Текст книги "Ниточка жизни"

Автор книги: ИВАН КАРАСЁВ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

В общежитии уединилась на чёрной лестнице, там стояла, оперевшись об оголённый металлический каркас перил, деревяшки были давно оторваны. Зина долго рассматривала в полутьме карточку художника, вертела её в руке, подносила ближе к свету. Читала, медленно шевеля губами:

Водовозов Александр Николаевич

Член Союза художников

Заслуженный деятель искусств РСФСР

Потом выпрямилась и решительным шагом направилась к себе в комнату. Пора ложиться, завтра опять рано вставать. Завтра – на смену. Но после работы она позвонит ему. «Будь, что будет, посмотрим, – решила Зина, – может, он и не извращенец, а просто немного странный интеллигентный человек. Манерам-то подполковник Мишенька мог бы у него поучиться. Приработок опять же и среда другая, не пропахшие карболкой медсёстры да полуграмотные девчонки с фабрики».

Три дня Зина, зажав в кулачке карточку Водовозова, спускалась вниз, ко входу. Там висел, пришпиленный к стене старенький телефонный аппарат, похожий на маленький чемоданчик. Звонок стоил пятнадцать копеек, деньги – вахтёрше в фанерной будке, напоминающей огромных размеров скворечник. Та ими распоряжалась, как хотела, никакого учёта не было. Что-то себе оставляла, что-то комендантше сдавала. Но, конечно, не пятнадцать копеек являлись преградой и даже не любопытная дежурная по вахте, всегда норовившая подслушать. Делать-то ей нечего, а так какое-никакое развлечение. И информация. Знать, кто куда ходит, кто с парнями встречается. Хочет, пусть знает, Зину совершенно не смущало то, что её разговор подслушают. По телефону она ничего конкретного говорить не собиралась. Нет, три дня Зина пыталась построить в голове предстоящий разговор, и три дня он никак не желал складываться. Всё какие-то несуразные словечки, сумбурные объяснения представляла себе. А вдруг спросит: «И чего ж это вы, любезная, вдруг решились?» Ну не рассказывать же ему про Стешку и украденный свёрток с отрезом!

Наконец, на четвёртый день, также не представляя себе, что сказать, кроме того, что согласна, она решительным шагом миновала вахтёршу и подошла к телефону. «Будь что будет, – решила, – станет расспрашивать что да почему, просто брошу трубку и всё!»

На том конце провода долго не отвечали. Зина уже намеревалась повесить трубку, как вдруг что-то щёлкнуло и в ухо ударил резкий женский голос:

– Я слушаю!

– Это квартира Водовозова?

– Нет, – как обрезали, – это моя квартира!

«Неужели ошиблась», – Зина глянула ещё раз на визитку.

– Ну что же вы молчите, девушка?

– Мне бы Водовозова, – промямлила Зина и тут же сообразила, что сморозила глупость.

– А Илью Репина не желаете? Водовозова вы не получите! Он мой. Он мой муж!

– Простите, – совсем растерялась Зина, – а поговорить с ним можно?

– О чём, позвольте полюбопытствовать?

– Насчёт работы, он мне работу предлагал. Позовите его, пожалуйста! – голос Зины дрожал.

Там помолчали какой-то миг и ответили:

– Хорошо. Минуту!

Тут же Зина услышала громкий зов, пробившийся даже в наверняка болтающуюся вдоль стены трубку:

– Са-а-ашенька! Тебя-я-я! Опять натурщица. Может хватит тебе голых девок рисовать, пора остепениться уже.

Зина внутренне сжалась в комок: «Опять натурщица? Голых девок рисовать?» Нет уж, со мной этот номер не пройдёт!»

Вскоре послышался мужской голос: «Да что-ты, Глашенька, что ты!». Затем – твёрдые мужские шаги, под ними пол скрипел ровно и даже слегка музыкально, лёгкий треск мембраны и знакомый, хоть и слегка исковерканный телефоном, приятный голос произнёс:

– Водовозов у аппарата!

