Текст книги "Клятва"

Автор книги: Иван Рогов

Рогов Иван Михайлович Клятва

«МЫ НЕ ЗНАЛИ КРИВЫХ ПУТЕЙ…»
Иван Рогов и его стихи

Все, кто когда-либо работал в горьковской комсомольской газете «Ленинская смена», называют себя «ленсменовцами». Я – «ленсменовец» 1929–1932 годов. Именно в это время был я работником редакции. Однако и после – вплоть до начала Великой Отечественной войны – с родной комсомольской газетой у меня были самые тесные творческие связи. Таким образом, я хорошо знаю почти всех журналистов «Ленинской смены» тех лет и с полным основанием могу сказать, что история «Ленинской смены» 30-х – начала 40-х годов – это и история горьковской комсомолии того периода, а мои друзья-«ленсменовцы» – это актив тогдашней горьковской комсомолии, певцы ее героических дел, ибо все, что под руководством партии свершал комсомол в те далекие годы первых пятилеток, было для «ленсменовцев» главной сутью их личной жизни.

Был «ленсменовцем» и Иван Рогов, автор этой книги. Родился Рогов 27 июля 1913 года, а начал работать в «Ленинской смене» в 1932 году, когда ему было около девятнадцати лет. Приехал он из Павлова-на-Оке. Там работал табельщиком в артели имени Штанге (ныне завод имени С. М. Кирова) и секретарем комсомольской ячейки. А еще раньше – до 1930 года – жил в деревне Леонтьево Мелединовского сельсовета Сосновского района и учился в Панинской школе.

В «Ленинской смене» Иван работал четыре года. Потом служил в пограничных войсках. Затем – учеба в Горьковском педагогическом институте, успешное его окончание – и фронт.

18 августа 1942 года Ивана Михайловича Рогова не стало. Командуя минометным расчетом, он, совсем молодой, в возрасте 29 лет, погиб в боях на Смоленщине…

Казалось бы, чт о он успел сделать за свою такую короткую жизнь? Оказывается, как мы, его друзья, убеждаемся сейчас, многое. Свидетельство тому – его стихи.

Да, Иван писал стихи. Более того, появившись на страницах «Ленинской смены» в далеком далеке, эти его стихи живут и сейчас. Живут, волнуют умы и сердца новых поколений, созвучны настроениям современников.

Двадцать два года не перепечатывались они. Потом два больших цикла его стихов увидели свет в еженедельнике «Литературная Россия».

Поводом для первой публикации – 8 мая 1964 года – послужило письмо, полученное редакцией от плотника строительства Саратовской ГЭС, уроженца села Комариха Лысковского района Горьковской области Григория Минеева. Вот что он писал:

«Разбирая хранимые мною письма более чем двадцатилетней давности, я обнаружил среди них пожелтевшее от времени письмо Ивана Рогова, датированное 8 марта 1941 года.

Кто такой Иван Рогов? Это поэт, стихи которого в мою комсомольскую пору часто печатались в газетах города Горького, в сборниках писателей-горьковчан и их журнале „Натиск“. Я до сих пор берегу вырезку из газеты „Ленинская смена“ с его стихотворением „Огонь“. Вот какие замечательные строчки есть в этом стихотворении:

 
Как говорит преданье,
В тумане далеких дней
На счастье и радость людям
Принес его Прометей.
 
 
С тех пор мы к нему привыкли,
Живет он в каждом дому,
Кто же из нас, товарищи,
Не радовался ему?
 
 
Кто же из нас, уставши,
Не ждал его на пути?
– Огонь, – говорил твой спутник,
И легче было идти.
 

Эти строчки я часто повторял, когда меня застигала осенняя ночь в пути, далеко от жилья…

Вообще надо сказать, что стихи Ивана Рогова пользовались в 1934–1940 годах большой популярностью среди моих сверстников.

Работая заведующим клубом в родном селе, я одновременно был секретарем комсомольской организации. Помню, как ребята декламировали стихи Рогова со сцены колхозного клуба и как горячо принимали их те, кто сидел в зале. Мы всегда радовались, когда, получив свежий номер газеты, находили в нем стихи этого поэта.

