Текст книги "Боевая молодость"

Автор книги: Иван Буданцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Боевая молодость

ВЕРНОСТЬ ДОЛГУ

Годы гражданской войны. Каждый советский человек знает, какими мучительно тяжелыми были они для молодой Республики Советов, какой дорогой ценой был завоеван мир. Контрреволюция бросила против Советского государства огромные силы. Враги не могли примириться с существованием страны, где у власти стояли рабочие и крестьяне.

События, описываемые в этой книге, нельзя отнести к разряду серьезно повлиявших на ход гражданской войны. Это лишь один из многих эпизодов, одна из операций, проведенных военными чекистами по разгрому вражеской агентуры в тылу Красной Армии. Однако из таких многочисленных больших и малых побед складывался общий успех, формировалась победа.

Главное достоинство повести прежде всего в том, что она написана на основе подлинных событий, происходивших в 1920 году в городе Екатеринославе (ныне город Днепропетровск). Этот город Врангель рассматривал как один из ключевых пунктов для своего будущего наступления. Естественно, что поэтому белогвардейская контрразведка предпринимала шаги для создания шпионской группы в этом районе. Усилия чекистов сорвали замыслы врага.

Все дальше и дальше в историю уходит от нас гражданская война, послеоктябрьская эпоха великих классовых битв, в которых формировался, становился на ноги новый советский человек.

Как ни тяжело говорить, но теперь, в восьмидесятых годах, все меньше остается среди нас людей, закаленных в огне тех жестоких схваток. Таково неумолимое, быстротечное время. Именно поэтому для нас крайне дороги рассказы ветеранов о тех героических днях.

Иван Иванович Буданцев – один из таких людей. Его жизнь – пример служения долгу, своей Родине. До революции он учился в Горном институте, затем в Одесской школе прапорщиков. После Октября перешел на сторону революции, в 1918 году вступил в партию большевиков, воевал во Второй Конной Армии, был полковым комиссаром. Затем работал в органах ВЧК – ГПУ, в партийном аппарате, служил в Советской Армии, демобилизовался в должности начальника кафедры одной из ленинградских военных академий. Сейчас он персональный пенсионер, кандидат технических наук, полковник в отставке, активный общественник.

Он редко рассказывает о себе, держится всегда скромно и просто. Однажды один из его старых приятелей увидел записи Ивана Ивановича на его рабочем столе и попросил домой почитать… Так родилась эта книга.

Павел Кренев

Шла гражданская война. Я служил военкомом в 186-м полку 21-й стрелковой дивизии. Весной двадцатого года мы стояли в Новочеркасске, ждали отправки на фронт сражаться с белополяками. В стране свирепствовал тиф. Вдруг свалил он и меня. Мне было двадцать два года, я был здоров и крепок. Вскоре выздоровел, но тиф оказался возвратным. Второй приступ я перенес на ногах, когда грузились в эшелоны. Но третий, самый сильный, опять свалил меня уже в пути на фронт. Во сне я метался от жара и бредил. На станции Козлов меня сдали на эвакопункт. Из Козлова увезли в Тамбов. Когда выздоровел, меня назначили военкомом 202-го эвакогоспиталя в Тамбове.

Молодая республика наша получила тогда передышку: блокаду сняли, из шести фронтов остались только два: Западный и Юго-Западный. Врангель, сменивший Деникина, сидел в Крыму. С поляками велись переговоры о мире. В стране надо было восстанавливать разрушенное хозяйство и в первую очередь шахты Донбасса. Нужны были свои специалисты. Совет труда и обороны постановил: всех студентов горных институтов откомандировать из армии на учебу. Меня, как бывшего студента Петроградского горного института, направили из Тамбова в Петроград. Перед отъездом я пошел в госпиталь проститься с ранеными красноармейцами. Среди них находился мой однополчанин по родному 186-му полку. Рядовой боец. Узнав, куда и зачем я еду, он стал убеждать меня, чтоб я взял направление в Екатеринослав. Там тоже есть горный институт и живут его родители. Они устроят мне жилье и всячески помогут, покуда я не обживусь. Да и с продуктами в Екатеринославе гораздо лучше, нежели в Питере.