– Здравствуйте, – взяв себя в руки, как можно более ровным тоном проговорила Зина, – четыре дня назад в Гостином дворе Вы мне предложили работу, – Зина снова умышленно опустила слово «натурщицы». Хоть ей и было, по большому счёту, наплевать на реакцию вахтёрши, заточившей уши в сторону телефона, но всё-таки не хотелось, чтобы всё общежитие было в курсе характера её подработки.

– Да, да, конечно, помню. Так Вы согласны? – художник явно обрадовался такому повороту Зининого настроения.

– Да, – с чувством некоторого облегчения ответила Зина. Главное она, наконец, сказала, и вакансия, так сказать, ещё не уплыла. А ведь за это время художник мог не одну уговорить. Что ему стоит, мужчина видный, солидный, а деньги всем нужны.

– И когда Вы сможете подойти на пробный сеанс?

«Значит, сначала посмотрит, Вообще-то логично, а вдруг я идиотка безмозглая. Откуда ему знать?» – мысленно согласилась с Водовозовым Зина.

– Послезавтра я выходная, могу в любое время. А это очень трудно будет? – Зина сознательно избегала слова «позировать» – вахтёрша была начеку.

– Как Вам сказать. Надо быть способной провести час или два без движения, сохраняя при этом естественность позы и некоторую расслабленность. Мне почему-то кажется, что у Вас получится. Я ведь немного наблюдал за Вами там, в Гостином Дворе.

– Я п-п-постараюсь, – чуть-чуть запинаясь пробормотала Зина, оказывается, позировать не так просто, как она думала, – у меня ещё вопрос.

– Говорите же.

Зина замялась, как получше выразиться, чтобы вахтёрша не поняла.

Но Водовозов сам догадался:

– Вы про то, что имела в виду моя супруга, наверное? Успокойтесь, ваша работа будет не такая.

– Ну если так, то во сколько мне подойти?

– Если послезавтра, то приходите, девушка, в мастерскую в десять. Там адрес указан. -имея в виду визитную карточку, добавил Водовозов. – Договорились?

–Да.

– Вот и прекрасно, буду ждать.

Они быстро попрощались, и Зина повесила трубку.

Только вахтёрша, принимая пятнадцать копеек, не удержалась и полюбопытствовала:

– Что халтурку нашла?

– Да, – с готовностью ответила Зина, она ждала этот вопрос, – попросили с больной бабулей посидеть в выходные. А то там хозяйка разрывается, у неё и дети, и готовка, и магазины и лежачая больная.

– Ну дело хорошее, Бог в помощь.

– Спасибо, – это Зина крикнула уже с лестницы. Она была довольна собой, наконец-то, решилась, позвонила и, самое главное, удачно. Теперь важно соответствовать, не двигаться, быть расслабленной и, прежде всего, правильно поставить себя, чтобы не приставал старый хрыч. Он ведь ещё и женатый, к тому же явно подкаблучник, а такие страсть как любят оторваться при первой возможности. Как глазами-то стрелял в магазине! Нет уж, «Сашенька», со мной ничего у тебя не выйдет! Известный художник, да, их бабы не упускают, возле каждого женатого иль неженатого крутится, наверняка не одна, вот и пусть крутятся, другие.

Тут Зина поймала себя на том, что она вдруг стала оценивать вероятность поползновений будущего работодателя в её сторону. «Тьфу ты, я ведь его совершенно не знаю. Само собой, что он мне даром не нужен. Подумаешь, деятель искусства! Да, обеспеченный, но я и сама себя обеспечу, только дай время. А мужики, конечно, их дефицит огромный по нынешним временам, но после Вали на кой ляд они мне без любви, за просто так? Чтобы ребёночка родить? Эх, Валя, Валя! Почему тебя нет?»

Они встречались целый месяц. Уже и экзамены не мешали. Зина готовилась по ночам, спала по три-четыре часа. По утрам было жутко тяжело просыпаться под треньканье будильника, но каждый день после консультации, экзамена или штудирования трудов по анатомии и уходу за больными она бежала к заветному месту в городском парке. Валя, как правило, её уже ждал. В этом укромном местечке за запущенном яблоневым садом, отведя душу первым долгим поцелуем, они садились на два пенька друг напротив друга. Валя загребал в свои большущие ладони её натруженные, перетянутые синими жилками, руки и долго не отпускал их. Вокруг пели птички, ветер колыхал зелёную листву, где-то раздавались голоса людей, но ничто им не мешало наслаждаться уединением. Время от времени Валя притягивал Зину, сажал её на коленки лицом к себе, и они снова и снова предавались сладости затяжных, бесконечных поцелуев.

