Текст книги "Полчасика для Сократа"

Автор книги: Иван Краус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Можете говорить!

Здравствуйте.

С вами говорит автоответчик номера 26–55–77–00. К сожалению, меня опять нет дома.

Если у вас что-то срочное, попробуйте позвонить по номеру 34–44–12–43, это налоговая инспекция, где я буду в ближайшие три дня из-за проблем с налогами. Можно еще позвонить по номеру 45–65–32–18, моему налоговому консультанту, и оставить сообщение у него или его секретарши, если самого консультанта не будет, потому что он будет со мной в налоговой инспекции, номер 43–44–12–43.

Если вы не дозвонитесь, попробуйте, пожалуйста, позвонить по телефону 22–33–12–65 – это мой адвокат, с которым я постоянно на связи, и оставьте сообщение ему. Если его не будет, воспользуйтесь его автоответчиком или позвоните по телефону 56–76–89–11, это суд, добавочный 34.

Если вам не удастся дозвониться по указанным номерам, можете позвонить по телефону 44–45–65–33, это квартира моей матери.

Пожалуйста, говорите с ней помедленнее и попросите ее взять ручку и бумагу, а затем убедитесь, что ручку с бумагой она нашла.

Передайте ей для меня сообщение.

Возможно, при этом она попросит вас угадать слово из ее кроссворда. Подскажите, если вас не затруднит, но не больше одного.

Будьте любезны, попросите ее в конце разговора положить трубку опять на место.

Если вы не застанете мою мать, можете позвонить еще по телефону 13–53–77–21, это мой друг. Если будет занято, значит, говорит кто-то из четырех его детей, в этом случае попробуйте, пожалуйста, набрать номер 45–88–76–99, это его офис.

Если его там не будет, оставьте сообщение на его автоответчике, но обращаю ваше внимание, что это новый «Панасоник», поэтому надо дождаться двух коротких сигналов и двух длинных.

А теперь дождитесь, пока на моем аппарате услышите, наоборот, два длинных сигнала и один короткий.

Повторяю: два длинных и один короткий.

Вы можете говорить двадцать секунд.

Если вы не уложитесь, вы услышите один длинный низкий сигнал и три высоких коротких.

В таком случае дайте отбой, наберите снова мой номер, выслушайте данное сообщение и оставьте свое.

Можете говорить.

Перевод

Говорят, перевод – что жена: верная и некрасивая или красивая и неверная. Одна немецкая переводчица убедила меня, что могут быть и другие варианты. Ее перевод не был ни верным, ни красивым. Герой имел мало общего со своим оригиналом. На мои возражения она отвечала одно и то же:

«Немец так никогда не скажет».

«Это немецкому читателю будет странно».

«Нечто подобное он не поймет».

Я твердил, что перевод появляется для того, чтобы произведение приблизило читателю жизнь и атмосферу той страны, о которой пишет автор. Переводчица не соглашалась. Она настаивала на полном онемечивании героя. Она желала, чтобы герой вел себя так, чтобы стать близким немецкому читателю. Ему требовался вид на жительство, решение о получении которого выносила за читателей она. Только после этого он осмелился бы перейти воображаемую границу и постучать в двери какого-нибудь немецкого издательства.

А профессорше, которая просматривала французский перевод, не понравилось, что персонаж, цитируя философа, говорит на литературном языке, а в жизни пользуется разговорным. Она утверждала, что это нелогично. Таких людей во Франции нет.

– А в Чехии есть, – возразил я.

Она заявила, что во Франции человек относится или к народу, или к интеллектуалам. Сообразно этому он и изъясняется. Я заметил, что в Чехии необязательно так еще и потому, что профессорам в прошлом нередко приходилось зарабатывать на жизнь, подметая дворы и моя окна.

Не по вкусу ей было и то, что герой ест свинину. Она предложила курицу. Когда я не понял почему, она напомнила мне, что во Франции, как мне хорошо известно, свинину почти не едят.