Сколько времени прошло, а я и до сих пор не в силах забыть стихи Рогова, то волнение, которое всегда испытывал, читая их.

Я не был знаком с Роговым лично. Его письмо – это ответ на мои стихи. Посылал я их в Горьковское отделение Союза писателей, и вот оттуда пришло мне письмо за подписью Ивана Рогова – очень доброжелательное, серьезное, товарищеское. Обнаружив его сейчас и вновь перечитав его, я еще и еще раз с любовью вспомнил об этом человеке – поэте и воине.

И я решил обратиться к вам, дорогие товарищи из „Литературной России“, с просьбой: познакомьте своих читателей с творчеством Ивана Рогова, помогите восстановить его имя в литературе. Мне думается, что пора бы, давно пора выпустить в свет книгу стихов Ивана Рогова. Позаботиться об этом должны прежде всего его земляки – писатели-горьковчане и Волго-Вятское книжное издательство.

Убежден, что стихи Рогова полюбятся читателям, будут звучать и в наши дни с той же силой, как они звучали тогда, когда он был еще жив.

Григорий Минеев».

Выполняя просьбу своего читателя, «Литературная Россия» установила связь с родственниками и друзьями Ивана Рогова. Так удалось разыскать и его стихи, и его письма с фронта. А потом, после двух обширных публикаций еженедельника, живущий в Горьком поэт Михаил Шестериков собрал стихи Ивана Михайловича воедино, и в Волго-Вятском книжном издательстве вышел в свет сборник Рогова «Письма друзьям». Но это еще не все. Часть его стихов в 1968 году была переиздана в Москве, в книге «Пять обелисков» (составитель – Валентин Португалов, издательство «Советская Россия»).

И тут окончательно уже стало ясно, что «ленсменовец» Иван Рогов – незаурядное явление в советской поэзии, что он действительно успел сделать многое, что его стихам суждена долгая жизнь.

Основные мотивы поэзии Рогова – любовь к Родине, готовность встать грудью на ее защиту, глубокая убежденность в том. что «очень правильная эта, наша Советская власть» (Вл. Маяковский).

…Я пишу эту статью, а передо мной на столе – пачка пожелтевших от времени писем Ивана, которые он присылал мне в 1936–1938 годах с пограничной заставы. Их, этих писем, около 30. И рядом – копии с 30 других писем, которые он присылал уже не мне, а своим родителям, брату и сестре с фронта. Еще передо мной три тетради его дневников 1941 года, когда он был студентом, и четыре больших письма ко мне от младшей сестры Ивана – Анфисы Сыровой, в которых она подробно рассказывает о его детстве и комсомольской работе в Павлове.

Я только что все это – в который раз! – перечитал. И как же я рад, что все это сохранилось! Ведь в этих письмах, в этих дневниках – не только наша юность, но и частица истории комсомола!

Известно ли вам, в каких условиях деревенская молодежь овладевала в 20-е годы знаниями?

«Семья у нас была большая, – вспоминает Анфиса Михайловна, – одних детей только было шестеро… Мы по очереди носили обувь и одежду: старшим купят, а младшие донашивают. Этим, в частности, объяснялось то, почему отец не хотел, чтобы Ваня учился дальше четвертого класса. Но Ваня сказал: „Я от вас ничего не прошу. В чем есть, в том и уйду. Я буду работать и учиться“. Тогда отец ответил: „Ну, раз так, то иди“. Ваня учился в селе Панине. Там и жил. Из дому брал себе на целую неделю только буханку хлеба. Помню, один раз он пришел домой на выходной день. Валенки у него были такие, что в них и ходить уже нельзя. А на другой день отправился он снова в Панино, вышел за деревню в поле, да и возвратился обратно. Заплакал и говорит: „В этих валенках идти нельзя, снег набивается. Дайте мне лапти, но я все равно буду учиться…“»

