Текст книги "Дорога длиною в жизнь"

Автор книги: Иван Людников

По случаю возвращения гвардейца в роте был праздник. Приехал на этот праздник командир полка, объявил приказ генерала о присвоении Грекову звания гвардии старшины, а своим приказом назначил его командиром группы по обучению молодых снайперов.

Меткие выстрелы снайперов этой группы уложили немало фашистов от Немана до берегов Балтийского моря.

«Ходу, братцы, ходу!..»

У артиллеристов, как известно, свой «ход» – огнем и колесами, а результаты стрельбы во многом зависят от наводчика. И не случайно в действиях орудийного расчета наводчику отведена главная роль.

…Наводчик Николай Бакланов вторым снарядом на-крыл вражеский пулемет, и теперь наша пехота могла беспрепятственно форсировать Лучесу. Когда пушка Бакланова вывела из строя орудие немцев, прозвучала команда «На передки!», и лошади в упряжке выкатили пушку к реке. Там Бакланов начал дуэль с вражеским орудием и вышел победителем. А на западном берегу артиллерийскому расчету пришлось выдержать тяжкий бой: фашисты контратаковали танками. Ранило командира орудия сержанта Шабардина. Заменив сержанта, Бакланов никому не уступил место наводчика. Его пушка сожгла три танка.

Потом был бой у Западной Двины – на высотке, прикрывавшей шоссе. На шоссе показалась колонна гитлеровцев – из тех, что пытались вырваться из окружения. Впереди шли танки и самоходки, за ними автомашины. Бакланов хорошо замаскировал пушку, однако стреляла она прямой наводкой, и ее все же засекли. Но уже были подбиты два немецких танка, и на шоссе образовалась пробка. Неподвижные цели на виду – только успевай поражать! Опомнившись, фашисты открыли бешеный огонь, и вскоре весь расчет, кроме Бакланова, был выведен из строя. А пушка невредима, снаряды еще не израсходованы, сноровки и силенок Бакланову не занимать.

Вскоре к высотке подоспела наша батарея, и гитлеровцы стали сдаваться в плен. Вышли артиллеристы к шоссе, увидели, что там наворочено, и не поверили собственным глазам: неужто одно орудие с одним наводчиком учинило такой разгром?

– Почему – с одним наводчиком? – рассердился Бакланов. – Если за этот бой награждать будут, то всех – убитых и раненых. Или никого, или весь наш огневой интернационал пусть награждают!

В расчете помимо Шабардина и Бакланова был еще один русский – ящичный Елизаров, а заряжающий – украинец Шматченко, замковой – татарин Фатхулин, установщик – киргиз Хафизов.

Всех и наградили.

«Ходу, братцы, ходу!..»

…Мост через Лучесу захватили разведчики гвардии лейтенанта Алексея Щербакова.

Лейтенант знал, какое трудное и ответственное дело ему доверили, и отобрал в свою группу самых надежных солдат и сержантов из числа тех, кто близко знал Жору Григорьева. Во время февральского наступления под Витебском он повторил подвиг Александра Матросова. Портрет Героя Советского Союза Георгия Степановича Григорьева в траурной рамке висел в просторном блиндаже разведчиков. Здесь, у портрета погибшего товарища, и построил своих людей лейтенант Щербаков.

– Первым пойдет Мальцев. За ним я. Задачу знаете. Тройка Баева действует самостоятельно. На том берегу соберемся в условленном месте.

Чтобы захватить мост, надо сбить противника. За водным рубежом слева у фашистов пулеметная точка, справа – батарея. Тройка Баева справилась с немецкими пулеметчиками так, что они не пикнули, и лейтенант повел всю группу в тыл вражеской батареи.

Бой на огневых позициях немецких артиллеристов был коротким и беспощадным. Разведчики захватили шесть орудий, две автомашины с прицепами, груженные снарядами, два пулемета. А мост через Лучесу уже охраняли советские автоматчики. По нему началась переправа.

Там, на Лучесе, и решили разведчики лейтенанта Алексея Щербакова открыть счет мести за Жору Григорьева.