Я согласился с ним. Мне выписали новую командировку.

Через несколько дней я приехал в Екатеринослав, совершенно не подозревая, что ждет меня в этом городе. В канцелярии института сказали, что занятия в сентябре, возможно, не начнутся. Профессорско-преподавательский состав еще не подобран. Общежития не отремонтированы. Я должен найти временное жилье, тогда меня оформят. Я уже решил идти к родным моего бывшего однополчанина, но в коридоре меня окликнула одна из сотрудниц канцелярии, молодая и миловидная женщина.

– Одну минуточку, товарищ Буданцев, – сказала она. – У меня есть знакомые, очень хорошие люди, Петровы. Муж и жена. Очень хорошие люди, – повторила она. – Он – художник и преподает в школе рисование, а жена – домохозяйка. Сын их погиб на германском фронте. Понимаете, они боятся уплотнения, сами просили меня направить к ним какого-нибудь порядочного студента, а то ведь бог знает кого подселят!..

То, что эта миловидная женщина сразу приняла меня за порядочного, польстило мне. Я, правда, был высок, строен, выправка офицерская. Откуда такая выправка у студента? В мае 1917 года меня и других моих сокурсников 1898 года рождения призвали в армию и направили в Одесскую студенческую школу прапорщиков. После окончания ее я получил назначение в Симферополь. По пути туда я узнал о свершившейся революции. Я сорвал погоны, уехал к родным в Тамбов, где вступил в партию, в Красную Армию.

Выслушав женщину из канцелярии, я задумался. Родители моего однополчанина не ждут постояльца, возможно, я им буду в тягость. И я отправился к Петровым.

Хозяйку звали Марией Григорьевной, а мужа ее – Николаем Ивановичем. Приняли они меня очень приветливо. Как родного. Как оказалось, – бывают же такие совпадения! – их сын тоже учился в Горном институте, тоже, только годом раньше меня, закончил Одесскую школу прапорщиков. Погиб он в Австрии во время Брусиловского прорыва. За ужином Петровы рассказывали, какие ужасы творились в городе за последние годы: когда отступали деникинцы, за Александровской больницей в овраге расстреляли более трех тысяч рабочих, пленных красноармейцев. Солдаты грабили население.

– И чеченцы народ грабили, – говорила Мария Григорьевна. – И махновцы тоже грабили и убивали. По ночам, Ваня, и сейчас бандиты покоя не дают. А в чека, говорят, – шептала она с испугом на лице, – как заберут человека, то уж больше никто его не увидит…

Я видел, как хозяева мои испуганы и как они рады мне. Я пообещал, что в общежитие не уйду. Все годы учебы буду жить у них.

И Петровы, возможно, впервые за последние годы уснули спокойно.

Моей прежней зачетной студенческой книжки было достаточно для того, чтобы зачислить меня в институт. Правда, требовалось еще свидетельство о рождении, но оно было у родителей. Тогда сделали выписку из моего партийного билета, что, как потом оказалось, и сыграло значительную роль в дальнейшей моей судьбе.

После боев, походов жизнь в южном городке казалась мне сказочной. Но длилась идиллия недолго.

Однажды ночью – это было в середине сентября – я вдруг проснулся. Вроде бы прогремел гром.

Я выглянул в окно: черное небо сплошь усеяно яркими осенними звездами. На грозу непохоже. Но опять донеслись раскаты грома. Я быстро оделся, вышел за калитку.

По голосам, доносившимся из темноты, понял, что соседи тоже стоят возле своих дворов. А гром гремел и гремел где-то к югу от города.

«Должно быть, там устроили полигон, – думал я, – и ведут учебные стрельбы». И отправился 8 спать.

Утром разбудили меня тревожные голоса. Мария Григорьевна, вернувшаяся с базара, рассказывала мужу, что через город за Днепр идут наши войска и обозы и где-то близко стреляют пулеметы. Народ говорит, будто Врангель прорвал фронт, занял Александровск, наступает на Екатеринослав. А на мост красные никого не пускают.

Я вскочил, быстро оделся.

– Господи, господи, – повторяла хозяйка, пересказав мне новости, – что же теперь опять будет?

