Текст книги "Чинара"
Автор книги: Иван Подсвиров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
– Что по дождю носишься. Мокрый, хоть выжимай тебя.
– За шипшеной прибег.
– За шипшеной?
– С Ариной плохо. Ангина.
Марея зябко повела плечами.
– От ангины не умирают. Перетерпит.
– Плохо ей, – повторил Костя. – Дай шипшены.
– А я твое лекарство все сама испила, – сказала Мария.
– Все?!
– До одного цветочка, Костя повернулся к Марее спиной и вышел из коровника.
– Принес? – спросила его Климиха, когда он вернулся.
– Не нашел, – Костя виновато потер лоб, Мельком он успел взглянуть на кровать, на которой полулежала Арина, и сильно обрадовался, что она не бредит, пришла в себя.
– Подсаживайся к печи, обсушись, – хлопотала возле него Климиха.
Костя внял ее просьбе, подвинулся с табуреткой к пылающей печи, снял кабардинку и резким взмахом стряхнул с нее капли.
– Мам, покорми Костю, – зашевелилась под одеялом Арина.
Костя отказался.
– Хоть отдохни. – Она говорила слабым, срывающимся голосом, часто дышала. – Кризис, После будет лучше. Отдохни, не волнуйся.
Сознание медленно ускользало от нее. Она умолкла.
– Вот так все время, – шепнула ему на ухо Климиха. – То очнется, то уснет.
– Я за врачицей сбегаю, – поднялся Костя.
На дворе дождило. Тьма застилала глаза. Костя шел в село наугад по раскисшей дороге. Вымокший до нитки, дрожа от охватившего его озноба, он наконец добрался до кирпичного дома с крыльцом, освещенным электрическим светом, и решительно постучался в ворота. В этом доме жила врач Августа Даниловна. На первый стук никто не откликнулся. Тихо и ровно горела лампочка под козырьком шиферной крыши, а вокруг нее мошкарой толклась, пылила мжичка. От мысли, что вдруг Августы Даниловны не окажется дома, у Кости похолодело в груди. Он нагнулся, подобрал с земли палку, ударил ею по забору.
Скрипнула дверь, на порог, в накинутом на плечи пальто, вышла Августа Даниловна.
– Кто там?
– К вам, Августа Даниловна! – живо отозвался Ко стя.
– Так идите сюда.
Костя приблизился к крыльцу, объяснил, задыхаясь от волнения:
– Я из Сторожевого. Ломов моя фамилия.
– Что-то я вас не припомню, – Августа Даниловна близоруко щурилась на него сквозь очки. Это была худая, еще крепкая рыжеволосая женщина.
– Меня тут мало кто знает, – сказал Костя. – Я сторож.
– С чем вы пришли?
– В хуторе женщина болеет.
– Что с нею?
– Ангина у нее. Лежит в беспамятстве.
– Право, я и не знаю, как быть, – заколебалась Августа Даниловна. Сегодня у меня выходной... А кто эта женщина? Ваша жена?
– Я не женатый...
Августа Даниловна бросила внимательный взгляд изпод очков на застывшего в ожидании Костю, который все еще стоял на нижней ступеньке, мокрый, растерянный и взъерошенный, и отчего-то смутилась.
– Поднимитесь на крыльцо и ждите меня, – поежившись от сырости, проговорила она. – Я оденусь и кое-что возьму с собой.
Потом они шагали вдвоем в хутор. Августа Даниловна была женщиной малоразговорчивой, за весь путь они обменялись двумя-тремя фразами, и то самыми незначительными. Косте это нравилось: мало говорит – много чувствует и понимает. И на шаг Августа Даниловна скорая, – видать, привыкла по земле пешком ходить.
Климиха помогла Августе Даниловне раздеться и провела к больной дочери.
– Аринка, спишь? – наклонилась она над ней. – Врачиха пришла.
Арина очнулась от забытья, повела отуманенными глазами вокруг себя, увидела рядом Августу Даниловну, а за ее спиной Костю – и слабо кивнула ему.