Слово не разошлось с делом – свой боевой счет они вели до самой победы. И до самой победы бережно пронесли фотографию. Григорьева, как бы утвердив этим право павшего героя на бессмертие.

…Если тебе, дорогой читатель, доведется побывать в Витебске, то на мосту через Западную Двину ты увидишь мраморную доску в честь почетного гражданина города, бывшего сапера 158-й дивизии 39-й армии, Федора Тимофеевича Блохина (Герой Советского Союза Блохин живет сейчас в Горьком).

Два моста в Витебске были взорваны, а третий оккупанты охраняли даже тогда, когда к центру города прорвались два наших батальона. Остатки фашистского гарнизона еще сопротивлялись, и мост нужен был им для отхода. Но под опоры вражеские подрывники уже заложили две тонны взрывчатки.

Уличные бои достигли высочайшего накала. У набережной над самым высоким зданием ветер развернул алое полотнище. Это коммунист сержант Милешкин дал знать, где находятся бойцы его отделения. Увидев стяг, старший сержант Блохин скомандовал своим саперам:

– За мной, братцы!

Саперы прорвались к мосту. Там пылал костер, зажженный подрывниками. Но Блохин заметил шнур, тянувшийся к опорам моста.

– На мост! Тушить пожар! – крикнул он своему помощнику Кузинову.

А сам кинулся в воду, подплыл к детонирующему шнуру и перерезал его. Пожар на мосту успели потушить. Дорога пехоте на другой берег была открыта.

Наступление продолжалось. Саперы Блохина торопили пехоту:

– Ходу, братцы, ходу!..

Завершая летнюю кампанию, 39-я по-прежнему воевала двумя корпусами, но 84-й, ушедший на 1-й Прибалтийский фронт, был заменен 113-м стрелковым корпусом генерал-майора Н. Н. Олешева.

Мы приближались к Восточной Пруссии, и противник заметно усиливал сопротивление.

По всему чувствовалось: победа не за горами. Но перед последними, решающими сражениями особенно нетерпимы были благодушие и беспечность. А потому мы не упускали случая лишний раз напомнить солдатам и офицерам: впереди граница, где Гитлер начал войну. Враг смертельно ранен и потому вдвойне опасен. Добить его надо любой ценой. Шире шаг, крепче удар! Этого требует от нас Родина.

После Витебской операции мы двигались на запад во втором эшелоне 3-го Белорусского фронта, и боевые действия начали уже в Литве.

Генерал-майор М. К. Пашковский, начальник тыла армии, растерянно доложил мне по телефону:

– Появился тут какой-то паренек. Фамилия его Людников. Называет себя вашим сыном.

– Как зовут?

– Толей…

Через час на мой командный пункт привезли старшего сына. Последний раз я видел семью два года назад. Толька здорово подрос за это время. Не по возрасту высокий, он в шестнадцать лет мог сойти за любого солдата из гвардейского комсомольского корпуса, что прибыл к нам под Витебском. Убедившись, что дома все в порядке (жена и младший сынишка, тринадцатилетний Валька, жили в то время в Тбилиси), я спросил Анатолия:

– Зачем, сынок, приехал?

– Воевать.

– Это тебе еще не положено по закону… Погостишь у меня несколько дней…

– Домой не поеду! – решительно сказал он. – И возраст тут ни при чем. Я знаю одного человека… Он в пятнадцать лет стал добровольцем шахтерского отряда. А почему его сыну в шестнадцать?..

– Ладно, дипломат… Сдаюсь. Пойдешь в полк… А пока ложись спать.

Толька притомился в дороге и быстро заснул. Глядел я на спящего сына и вспоминал свое детство, те «шестнадцать мальчишеских лет», когда мы уже были воинами, красногвардейцами, защитниками Октября.

Память возвращала меня к далекому прошлому…

Немного о былом

Мои родители называли друг друга ласково: Илюша да Пелагеюшка.

– Как, Илюша, эту зиму прожить?

– А так… Живы будем – не помрем, Пелагеюшка. Подамся на шахты и Ванюшку с собой возьму. Пора уж…

– Господи, что ты, Илюша, надумал! – всполошилась мать.