Валя давал волю рукам, они нежно касались её кожи, гладили её и были повсюду – под блузкой, под расстёгнутым, едва державшимся на сочных Зининых грудях лифчике, под юбкой и даже там, где она быстро становилась мокрой от его ласок. Больше было нельзя. Во всяком случае не на траве около двух пней и не так быстро. Зина была не готова. Не то чтобы она стремилась сохранить себя до первой брачной ночи. Вовсе нет. Но пока решиться на такой шаг она была не в состоянии. Валя знал, и Зина ему доверяла, верила, он не преступит черту, которую она мысленно провела в их отношениях. Так было всякий раз, и всякий раз в тот момент, когда уже казалось, что всё, сейчас ЭТО случится, Зина находила в себе силы отвести Валину руку и сказать: «Нет, слишком скоро, не здесь, подожди». Валя безропотно повиновался, хотя понимал, будь он понастойчивей, Зинина плоть взяла бы верх над разумом. Но он не хотел добиться её обманом, он ждал сознательного шага навстречу. По несколько часов они проводили отшельниками в своём маленьком раю, одни в большом океане жизни. Когда уставали целоваться, бродили в обнимку по самым удалённым аллеям. Они не хотели сталкиваться с чужими взглядами, им было хорошо вдвоём. Чтобы больше никого.

А жизнь тем временем шла, двигалась к той страшной черте, что разъединит их навсегда. В один погожий воскресный день, часов в пять, они возвращались из своего почти каждодневного пристанища. И сразу бросилась в глаза перемена, происшедшая во всём. На лицах встречных прохожих читалась какая-то озабоченность, из репродукторов не лилась жизнеутверждающая музыка выходного дня, а гремели сплошные бравурные марши, около продуктовых магазинов выстроились длинные очереди. Люди в них кричали, ругались, отталкивали друг друга. Зина и Валя недоумевали, неужели вдруг выбросили в продажу все дефицитные товары сразу? Но подходить, интересоваться они не стали. Какое им дело до всего этого, до житейских проблем обычных людей? Ведь у Зины есть Валя, а у Вали – Зина. Только на пороге Зининого общежития удивлённая их неведением встречная девчонка из соседней комнаты сообщила им страшную новость – война.

Валя получил диплом 24 июня, Зина – двадцать пятого. А двадцать седьмого он пришёл на свидание с повесткой из военкомата. Через два дня он должен был явиться на сборный пункт. Их счастливому маленькому раю оставалось жить сорок шесть часов. Зина только ахнула при виде типографского бланка с вписанной в него Валиной фамилией. Конечно, она понимала – война, Валю могут призвать, её, как медсестру, кстати, тоже. Но так внезапно. Ещё вчера они целовались как сумасшедшие, и даже девчонки-соседки по комнате стали подшучивать над ней. От них не укрылся вид распухших Зининых губ и покрасневшая кожа вокруг них. Как будто на полном серьёзе расспрашивали, где это она пропадает целыми днями, неужели всё ещё зубрит в библиотеке ненужные уже учебники, А потом нет-нет да кто-нибудь обязательно заметит: «Смотрите, девчонки, наша Зина бесконечно что-то так учит, что аж губы пухнут!». Со всех пяти соседских коек грохало смехом. Зина отшучивалась, как могла, но все понимали: она влюбилась.

И вот совсем скоро этого ничего не будет. Валю отправят на войну, на фронт, лечить раненых солдат. А на войне убивают. Неожиданно для себя Зина расплакалась. Валя долго утешать не мог, ему надо было бежать в фельдшерскую школу. Он лишь крепко поцеловал её и сказал, что после школы зайдёт за ней в общежитие.

