Текст книги "Эпопея забытых"

Автор книги: Иван Вазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Паисий

О, неразумный юрод! Чего ради стыдишься ты называться болгарином?... Иль не было у болгар царства и государства? Ты болгарин, не прельщайся, знай свои род и язык...

«История славяно-болгарская» (1762 г.)

Далекие годы... На старом Афоне,

где в темной чащобе взор путника тонет,

убежище есть,– там забыт лживый мир,

там хочется верить и в счастье и в мир!...

Там волны Эгейского теплого моря

рокочут, с лесными преданьями споря,

и тихо доносится набожный звон...

Там в маленькой келейке, тихой, как сон,

безвестный монах за церковной оградой

все пишет, едва освещенный лампадой...

О чем же он пишет в полночной тиши?

О том ли, как жить для спасенья души,

о жизни ль святых, испытавших гоненье,

старательно пишет он в уединенье?

Иль славит господние он чудеса?

Иль тщится нам путь указать в небеса?

Иль жизни святых он приводит примеры

египетской, римской и эллинской веры?

Зачем позабыл он про отдых и сон?

Мудрец он? Иль просто помешанный он?

Иль, может быть, он согрешил против Бога,

за что и наказан игуменом строго?

Но вот он вздохнул и промолвил: «Конец!

Венчает мой труд долгожданный венец...»

И бросил он взор восхищенный, приветный

на плод своих долгих и тяжких трудов,

на то, чему жизнь он отдать был готов —

огромную жизнь, – жизнь для цели заветной,

вложил в свою книгу монах незаметный.

Как мать на младенца с восторгом глядит,

он смотрит на труд свой... в нем радость горит,

как в юном борце в час победы желанной,

он рад, как поэт, громкой славой венчанный,

он счастлив, как некий библейский пророк,

иль древний отшельник, когда между строк

в старинных писаньях, обтянутых кожей,

находит вдруг искру премудрости божьей...

И бросил монах свой взволнованный взор

на хаос далеких насупленных гор,

на звездное небо, на шумные волны...

Взглянул на свой труд завершенный и молвил:

«История кончена. Славься, народ —

отныне Болгария право найдет!»

Узнает народ из преданий правдивых

о славе былой, о делах горделивых,

о том, что когда-то свободным был он

и чтил лишь Болгарии вольный закон...

Пусть каждый болгарин прочтет и запомнит,

что греки в страну ворвались вероломно,

что в битвах за волю наш дух не погас, —

за это враги ненавидят так нас!...

Пусть древнюю помнит болгарин столицу

и славных сограждан делами гордится!...

Наш край просвещенную славу стяжал:

славянскому миру он азбуку дал.

Пусть имя «болгарин» теперь не с презреньем

везде произносят, а с должным почтеньем.

Пусть знают народы, что Бог наш велик,

что полон красот наш болгарский язык,

и стыд да нависнет над тем человеком,

кто предал свой край, пресмыкаясь пред греком,

забывшим и имя, и край свой, и род —

измены ему не простит наш народ!

Заблудшие овцы, слепая орава,

во что превратила вас вражья отрава?

От братьев своих отрекается брат,

сменил старину чужеземный разврат,

заброшены вами родные могилы,

лишь вражьи подачки вам любы и милы,

народа чуждаетесь вы своего,

забыв, что позорите сами его!

Читайте, болгаре, о прежних победах,

о славе, сиявшей при доблестных дедах,

которые храбро вставали на брань

и с недругов брали богатую дань.

Могущество зрело в болгарской державе:

по воле святого Бориса в Преславе

крестился народ. Царь Асень возводил

прекрасные храмы. А царь Самуил?

Кем был он, пока не приблизился к аду?

Дураццо он взял и унизил Элладу!!

Читайте: Шишман был разумен и смел,

но власти своей он спасти не сумел...

Калоян всеблагой: его праху доныне

народ поклоняется, словно святыне...

Читайте: Никифора Крум победил,

и череп врага ему чашей служил!

Когда же мадьяр был разбит Симеоном,

послы Византии пришли к нам с поклоном.

Ученым, философом был Симеон,

прославил язык своей родины он,

и часто, устав от забот своих царских,

писал он о славных деяньях болгарских...

Читайте ж, болгаре, закончен мой труд,

преданья правдивые собраны тут.