«Во всех селах тогда началась ликвидация неграмотности, – пишет дальше Анфиса Михайловна, – и Ваню привлекли к занятиям с неграмотными. За уроки платили деньги, хоть и небольшие, но все-таки деньги. Помню, он принес домой первые заработанные им 7 рублей (и все двугривенными). Сияющий, отдал их маме. Мама подержала их в руках, а потом говорит: „Возьми их, Ваня, себе. Ты их заработал сам, купи соли и сахару, а то на одном-то хлебе не проживешь…“»

Многое говорят мне эти строчки. Вот откуда, оказывается, берет начало та целеустремленность, которая всегда характерна была для Ивана Рогова, и то упорство в достижении намеченной цели, которое он неизменно проявлял. Вот откуда его постоянные ночные бдения над книгой и как следствие – широта познаний, которыми он поражал нас уже в свои 19 лет. И вот почему в дневнике 1941 года он делает такую запись: «Час, потерянный для работы, никогда не возвратится. Толстой».

А ведь так приходилось пробивать путь к знаниям не только Ивану. Подчеркну, кстати, что один из первых редакторов «Ленинской смены», Михаил Попов, начинал свою трудовую жизнь с курьера. Но он хотел учиться и упорно учился. И он стал редактором. Потом – первым секретарем крайкома комсомола, потом – заведующим сельхозотделом крайкома партии, потом – наркомом заготовок СССР.

Но вернемся к Ивану Рогову.

Назову среди его стихов 1934–1935 годов такие, как «Жданка», «Мария Фомина» и «Иван Алексеевич».

Эти произведения посвящены событиям, которые связаны с коллективизацией деревни, и они, несомненно, автобиографичны, как, впрочем, и большинство других его стихов.

 
Думаешь, сразу нас повстречала
Хлебом-солью окрестность? Нет!
Как худославили нас сначала!
Сколько частушек про нас летало
На весь Мелединовский сельсовет!
 
 
Думаешь, честных и накаленных
Достаточно было наших речей?
Если мужьям было легче, жены
Висли на шеях у лошадей.
Всего не расскажешь, что здесь случалось,
Но правда наша не колебалась.
И мы не знали кривых путей.
 
 
Быть может, спасибо нам скажут после…
 

Соотнесем эти строчки с тем, что пишет Анфиса Михайловна:

«Помню, Ваня приезжал в деревню с уполномоченным по организации колхозов. Проводили крестьянские сходки. Мама у нас не хотела идти в колхоз. Отец, наоборот, одним из первых записался, отвел в колхоз лошадь, отдал семена. Мама очень ругала и папу, и Ваню: „Один приехал и суется не в свое дело, а другой первый записывается и все отдает в колхоз“. Но в колхозе стало нам легче жить…»

Совершенно очевидно, что процитированные стихи были рождены самой жизнью. Это то, чем жил Рогов. И это тоже летопись дел комсомола.

Иван Рогов был тончайшим лириком. Сыновняя любовь к родным местам, нежность первой любви, восторг, я бы сказал, ликование от встреч с друзьями, печаль о том, что близко сердцу и – вдруг! утрачено, – все это передано в стихах с такой далекой от «книжной учености» непосредственностью и с такой искренностью, что читая их невольно «примеряешь» многое из всего прочувствованного поэтом к самому себе. И кажется, что это написано не в 30-е годы, а сегодня…

Главное и самое сильное в творчестве Рогова – его армейские стихи.

25 июня 1937 года Иван Рогов писал мне с погранзаставы:

«Костя! Сегодня вечер из таких, в которые некуда себя деть, встают образы прежних друзей, и хочется написать что-нибудь им. Вот я и пишу тебе.

Я, кажется, ни разу не писал о здешних ландшафтах. Местность здесь не совсем уютная. Леса и болота. Все время глаз упирается в лес. Зори здесь гораздо тусклее, чем в Горьком. Я соскучился по тем зорям. Но зато здесь почему-то исступленно поют птицы!..

Западные границы делаются более беспокойными. Банд пока нет, но выдрессированные шпионы, и террористы поодиночке и по двое ходят часто. Вооружены русскими револьверами и немецкими гранатами.

Но, если уж похвастаться, мы тоже получили надлежащую выучку, чтобы их обезвреживать. А стреляют в упор, сукины дети! Но не попадают – страх не дает».