И хозяин смотрел на меня так, будто от меня зависело положение на фронте.

– Успокойтесь, успокойтесь, – говорил я. – У Врангеля нет таких сил, чтоб занять город. В город его не пустят. – Так я их успокаивал. У самого кошки скребли сердце. Я-то понимал: если Врангель прорвал фронт, положение дрянь.

Еще летом войска Врангеля вырвались из Крыма в Северную Таврию. Врангелю помогали французы, англичане, американцы. Поставляли танки, самолеты, оружие, продовольствие. К тому же, оказалось, что у Врангеля прекрасная донская конница, которая совершала стремительные рейды, нанося удары, где мы и не ждали. Врангель хотел захватить Донбасс, укрепиться там. Затем форсировать Днепр в районе Александровска, соединиться с белополяками, которые мечтали отнять у нас всю Украину до Днепра.

– Сейчас все узнаем. Не волнуйтесь, – сказал я Петровым и побежал в губком.

С юга доносилась канонада, а восточнее, со стороны Синельникова, слышалась пулеметная стрельба.

В губкоме никого не было, но здание охранял красноармеец. Оказывается, вчера вечером губком эвакуировался.

Я бросился в военкомат. Там тоже никого. Что делать? Видимо, город сдадут. А в институте мое личное дело, где выписка из партбилета и адрес, то есть все шансы попасть в контрразведку белых. Я побежал к Петровым за своим чемоданом. Добрые и перепуганные мои старики стали уговаривать остаться у них.

– Сыночек, Иван Иванович, – говорила Мария Григорьевна, глотая слезы, – документы Мити у нас целы. Мы скажем, вы наш сын. Соседи не выдадут, мы ручаемся. Они хорошие люди. И переждете у нас!

Но остаться я не мог.

Я бросился к вокзалу. Уже вечерело. Гул артиллерийской стрельбы, казалось, приблизился. Уже совсем близко, где-то восточнее строчили пулеметы. Перед зданием вокзала стоял эшелон. Меня к нему не подпустили.

– Назад, назад! Это эшелон Ревтрибунала Второй Конной.

На вторых путях еще эшелон. Я предъявил часовому документы. Он указал мне на классный вагон.

– Вот туда иди. Там начальник эшелона товарищ Турло, – сказал он.

– А кто в этом эшелоне едет?

– Иди, там тебе Турло скажет. – В голосе часового я уловил вроде бы усмешку.

У классного вагона опять часовой.

– Что нужно?

– Мне нужен товарищ Турло. Да кто же здесь едет?

Часовой поднялся в тамбур, открыл дверь и крикнул:

– Тут пришли к товарищу Турло!

В тамбуре появился небольшого роста черноглазый мужчина в галифе, в хромовых сапогах, куртка подпоясана кавказским ремешком. Он внимательно осмотрел меня.

– Что вам, товарищ? – спросил он, глядя в упор на меня.

Держа документы в руках, я поведал, в каком я оказался положении. Он сошел на землю, внимательно посмотрел документы и вернул их мне.

– Помочь ничем не могу. Этот эшелон особого отдела. Работа у нас секретная. Извините, взять не могу вас. – Он полез обратно в вагон.

– Что же мне делать? – Я начинал сердиться.

– Не знаю. – И он скрылся в вагоне.

Я стоял и не знал, что мне делать.

– Товарищ, подойдите сюда! – Из соседнего вагона вышел мужчина в гражданской одежде, лет двадцати пяти. Я подал документы, рассказал, в каком оказался положении.

– А где остальные ваши студенты? – спросил он.

– Не знаю. Институт закрыт. Я ни с кем еще не успел познакомиться.

В глазах его мелькнула улыбка.

– Хорошо, – сказал он. – Я сам студент третьего курса Московского университета. Помогу вам выбраться отсюда. Моя фамилия Борисов. Я начальник Информационного отделения. Напишите на мое имя заявление, что просите принять вас на работу. Пишите в таком духе: враг перешел в наступление, вы считаете, что сейчас не время учиться. Я зачисляю вас письмоводителем при отделении. Должность небольшая, но вернемся обратно, уволиться вам будет несложно…

Что такое военная теплушка на сорок человек, я отлично знал. В ней нары в два этажа, застеленные соломой, чугунная печка, куча угля или ворох дров, запах заношенного белья. И еще запах конюшни. Потому что до тебя в этом вагоне непременно перевозили куда-то лошадей.