О шахтах мать не хочет и слышать. В Юзовке живет ее сестра, тетя Елена, с сыном. Летом тетка побывала у нас в гостях, рассказывала разные страсти о жизни шахтеров: кого задавило обвалом, кто погиб от взрыва газа…

Мама умоляет отца не ходить на шахты и меня с собой никуда не брать.

– Обойдется, Пелагеюшка, – утешает отец. – Не мы первые, не мы последние. Спи…

Утром отец повел меня к купцу Козлову.

В нашем хуторе Кривая Коса, что на берегу Азовского моря, Козлов торговал мануфактурой и галантереей, лесом и рыбацкой снастью, а больше всего – хлебом. От его хлебных складов укатанная дорога вела к берегу. С подвод грузчики брали «на попа» уже развязанные пятипудовые мешки и по мостику несли к баржам, ссыпали зерно в трюмы. Все лето отец работал грузчиком на пристани, а заработков хватило только, чтобы вернуть Козлову прошлогодние долги. Когда сезонная работа на пристани кончилась и подошла зима, нужда снова погнала отца к купцу просить в долг продуктов.

Мы вошли в контору Козлова, и отец глухо сказал мне до боли обидные слова. Забыть их не могу до сих пор:

– Снимай шапку, Ванюша, становись на колени. – И сам, как подкошенный, упал на колени.

Долго вымаливал он у купца немного продуктов. Получили пуд подмоченного зерна да связку тощей воблы. Но отец и этому рад: уходя на шахты, мы хоть что-нибудь оставим матери и малышам (в семье кроме меня пятеро детей).

От Кривой Косы до Мариуполя сорок верст. Ушли мы на рассвете, а в полночь уже были на мариупольском вокзале. В первый раз увидел я железную дорогу, паровоз. Особенно запомнились надписи на красных товарных вагонах: «Сорок людей или восемь лошадей». В один из таких вагонов мы и забрались. Я забился в угол, свернулся калачиком и заснул под мерный перестук колес.

Ночью видел во сне море, родной хутор, всю нашу босоногую ребячью вольницу. Вместе со своими дружками Ванькой и Антошей Помазанами удил рыбу, ловко подсекая на крючок жирных бычков. Плавало их около свай моста великое множество. По мосту бегали грузчики с мешками зерна. Часть зерна попадала в воду. Тут и рыбам корм, и нам пожива. Домой принес много рыбы и сказал маме: «Вот! К купцу за милостыней больше не пойду!»

И еще снилось, что брат отца, дядя Андрей, берет меня на свой бот. Мы с ним так далеко уходили в море, что Кривой Косы даже не видать. А мне не страшно, потому что лучшего рыбака, чем дядя Андрей, нет на всем Азовском море.

– Ванюша, сыночек…

Что еще говорил отец, разбудив меня, я не слышал, оглушенный многоголосым ревом. Рассвело, гудки сзывали рабочих на шахты и завод. Выпрыгнув из вагона, я оглянулся и в страхе прижался к отцу: увидел огромные огненные языки над трубами коксовых печей. «Ад, истинный ад!» – вспомнил я рассказы тети Елены о шахтах, о Юзовке.

Тетя жила на Игнатьевском руднике. Мы взвалили на плечи котомки и прошли всю Юзовку от сенного базара до завода – длинную, мощенную булыжником улицу, которая называлась Первой линией, хотя других улиц в Юзовке вообще не было.

Тетя встретила нас приветливо. Слушая ее разговор с отцом, я понял, что все надежды на наше устройство она возлагает на сына. Ее Ефим на шесть лет старше меня. Я ни разу не видел двоюродного брата, но отец отзывается о Ефиме уважительно: парню восемнадцатый год, а он уже при ремесле и для семьи – надежный кормилец.

Явился Ефим вечером – шумный, веселый. Мне, как большому, протянул руку и, тряхнув чубатой головой, рассмеялся:

– Что ж ты, сазан азовский, раздолье свое покинул? Тут, брат, жирных бычков не половишь. Тут сам копченкой станешь. Хочешь быть копченкой?

Он опять рассмеялся, а я обиделся и отвернулся. Откуда мне было знать, что через несколько дней многие будут называть меня копченкой – прозвищем тех мальчишек и девчонок, которых нанимали на выборку породы из угля.