Читайте и знайте по этим сказаньям,

что славный народ наш достоин признанья,

что мы не презренья достойны, о нет,

что наша история – правды завет!..

Пусть книгу мою сотни рук перепишут,

пусть тысячи тысяч завет мой услышат.

Пусть правда о нас разнесется везде,

где стонет болгарин в бесправной страде.

Читайте же книгу, болгарские люди, —

кто правду поймет, тот разумнее будет!»

Так молвил отшельник. Волненьем объят,

он бросил в грядущее зоркий свой взгляд...

Отдал он полжизни святого горенья

для счастья страны, для ее возрожденья,

забыв для труда монастырский устав,

писал день и ночь, ни на миг не устав!

Так молвил отшельник в далекие годы...

Отвергнутый раем за службу народу,

он первый, предвидя истории ход,

немеркнущей искрой зажег свой народ!..

Братья Миладиновы

Пропойте вы мне, македонские девы,

пропойте невинные ваши напевы,

возьмите букеты – откликнусь я вмиг,

заслышав ваш звучный певучий язык.

Туда устремлюсь я по вашему зову,

и буду вздыхать о вас снова и снова

я с пенистой Дриной и Струмой-рекой,

и эхо с Пирина ответит тоской.

Летите же, песни, из гор македонских,

печальны, как плач на реках вавилонских;

в тех песнях кандальный мне слышится звон...

Развейте же, песни, кладбищенский сон!

О, эти старинные воспоминанья,

сказания древности нашей, преданья,

чудесные тени минувших веков —

о славных дружинах юнаков-орлов,

о храбрых, в борьбе за свободу сраженных,

достойною славою не окруженных,

о тысячах раненых, павших борцов,

кто вновь с Крали Марко к походам готов!

Ты, наш Крали Марко, встаешь, как в тумане,

славянская слава, фантазий созданье,

Роланд македонский – заветный, родной,

друг слабых и бедных, народный герой!

Ты мчался пустынями, мчался лесами,

дамасский свой меч вознося над врагами!

Кого не страшил ты, разящий грозой,

орудуя палицею боевой?

Где ты не сражался с Муса-Кеседжией?

Куда ты не мчался с конем Шарколией?

Где только следа великаньего нет?

На скалах гранитных ноги твоей след!

В Белграде и в Прилепе в темной пещере,

тобой рождены, притаились поверья.

Как призрак, ты, черным конем вознесен,

взлетаешь над Кукушем, на Геликон!

Какая гигантская тень твоя всюду!

Какою же сказочной вскормлен ты грудью!

Коль на ноги станешь ты, наш исполин,

под правою – Хемус, под левой – Пирин!

Летите, о песни, великое слово!

Вы – словно последние вздохи былого.

Так пойте же, девушки, песенный дар,

несите восторженно в Пинд или в Шар

и в Стругу – мой город любимый особо:

ведь там родились Миладиновы оба.

В темницах зловонных и затхлых, сырых,

покрытых мокрицами стен вековых,

истерзаны, гнили, закованы оба,

два трупа, что брошены были в два гроба.

Века миновали! Тепла и светла,

надежды заря в их сердцах не зажгла.

О, прокляты будьте, вы, тюрьмы глухие,

где гибли, разбившись, сердца молодые,

где столько могучих надорвано сил,

где столько насилий тиран совершил.

Дмитрий был в бездну низвергнут безвинно,

и скоро столкнули туда Константина.

В те годы борьба справедливая двух

будила народный отвагою дух —

Несли Миладиновы вещее слово

о битвах грядущих, о будущем новом.

Почувствовали они первые срам,

великое чувство, – безмолвствовал храм,

в котором мольбу вознесли они Богу

на том языке, что веков уже много

был загнан, схоронен: «Народ наш велик, —

сказали, – и Богу наш внятен язык».

И крикнули: «Сбросить нам нужно скорее

те ярма, что фанариоты на шею

надели!» За то, что – презревшие страх —

грехом не сочли они с верой в сердцах,

бороться под стягом «Наука, свобода!» —

погибнуть за правое дело народа.

За то, что за песнями край свой родной

прошли, – как по берегу Тунджи весной

с корзинами девушки, розы сбирая,

для этого утром пораньше вставая,

вплетая себе в ароматной венок

колосья иль росной герани цветок.

За то, что бывали они средь народа —

на сборищах, свадьбах или в хороводах,

или находили седых стариков,

что пели им сказы далеких веков.