Теплушка Борисова выглядела иначе. Стояло шесть кроватей, заправленных по всем правилам довоенного времени. Два настоящих письменных стола, два венских стула. Маленький столик с пишущей машинкой и еще столик с полевым телефоном. Увидев все это оборудование, я понял, что Особый отдел работает и в дороге. Я написал заявление.

Ночью эшелон тронулся, увозя в одном из вагонов бывшего военкома полка, дважды бывшего студента, а теперь письмоводителя Информационного отделения Особого отдела ВЧК Второй Конной Армии.

В вагоне жили и работали еще два сотрудника Борисова: делопроизводитель Фадеев и уполномоченный по фамилии Плаксин.

Откровенно говоря, я тогда совершенно не имел понятия, в чем заключается работа Особых отделов. Когда я был еще секретарем военкома полка, часто получал бумажки, в которых предлагалось срочно сообщить сведения в Особый отдел дивизии. Точно такие же сведения я, случалось, уже передавал в Политотдел дивизии и удивлялся, почему Особый отдел не желает взять их в Политотделе.

– Ты пиши, пиши, студент, – говорил военком, – и ежели не хочешь иметь неприятностей, то в первую очередь исполняй, что требует Особый отдел. А потом уже все остальное.

…Эшелон шел на север от Екатеринослава. Я сидел за столиком, заполнял анкеты. И, заполняя их, я уяснил, куда я поступил работать: в Особый отдел ВЧК, который ведет работу по ограждению Красной Армии от шпионов и контрреволюционеров.

Когда я кончил работу, Борисов просмотрел анкеты.

– Хорошо, – сказал он. – Ложитесь отдыхать.

– А товарищу Турло надо будет представиться? – спросил я.

– Не нужно. Он сам после беседы с вами позвонил мне, посоветовал взять вас на работу к нам в отделение.

Вот так нежданно-негаданно я стал чекистом.

Работа была простая, но утомительная. Во время остановок уполномоченный Плаксин исчезал из вагона и возвращался, принося сводки особых отделов дивизий Второй Конной. Делопроизводитель Фадеев составлял общую сводку. А я переписывал начисто, либо печатал на машинке одним пальцем. По общей сводке составлялся доклад для Особого отдела ВЧК фронта, для Москвы. Если по донесению надо было принимать срочные меры, делались выписки для соответствующих отделений. Выписки тоже на машинке надо было печатать. С утра до глубокой ночи сидел я за столиком. Утомлялся невероятно. Бывало, откинешься от машинки на спинку стула, таким разбитым чувствуешь себя, будто весь день дрова грузил.

Трое суток поезд наш простоял на станции Александрия Херсонская. Плаксин, Фадеев, сам Борисов относились ко мне сдержанно. Все больше расспрашивали о моей прошлой жизни. Из разговоров моих новых товарищей, из сводок я узнал, что произошло в ту ночь, когда екатеринославцев разбудили выстрелы.

К югу от города фронт прорвала донская конница белых. Они захватили Александровск. В районе Александровска хотели форсировать Днепр и ударить с юга на Екатеринослав, который на правом берегу. В то же время они совершили маневр: посадили свою дроздовскую пехотную дивизию на телеги, неожиданным налетом захватили станцию Синельниково, которая восточнее Екатеринослава. Из Синельникова белые могли прорваться к мосту через Днепр. И таким образом отрезать город от Москвы. Но у Синельникова белых выбили через сутки. Операция их сорвалась.

Через трое суток мы вернулись в Екатеринослав. Я подал рапорт об увольнении. Борисов написал на рапорте: «Согласен». Еще нужна была резолюция Турло. Адъютантом у него служил грузин Киквидзе. Я прохаживался в коридоре, ожидая решения Турло.

Киквидзе вынес мой рапорт, улыбаясь, показал резолюцию начальника: «Подшить к личному делу». Я даже оторопел – не отпускают. Киквидзе улыбался.