Моя первая получка ушла на покупку четверти ведра водки. Ее поднесли какому-то дядьке, и он принял отца откатчиком на шахту.

С малых лет я хорошо знал цену заработанной копейке. Был на шахте лампоносом, был коногоном. Дрессированная лошадь отзывалась на мою команду. Крикнешь: «Грудью» – и она сама толкает вагонетку для сцепки. С лошадью обращаться я умел, работа коногона мне нравилась, но очень боялся ночных дежурств на конюшне: ночью там кишели крысы…

Летом поехал домой. Никогда еще родное Приазовье не казалось мне таким ласковым, как в тот год. Урожай выдался на славу, и, немного отдохнув, я решил подработать на уборке хлеба. Семья снова бедствовала: отец подорвал на шахтах здоровье и вернулся в Кривую Косу.

Голубое небо у горизонта сливалось с бирюзовой далью моря. В бескрайней степи маячили копны золотистой пшеницы. Тихо, спокойно. И вдруг – крик: от хутора скакал всадник с развернутым красным флагом. Бабы заголосили – казак с развернутым флагом был вестником боевой тревоги.

Так я узнал, что началась «германская» война.

Война обезлюдила Донбасс, и я недолго пробыл коногоном. Уже к концу следующего года стал камеронщиком – машинистом на паровых насосах, откачивающих воду из шахт.

А потом пришла пора – призвали в армию Ефима. Старый мастер, обучивший его токарному делу, приставил к станку меня. Ему я сдал первую «пробу» – ось для угольных вагонеток. Наточил я этих осей немало…

Это была моя самая высокая и последняя гражданская специальность.

Над страной занималась заря семнадцатого года.

Вокруг все быстро менялось и будоражило воображение. Все митингуют, каждый тянет в свою сторону. Поди разберись!

Все прояснилось, когда с фронта вернулся раненый Ефим Бирюков. Я уже был не «сазан азовский», не «копченка», и двоюродный брат быстро растолковал мне, что к чему.

К Ефиму зачастили друзья. Был он затейником. Хорошо играл на мандолине, на гитаре. Но не это привлекало к нему шахтеров. От Ефима мы узнали правду о войне, узнали о большевиках, о Ленине.

Однажды рядом с механической мастерской, у лесного склада, появились два вагона с ящиками, полными винтовок. Их разгрузкой руководил старый токарь, что обучал Ефима, а потом и меня своему ремеслу. Ефима выбрали командиром.

На фронте Ефим был пулеметчиком. Он привез оттуда «Устав пулемета Максима». Я по картинкам вызубрил название всех частей «максима».

Настоящие пулеметы у нас появились, когда рабочие Берестово-Богодуховского рудника разоружили воинский эшелон белых за станцией Щегловка. Из шахтного двора привели лошадей. Я выбрал пару самых резвых, запряг их, и Ефим тут же распорядился:

– Будешь, Ванюшка, ездовым. Лошадь любишь, пулемет знаешь. Действуй!

В конце октября рабочий отряд шахтеров получил боевое задание – разоружить казаков, прибывших в Юзовку по вызову администрации завода. А через месяц мы дрались с казачьими сотнями есаула Чернецова. Разгромив их западнее Макеевки, рабочие отряды выступили против войск Каледина, и в Донбасс вернулись крещенные огнем, готовые к новым боям.

Заняв свои боевые места в первом самодельном бронепоезде, мы двинулись навстречу немцам.

Первая стычка с ними произошла в районе станции Чаплино.

Немцы кайзеровской Германии, которых я тогда увидел под Чаплино, мало походили на солдат гитлеровской армии. Но первое ранение в боях за молодую Советскую республику я получил от немецкой пули. И снаряд, насмерть сразивший под Амвросиевкой моего брата и друга, командира и учителя Ефима Бирюкова, этот снаряд был тоже немецким…

После ранения пришлось расстаться с шахтерским отрядом. Госпиталей тогда не было. Командир, заменивший Ефима, приказал оставить меня в селе близ Матвеева кургана, в доме батрака Подопригоры. Окрепнув, я подался в Таганрог, где жили родственники.