Августа Даниловна разложила на столе инструменты, которые она принесла в деревянной коробке, достала термометр с серебристой капелькой ртути, встряхнула его и сунула Арине под мышку.
– У тебя, голубушка, хронический тонзиллит, Миндалины увеличены, Береги себя, а то можешь посадить сердце.
Арина глядела на Костю, – Ты бы прилег, – сказала она ему.
– После, Я не уморился. – невнятно пробормотал Костя.
– Ты слышишь, что я советую тебе?. – Августа Даниловна повысила голос. – Лечиться нужно. Не запускай болезнь.
Арина молча кивнула и опять обратилась к Косте:
– Присел бы...
– С доктором поговори, – с легким укором сказала ей Климиха. – С нами наговоришься.
Августа Даниловна сделала Арине укол, оставила таблетки и пояснила, когда какие пить. Арина устало смежила веки.
– ч Упадок сил, – шепотом сказала Августа Даниловна, укладывая инструменты в ячейки коробки. – К утру станет легче... Ну, молодой человек, помогите даме одеться.
– В такую темень? – пыталась вразумить ее Климиха. – Времечко-то глухое, простудное... Побудьте у нас.
Чаю попьете, на печи погреетесь. Я вам одеяло постелю.
– Спасибо. Мне нужно идти.
– Тогда и я с вами, – сказал Костя.
Они вышли во двор, – Не провожайте меня, – обернулась к нему Августа Даниловна. – Дождь перестал. Теперь хорошо. А в злых духов я давно не верю. Потихоньку доберусь. А вы оставайтесь. Больная нуждается в вашем присутствии.
Побудьте с нею.
Костя простился с Августой Даниловной и вернулся в хату.
...Утром Арина почувствовала, что кто-то сидит возле нее, и проснулась. Она увидела Костю. Свесив на грудь лохматую голову, он дремал на табуретке. За окном полыхал рассвет, и Костин чуб, упавший ему на лоб, светился, как солома. В безотчетном волнении, от наступившей ясности в себе, Арина подвинулась на край постели и, опасаясь разбудить Костю, вслушалась в его дыхание.
Руки у Кости были сжаты между колен, пальцы в напряжении сцеплены. Будто он хотел произвести какое-то движение, но внезапный сон застал его в этой позе. Вдруг Костя встряхнулся от дремы, поднял голову – и взгляды их встретились.
– Хороший мой! – горячо, радостно метнулась к нему Арина, и, прежде чем он успел понять, что происходит с нею, ощутил на своей щеке прикосновение ее губ.
То был первый в его жизни поцелуй женщины...
Климиха похрапывала на печи под дерюгой. Умаялась она. Тепло крепко и надолго сморило ее, и, может быть, она уже видела свой заветный сон.
5
Откурились в огородах костры, свежо отдышалась пахота – и вот на сады тихо спустились бело-розовые облака – зацвели абрикосы. Чуть позже весело вспыхнули вишни, потом и яблони занялись дружным и спорым цветеньем. В полях сизо туманились зеленя, в лесу до ночи не умолкал хлопотливый птичий грай, в широких кронах верб бесшабашно гнездились сороки. Однажды, в один из теплых весенних дней, Арина пешком отправилась в соседнее село, чтоб поговорить там с председателем колхоза о своей работе. От хутора до села путь недолгий, и она шла не торопясь, привыкая к раздолью сызмала знакомых полей, с жадным любопытством приглядываясь к пылившим по грейдеру грузовикам. Когда-то здесь была дорога вся в рытвинах и колдобинах. Чуть поморосит – и она становилась сущим адом, не один шофер клял ее отборными словами. Теперь не то: покрытие твердое, камушек к камушку, кюветы глубокие. Машины мчались мимо Арины с бешеным гудением и свистом, обдавая пылью. Приходилось сходить в кювет. Она не вытерпела, свернула на поле так спокойнее и легче ногам.