За то, что собрали они воедино

напевы народа, сказанья, былины;

к служителям музы нагрянул во храм

в ночи патриарх к нашей песни друзьям;

изрек он, грозя им мученьем суровым:

«Соскучились два бунтаря по оковам».

В железы закованных, вот почему

их заживо замуровали в тюрьму.

Две жизни, тюремным отравленных смрадом,

губили тюремщики медленным ядом.

Вдруг весть о прощении к братьям пришла.

Фанар – то гнездо черноризца, где мгла,

кощунство, и лень, и вместилище блуда, —

Фанар, закосневший в пороках, откуда

весь мир отравляли столетье подряд

зловоние падали, низкий разврат, —

который опутывал сетью густою

все передовое и мертвой рукою

душил человеческий разум, зане

от века он сам пребывал в полусне,

далек от борьбы, идеалов и чести, —

Фанар взорвался, чуть услышав известье

о милости, молвил он: «Божий есть суд!

Так пусть же преступники-братья умрут!»

И, перекрестившись, послал им отраву.

Рассвет был холодный и мрачный, кровавый.

И весть прозвучала под сводом глухим

тюремным: жизнь, милость дарована им!

А бедные братья в предсмертном страданье

лежали уже при последнем дыханье.

И, божьему свету промолвив «прости»,

уже холодея, без жизни почти,

шептали чуть слышно они, угасая:

«Тебя мы, Болгария, любим, родная!»

Раковски

Георги Раковски (02.04.1821 – 09.10.1867)

Воитель тревожный, мечтатель безбрежный,

суровой эпохи избранник мятежный,

Раковски, ты спишь под могильным крестом,

надломленным ветром в бурьяне густом.

Почил ты спокойно, – заснуть не хотевший,

над пламенем злобной стихии кипевший.

Дремли, отшумевший, спокойно дремли.

Кто вырвет тебя из могильной земли?

Седая природа вещей и явлений

хотела вложить в тебя жаждущий гений,

и череп твой стал словно жаркий очаг,

и пламя восторга взыграло в очах.

Увы! Искушаемый демоном тайным,

ты сделался крайних начал сочетаньем,

пылающим сердцем, в котором жила

сверканьем зарниц побежденная мгла.

Врагов ненавидя враждой сатанинской,

к друзьям ты любовью пылал исполинской,

любовь словно крестную ношу влача,

ты верил – и вера была горяча.

Кумир твой – свобода, святая свобода!

Ты верил в Балканы и в сердце народа,

народа в бесчестье, народа в крови.

Вся жизнь твоя – подвиг мечты и любви!

В грядущего мрак ты вглядеться пытался,

в забытое прошлое дерзко вторгался,

чтоб снова взметнуть, словно знамя полка,

забвеньем покрытые славы века,

звучанья юнацких сказаний и песен,

преданья, которых не тронула плесень...

Ты взором орлиным глубоко проник

в сужденья болгарских писаний и книг,

и в древности темной глухие провалы

мечта твоя дух животворный вдыхала.

И делались ближе, теплей и родней

виденья в прошедшее канувших дней.

А сердце твое было верой согрето,

от сфинксов немых ожидал ты ответа,

шагал ты, сметая преграды с пути,

везде ты хотел, побеждая, пройти!

Ты, сердцем высок и душой беспокоен,

несчастный мечтатель, апостол и воин,

хотел, чтоб в мгновенье слетело само

пятивековое гнилое ярмо.

Мы помним: на Саве и у Дымбовицы

ты первый воскликнул: «Свободы зарницы!»

Перо твое, речь твоя, ярость бойца

надежды вселяли в людские сердца.

Недремлющий дух усыпленного края,

стоял ты на страже, очей не смыкая,

то мудрый мыслитель, в ком древность жива,

то просто шальная сорвиголова!

То узник в Стамбуле, то вождь на Балканах

поэт и разбойник в отрепьях и ранах,

ты был воплощеньем извечной борьбы,

железом, и мыслью, и громом трубы!

Века о деяньях твоих поразмыслят

и к славному лику бессмертных причислят.

Тебя зарывали без набожных слез,

и холм твой могильный бурьяном зарос,

людьми позабыта могила немая...

Но не заросла та дорога прямая,

она – как в грядущее брошенный луч,

что нам указал ты средь мрака и туч.