На рыбачьем пирсе таганрогского порта повстречал земляков. Они рассказали, как казаки пороли шомполами отца, как выбивали ему зубы, допытываясь, где старший сын. «Домой не ходи» – посоветовали мне. А я и не собирался возвращаться в Кривую Косу. Решение уже созрело: буду пробираться к частям Красной Армии.

Посоветовался с товарищами, работавшими в Таганроге на Балтийском заводе. Узнал, что их земляк, некий Бондаренко, командует отрядом красноармейцев где-то под Волновахой. И подался туда.

Отряд Бондаренко я разыскал близ Юзовки. Явился к командиру, попросил зачислить меня в пулеметное подразделение. Бондаренко тут же проэкзаменовал меня и назначил вторым номером пулеметного расчета.

Вскоре в отряде появились тачанки. Воевать стало веселее. Под Волновахой и Пологами, под Мангушем и Екатеринославом носились наши тачанки, поливая огнем беляков. Наш отряд стал эскадроном кавалерийского полка 42-й стрелковой дивизии регулярной Красной Армии.

После разгрома Шкуро под Воронежем 42-я дивизия продолжала успешно наступать. Пройдя Донбасс, мы вышли восточнее Мариуполя к Азовскому морю. В эскадроне я уже числился первым номером «максима», и командир вручил мне «тесак» – знак пулеметчика, который я с гордостью носил.

Однажды на выводке лошадей командир полка похвалил моего коня. Ослепительно белый платок, которым командир потер круп коня, остался чистым. А на выводке присутствовал комиссар. Он знал, откуда я родом, и подсказал командиру:

– Пока дивизия на отдыхе, можно такого бойца и домой на пару дней отпустить…

В тот же день, получив отпускной билет, я прискакал в родной хутор.

Мама встретила меня слезами. Матери плачут и в радости, и в беде. Но что удивительно, отец прослезился тоже. Обняв меня, всхлипнул:

– Сынок в боях уцелел, а меня тут чуть насмерть не пришибли…

В дивизию вернулся, когда она готовилась к маршу в Мелитополь. Но меня послали служить матросом на военно-морскую базу в Мариуполь. Подростком ушел я с моря на шахту, теперь, уже из кавэскадрона, снова возвращался на море.

В ту пору Врангель пытался вывести свои войска из Крыма. Врангелевский полковник Назаров высадил десант у Кривой Косы, и наша флотилия билась с назаровцами. Состоял я в экипаже ледокола № 4 «Знамя социализма». Лупили мы по врангелевцам из шестидюймовок так, что от залпов лопались заклепки на старом ледоколе.

Последнюю боевую операцию провели на траверсе Беглицкой Косы. С разгромом белых в Крыму кончилась гражданская война и для нас.

Все лето занимались тралением, очищали родное Азовское море от мин. А через год меня направили в Одессу, на пехотные курсы красных командиров.

Путевку на учебу мне дали по рекомендации комсомола. И сейчас, сорок пять лет спустя, вспоминаю об этом с чувством горячей благодарности.

Сколько ни колесил по земле, но такого поезда, каким мы, будущие красные курсанты, ехали из Екатеринослава в Одессу, никогда не видал и вряд ли увижу. «Экспресс» из разбитых вагонов (их отправляли на капитальный ремонт в одесские железнодорожные мастерские) едва тянул старенький паровоз, пожиравший огромное количество топлива. Об этой особенности паровоза мы знали отлично: сами добывали и таскали на себе уголь, дрова, воду.

Ротный курсов, встречавший нас на станции Пересыпь, ахнул от удивления:

– Хлопцы, какой вы расы? Как я вас, таких чумазых, покажу нашему славному городу Одессе?

На вступительных экзаменах я быстро получил две двойки – по русскому языку и по арифметике, но мандатная комиссия постановила: принять. Учли, что сын батрака, что работал шахтером, а главное – что уже воевал за Советскую власть.

В тот день на всю жизнь была решена моя судьба.

Вскоре курсы были расформированы. Некоторых курсантов (я попал в их число) направили учиться в Одесскую пехотную школу.