– Хочешь личный разговор иметь? Проходи в кабинет, – весело пригласил он.

Разговор с Турло был кратким. Я сказал, что поступил в Особый отдел на время, о чем Борисов знает. Что учиться был откомандирован из армии и, если не вернусь в институт, меня могут посчитать дезертиром, саботажником.

Турло выслушал меня, глядя в бумаги. Затем встал.

– Товарищ Буданцев, – строгим голосом сказал он, – я вас очень хорошо понимаю. Но с учебой успеете. Вы еще молоды. В Особом отделе мало грамотных членов партии. У нас вы больше принесете пользы революции, чем в институте. Саботажником вас не сочтут, мы сообщим куда следует. Идите и работайте. Все.

Я круто повернулся. И Борисов слушать даже не стал меня, когда я начал передавать ему разговор с Турло.

– Потом расскажешь, – перебил он меня, – а сейчас иди к начальнику отделения Потапову. Он видел тебя, считает, что ты сгодишься к одной какой-то операции. Сразу к нему иди. Он звонил только что. И поддержи честь нашего отделения. – Он подал мне руку.

И я понял, что судьба моя решена.

Начальник отделения Потапов был из рабочих, член партии с дореволюционным стажем.

– Так, – произнес он, когда я представился. – Вот и студент у нас появился. Выправочка подходящая. И красив парень. Садись… Какой же рост у тебя?

– Сто восемьдесят два.

– Ты офицером где служил?

Думаю, анкеты он мои читал, всю подноготную уже знал, но хотел лишний раз проверить. Я ответил, что офицером царской армии не служил, что после окончания школы прапорщиков уехал к родителям в Тамбов, где в феврале восемнадцатого года вступил в ряды Красной Армии.

Он кивал.

– Еще такой вопрос, Буданцев: есть ли у тебя офицерское обмундирование?

– Откуда же! – сказал я. – Есть старая студенческая тужурка и фуражка. Больше ничего у меня нет.

– Ясно. Слушай, а целовать дамочкам руки, как говорится, шаркать ножкой, выделывать разные интеллигентские фигли-мигли ты не разучился?

Я рассмеялся.

– Думаю, что нет, – сказал я, – не разучился. Такое не забывается. Все зависит от обстановки. От обстоятельств.

– Кто в Екатеринославе тебя знает?

– Хозяева квартиры и только как студента института.

– Ты уже был у них?

– Нет.

– Они знают, с кем ты уехал из города?

– Нет. Они не могут знать этого.

– Добро. – Он выдвинул ящик стола, вынул две толстые тетрадки в коленкоровом переплете коричневого цвета. – Держи. Это дневник. Все, что написано в нем, выучи назубок. Как учил «отче наш» в детстве. Выбери одного из друзей хозяина дневника, попробуй влезть в его шкуру, понимаешь? Чтоб смог изобразить этого самого друга. Срок – два дня. Отправляйся на свою квартиру. Ты для этих Петровых, для всех – опять студент. Где был это время, придумай сам. Пропуск, удостоверение сдай в комендатуру и пока что к нам ни ногой. Через два дня в десять вечера встречаемся вот по этому адресу. – Он показал мне адрес на листке бумаги. – Запомнишь?

– Запомнил. Но для чего нужно все это?

– Потом узнаешь. Исполняй задание.

Я поспешил к моим милым старикам Петровым, сочиняя версию, где я был. Старики копошились в саду. Оба вскрикнули, увидев меня.

– Голубчик, сыночек ты наш, – причитала Мария Григорьевна, – целехонек? Вернулся! Где же ты пропадал? А мы думаем, а мы гадаем! – У нее даже слезы на глаза навернулись.

Николай Иванович достал из погреба долго хранимую бутылку с наливкой. И вскоре мы сидели на веранде за столом. Пыхтел самовар, я врал, как пробирался по мосту на ту сторону Днепра, про железнодорожника, приютившего меня в своем доме. Едва начало смеркаться, я сказал, что очень устал, глаза слипаются. – Мне было неловко перед стариками.