Скоро поле кончилось, потянулся холмистый луг с разбросанными там и сям ржавыми дисками от сеялок, с боронами, колесами, снятыми с отходивших свое тракторов. Части машин заросли крапивою: семена ее, занесенные откуда-то шальным ветром, задержались и нашли тут благодатную почву. Арине стало больно за луг, прежде такой чистый, просторный, в мелкой и ласковой траве. "Богатством гордятся, – думала она, – а красоту разучились беречь. Стесняются на металлолом железки свои сдать". Она пошла медленнее, глядя под ноги, чтобы случайно не пропороть туфли о что-нибудь острое...
Переходя овраг, Арина увидела на дне его, справа от себя, черный остов паровика, со свернутой набок прокопченной, кое-где пробитой ржавчиной трубою. Далекое воспоминание возникло перед нею, и она, по пояс в прошлогоднем сухом бурьяне, стала пробираться к давно остывшей и никому не нужной машине, непривычно волнуясь.
Паровик, спущенный по откосу на дно оврага, по колеса увяз в землю, уткнувшись в бурьян лобастым передом, будто вол. Несмотря на мощное, мускулистое тело, он вызвал в Арине острую жалость к своей горячо отдышавшей жизни. Когда-то он приносил людям столько радости гудящим огнем в топке, резкими пронзительными свистками на току, хлопаньем приводных ремней. А сейчас внутри у него было темно, холодно и пусто. Там больше не клокотал огонь и не горячился пар, двигая поршни и вертя колеса. В сером бурьяне глубокого оврага паровик был давно бездыханен, мертв.
Арина заглянула в топку – оттуда пахнуло ржавчиной и маслом, застойной гнилой водой. Что-то ее испугало там, в этой темной дыре, она отшатнулась и отступила в бурьян, все еще не веря, что это был тот самый, сильный и здоровый паровик, который день и ночь гудел на колхозном току, вертя молотилку. Бывало, с девчатами и бабами, радуясь его работящему гулу, молодая и гибкая, вся в хлебной пыли, она метала с подводы теплые снопы в зев молотилки. Метала лихо и бойко, подбадривая остальных. Иногда, в короткие часы передышки, ради интереса Арина помогала деду Лобогрею, важному и с лица черному, кидать в огонь паровика пуки соломы.
Жарко вспыхивала солома в ясные погожие ночи, вспыхивала вмиг красным, с синими прожилками, сгустком, озаряя лица на току...
Жалея паровик, как живое, близкое существо, Арина побыстрее выбралась из бурьяна, оторвала приставшие к чулкам репьи и, не оглядываясь, поднялась наверх. Отсюда уже как на ладони виднелось село: белые дома в садах, красная водонапорная башня, крытая шифером, несколько новых двухэтажных зданий в центре. Арина старалась не думать о паровике, но мысли все время возвращались к его черному остову, как будто рядом с ним остыло, умерло и что-то Дорогое, близкое ее сердцу.
И эта навязчивая мысль не отстала от Арины до той поры, пока ее не сменила другая, тоже не очень веселая, скорее даже горькая.
Паровик, овраг... На том самом месте, где она только что шла, однажды летним вечером встретил ее колхозный бригадир Прокофий Прокофьевич Супрун. Он давно бросал на нее косые взгляды, при случае намекал ей на чтото загадочное, тайное. А она смеялась и отделывалась шутками, потому что ей, красивой и юной, невдомек было, чего хочет Прокофий Прокофьевич, человек с виду серьезный, женатый. Иногда бабы, остерегая Арину, говорили: "Ты, девка, осторожней с Прокофьичем, не шути с им. Чего-то он смотрит на тебя, Остепенился бы, у самого-то дочь невеста".
Арина слетела с откоса в овраг, хотела подниматься на противоположную сторону и остолбенела: наверху у тропы сидел на своем гнедом жеребце Прокофий Прокофьевич, шурша синим плащом и как-то по-особому, нехорошо глядя на нее.
Инстинктивно она чуть было не кинулась в бурьян, чтобы спрятаться, но Прокофий Прокофьевич опередил ее.
– Ступай, красавица, сюда. Ступай, – ласково прохрипел он и слез с жеребца.
И она пошла на этот голос, вся отчего-то сжавшись, с гулко заколотившимся сердцем. Прокофий Прокофьевич ждал. Его широкое лицо с щеточкой рыжих усов под отвисшим мясистым носом невыносимо рдело перед ее глазами. В овраге было сумеречно, душно от неостывших трав. Последние лучи солнца угасали на листьях орешника.