Зина, вытерев слёзы, побрела домой. По дороге ей встретилась преподавательница фармакологии, Анастасия Матвеевна, очень хороший, добрый и чуткий человек. Зина быстро поздоровалась, собиралась улизнуть поскорее, чтобы избежать нежелательных расспросов. Но расстроенный вид ученицы не ускользнул от внимательных глаз умудрённой жизненным опытом женщины. Она почти силой остановила Зину, подвела к скамеечке около памятника Кирову и заставила выложить всю правду. Молча выслушав Зинину исповедь, глянула ей прямо в глаза и спросила:

–Ты, действительно, так сильно его любишь? Может, тебе просто жаль потерять завидного кавалера?

– Люблю я его, люблю, не знаю, как жить без него буду, – всхлипывая призналась Зина.

– Ну жить-то сможешь, не ты первая, не ты последняя. А у вас отношения далеко зашли?

Зина вскинула удивлённый взгляд на Анастасию Матвеевну.

– В каком смысле?

– Ты поняла.

Зина немного помялась:

– Ну целовались.

– И всё?

– Ну нет, но того не было, того, что Вы имеете в виду.

– Понятно. Вот что я тебе скажу, Зиночка. Твой любимый уходит на войну. Война эта будет долгая, Германия – не Финляндия. Всё может случиться, и с ним, и с тобой. Дай ему то, что ещё не дала. Кто знает… – тут Анастасия Матвеевна запнулась, помолчала и продолжила. – У меня в четырнадцатом году любимый тоже ушёл на фронт. Ушёл и не вернулся. Пал под Перемышлем. А я больше никого не полюбила потом. Знаешь, мужчины были, но всё не то. Любви не было. И до сих пор я корю себя, что другим дозволяла то, что не разрешила ему. Исполни все его желания. И у него ниточка останется, она будет ему помогать за жизнь цепляться. За тебя.

Изумлённая внезапным поворотом разговора, Зина не знала, что ответить. А Анастасия Матвеевна продолжила:

– Пойдём ко мне, я у подруги могу переночевать две ночи, только вещички кое-какие заберу. А ты не стесняйся, будь там как дома. У тебя любимый на войну уходит. А если он затушуется, так ты помоги ему. Мужчин долго уговаривать не надо. Пошли, – властно произнесла Анастасия Матвеевна и направилась в сторону, противоположную от Зининого общежития. – Пошли, пошли, – повторила она.

Ошеломлённая Зина повиновалась зовущему движению руки своей преподавательницы и последовала за ней.

Когда запыхавшийся Валя прибежал в общежитие, Зина ждала его внизу. Она не стала ему ничего объяснять. «Там» он сразу всё понял сам и все отведённые им судьбой сорок часов они провели вместе, в маленькой комнатке большой коммунальной квартиры в самом центре города.

***.

Зина подошла к двери, постояла, не решаясь нажать на большую чёрную кнопку звонка. Ещё раз прочитала табличку «Водовозов Александр Николаевич» и позвонила. Коротко, робко и быстро, чтоб никто не увидел. Так ребёнком она хватала со стола недозволенное лакомство. С той стороны никто не подходил. Она вдавила кнопку сильнее и протяжнее. За дверью послышались шаги. Те же твёрдые, уверенные шаги сильного, энергичного человека.

– А это вы, – лицо Водовозова расплылось в улыбочке, чуть ли не доставая до волнистой чёлки, – заходите, милочка, заходите. Я как раз чаёвничаю, не желаете чайку?

– Нет, спасибо, – едва переступив порог, Зина замялась, не знала, что делать дальше.

– Позвольте я приму Ваше пальто, – Водовозов протянул руку. Несмотря на вежливую форму, тон больше напоминал приказ.

Зина повиновалась, сняла пальто и подала его вместе с беретом Водовозову.

– Ну проходите, что ж вы стесняетесь?

Но Зина как будто застыла на месте рядом с подвешенным к стене небольшой прихожей телефоном.

– Что-то не так? – осведомился хозяин мастерской. – Выкладывайте, что у вас.

– Мы не оговорили расценки. Я хотела бы знать какая будет оплата.

– А, вы об этом. Ну что ж, это логично. Вы кем работаете?

– Медсестрой в больнице.

– Так, значит зарабатываете рублей четыреста?

– Да, чуть больше, – соврала Зина.

– Вы же посменно работаете, пару раз в неделю позировать сможете?

– Смогу.