– Да ведь он-то живет не в Париже, а в Праге, – возразил я.

Хотя я знаю, что французы предпочитают то, что легко переваривается, мне все же пришлось обратить ее внимание на то, что мой текст – это не перечень блюд. Но она настаивала на французском меню. Мой литературный эмигрант не имел права на кнедлики с капустой.

Это так на меня подействовало, что я отстаивал кнедлики изо всех патриотических сил. Меня возмутило, что мой герой должен вести себя то как немец, то как француз, в то время как он был чехом. Меня не устраивало, что оригиналу предстояло стать бледной копией и потерять свое собственное лицо.

Я представил себе Швейка, который бы говорил на литературном немецком и вел себя, как налоговый инспектор. В английской версии он бы ходил не в пивную, а в паб. Во Франции ему пришлось бы по пять часов сидеть за обедом, как тут водится, так что поручик Лукаш, скорее всего, никогда бы его не нашел. А в Америке он, надо думать, ел бы не сардельки, а гамбургеры и крал бы не собак, а коней, как и положено в стране с ковбойскими традициями.

Я сказал профессорше, что если бы мы предприняли ответные меры, как это практикуется в экономике между правительствами разных стран, то в чешском переводе Сирано и Роксана встретились бы, не дегустируя паштеты, а пробуя кровяную колбасу. Она заявила, что это было бы большой ошибкой.

– Почему же это чешский герой должен приспосабливаться к французским традициям, а французский к чешским – нет? – удивился я.

Применив французскую логику (основной закон которой заключается в том, что в случае необходимости она становится нелогичной), она дала мне понять, что Сирано является классическим литературным героем. Я защищал Швейка, который тоже им был. Верная основному правилу французской интеллектуальной психологии (которое заключается в том, что в случае необходимости можно уйти от любой темы), она заявила, что Швейк – это нечто иное. Я потребовал объяснений. Она прибегла к самому распространенному трюку французской тактики и ответила так, как принято у французов, когда они не могут отстоять свое мнение: «Потому что».

Это лишь укрепило меня в решении противостоять литературному насилию.

Если большие народы могут экономически давить на малые, а то и оккупировать их, в литературе у них этого права нет. Пусть даже нам придется ради этого возводить баррикады из машинок и компьютеров, размахивая вместо флагов писчей бумагой. Если здесь и существует что-то вроде права сильного, то у чешского языка оно, бесспорно, есть. Хотя в мире об этом вряд ли знают, так как сила языка измеряется скорее количеством людей, говорящих на нем, чем его богатством, которое, как известно, подсчитать нельзя.

Поэтому я настаивал на том, что мой персонаж будет есть то, что ему по вкусу. И французский читатель получит или свинину (невзирая на уровень холестерина) и примет ее так, как я принимаю устрицы Мегрэ, которые не ем, или ничего.

На прощание я сказал, что если бы родился заново, то взялся бы за ноты.

– Почему? – удивилась профессорша.

– Потому, – ответил я, продемонстрировав владение французской тактикой.

У меня не было охоты объяснять то, что на самом деле логично: ноты во всем мире одинаковые и поэтому их не надо переводить.

Передряга

Спектакль закончился. Это была одна из тех пресловутых северных пьес, смотря которые радуешься, что не живешь где-нибудь в Норвегии.

Мы хотели быстренько ретироваться из театра, но у гардероба нас перехватил исполнитель главной роли. Его лицо еще блестело от вазелина, которым он снимал грим.

– Ну, как вам спектакль? – спросил он нетерпеливо.

– Хороший, – сказал я и устремился было к выходу, чтобы не пришлось развивать похвалу детально. Но актер преградил нам дорогу. Не мешало бы, мол, зайти с ним ненадолго в буфет и поговорить немного о спектакле. Едва мы туда протиснулись, он спросил, почувствовали ли мы драматизм во второй картине.

– Естественно, – соврал я с готовностью, хотя вторую картину я проспал.