– Иди, иди, – неслось сверху. – Я не съем тебя.
– Посторонитесь, – прошептала Арина, застыв возле Прокофия Прокофьевича.
Тот уступил тропу, но лишь на полшага, а когда она попыталась проскользнуть мимо, легонько, но властно дотронулся до ее плеча, попросил сорвавшимся голосом:
– Куда спешишь, Ирка? Побудь... поговорим.
– О чем?
– О разном... Мало ли о чем. – Он опять тронул ее за плечо, теперь уже больно, с вызовом.
– Пустите! Я мамке скажу!
– Ирка, чего ты? Постой, – задыхаясь, Прокофий Прокофьевич расставил перед нею свои темные руки (правая была трехпалая и страшная), впился в нее сверлящим взглядом. – Посидим, тут... на бугорке. А то я осерчаю. Смотри!
От испуга и омерзения Арина обеими руками толкнула бригадира в кусты терновника, тот упал и стал барахтаться в них, сопя и обдирая руки. А она уже мчалась во весь дух по клеверному полю, мчалась, не чуя под собою ног, к дороге, где пылила в сумерках какая-то подвода.
– Шалава! – несся вдогонку хрип из кустов. – С ней про дело толкуешь, а она цапаться. Ну погодь, я те покажу, на чем орехи растут. Я те покажу! Вы у меня получите соломы на крышу!
У хутора Арина обернулась назад, в пустоту поля, прислушалась к тишине и поняла, что напрасно так долго бежала – Супрун и не думал гнаться за нею. Она села на землю, поджала под себя ноги и, полнясь невысказанной, жгучей обидою, уткнула лицо в ладони. И так плакала – тихо, почти без голоса – до ночи, пока не остыла земля. Арина почувствовала легкий озноб в теле, встала, вытерла насухо лицо и пошла домой, странно успокоившаяся, гордая... Все решено: она уедет из хутора, завербуется куда-нибудь. В колхозе, думала Арина, есть злые, недобрые люди; часто они обижали ее мать, хотя мать ничего дурного им не делала. Зачем? Разве они не могут жить красиво, с вечным добром и радостью в сердце? Но свет огромен, и там, в далеких краях, наверное, живут иные люди – люди с чистой совестью. Они поймут и полюбят ее. А мать? Как она будет жить одна? Но пусть, лучше скука, чем угрозы Супруна. Это он все из-за нее на мать кипит, теперь Арина сама убедилась.
На другой день Арина отправилась с матерью полоть кукурузу на колхозную делянку. День был ясный, с ласковым свежим ветерком, а вокруг зеленели поля, и над ними в прозрачном воздухе пестро мелькали бабочки.
Мысли о вчерашнем как-то улетучились сами собой. Арина сняла туфли, пошла босиком по мягкой пылн, с удовольствием ощущая ее тепло. У Волчьих ворот – двух неуклюжих бугров, похожих на прилегших верблюдов, неожиданно показался Игнат, высокий, смуглый, с копною смоляных волос. Игнат, чуть ссутулившись, тащил в хутор тачку с ольховым хворостом. В глубокой пыли колеса вращались медленно, давно не мазанная ось сухо, с потрескиванием взвизгивала.
Мать пошла дальше не задерживаясь, Арина, поравнявшись с Игнатом, остановилась.
– Тяжело? – с участием спросила она, отчего-то краснея и стыдливо пряча от него глаза. – Давай помогу!
– Сам как-нибудь дотяну, – сказал Игнат.
– А где ты хворост рубил?
– В Кошачьей балке. Помнишь, в апреле мы ломали там черемуху?
– Я принесла тогда вот такую охапку! – радостно воскликнула Арина и развела руки, показывая, сколько наломала она белой черемухи. – А зачем тебе столько хвороста?
– Плетень надо городить.
– Вези быстрее, а то объездчик перестренет, – Арина в беспокойстве оглянулась по сторонам. – Топор отберет.