Я читаю это и вспоминаю поэму Рогова «Метель», вспоминаю его стихи: «Теперь мне рассказать вам надо…», «Моя песня Марии Казаковой», «Ненависть»…

Иван Рогов поведал в этих произведениях о том, что пережил. Они не плод его фантазии, а сама действительность тех лет, тревожная действительность сгущавшейся возле наших границ военной угрозы.

Вот как он описывает врага, перешедшего границу:

 
Светало. Дымились травы.
Кустарник в тумане плыл.
Его принесли к заставе.
Лежал он и воду пил.
 
 
Стояли мы и курили,
Скупой разговор вели.
Рядом с ним положили,
Что у него нашли…
…………………………………..
Он знал, что нам еще нужен,
Что мы его не добьем.
Он силился жить
И слушал,
Что говорят о нем.
 
 
А я, я глядел на кисти
Его волосатых рук,
На злую татуировку,
Сведенную в полукруг:
Лиловые нож и крылья,
Огонь, зажатый в кулак,
И виденный где-то раньше
Зигзагообразный знак.
 
 
И я навсегда запомнил,
Навек, до последних дней,
Этот змеиный облик
Ненависти моей!
 
 
Он мне был известен с детства
И книжками разъяснен,
А здесь я на самом деле
Увидел,
Как может он
Залезть под глухие листья,
В зубах пронести беду…
 
 
Теперь – под землей ползи он,
И там я его найду!
 

Советская поэзия предвоенных лет многое сделала для того, чтобы держать молодежь в постоянной мобилизационной готовности. Сделал свой вклад в это патриотическое дело и «ленсменовец» Иван Рогов, автор взволнованных стихов на оборонные темы. Убежден, что многие комсомольцы-горьковчане, проявившие на войне доблесть и геройство, были подготовлены к этому и стихами Ивана Рогова.

Последнее письмо от Ивана Рогова с фронта датировано 20 июля 1942 года (приписки сделаны 22 и 30 июля). Послал он его младшему брату Васе. Вот начало этого письма:

«Вася!

Сейчас мы тронемся в путь. Перед отъездом я хочу, пока свободен, дать тебе маленькую картинку войны.

Я лежу на окраине деревни, за которую мы дрались зимой. Вечереет. Солнце закатывается. Это мне напоминает родное Леонтьево, детство. Но ни мычания коров, ни крика мальчишек, ни голосов баб, ни других звуков, которые бывают в эту пору в деревне, здесь не слышно. Тихий, хороший вечер. Появился на небе серп луны. Тишину нарушают редкие выстрелы пушек. Слышен скрип телег, но это не телеги с сеном и снопами, то телеги военные. Из 250 домов этой деревни, домов каменных, ни одного не осталось целого.

Враг не щадит никого и ничего. Во мне кипит, бурлит через край злоба к нему. Скорее бы одолеть его, супостата. Одолеем, Вася, одолеем!

Кончаю, – пошли.

Привет. Иван».

Сколько в этом письме жизнелюбия и неистребимой веры в нашу победу!

Таким он был.

Таким он и останется в нашей памяти.

В книгу, которая выпускается «Молодой гвардией», включены почти все стихи Ивана Рогова. Тексты их заново сверены по дошедшим до нас авторским рукописям и последним прижизненным публикациям. Таким образом, они несколько отличаются от текстов, приведенных в сборнике «Письма друзьям» и в сборнике «Пять обелисков».

Публикуются также и письма Ивана Рогова, посланные им с фронта сестре, брату и родителям. Мы сочли целесообразным дать их в книге, так как они, на наш взгляд, существенно дополняют представление о Рогове – поэте, гражданине и воине. В них живет присущая нашему народу в часы трудных испытаний несгибаемость духа, а написаны они столь свежо и ярко, что, знакомясь с ними, представляешь и фронтовую обстановку, и все то, чем жил, о чем думал в последние месяцы своей жизни этот неповторимый талант-самородок.