Поскольку ответ мой был коротковатым и мог показаться невежливым, жена начала нервно вещать о некой коллизии. Наступило затишье. Но ненадолго. Знакомого актера распирало от любопытства.

– А вы заметили, как мы с Марией сублимировали эротическую энергетику перед самым приходом Съоовалля?

– Еще бы, – ответил я, хотя понятия не имел, о чем он говорит. Из опасений, что он снова о чем-нибудь спросит, жена опередила его, задав вопрос, кто придумал костюмы. А потом стала живо интересоваться освещением. Я счел это смелым, так как большую часть времени на сцене царил жуткий полумрак. Когда исполнитель роли Гунарссона начал снова набирать воздух в легкие, я спросил его про звук.

– Какой звук? – удивился он.

– В совокупности, – вывернулся я, припомнив не без труда, что на протяжении всего спектакля стояла тишина. В этот момент, когда ситуация грозила выйти из-под контроля, появилась исполнительница главной роли.

– Ну, как вам спектакль? – спросила она нетерпеливо.

На этот раз положение спасла жена. Она заявила, что мы говорим как раз о спектакле. Следом появился режиссер. Какое-то время он делал вид, что театр – не самое главное в жизни, но пару минут спустя задал нам все тот же вопрос.

Жена вместо ответа спросила, долго ли они репетировали пьесу. Я справился, не сократили ли они текст. И просто сгорал от желания уточнить количество страниц.

Между тем подтягивались остальные актеры. Все они спрашивали всё про то же – как нам спектакль.

Мы не давали застичь себя врасплох и уходили от ответа, сами задавая один вопрос за другим.

Мы хотели знать, сколько обычно длилась репетиция. Сколько часов шла генеральная репетиция. Кто суфлировал. Когда кто-то из актеров спросил, что нас больше всего заинтересовало, а то и захватило, мы стали листать программку, спрашивая наперебой, надежная ли типография и почем нынче бумага. Когда вся труппа была в сборе и возникла реальная угроза, что кто-то задаст нам щекотливый вопрос, что мы чувствовали во время спектакля или даже что он нам дал, я решил узнать, когда в театре делают уборку. Жена поинтересовалась, сколько для этого надо людей. Только ей ответили, как у меня наготове был следующий вопрос. Насчет кассирши. Я страстно желал знать, какая у нее зарплата. Как и когда она ездит на работу.

Домой мы возвращались поздно ночью без сил.

– Как вам спектакль? – спросил вдруг бесчувственный таксист.

И хоть вопрос был неожиданным, мы проявили выдержку и снова повели себя дипломатично.

На его вопрос мы ответили своими.

Жену заинтересовала вязкость масла.

Меня заинтриговал дифференциал.

Анекдот

Я встретился с ним на вечере. Он подошел ко мне и спросил:

– Какая разница между психопатом и невротиком?

Я сделал ошибку, неосторожно сказав, что не знаю. Он тут же предложил остроумное объяснение:

– Психопат верит, что дважды два пять, а вот невротик (приступ смеха) знает, что дважды два четыре (еще один приступ), но для него мучительно это сознавать.

(Продолжительный приступ.)

Я попытался избавиться от него, о не тут-то было. Он был из тех людей, которым природа несправедливо компенсировала отсутствие умения рассказывать анекдоты противоестественной памятью на них и таким образом наказала остальное общество. Любое слово и любая ситуация напоминали ему какой-нибудь анекдот. Не успел я взять бокал с пивом, он уже начал смеяться:

– …знаете этот, как Горбачев с Рейганом пошли пить пиво и встретили Коля…

– Конечно, – соврал я.

Тут он услышал разговор об автосервисе и снова воодушевился:

– …а этот, как Коган хотел купить в Тель-Авиве «мерседес»?

– Знаю, – снова соврал я.

– …знаете, как Рабинович посылал телеграмму?

– Естественно, – сказал я.

– Тогда я вам расскажу о маленьком Левочке в школе.

– Извините, мне надо отлучиться.