В тот год по всей стране прокатилась волна митингов, вызванных наглым ультиматумом английского министра иностранных дел лорда Керзона. В ответ на угрозы лорда красные курсанты Одесской пехотной школы выступили походным маршем к границам боярской Румынии, чтобы показать свою готовность к защите социалистического Отечества. Перед походом каждый из нас получил две пары лыковых лаптей (одну – в ранец, про запас). И хотя мы были плохо экипированы, хотя питались в основном воблой и мамалыгой, нытиков у нас не было: мы готовились стать защитниками Родины и очень гордились этим…

Я смотрел на спящего Тольку и думал о том, как быстро подрастают наши мальчишки и как хорошо, что они выбирают себе дорогу отцов.

Таурагская операция

Новую задачу 39-я армия получила, обороняясь на расейняйских позициях севернее Немана. Нам предстояло провести так называемую Таурагскую операцию и, передав боевой участок войскам 1-го Прибалтийского фронта, вернуться во второй эшелон 3-го Белорусского.

Благодаря активной разведке, которая велась в течение сентября на рубеже Расейняй, Раудане, мы точно знали силы и средства неприятеля. Если овладеем Таурасе, будет перерезана основная коммуникация фашистов из Тильзита через Неман.

Гитлеровцы явно нервничали. Их артиллерийские батареи расходовали в день до трех тысяч снарядов, обстреливая отдельные участки, где даже не было советских войск. Такая канонада преследовала, видимо, одну цель: создать у нас впечатление о необычайной огневой мощи. Не иначе как неприятель хотел компенсировать этим нехватку авиации на данном участке. Такой вывод мы сделали потому, что заглянуть в глубину нашей тактической зоны гитлеровцы пытались с помощью аэростатов.

В канун наступления к нам прибыл представитель Ставки Верховного Главнокомандования маршал Советского Союза Василевский. Ему и командующему фронтом Черняховскому мы доложили о своей готовности. Доклады сопровождались наглядным показом: обстановка была рельефно изображена на ящике с песком.

Маршал и командующий одобрили наши планы. Оставалось только, как говорили артиллеристы, «натянуть шнуры».

Как и под Витебском, главный удар должен был наносить 5-й гвардейский корпус. И, надо сказать, он успешно справился с порученной задачей.

Особенно смело и инициативно действовали части 17-й гвардейской дивизии генерал-майора А. П. Квашнина.

Прорвав оборону противника на расейняйских позициях, армия, развивая наступление, упорно преследовала немецкие части. Гвардейцы Квашнина первыми оказались на подступах к Таураге. С наблюдательного пункта майора Потапова, командира 48-го гвардейского полка, генерал Квашнин видел лежавший на открытой местности город, опоясанный проволочными заграждениями в два кола, с двумя линиями окопов. Редкий огонь двух немецких батарей и беспорядочная ружейно-пулеметная стрельба из окопов свидетельствовали, что противник занял оборону наспех и притом разрозненными подразделениями. И командир дивизии не стал ждать, пока подтянутся соседи. После десятиминутного огневого налета майор Потапов поднял в атаку свой полк. Его дружно поддержали другие полки, а затем и подоспевший полк 91-й гвардейской дивизии.

Бой на улицах Таураге длился около трех часов. Город был очищен от фашистов.

Убедившись, что начальная стадия операции развивается успешно, я предложил командующему воздушной армией генералу Хрюкину спуститься в блиндаж на обед. В это время позвонил генерал Черняховский.

– Как развивается бой?

– Все идет успешно. Обозники пошли вперед.

– Что вы мне докладываете об обозниках?..

«Обозники пошли вперед» – это верный признак успеха. Много раз наблюдал я за этими тружениками на дорогах войны. По их поведению безошибочно можно было определить, все ли ладно на переднем крае. Если где-то внезапно возникал сильный огневой бой, обозники быстро меняли свою дислокацию. Если же сражение развивалось по плану, они первыми мчались вперед, чтобы обеспечить солдат боеприпасами и горячей пищей. Обозники – те же солдаты и заслуживают, чтобы сказать о них доброе слово. В нашей армии бывали случаи, когда, сами того не подозревая, обозники оказывали немалое влияние на исход боя.