– Иди, иди, Иван Иванович, иди, Ванюша, поспи, постелька ждет тебя…

Тетради оказались дневником поручика Бориса Сергеевича Гавронского. С армией Деникина он отступал до Новороссийска, там сдался в плен нашим. В дневнике Гавронский подробно и откровенно описывал свою жизнь со дня выпуска из военного училища. Как играли в карты, кто мошенничал, сплетни о знакомых и друзьях, о женщинах, с которыми встречался. Очень метко давал всем характеристики.

Он служил в шестом полку Дроздовской дивизии.

С восторгом описывал поручик подвиги своего полка и всей дивизии. Во время отступления Гавронский тоже вел свой дневник, занося даты боев, названия городов, деревень.

Память у меня была прекрасная. За два дня я проштудировал обе тетради. С утра для порядка уходил в институт. По дороге экзаменовал себя. Бродил в саду, сидел в беседке с учебником физики или математики. Хозяева мои думали, что я занимаюсь по программе, и старались меня не беспокоить.

В назначенное время я явился на квартиру, указанную Потаповым. Он сидел за столом, разговаривал по телефону и приветствовал меня кивком. Я огляделся: в комнате ничего лишнего – стол, кровать. На подоконниках цветы в горшках. Дверь вела на кухню и к запасному выходу. Я посмотрел в окно.

– Отойди от окна. – Потапов положил трубку. – Ох студент, студент! – Он задернул на окнах занавески. – Садись и отвечай на вопросы.

Он «гонял» меня чуть ли не по всем страницам толстых тетрадей. По его лицу я не мог понять, доволен он или нет, тем более что некоторые даты событий я не помнил. Наконец Потапов прекратил экзаменовать, помолчал и решительно ударил ладонью по столу.

– Все, молодец, – сказал он. – Добро. Голова у тебя хорошая, студент. Добрая голова. Пошли на кухню, закусим, чайку попьем.

Мы ели колбасу с белым хлебом, запивали чаем. И вот что я узнал. За три дня до выезда Особого отдела из Екатеринослава ночью часовой у моста через Днепр застрелил неизвестного гражданина. В большом рюкзаке убитого обнаружили тол, взрыватели и бикфордов шнур.

Часовой показал, что неизвестный на окрик: «Стой, кто идет?» ответил: «Федя, это я, от капитана Андриевского» и продолжал приближаться к часовому. Часовой еще раз крикнул «Стой!» и дал предупредительный выстрел. Неизвестный бросился бежать прочь. Часовой выстрелил в него и убил. Пуля попала в затылок, и лицо неизвестного опознать не удалось.

Гавронский, дневник которого я изучил, служил после того, как добровольно сдался красным, в горвоенкомате командиром кавалерийского эскадрона. Когда белые рвались к городу, по приказу военкома Гавронский должен был находиться в казарме со своим эскадроном. Но он исчез из казармы, найден был у себя дома и арестован за нарушение приказа и по подозрению, что хотел остаться до прихода белых.

– Забрали у него вот эти самые дневники, понимаешь, студент. А в них много всяких типов упоминается. С кем Гавронский кутил, играл в карты в Харькове? Кто арестован неожиданно во время пьянки некого прапорщика Гулева?

– Капитан Андриевский, – вспомнил я.

– Дак вот, голуба, студент мой башковитый, этот капитан Андриевский служил в контрразведке. Опасный враг. Очевидно, Андриевскому было дано задание взорвать мост, отрезать город от Москвы. А дневник нам что говорит?

– Только то, что Гавронский очень хорошо знал Андриевского.

– Не совсем так, студент: они были друзьями! Но вернемся к убийству на мосту. Неизвестный, как ты помнишь, назвал часового Федей. На самом деле часового не Федором звали, а Николаем. Стали выяснять. И что же оказалось? Красноармеец, назначенный на ночь охранять мост, накануне во время гимнастики упал с турника, сломал руку и разбил голову. Его без сознания увезли в госпиталь. Его-то и звали Федором, студент! Федор Матвеев. Копнули мы глубже. Оказалось, Федор Матвеев был денщиком поручика Гавронского, вместе с ним сдался нашим в плен, вместе с Гавронским служил в его кавэскадроне при губвоенкомате. А недели за две до случая на мосту Гавронский подал рапорт, мол, рядовой Матвеев боится лошадей, не умеет с ними обращаться. И Федора Матвеева перевели в комендантскую роту, которая и охраняла мост. Вот как! Что скажешь, студент?