Константин Поздняев

ЗДЕСЬ – СОВЕСТЬ, ЗДЕСЬ – МОЕ НАЧАЛО

 
Три букета цветов
Я поставлю на стол.
Первой свежести,
Диких,
            омытых дождями.
Приезжайте, друзья мои!
Белый терновник расцвел.
Восковые кувшинки плывут,
Медуница цветы раскрывает…
И увидите вы, как покрыто все это
Неподвижным сиянием
                                     нашего красного лета.
Приезжайте!
Вам – зори? Я зори вам дам!
Воздух будет с лугов —
                                     хоть в ладони бери по утрам.
Пирогом угощу вас —
                                    вы не ели таких пирогов —
Белым, пышным, пахучим,
                                             из новой муки,
                                                                      с молоком!
Яблок, что ли, не хватит?
Не одолеть!
Они тучами виснут.
Их клонит к земле.
Может быть, огурцов вам захочется свежих?
Мы их с грядок возьмем,
Принесем их,
Разрежем,
Посолим и потрем,
И сметаной покроем.
Приезжайте. Я жду вас.
Приезжайте все трое.
 
 
А постель вам какая готова!
                                                     В ней спят
Отшумевшие ливни
                                 и запахи мят.
Упадешь и утонешь
                                     в сумятицу снов.
Сны смешаются с запахами цветов.
 
 
Только будем ли первую ночь мы спать?
Я хочу с вами вместе
Свое вспоминать.
Я прослушать хочу
                                 биение наших сердец.
Я хочу убедиться,
                                где будет начало,
                                где будет конец
Чистоте наших чувств…
 
 
Приезжайте!
 

дер. Леонтьево,

август 1935

 
Вишни догорают. Над садами зной.
Облака несмело проходят стороной.
Так ты мне писала.
 
 
Мы глядим и ждем:
Брызнут помидоры кровяным дождем.
Яблоки! Не знали столько яблок – страх!
Падают и трескаются, тают на губах.
Пыль и смех на гумнах, песни – стон стоит.
Все они – ударники, товарищи твои.
Так ты мне писала.
Листья бьют в окно.
Пашки под окошком не видать давно.
Гармонисты! Помнишь? Ничем не дорожат.
Как рванут вдоль улицы – стекла задрожат.
И пустеют избы, прочь летит засов.
Лишь молчат деревья в одиннадцать часов.
Так ты мне писала.
 
 
Приходи скорей,
Приводи тобою прославленных друзей.
Припасу вам яблок, с лучших яблонь – вам.
С той, что всех задумчивей гнется по утрам.
Прежние товарищи соскучились и ждут.
Верные товарищи, что надо, припасут.
А Белова Пашка косы заплетет,
По плечам раскинет – черные – вразлет.
И наденет платье в клеточку и вот,
Как мы сядем чай пить, под окном пройдет.
Так ты мне писала.
 

Сентябрь, 1934

 
Зябко. Багровый качается чад,
В полутемень двора уходящий. Светает.
Словно зубы, продрогшие прутья стучат.
Ни души. Где-то кот промяукал. Взлетая,
Снова падают галки на свежий настил.
Выходи и шепчи драгоценное имя!
Повторяй в пустоте, выбивайся из сил!
Веруй, жди и зови! Если бог не простил,
Он простит, потрясенный словами твоими.
До чего опостылели, если б кто знал,
Эти поиски – ощупью – неизвестного счастья.
Лучше – дверь на крючок! Лучше – ниц, наповал.
Запереться, закрыться, чтоб никто не видал
И никто б не ходил с лицемерным участьем.
Вот что вспомнилось:
Шею – вполоборот,
Извивая хвосты, золотясь на закате,
Возвращались коровы. Их ждут у ворот —
С дойниками, с кусками, в подоткнутом платье.
Начиналась веселая музыка струй,
Ударяющих в донце протяжно и мило.
А тебе становилось невмочь. Протестуй!
Позови! Хоть одна бы на зов своротила!
 
 
Ни одна.
Опускается пыль под окном.
Ты ходила в чужие дворы и глядела.
Там коровами пахло, парным молоком.
Ты стояла подолгу в пушистых приделах.
Ты не раз создавала такой же придел.
Ты его утепляла мечтами своими.
 
 
И, боясь, не дознался б кто, не доглядел,
Ты в него поселяла красивое имя.
 