– Ну у меня будете зарабатывать больше. Если, конечно, мы сработаемся.

Тут Зину аж передёрнуло: «Сработаемся? Что он имеет в виду?».

Водовозов заметил Зинину реакцию и поспешил успокоить:

– Это то, о чём я говорил по телефону. Нужно уметь оставаться практически без движения часами. Двигаться, шевелить конечностями только по моему разрешению. И при этом сохранять естественность и расслабленность поз. В общем, на первый взгляд ничего сложного, но это только на первый взгляд. Ой, Боже, что же мы стоим в предбаннике, проходите в мастерскую, – он подвинулся в сторону, пропуская Зину вперёд к широкой двустворчатой двери с гофрированным стеклом, через которое проникал только солнечный свет.

Зина вошла в мастерскую и едва не охнула от удивления. Просторная, метров шестьдесят квадратных комната с высоким, раза в полтора выше, чем в общежитии, потолком, через большие окна всё заливал ослепительный свет утреннего солнца. Сверху свисала старинная бронзовая люстра с опущенными вниз плафонами в виде белых цветочков. В правом углу – тоже белый, эмалированный рукомойник. В противоположном – огроменная стопка альбомов. Стены, расписанные, видимо, самим художником в приятный, неназойливый растительный орнамент мягких, бежевых цветов, были почти целиком заставлены картинами. Картины, картины. Прислонённые к стенам и даже к стульям на Зину смотрели физкультурники и физкультурницы, строители, шахтёры, колхозницы, солдаты. Благодаря им мастерская производила впечатление небольшой, правда, слегка хаотично устроенной художественной галереи. «Прямо доска почёта городская, все довольные, счастливые и радостные», – подумала Зина. Но вслух восхитилась:

– Сколько у вас картин, как вы здорово пишете!

– Здесь больше эскизов пастелью. Детали картин. Законченные работы у меня как правило, не залеживаются долго. Много вообще пишу под заказ. Так я не закончил насчёт нашего сотрудничества. Я буду платить Вам в частном порядке. Хотя, на самом деле, есть и официальные расценки, они не очень высокие, имеется даже целая категория граждан и гражданок, которые живут этим. Их принято называть не натурщиками, а демонстраторами пластических поз. Это довольно большой отряд, как считается, профессионалов, работников своего рода творческого жанра. Но мне больше импонируют люди с улицы, как вы. У таких как вы, видишь свежесть, натуральность положений, незамусоленность, извините за выражение, а профессионалы – это зачастую, как актёры одной роли. Они привыкли к своей работе, и их очень трудно подвигнуть на нестандартное, живое, а не застывшее воплощение пластики тела и лица.

Зина не знала, что сказать, если честно, то она с трудом представляла свою миссию.

– Вот так. Возможно я немного сумбурно выражаюсь, но мне, кажется, вы меня поняли. Художник впился глазами в Зину в ожидании ответа.

А она после некоторой паузы смогла лишь выдавить из себя одно слово: «понятно».

– Ну что ж. С Вашей помощью я хотел написать картину о нашей сегодняшней жизни. Страна восстанавливает разрушенное войной хозяйство, и я замыслил изобразить девушку на стройке. Она будет катить тачку с битым кирпичом. Тут главное не только поза, но и выражение лица. На нём должно быть заметно и усилие, и удовлетворение от работы. Она расчищает новую жизнь от завалов, оставшихся от войны. За ширмой одежда, переоденьтесь, пожалуйста, аккуратно, не споткнитесь об обломки, мы же на стройке, – пошутил Водовозов, – и примите примерно такое положение.

Водовозов протянул Зине фотографию. На ней женщина лет тридцати на фоне разрушенного кирпичного дома толкала тачку со строительным мусором. Одежда её выглядела несколько странно: рабочий комбинезон со спущенными с плеч лямками (она их завязала за поясом, чтоб не болтались) и заляпанная, когда-то светлая, футболка, плотно облегающая тело. Видимо, ей было жарко.

– А вот ваша тачка, у дворничихи одолжил, – Водовозов выкатил из угла примитивную конструкцию на деревянных колёсиках, в таких дворники обычно возят мётлы и объёмный мусор, – с ней вам будет легче держать требуемую позу.