Я молчал, соображая. Потапов закурил.

– Матвеева Федора допросить не удалось. Когда мы приехали в госпиталь, нам сообщили, что утром Матвеева обнаружили на койке мертвым. Врач предположил, что умер он от большой дозы морфия. Ввела же морфий дежурная сестра, а она, сестра-то, исчезла из госпиталя, не сдав своего дежурства. По документам в личном деле, она – казачка станицы Кореновской Дубровина Анна Тимофеевна. Пошли по ее городскому адресу, а там она никогда не проживала, и никто никакой сестры милосердия и не видел, и не знает. Тогда взялись мы за Гавронского, у которого прежде служил Федор Матвеев. Этого Федора Матвеева Гавронский, по его словам, отправил вон от себя потому, что тот начал пьянствовать. Проверили: да, Матвеев начал пить. Андриевского же Гавронский давно не встречал, в Екатеринославе не видел его. И даже понятия не имеет, где находится Андриевский. И веревочка оборвалась, студент. Но едем далее. В городе живет мать Гавронского. О ком он еще из близких пишет в дневнике?

– О своей невесте, какой-то Лидии.

– Вот. Где она, мы не знаем. Может, и здесь, в городе живет. Черт ее знает! Лидия, Лидия! Тут тысячи Лидий. – Он помолчал. – Твоя задача для начала: познакомиться с матерью Гавронского. А через нее – и с невестой Лидией; во всяком случае узнаешь, где живет Лидия. Уяснил? У них попытайся пронюхать об Андриевском. Ясно?

– Ясно.

– Какого ты дружка Гавронского выбрал для себя из дневника? – спросил Потапов.

Я подумал. Мне казалось, что дружок в данном случае и не нужен. Гавронский в тюрьме. Никто здесь меня не знает. Я представлюсь матери Гавронского студентом Буданцевым. А в прошлом будто бы я служил вместе с ее сыном в Дроздовской дивизии. Я сказал об этом Потапову.

– Что же, валяй так, – согласился он.

И еще мы решили: в зависимости от того, как поведет себя Гавронская, возможно, я намекну, что живу в городе по чужим документам. Или даже скажу, мол, прибыл из Крыма со специальным заданием к капитану Андриевскому, адрес которого мне должен сообщить ее сын. Адрес свой Андриевский должен был дать Борису. Так было условлено, когда Андриевский уходил в тыл красных. Об аресте Гавронского я, конечно, не знаю.

Тянуть время было нельзя. Обстановка на фронте, в стране, складывалась очень серьезная. Годы войны истощили молодую республику. Белополяки мир не заключали, затягивали переговоры. Почему? Выжидают чего-то, думал я. Уже пошли слухи, что в Поволжье начинается голод. Когда я приехал в Екатеринослав, на базаре лотки ломились от фруктов, овощей, разной живности. Муку продавали пудами. Вдруг все исчезло, цены подскочили невероятно, что говорило о серьезном положении. И действительно, вскоре стало известно, что решением Реввоенсовета Республики был создан Южный фронт для борьбы с Врангелем.

Из квартиры я ушел раньше Потапова. Мечты о мирной жизни, об учебе вылетели из моей головы. Я шагал в потемках по улице, и состояние, похожее на предбоевое, овладевало мной. Где-то в стороне базара раздались револьверные выстрелы. И опять тихо. Ворье, бандитов ловят. За железной дорогой поднялась стрельба и разом прекратилась.

Южный фронт держится хорошо, размышлял я, Фрунзе – превосходный стратег и тактик, но завтра, послезавтра, через три дня в одну и ту же ночь в нашем тылу могут взорвать все мосты через Днепр, обе железные дороги, ведущие на север и восток. Белополяки ударят с запада, Врангель повернет все силы им навстречу. Что тогда будет?.. А где-то здесь, возможно, вон в том доме, сидит сейчас при завешенных окнах капитан Андриевский, опытный, хитрый и дерзкий. Ждет своих лазутчиков или уже беседует с ними. «Маленький капитан в пенсне» – так Гавронский называл в дневнике Андриевского. А прозвала его так мать Гавронского, когда в девятнадцатом году, в феврале месяце, Андриевский прожил у них в доме несколько дней.