Караджа

Стефан Караджа (11.05.1840 – 30.07.1868)

Был мятеж подавлен. И в лесных чащобах

пали все герои с доблестью бок о бок.

И Хаджи Димитр там пал в краю лесном,

потому что враг нас превзошел числом.

Первая дружина на заре движенья

пронеслась как буря, словно сновиденье, —

метеором ярким вспыхнула во тьме.

Но после сраженья долго лес гремел.

И свободы слово в грозном вихре боя

взмыло на рассвете в небо над листвою!

Голос нашей воли, гром лихих годин,

разносило эхо по краям теснин,

по горам, укрытым ризами печали.

Мертвые герои беспробудно спали

на вершине горной. Ни один из них

не покинул места схваток роковых, —

воины-болгары сердцем не ослабли,

перешли Дунай и обнажили сабли,

потому что воли пламенная власть

в души горделивых мужеством влилась.

И приказ был отдан: с турком насмерть драться,

умереть, коль надо, только не сдаваться!

Гордый Банков поднял льнущего к древку

льва, что был иглою вышит на шелку.

Смерть во вражьем стане бесноваться стала,

первых турок сотня в страшной схватке пала.

На болгар отважных, яростью дыша,

в бой по сотне ружей старый слал паша.

И, скользя как тени, злобой разогреты,

тысячи волков шли против нашей четы...

Но ребята наши умерли там с честью.

Был Митхад доволен столь кровавой вестью.

Мерзостные звери, те, что падаль ищут,

мясо рвут на части и меж трупов рыщут;

и орлы примчались, тоже тут как тут,

голым трупам очи мертвые клюют;

стаи мух жужжащих неотвязным роем

льнут к погибшим в схватке, льнут к немым героям,

что под солнцем знойным сном последним спят.

Схваткой был доволен старый тигр Митхад.

Задрожал от счастья гнусный победитель,

виселицы начал возводить душитель

по селеньям нашим – и понесся плач;

пахарь смотрит, бледен, что творит палач, —

поднялись глаголы этих пугал черных,

дети обходили площадь казней скорбных,

колыхались трупы, и пыталась мать

в призраках казненных сына опознать!

Все объяты страхом. Тюрьмы – на пределе,

доверху набиты. Юноши висели:

в судорогах принял смерть один из них,

а другой – желтее стал цветов сухих, —

всю страну сдавили ужаса объятья.

Брат, боясь доноса, умолкал при брате,

сын бледнел от страха, увидав отца,

забрела измена в робкие сердца,

ненависть и ужас в души вторглись смело,

на веревке бремя скорбное висело,

и на всех обличьях и во всех глазах

поселился темный и угрюмый страх.

В эти дни позора, мерзости, бесчестья

Караджа схватили турки среди леса.

С жаркой кровью в жилах, полный гневных сил,

Караджа отважный в битвах первым был,

мудрецом в совете и орлом на кручах,

гордостью дружины, лучшим был из лучших!

Он Хаджи Димитру первый друг и брат,

очи его чистой доблестью горят,

чувства в них обоих светлые пылали,

Под единым флагом оба воевали

и одной служили истине живой,

разумом один был, а другой – главой.

Был один – душою, а другой был – кормчим,

вместе был весь путь их пройден и окончен.

Караджа был связан, скован, взят в полон,

грязным и свирепым сбродом окружен,

сволочью кровавой. Вражьих орд остатки

удушить героя тщились после схватки.

Он один – болгарин, переживший бой,

связан был и сломлен яростной судьбой, —

лев непобежденный, лев окровавленный,

Караджа шел гордый, шел неусмиренный,

шел к столбу позора, к черному столбу,

что вошел как символ в скорбную судьбу.

А толпа скоплялась, а толпа ревела,

но глядел болгарин пламенно и смело,

солдатня смотрела на него, глумясь,

подбегали дети и швыряли грязь,

а одна турчанка туфлю расстегнула,

Караджа с размаха по лицу хлестнула.

Караджа брел мрачно, весь с молчаньем слит,

будто и не слыша пакостных обид:

там он был, где други в жаркой битве пали,

где об идеале праведном мечтали...

Льва он видел тоже, видел, лев готов

прямо с флага прыгнуть на лихих врагов;

слышал говор грабов, видел свет природы,

необъятной, полной солнца и свободы,

и Хаджи Димитра. Тот кричал ему:

«Караджа, один я смерти не приму!»