– Когда вернетесь, я расскажу вам, какая разница между Ниагарой и водопроводчиком… – донеслось мне вслед, в то время как я спасался бегством.

Когда же я не без опаски вернулся, он стоял с группой других гостей. Он притворялся, что слушает, но на самом деле просто караулил паузу в разговоре. Только хозяйка дома замолчала, он засмеялся и тут же вступил:

– Это напоминает мне один чудесный анекдот про лорда и его жену…

Час спустя я застал его на том же месте. Он проводил время отлично. Люди, на которых он напал, падали от усталости.

Позже он добрался до кухни. Там он рассказывал официантке один ресторанный анекдот за другим. Около двенадцати, приперев к дверям спальни пожилых супругов, он вынудил их выслушать анекдот о разнице между курицей и петухом. Но и этого ему было мало. Он разразился серией столь же изысканных анекдотов, пока супругов не вызволило такси.

Недавно я шел, задумавшись, по улице.

Когда я заметил его, бежать было поздно. Я решил, что буду защищаться. Едва завидев меня, он тут же подбежал и начал:

– Муж с женой пошли в театр, а он злой такой говорит: «Зачем я послушал тебя и надел этот черный костюм?» – «Но ведь он тебе идет», – отвечает жена. «Возможно, – говорит муж, – но билеты-то остались в коричневом».

Закончив, он тут же громко рассмеялся.

– Со мной это тоже было, – сухо отреагировал я. – Если бы он надел второй костюм, все было бы в порядке.

Ах, я, мол, не понял анекдот. Тогда он повторит. Я это выдержал. Но когда он закончил, я сказал, что могло быть и наоборот.

– То есть? – удивился он.

– Муж мог надеть коричневый костюм.

– Но тогда не будет смешно, – запротестовал он.

И снова начал рассказывать анекдот. Однако уже не так уверенно. Это проявилось в том, что он перепутал цвет костюма. Я моментально этим воспользовался:

– Минуточку. Вы сказали, что он оставил дома коричневый костюм, а теперь утверждаете, что он был серый…

– Да это не важно. Важно то, в каком костюме у него были билеты.

– Вот именно. Сначала они были в коричневом, теперь в сером. Так где же на самом деле?

– Я, наверно, перепутал. Но соль в том, что билеты всегда в другом костюме, понятно?

– Нет, вы же говорили о черном и коричневом костюмах, а тут вдруг добавился серый.

– У него было два костюма. Коричневый и черный.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

Я заметил, что, по-видимому, у мужа был и серый костюм, а жена перепутала и вместо коричневого костюма говорила о сером. Он утверждал, что это исключено, потому что иначе пропадает соль.

– Какая еще соль? – удивился я.

Улучив момент, пока он на меня изумленно пялился, я сказал, что повторю весь анекдот, потому что он каждый раз рассказывает его по-разному. Если верить его сведениям, у этого человека было как будто три костюма. Черный, коричневый, серый. Если в театр он пошел в черном, то билеты мог забыть либо в сером, либо в коричневом.

Он попросил меня забыть анекдот. Он расскажет мне другой.

– Ладно, – согласился я холодно.

– Директор спрашивает у секретарши, почему она опаздывает, может, у нее нет будильника? Секретарша отвечает, что есть. Тогда почему она не встает? Потому, что будильник звонит тогда, когда она спит.

Он захихикал. Но минуту спустя обнаружил, что смеется один.

– Вы уверены, что правильно его запомнили? Мне он совсем не кажется смешным, – засомневался я.

– Почему?

– Мой будильник всегда звонит тогда, когда я сплю. Это нормально.

Он уставился на меня с открытым ртом. Потом опомнился и стал объяснять:

– Секретарша-то так и не встала.

– И что? Я тоже часто не встаю, хотя будильник звонит.

– Это же смешно.

Я спросил, а как реагирует он, когда звонит будильник. Как секретарша? Как я? Встает всегда, когда звонит будильник? Его бросило в пот.