Всю ночь я не спал. Задание показалось вдруг мне таким важным, что пугался: а справлюсь ли? Гавронский, денщик его Федька… Оба сдались нашим, перешли к нам… При наступлении белых Гавронский скрылся из казармы. Исчез. Значит, уверен был, что белые ворвутся в город? И получил на этот случай задание? А если завтра у Гавронской застану самого Андриевского? А что за птица сама Гавронская?

Я ходил по комнате, по веранде в одних носках, ложился на кровать. Опять ходил и ложился, но уснул только на рассвете. Лучи солнца разбудили меня. Шел десятый час. К Гавронской я должен был пойти ровно в семь вечера.

У Петровых за домом была устроена душевая: бак на четырех столбах, обшитых досками. Холодный душ взбодрил меня. После завтрака начистил сапоги, отгладил свою офицерскую гимнастерку. Мария Григорьевна, проходя мимо, лукаво поглядывала на меня.

– Иван Иванович собирается сегодня на свидание, – наконец произнесла она, остановившись.

– Вы угадали, Мария Григорьевна, – отвечал я. – Вчера познакомился в столовой с одной студенткой. Вы сегодня к ужину меня не ждите. Видимо, я приду поздно.

Она покачала головой.

– Как просто теперь у вас стало: вчера познакомился, а сегодня уже поздно придет! – Она вздохнула. – Из какой же семьи она, Ваня?

– Еще не знаю, Мария Григорьевна.

– Ох, ох! Да местная она или приезжая?

– Приезжая. Из Харькова.

– Как просто стало, как просто! – повторяла моя добрая хозяйка, удаляясь в комнаты.

Днем я побывал в институте, пообедал в столовой. Ровно в семь я подходил к большому, оштукатуренному деревянному дому Гавронских. Перед домом палисадник. От калитки к крыльцу широкая дорожка, посыпанная желтым песком. По обе стороны дорожки густые кусты роз. Две скамейки с резными спинками стояли на крыльце. Окна были завешаны белыми гардинами. Следов на дорожке никаких не было. Неужели за весь день никто не выходил из дому? В крайнем окне, показалось мне, когда я взошел на крыльцо, дрогнула гардина. Я дернул за ручку звонка. Тихо. Гардины не шевелились. Но и через них могли видеть меня.

Я позвонил еще. Наконец послышались шаги.

– Кто там? – спросил женский голос.

– Скажите, пожалуйста, здесь ли проживает Борис Сергеевич Гавронский?

Дверь приоткрылась на длину цепочки. Я увидел лицо пожилой женщины со следами былой красоты. Волосы с проседью, в больших серых глазах – настороженность.

– Мне нужно видеть Бориса по очень важному делу, – сказал я. – Мы служили с ним вместе.

Цепочка упала. Передо мной стояла полная, но еще стройная женщина в длинном темном платье с глухим воротником. На груди висел крохотный медальон на тонкой золотой цепочке.

– Иван Иванович Буданцев, – представился я. – Мы с Борисом Сергеевичем кончали военное училище и служили в одном полку. А вы…

– Я мать его, – перебила она. – Заходите. Очень рада. Зовут меня Ирина Владимировна.

В конце веранды была дверь в дом, и я увидел лестницу и лаз на чердак.

В прихожей я положил фуражку на полку вешалки. В доме пахло дынями и вроде бы еще укропом.

– Извините за беспорядок, – говорила Гавронская, проводя меня в гостиную, – я немножко нездорова.

Беспорядка я не заметил. Большой стол был застелен белой скатертью, стояли астры в хрустальной вазе. Мягкие кресла, диван, на стене большие часы и портрет красивого юноши в сюртуке, очевидно, Бориса Гавронского.

– Садитесь, – указала она на кресло, сама опустилась на диван.