А когда добрел он все ж до места казни,

засверкали очи грозно, без боязни,

грудь герой расправил и воскликнул, смел;

черный сброд турецкий тут же онемел,

чтоб расслышать лучше, что на этот раз

молвит храбрый смертник в свой последний час.

Потому что в годы гибельных свершений,

подлостей, предательств, ужасов, глумлений

часто оглашался неба синий кров

отзвуком высоких и великих слов, —

не все безгласно гибли от руки тиранов.

Нет, немало было доблестных титанов,

на челе которых вещие слова

говорили людям: «Жизнь еще жива!

Славных предков наших нет под Божьим сводом:

Мы – потомки славы, мы – болгары родом! »

Караджа промолвил, глядя на народ

и куда-то дальше: «Вышел мой черед,

так прощайте, братья, нынче ухожу я,

тягостную муку в сердце уношу я!

Не погиб, не умер на холмах Балкан

я от ран жестоких, от кровавых ран.

Потому-то всех вас вкруг меня собрали,

но не плачьте, нынче слезы скудны стали:

умереть готовьтесь – смерть нам не страшна,

новые настали нынче времена.

Кровь дешевле стала – битва наступила,

и теперь позора нам милей могила!

По борьбе и думам мы одна семья,

что ж – я не последний и не первый я

гибну! Нет – рекою хлынет кровь народа,

кровь болгар отважных. Смерть или свобода!

Злобствуйте, злодеи, – весь наш род воспрянет,

многих вы убили – больше в битву встанет!

Мы народ упрямый, молодой народ,

нас не остановит нынче вражий сброд,

нас не остановят – все на бой со псами:

мы хотим свободы – будущее с нами!

Многие погибнут – пуля им готова,

чтоб потом подняться, чтоб воскреснуть снова!

Будущее вижу: кончатся напасти!

Турки! Ясно вижу гибель вашей власти!

В бой, друзья и братья, – новый день придет...

Пусть я умираю – жив родной народ!

Жив мой край болгарский – жив оплот народа!

Умираю, братцы! Смерть или свобода!»

И, когда врагами был удавлен он,

вдруг тысячегрудый к небу взвился стон,

и звучала долго в далях небосвода

пламенная клятва: «Свобода, свобода!

Смерть или свобода!»

1876

Брацигово пало после славной битвы.

Как всегда, сраженье началось с молитвы,

с песен. Но надежды завершил разгром.

Предан был Батак наш. И легла ничком

Копривштица наша в грозном вихре бури, —

пушка-самоделка не спасла Клисуру.

Увидала рано бледная заря —

вся в крови дымится Средняя гора.

Десять дней сражались панагюрцы гордо,

все же их сломили мстительные орды;

и герой Каблешков, гневом распален,

был веревкой скручен – взял его в полон

темный поселянин. Даже лев Бенковски,

в ком смешались чудно Левски и Раковски,

над рекой геройски голову сложил.

Стыдно мне признаться, кем он предан был...

В той неравной битве враг, силен числом,

смёл восторги наши, гордый наш подъём!

Да, удар был тяжек, паника ужасна,

многое померкло, многое угасло.

И опять сказался здесь инстинкт раба,

омрачилась снова родины судьба!

Тяжесть поражений и измен все новых —

плод извечной жизни в тягостных оковах.

Вот что нам великий нанесло урон!

И эпохи этой в хаосе времен

огненно-кровавый будет след светиться,

мрачной и жестокой, ей в веках не скрыться,

вечно ей пред нами тучею стоять,

на историю нашу будет тень бросать,

чтоб не забывали мы тот год кровавый,

год позора, срама и бескрайной славы.

Волов

Панайот Волов (1850 – 26.05.1876)

Бледные, бежали от враждебных орд.

Обливаясь кровью, Волов, храбр и горд,

вскрикнул: «Все пропало, нам не драться дольше,

рухнуло восстанье, нет надежды больше,

Как же нам бесславной смерти избежать?»

Балканы:

– Ни тропы, ни ложа вам не можем дать.

Город:

– У меня лишь петли.

Хижина:

– А на мне проклятья.

Янтра:

– Так скорей, бедняги, все в мои объятья!

Ополченцы на Шипке

11.08.1877 г. – Орловский 36-й и Брянский 35-й пехотные полки; болгарское ополчение. Командующий – Николай Столетов.

Пусть следов позора мы еще не стерли.