Но я был неумолим, так как помнил обо всех людях, к которым он раньше приставал. Я задавал и задавал вопросы. Он забыл, в чем соль? Он уверен в содержании? Он ничего не перепутал?

Он стал отступать. Твердил, что спешит. Что у него еще кое-какие дела. Я знал, что это неправда. И поскольку думал обо всех его жертвах, предложил проводить его до трамвая.

– Что же дальше было с секретаршей? – спросил я по дороге.

– Забудьте об этом, – попросил он.

– Но мне любопытно. Слушайте, а вы уверены, что директор отреагировал именно так?

Он снова попросил меня забыть про анекдот и прибавил шаг.

Я пояснил ему, что, если директор выгнал секретаршу только за то, что та не слышала будильник, она вправе подать на него в суд.

Кстати, и будильник мог быть неисправен. В этом случае можно привлечь к суду и производителя. Правда, придется обратиться к эксперту.

Он закурил сигарету не тем концом и снова попросил меня забыть об анекдоте.

– Легко сказать. А если у меня не идет это из головы? – возразил я.

Мы уже почти бежали.

– Послушайте, а что за человек этот директор? – спросил я его на остановке трамвая. – Будь я на месте секретарши…

Когда подошел трамвай, он ринулся в вагон. Ему было явно все равно, куда ехать.

– А директор, случайно, не надевал в театр коричневый костюм? – успел я крикнуть ему, прежде чем закрылись двери.

С тех пор он меня избегает.

Увидев меня, он поступает так, как раньше поступал я. Быстро сворачивает на другую улицу или скрывается в ближайшем проходе. Я слышал, что он предупреждает людей, чтобы те не пытались рассказывать мне анекдоты. У меня, мол, нет ни малейшего чувства юмора.

Если подумать, то придется признать, что это истинная правда.

Концерт по телефону

С тех пор как прогресс дал нам возможность дозваниваться тем, кого нет на месте, большую часть времени я трачу, слушая музыку. Стоит позвонить в банк, женский голос сообщит, что линия, к сожалению, занята. Сразу после этого начинается концерт. В программе отдела инвестиций Брамс в исполнении Берлинской филармонии. Когда я хочу проверить состояние нашего счета, мне предлагают фугу Баха. Если я заскучаю по свингу, звоню в отдел кредитных карт. Там весь год гастролирует Синатра. Страхового агента подменяет Артур Рубинштейн. Он превосходно играет Шопена. Наш врач отдает должное Бетховену. Он предлагает «Лунную сонату» или «Патетическую». Перед отъездом в отпуск он выражает свое удовлетворение тем, что заводит пациентам «Оду к радости». Коллега, которая его замещает, предпочитает Концерт для кларнета Моцарта. Массажист передавал «Свадебный марш» Мендельсона из «Сна в летнюю ночь». Но с тех пор как развелся, перешел на «Реквием». Стоматолог, держа в уме мосты, ставит мелодию из фильма «Мост через реку Квай». Он устраивает концерты и в приемной. Ожидая своей очереди, пациенты прослушивают Шопена.

Самый креативный – консультант по налогам: у него программы меняются. Любой клиент найдет что-то для себя, как обладатель абонемента. В прошлом месяце по одному номеру он транслировал «Хабанеру» Бизе, по другому – «Итальянское каприччио». Когда я позвонил ему, чтобы напомнить, что он до сих пор не подготовил нашу налоговую декларацию, он убаюкивал меня «Колыбельной» Брамса.

Кто не уважает музыкальные чувства клиентов, так это справочная служба АТС. По их номеру весь год жутко жужжит «Шмель» Римского-Корсакова.

Не все ладно в последнее время в химчистке. Вступает у них Гендель, а потом вдруг его сменяет Оффенбах. Сейчас линию занимает заигранный «Орфей», который шелестит, как из потустороннего мира.

Аптекарь передавал Армстронга. Но с некоторых пор по его номеру днем и ночью гремит энергичный «Марш Радецкого» Штрауса. Булочник (который хрипит цены на свою продукцию в сопровождении «Битлз») рассказал мне, что у аптекаря сбежала жена, забрав с собой трубача.