Зина опять кивнула. Ей очень хотелось попробовать и угодить Водовозову. Она даже представила своё лицо на выставке его картин – напряжённое от усилия, но смотрящее вперёд, туда куда её ведёт кисть этого художника. Ну не прямо в коммунизм, конечно, а всё же в какое-то светлое будущее. Оно ведь должно наступить. Ну хотя бы у неё.

Однако на деле вышло не так гладко. Пять часов постоянного позирования, во время которого она пыталась выглядеть естественно, натурально, не напрягаясь больше нужного. Это оказалось чрезвычайно тяжело. Через минут пятнадцать заболели кисти. Потом появилась боль в спине, начали затекать пальцы и запястья. Выдержав позу три четверти часа Зина попросила пощады. Она больше не могла.

Водовозов позволил лишь небольшой перерыв на чай, но картину посмотреть не дал. «Потом, милочка, потом». И опять началось. То же положение, и те же боли. Затем опять перерыв и снова работа. Не такая уж простая, как ей казалось ещё несколько часов назад. Сначала Водовозов набрасывал картину угольным карандашом, выводил контуры, курил, смотрел на Зину, как будто искал в ней разгадку чего-то. Иногда подходил и почти требовал: «Не напрягаться, естественней, смотрите вперёд, не вниз!» И ни одного лишнего движения в сторону её тела, никаких намёков на КвадратИвановщину. Как бы чувствуя Зинины опасения, художник вёл себя предельно корректно. Лишь когда он снова и снова смаковал детали её фигуры («Вот так, чудесно, грудь великолепно смотрится, торс напряжён, молодец!»), лишь в эти мгновения Зине становилось немного не по себе. Ей казалось, что за словами могут последовать действия. Но ничего подобного не случилось. Водовозов рисовал, стирал и снова резкими, короткими движениями наносил линии на холсте. Наконец перешёл к маслу и ещё через пару часов объявил: «Всё, на сегодня хватит!», она взглянула на мольберт со стороны художника. Каково же было её разочарование от вида нечётких пятен внутри линий и чёрточек, лишь отдалённо передающих силуэт «девушки с тачкой». Лицо Зины ещё вообще не прочитывалось, будто на него краски не хватило, – только овальный набросок с затянутыми в толстый хвостик волосами.

Но Водовозов остался доволен:

– Вы прекрасно справились со своей ролью, я именно это и ожидал, – сообщил, довольно потирая руки, художник, – вот, возьмите, ваши честно заработанные,

Он протянул Зине две двадцати пяти рублёвых купюры.

Она с недоверием посмотрела на деньги:

– Это мне?

– Вам, кому же ещё!

– Но ведь это много!

– Вы их заработали, берите! И завтра жду вас, в это же время. Ведь завтра у Вас выходной, я правильно понял?

– Да, завтра, – немного растерянно произнесла Зина, мусоля в ладошке мятые купюры.

Сто рублей она зарабатывала за неделю, часов пятьдесят суматошного метания по отделению между больными и врачами, с грелками, баночками с мочой, термометрами и шприцами. А тут – по большому счёту ничего не делала, правда, устала очень, но пять червонцев!

Назавтра она пришла в назначенное время и всё повторилось – поза с тачкой, Водовозов, расчерчивающий холст углём, и очередные пятьдесят рублей. Зина стала входить во вкус. Ей нравилось приходить к художнику, нравилось позировать, она чувствовала некую сопричастность с миром искусства, миром, соприкоснуться с которым стремилась ещё в детстве. Да, совсем не так она представляла себе это тогда. Но после опустошающих дневных смен и бессонных ночных дежурств в больнице даже скромная роль «демонстратора пластических поз» позволяла ей вырваться в совершенно иную реальность, в которой вместо камфоры и грелок были мольберты, картины и художник. И он писал картину с неё. А может, за эту картину он удостоится Сталинской премии, и она будет висеть в Третьяковской галерее? И на неё будут смотреть люди? Завтра, через десять, через сто лет! Ведь все эти Моны Лизы, Джоконды давно ушли, умерли, нет их на свете, а образы их живут, живут в глазах и умах людей. Так и она может будет жить!