 
Ты клялась этим именем богу. Детей
Ты баюкала им и себя утешала.
И ждала. И ждала, чтоб оно из клетей
На пастуший рожок на заре замычало.
А оно не мычало. Молчало оно.
Все припомнила ты. Это было давно.
 
 
И когда – после всех ожиданий и бед —
От колхоза соседка с теленком явилась
И сказала, что этот теленок – тебе.
Ты не знала, что делать, засуетилась.
Ну а что тебе делать? Не стыдиться ж людей?
Ты не будешь стоять за чужими дворами.
Принеси ей соломы, неси, не жалей.
Расстели ей солому коврами, коврами!
 
 
Выйдешь утром, и в сонном уюте, впотьмах
Будет голос призывный, еще не забытый.
С каждым утром прямее стоит на ногах,
Тяжелеет басок, и твердеют копыта.
 
 
Вот она все увереннее жует.
И теперь для нее ничего-то не жалко.
Дай ей имя, как думала. К ней подойдет
Нареченное имя, красивое – Жданка.
 

1934

1

 
Я уверен – вы не знаете
Истории такой.
 
 
Вы когда-нибудь слыхали
Имя Марьи Фоминой?
 
 
Вряд ли вы когда слыхали
Это имя.
А у нас,
А у нас по всей округе
Про нее идет рассказ.
 

2

 
От своих подруг сердечных,
От соседей отреклась.
Наши огненные речи,
Лучшие, втоптала в грязь.
Даже мужа не простила,
Мужа трижды прокляла…
 
 
Что ж ты руки опустила,
Слов хороших не нашла?
Неужели ты не знала,
Что в колхоз уйдет один,
Он, поживший и бывалый,
Виды видевший Фомин?
 
 
Он ушел – хозяин слова,
Знавший грозные бои.
Он увел – с двора – гнедого
Под проклятия твои.
 
 
Неживая,
Как колода,
И бледна, как новина,
На глазах всего народа
Наземь грохнулась она.
 
 
А когда сгущаться стала
Вкруг нее, как ночь, молва,
На ветру она стояла
Ни жива и ни мертва.
 
 
Видели, как пыльный, черный,
В поле на кресте дорог
Дуб стоит, утратив корни,
Сохнущий, всему покорный,
В целом свете одинок?
 
 
Сумерки на крыши пали,
Лед карабкался речной.
Слезы, слезы закипали
У Марии Фоминой.
Что ж, Мария,
Плачь, Мария,
Может, выплачешься, плачь!
 

3

 
Что с тех пор прошло, товарищи,
Всего не рассказать.
 
 
Время, как всегда, летело.
Воды пенились, текли.
Холодело и теплело.
Вишни вяли и цвели.
Люди мерли и рождались,
Солнце делало свой круг.
Птицы с юга возвращались
И летели вновь на юг,
И гармонь вела страданье…
А Мария?
 
 
Мы пойдем
Через боль воспоминанья,
Мы оглянемся кругом.
 
 
В том году, в страдную пору,
Жить улиткой не смогла,
На колхозные просторы
К жницам, к пахарям пошла.
Плюнула на кривотолки
И взялась со всеми жать.
 
 
А что дальше было?
Только
Время может рассказать.
 

4

 
Так бывает в душном лете,
Послемайскою порой.
Ринется гроза на ветви —
Ветви никнут под грозой.
А гроза уйдет —
Поднимут
Головы, оттрепетав.
Выпрямятся —
И под ними
Только слезы глупых трав.
И живут с такою силой
Ненасытно, торопясь.
 
 
Так вот и с Марией было.
Так вот было и у нас.
Это может лишь присниться,
Если сердце заболит…
 
 
Август в трепетных зарницах
Над округою стоит.
Тучи ходят к нам с поклоном,
Просят счастия земли.
Пусть они темнеют – что нам! —
Пусть пройдут над летним звоном
В зное,
В мареве,
В пыли!
Так и мы идем – спокойно,
С непоклонной головой —
Нашей жизнью,
Нашей знойной,
Нашей грозной,
Грозовой!
 

Сентябрь, 1935