Через несколько дней после освобождения Таураге (это было уже во время нашего вторжения в Восточную Пруссию) 17-я гвардейская стрелковая дивизия успешно прорвала оборону неприятеля под Ширвиндтом. Докладывая об итогах боя, генерал-майор Квашнин рассказал, какую роль сыграли там обозники. Полки дивизии еще не успели овладеть первыми траншеями, а батальонные кухни и повозки из тыла полков лихо рванулись вперед. Немцев это привело в великое смятение. Уже потом пленные в один голос утверждали: паника возникла именно при виде наших обозов – «Коли уж русские обозы так безбоязненно рвутся к передовой – дело швах».

Но вернемся к Таурагской операции. В первый день наступления противник потерял убитыми и ранеными около тысячи солдат и офицеров. Мы захватили сорок восемь орудий, четыре танка, четырнадцать минометов и другое военное имущество. Ударная группировка, прорвав три позиции в обороне гитлеровцев, продвинулась на пятнадцать километров.

С волнением развертывали мы карты: обозначенные на них стрелы уже нацеливались на приграничные города и села.

Юрбаркас (Юрбург) на Немане штурмовала 262-я стрелковая дивизия генерал-майора 3. Н. Усачева, входившая в 113-й стрелковый корпус. Немцы превратили Юрбаркас в сильно укрепленный опорный пункт. Местность этому благоприятствовала. С северной стороны, откуда наступала дивизия Усачева, подступы к городу преграждал обводный канал. За обводом были оборудованы доты, прикрытые бронированными колпаками. Тяжелая артиллерия, приданная дивизии Усачева, не смогла расколоть эти колпаки и разрушить доты. Только благодаря искусному маневру корпуса и дивизии, а также неудержимому наступательному порыву наших солдат неприступные немецкие доты оказались у нас в руках.

Темной осенней ночью отряд разведчиков перебрался через сваи разрушенного у Юрбаркаса моста на южный берег Немана. Разведчики ударили по фашистам с тыла. Один из полков 262-й дивизии под командованием майора Майорова также с тыла обошел немецкие укрепления и ворвался в город. На улицах Юрбаркаса закипел ночной бой. Фашисты дрогнули, побежали. Преследуя их, полки из дивизии Усачева утром 9 октября вошли в первое немецкое местечко – Аугстогаллен. Примерно в то же время границу перешли и другие части 113-го стрелкового корпуса.

Эту дату – 9 октября – мы запомнили навсегда. В этот день войска 39-й армии первыми перешли границу гитлеровского рейха. Канонада наших орудий прогремела над землей, которую германский империализм всегда рассматривал как свой форпост и плацдарм для наступления на Восток.

Пока гвардейцы генерала И. С. Безуглого сдавали свой участок западнее Таураге 2-й гвардейской армии генерала П. Г. Чанчибадзе, 113-й стрелковый корпус генерала Н. Н. Олешева успешно форсировал Неман в районе Юрбаркаса и захватил плацдарм, важный для общего наступления в Восточной Пруссии. Гитлеровцы предприняли несколько ожесточенных контратак, но сбить нас с плацдарма им не удалось.

За шесть дней наступления 39-я армия прошла с боями и маневром в другой район сто пятьдесят километров.

Объезжая части, я не заметил усталости на лицах солдат. Граница Восточной Пруссии стала для них тем рубежом, на котором у каждого словно бы появилось «второе дыхание».

Если позволяла обстановка, мы устраивали короткие митинги. И может быть, лучше других выразил душевный порыв солдат гвардии рядовой Кружилин, прочитавший на митинге свою балладу. Он посвятил ее родному батальону, которым командовал капитан Ступаченко. С этим батальоном рядовой Кружилин прошел от Витебска до границы Восточной Пруссии:

 
…Комбат Ступаченко гвардейцам сказал:
– Мы ждали. И час долгожданный настал.
Пусть скажут потомки: «Смотрите, дивитесь,
Они как герои сражались за Витебск!»

От самой Лучесы мы к Неман-реке
Со славой прошли по литовской земле.
А завтра – тому обязательно быть —
Должны мы на прусскую землю ступить!
 

Должны! Обязательно должны!