец внезапно покинул его щеки, лицо его осунулось. «Уволен», «уволен», «уволен», – шептал ему кто-то на ухо.

Открылась дверь, и вошел другой рассыльный.

– Господин министр просит вас пожаловать к нему, – почтительно проговорил он и, вытянувшись по-солдатски, стал ждать ответа.

– Меня? – выдавил из себя Жорж прерывающимся голосом.

И он впился глазами в рассыльного, словно стараясь узнать по его лицу какую-то страшную тайну,

– Да, – ответил рассыльный.

Жорж мгновенно вскочил со стула, поправил галстук, оглядел свой костюм и вышел.

В кабинет министра он вошел бледный как полотно.

Министр что-то писал, сидя за своим огромным письменным столом в углу просторного кабинета, устланного дорогими разноцветными коврами. Дрова весело трещали в большой венской печке,

У письменного стола стоял Даскаров.

Жорж низко поклонился.

Но вопреки всем ожиданиям, начальник взглянул на Жоржа благосклонно и попросил его дать некоторые сведения по какому-то делу. Жорж дал эти сведения и, чувствуя большое облегчение, собрался было уходить.

– Нет, подождите, – снова обернулся к нему министр.

Жорж насторожился.

– Какого вы мнения об Аврамове? – спросил министр.

– О нашем архивариусе?

– Да, о нем, – министр снова наклонился над бумагами.

– Он добросовестно работает, господин министр, это хороший чиновник, – ответил Жорж. И сразу же заметил, что Даскаров смотрит на него чем-то недовольный.

Министр тоже слегка нахмурился.

– Да, работает он добросовестно, но еще усердней занимается политикой, – с досадой и раздражением проговорил Даскаров, бросив на сослуживца строгий, почти злой взгляд.

Услышав эти слова и посмотрев в лицо Даскарову, Жорж убедился в том, что сам он вне опасности, но что она грозит бедному Аврамову. Уверенность эта сразу придала ему бодрости, и он пришел в себя. Он подумал даже, что надо бы заступиться за приятеля и опровергнуть слова Даскарова, но эта мысль молниеносно исчезла; чувство самосохранения взяло в нем верх над всеми прочими душевными побуждениями, и он не решился возражать.

«Если я даже и скажу что-нибудь, разве это ему поможет?.. Только восстановит Даскарова против меня», – подумал Жорж.

– Он действительно занимается политикой? – спросил министр.

– Ничего не могу сказать наверное, господин министр… Я вижу его только в канцелярии… туг он работает на совесть… Но что он делает после службы, об этом я ничего не знаю и ни за что ручаться не могу…

Этот уклончивый ответ косвенно подтверждал клевету Даскарова. Так был подписан смертный приговор бедняге архивариусу,

Министр многознаменательно покачал головой и посмотрел на Даскарова, лицо которого приняло самодовольное выражение.

Благосклонно кивнув Жоржу, министр снова принялся за работу. Жорж поклонился и пошел к себе в канцелярию. Глаза его сияли; лицо сразу же стало таким же самодовольным, гладким, округлым и симпатичным, как и раньше. После сильного испуга и потрясения в душе его наступил полный покой. И Жорж с суровым видом снова склонился над своими бумагами.

В полдень Жорж вышел из министерства. Он шел домой, то и дело здороваясь со знакомыми и улыбаясь. Маска канцелярской серьезности спала о его лица, и оно опять стало приятным и счастливым.

Выйдя на бульвар Дондукова, он заметил на стене объявление о чьей-то смерти. Жорж подошел и прочел имя умершего.

– Рачев, – пробормотал он, пораженный.

Потом прочел несколько строк, начертанных под именем покойного.

– Похороны в три часа… Надо будет попросить, чтобы меня отпустили на вторую половину дня, – сказал он себе. И снова зашагал домой.

Но вот кто-то окликнул его из бакалейной лавки. Жорж повернулся и увидел Балтова.

– Здравствуй, Балтов!

– Здравствуй, что нового?

– Ничего… Да, – с нашим Аврамовым стряслась беда: отчислили его.

И Жорж вполголоса рассказал Балтову, как было дело.

– И, можешь себе представить, – на его место назначен Ходжов, двоюродный брат Даскарова… Понимаешь, какая интрига?

– Несчастный Аврамов! – с состраданием проговорил Балтов.

– Мне тоже ужасно жаль его… Я сделал все, что мог… Но… А ты что тут покупаешь? Швейцарскую колбасу? – и Жорж повернулся к лавочнику: – Отрежь и мне, надо принести закусочки к обеду.