И Зина старалась. Она всё делала так, как говорил Водовозов. А, он, сменив мягкий, слегка заискивающий тон первых дней их знакомства, становился всё более требовательным, даже временами жёстким: на третьем сеансе исчезло слово «милочка», он уже говорил ей «ты» и его просьбы звучали теперь как приказы. Но Зина, не рассуждая, выполняла все его пожелания. Однажды первом делом он приказал, да почти приказал, раздеться до нижнего белья. Ему нужно было лучше видеть тело, все детали её конституции. Зина даже не попробовала ему перечить. Надо – так надо. Это её работа. Она и так порой уже чувствовала себя голой, создавалось впечатление, что художник ощупал всю Зину, ну, как минимум, взглядом. Поэтому она, нисколько не стесняясь, скинула с себя верхнюю одежду, стянула многократно штопанные, толстой ткани, чулки и долго оставалась в стареньких застиранных трусиках и сшитом самолично лифчике. Водовозов как-то странно хмыкнул, когда увидел её женскую амуницию, долго ходил вокруг, рассматривал. «Как к лошади приценивается», – невольно пришло в голову сравнение. Наконец, он отошёл и разрешил одеться.

В следующий раз на маленьком стульчике за ширмой, куда Зина складывала свою одежду, лежали великолепные тоненькие фильдеперсовые чулки. Она некоторое время стояла, не зная, что делать. Принять такую вещь казалось ей равнозначным шагу к чему-то большему. А большего она абсолютно не желала. Уважая, почти благоговея перед своим художником, она видела в нём только художника, но никак не мужчину. И хотя Водовозов выглядел вполне достойно – только на уровне пояса прочитывалось нечто лишнее – и был очень обаятельным, Зина никак не могла даже поставить его рядом с Валей.

Зина колебалась с минуту, не больше, её пальцы невольно коснулись чулка. Такого у Зины в жизни ещё не было. Присущая почти всем женщинам тяга к красивым предметам туалета быстро взяла верх. Она не отказалась, только уточнила: «Это мне?» и, услышав утвердительный ответ, быстро поблагодарила и стала переоблачаться в строительную робу.

В тот день она пыталась не разговаривать с Водовозовым. Когда он начинал заводить разговор на сторонние темы, она отвечала односложно «да», «нет». И только после окончания сеанса, она уступила ему, одев по его просьбе новые чулки.

– Ну вот совсем другое дело! – оценил Водовозов Зинины ноги. – У тебя очень красивые ноги, такие ноги нельзя прятать под грубой материей. Тебе нужно одеваться по-другому.

Зина только покачала головой. Легко сказать. Даже этого приработка демонстратора пластических поз не хватит, чтобы одеваться хорошо. Ну поднакопит снова талоны, матерьяльчик ещё купит и сама сошьёт, наконец, что-нибудь, Только всё это будет довольно простенько. Где взять что-то достойное? Она не знаменитый художник. Доступа к дефициту нет. Конечно, можно намекнуть Водовозову, но Зина боялась, что такая помощь может обойтись ей очень дорого.

А через месяц Водовозов закончил картину. Зине она понравилась. Девушка толкала тачку, в её позе читалось усилие, а оно подчёркивало, как это ни парадоксально, красоту крепкого, физически развитого, тела. И это было тело Зины, всё было от Зины, только брови не ухожены, не выщипаны. Ну может посчитал, что девушке с тачкой не до того. Зина получила свои деньги, за девять сеансов вышло больше месячной зарплаты и, прощаясь с художником, поинтересовалась нужна ли она ему для других картин. Тот ответил, слегка тушуясь, что да, нужна, но пока не знает, но, когда появится необходимость, он вызовет её телеграммой.