У кого отсутствует музыкальный вкус, так это у налоговой инспекции. Отдел уведомлений транслирует песню «Мани, мани». Инспектор по контролю считает, видимо, остроумным ставить песню «Если б я был богат». Вкус ветеринара тоже действует мне на нервы. Он принципиально пускает песню «Джингл беллз», которую налаял ну очень народный комик. И в автосервис невозможно дозвониться. Вместо этого можно послушать Майкла Джексона или Тину Тернер.

Бывают минуты, когда нелегко сосредоточиться на концерте. Вчера к нам зашел консьерж. Он обнаружил, что в подвале лопнули трубы. Поскольку его телефон был неисправен (в отделе ремонта целый день поют песню «Йестердей»), он попросил разрешения позвонить пожарникам от нас.

Но толку от этого не было.

Пожарные передавали фортепьянный концерт Грига.

Партию фортепьяно исполнял Горовиц.

Проект

Тут недавно позвонил мой старый знакомый Нивлт и огорошил меня тем, что устраивается на телевидение. Он якобы предложил им весьма любопытный проект.

Я поинтересовался какой.

– Помощи телезрителям, – объявил Нивлт и перешел к деталям.

Он разъяснил мне, что доисторические времена, когда комики пытались рассмешить нас в немых фильмах, давно миновали. Сегодня телевидение показывает сериалы со смехом, который записан заранее, так что зрителю не приходится пребывать в неведении, когда и над чем можно и нужно смеяться. Несмотря на это, телеразвлечения имеют один серьезный недостаток.

– Какой же? – спросил я.

– Мы получаем сигнал, когда надо смеяться, а в смысле грусти мы до сих пор предоставлены собственным непроизвольным чувствам, – заявил Нивлт.

Поскольку я не понял, что он имеет в виду, он уточнил, что в своем оригинальном проекте занимается телевизионным расстройством.

– Расстройством? – переспросил я недоуменно.

– Им, – подтвердил Нивлт.

И пояснил, что благодаря закадровому телесмеху мы знаем, когда смеяться, а по части расстройства телевизор оставляет нас во мраке неизвестности. Мы привыкли к телевизионному смеху, и неудивительно, что расстройство доставляет многим людям затруднение.

Нивлт, однако, установил, что не существует внятного объяснения, почему расстройство в отличие от смеха оставлено без надзора и почему в определенных местах зритель бывает дезориентирован лишь потому, что не слышит всхлипы или плач с экрана.

– Надо понимать, что ты имеешь в виду закадровый плач? – испугался я.

– Вот именно, – подтвердил Нивлт.

На мое возражение, что это дешевый прием, последовал ответ, что я-де так и не прочувствовал проект. Подошел к нему однобоко. И нуждаюсь в детальном разъяснении.

Расстройство будет иметь целую шкалу форм. Над этим он и работает. Порой будет достаточно вздоха, иногда понадобится всхлип. Расстройство будет таким, как того требует обстановка. Лишь в сугубо печальных и откровенно трагических сценах с экрана донесется плач.

Весь проект, само собой, консультируют специалисты, главным образом психологи, а также психиатры, умеющие различать нормальное расстройство и меланхолию, депрессию и психоз. Параллельно он проводит кастинг плакальщиц, которые раньше участвовали в похоронах. А также подбирает в статисты адекватных, то есть чувствительных, пенсионеров на массовый плач.

Выложив мне, сколько всего еще предстоит сделать, он извинился и положил трубку.

Недавно он позвонил снова, и я поинтересовался, как продвигается его проект.

Он был такой злой, что вообще не желал про это говорить.

– Они, эти бесчувственные примитивы, смеялись над моим проектом до слез и завернули его, – проворчал он в конце концов.

Я хотел поднять ему немножко настроение и порадовать тем, что на многие телепередачи и так без слез не взглянешь, но он дал отбой, прежде чем я успел заговорить.