Пусть еще рыданья стынут в вашем горле.

Пусть мрачнее тучи, полночи черней

память униженья, горечь прошлых дней.

Пусть еще мы светом и людьми забыты.

пусть народа имя трауром повито,

пусть в прошедшем нашем, точно злая тень —

скорбный день Батака, Беласицы день.

Пусть иные люди осмеять готовы

боль, что принесли нам старые оковы.

Укорить нас гнусной памятью ярма;

пусть твердят, что вольность к нам пришла сама.

Пусть. Но в нашем прошлом, не таком уж давнем

веет чем-то новым, богатырским, славным,

чем-то необычным, что, вздымая грудь,

в ней сумело пламя гордое раздуть:

потому что в грозном, роковом молчанье,

подпирая небо мощными плечами,

вся в костях холодных, кручами остра,

высится седая, мшистая гора.

Памятник огромный подвигов бессмертных;

есть такое место на Балканах светлых,

быль, что сказкой стала у народа, есть.

В ней бессмертье наше, наша жизнь и честь.

Слово есть, что славу нашу окрылило,

что собой затмило даже Фермопилы.

Это слово – имя славной высоты —

обломает зубы злобной клеветы.

Шипка!

Трое суток юные дружины

держат оборону. Темные долины

вторят грому битвы в непреклонный час.

Враг идет на приступ! Уж в бессчетный раз

лезут злые орды по суровым кручам;

на отвесных скалах, брызги крови жгучей,

от кровавой бури свет в очах померк.

Сулейман безумный поднял руку вверх

и кричит: «На Шипке мерзостная челядь!»

Лезут вновь на приступ, наводнив ущелье,

с именем аллаха турки, – но гора

отвечает грозным рокотом: «Ура!»

Пули, камни, бревна вниз несутся градом.

Храбрые дружины, встав со смертью рядом,

отражают натиск злобного врага:

дорога отвага – жизнь не дорога!

Нет, никто не хочет быть последним в войске.

Каждый, если надо, встретит смерть геройски.

Слышен треск винтовок. Турки вновь ревут,

вновь бегут на приступ – страшен наш редут!

Турки злы, как тигры, а бегут, как овцы.

Вновь волна взметнулась: держатся орловцы

и болгары – им ли страшен смерти взор!

Штурм жесток и грозен, но грозней отпор.

Бьются трое суток – помощь не приходит,

взор нигде надежды светлой не находит,

не летят на помощь братские орлы:

но стоят герои средь кровавой мглы.

Точно горсть спартанцев против Ксеркса полчищ.

Хлынул враг на приступ, – выжидают молча!

И когда последней схватки час настал,

наш герой Столетов, славный генерал:

«Братья-ополченцы! – крикнул с силой новой.

Родине сплетете вы венец лавровый!»

И опять герои всей дружиной гордой

ждут, когда прихлынут вражеские орды.

Бешеные орды. О высокий час!

Волн порыв улегся, присмирел, погас.

Кончились патроны – воля не изменит!

Сломан штык – ну что же, грудь его заменит!

Если нужно, сгинем в битве роковой,

пред лицом вселенной на горе крутой.

Смертью богатырской, и битве побеждая...

«видит нас сегодня вся страна родная:

ей ли наше бегство с высоты узреть?

Отступать не станем – лучше умереть!»

Больше нет оружья! Бойня, гекатомба, —

каждый кол – оружье, каждый камень – бомба.

В каждом сердце яркий пламень запылал,

камни и деревья рухнули в провал!

Кончились и камни – стало биться нечем, —

мы с крутого склона в турок трупы мечем!

И на орды вражьи черным, страшным роем

падают с обрыва мертвые герои.

И трепещут турки: никогда пред ними

не сражались рядом мертвые с живыми;

в воздухе витает одичалый крик.

Алую дорогу пролагает штык.

Но герои наши, встав скалою твердой,

встретили железо мощной грудью гордой

и рванулись в сечу, отметая страх,

чтобы гибель встретить с песней на устах...

Но опять взметнулись орды полчищ диких,

захлестнуть пытаясь воинов великих...

Кажется, достигнут храбрости предел...

Вдруг Радецкий славный с войском подоспел!

И теперь, лишь буря грянет на Балканы,

вспоминают Шипку горы-великаны,

и проносят эхо – гром былых побед —

через перевалы, в сонм грядущих лет.