***

Время шло, менялись лица вокруг. Жгучего брюнета машиниста выписали. Даже знакомство не завязалось. Он смотрел на Зину, она порой бросала взгляд на него, но ни словом друг с другом они не обмолвились. Никто не решился начать первым, а может и не нужно ему ничего было, может, придумала всё Фима. Несостоявшийся кавалер исчез, осталась лишь рутина, повседневная тягучая, как оконная замазка, рутина. Больница, пациенты, градусники, процедуры, плоскогрудая ординаторша, вечно посматривающая на неё неприязненно и свысока. Зина даже стала догадываться почему. Молодая врачиха явно положила глаз на Квадрата Иваныча. «Вот есть же бабы, – рассуждала Зина, – ничего их не останавливает, ни семья, ни дети, ни возраст мужика. Лишь бы штаны болтались». А Квадрат Иваныч всё своё мужское внимание уделял Зине, даже больные стали замечать, как он нет-нет да похлопает Зину по плечу. Вроде бы по-отечески, но рука оставалась на Зинином халате дольше положенного и немного ниже, норовя добраться до разреза, из-под которого выпирала налитая соком молодости грудь. Зина даже пару раз открыто уворачивалась от подобных «дружеских» жестов, но Квадрат Иваныч не расстраивался и при каждом удобном случае продолжал вести осаду неприступной крепости по имени Зина Клещёва. По малейшему поводу вызывал её в свой кабинет, долго расспрашивал о всякой ерунде и, улучив минуту, когда они оказывались наедине, прижимал её. Зина чувствовала его плохо выбритую щетину, колкий ёжик волос, сопротивлялась, выскальзывала, но получалось не всегда. Начальник был настойчив и не шибко стеснялся. Слова особо не выбирал, был прямолинеен. Однажды, зажал её снова. Правая ладонь опять оказалась на Зинином плече и, выдыхая на Зину запах дешёвого табака, пыхтя как паровоз, пробежавший стометровку, заведующий прохрипел: «Зина, Зиночка, как я хочу попасть в твои клещи!» Зина извернулась и, оказавшись посередине кабинета, всё обратила в шутку: «А я в Ваши уже попала, Кондрат Иваныч. Три года назад!»

Зина приставания начальника принимала всерьёз и тем больше тянулась в другой мир, к художнику и его картинам. Всякий раз, возвращаясь с работы, Зина спрашивала у дежурной вахтёрши, нет ли телеграммы, и всякий раз она слышала отрицательный ответ. Так прошёл месяц, наступила зима. Очередная холодная зима. Зимнее пальтишко поистёрлось, сзади, ниже талии, оставался совсем тоненький слой, на обшлаги рукавов тоже невозможно было смотреть без боли. Надо бы купить новое, но Зина все накопленные деньги пустила на наряды, и даже несколько десятков талонов на одежду позаимствовала у старшей медсестры. Их надо было отдать до февраля. Женщине к весне нужно было покупать новую одежду подрастающему чаду. «Ну что ж, прохожу как-нибудь эту зиму, а к следующей подготовлюсь получше», – успокаивала себя Зина и наматывала под пальто ещё мамин, грубой пряжи, старенький платок. Вообще-то, если бы Зина могла быть более экономной, давно бы справила себе новое пальто. Ведь некоторым такой же зарплаты ещё и на детей хватало. Но экономной она быть не могла. Для этого нужно, в первую очередь, иметь возможность вести своё хозяйство, что в комнате с четырьмя соседками было трудновато, а во-вторых, считать каждую копейку. А Зина была способна пойти на базар и купить у спекулянта полкило конфет раз в пять-шесть дороже магазинной цены, или масла сливочного рублей по сто пятьдесят за килограмм, но зато без карточек.

Поэтому хороший приработок у известного художника был бы очень кстати. Но Водовозов молчал. А Зина ждала. И дело было не только в нехватке денег. Ей стало не доставать мастерской, беспорядочно заставленной картинами и эскизами, запаха красок, льняного масла, самого вида художника, задумчиво водящего кистью по холсту или снимающего мастихином слишком щедрый мазок, не хватало даже облаков дыма, которые он выпускал, раскуривая свои папиросы. Порой, оставшись одна в своей комнате, Зина принимала ту смешную позу с тачкой, которую воображала, и оставалась без движения 15-20 минут, как бы проверяя, не потеряла ли она навык натурщицы. На самом деле, и в этом она боялась себе признаться, ей не хватало той работы и художника Водовозова. Её каждодневные безрадостные будни сделали из Водовозова почти икону, на которую Зина готова была молиться, лишь бы снова оказаться там. В прокуренной мастерской у той тачки с «битым кирпичом».