– А я его в лесу сховал. Такого топора ни у кого нету. Острый, как огонь.
Игнат поудобнее взялся за деревянную ручку, стронул тачку.
– Завтра воскресенье. Пойдем на Шахан за ягодами! – счастливым голосом вслед ему крикнула Арина.
– Ага, – не оглядываясь, мотнул головой Игнат.
В кювете жарко рдели головки красной колючки.
Арина срубила ее одним взмахом тяпки, весело подкинула в воздух, со всех ног сорвалась с места и летела без передышки, пока не настигла мать.
В воскресенье Игнат тайком уехал из хутора, прогулка за ягодами не удалась. Встречая ее на полевом стане, худенькую, затаившуюся в себе, Супрун недобро ухмылялся...
В то лето уехала она из Сторожевого. И сейчас, шагая в село и с болью вспоминая ту босую девчушку в ситцевом платье, онемевшую от страха, Арина неожиданно для себя захотела увидеть Супруна, не для того, чтобы высказать ему все, что она испытывала против него, – нет. Ей почему-то надо было взглянуть ему в глаза, узнать, что в них осталось там и таится, как он думает в старости о том своем поступке у оврага? Арина не отдавала себе отчета, зачем ей ворошить прошлое, это уже все равно что вызывать смутные тени умерших, но таково было желание, так хотела и требовала ее память С мыслью о Супруне она и подошла к двухэтажному с белыми колоннами дворцу, что стоял на месте старой конторы. Арина спросила у одной женщины, как попасть к председателю, та показала на угловое окно верхнего этажа. Оказавшись в просторном вестибюле, Арина поднялась наверх по широкой каменной лестнице и, отыскав кабинет с выразительной табличкой на двери, вошла в него. Напротив нее, спиною к окну, сидел за длинным столом молодой мужчина лет двадцати пяти с ромбиком на черном, аккуратно выглаженном пиджаке, в белой рубашке и в галстуке. Он оторвался от бумаг, предложил ей стул и, когда она, отчего-то слегка теряясь и робея, села, произнес с мягкой улыбкой:
– Слушаю вас.
Арине говорили, что председателя зовут Сергеем Ивановичем, большего о нем она узнать еще не успела.
– В колхоз примете? – пересиливая необъяснимую внутреннюю неловкость, сразу спросила Арина.
Председатель, слегка озадаченный ее неожиданным вопросом, помедлил с ответом, постучал карандашом по столу.
– А вы, простите, кто? – наконец поинтересовался Сергей Иванович.
Арина улыбнулась:
– Климовых знаете?
– Климовых? Вы не родня тетке Климихе?
– Родня, – сказала Арина. – Это матушка моя.
Скоро, сидя друг против друга, они беседовали, словно старые знакомые.
– Такие женщины весь колхоз на своих плечах удержали, – в раздумье говорил Сергей Иванович. – Помню, я еще уговаривал вашу мать свет в хату провести. Уперлась – и ни в какую! Коптилка, говорит, сподручнее.
Как-то ушла она в поле свеклу чистить, я подметил и послал электрика. Возвращается она с работы, смотрит: а в хате электрическая лампочка. Горит! Вот так и приучили ее к цивилизации. Да... – Сергей Иванович помальчишески почесал в затылке. – А на собрание ее и арканом не затянешь. Однажды в Доме культуры мы чествовали ветеранов труда. Все знатные старики прибыли, одна тетка Климиха не явилась. Послали за ней легковушку, думали с комфортом привезти – наотрез отказалась. "Нечего, говорит, нас на видное место перед всем народом выставлять, мы, мол, такого почета не заслужили, срамота одна. Пускай начальство сидит, оно поумнее да и поважнее нас". Сергей Иванович, заблестев синими глазами, от души рассмеялся. – Вот видите, какая она у вас!
Собеседник он был чуткий, простой, вызывал к себе расположение своей искренностью, живым умом. С первых минут Арина прониклась к нему уважением и разговаривала с ним, как с близким и давним другом. Разговаривала, а в глубине души как-то не верилось, что это председатель крупного колхоза, известный в районе руководитель, которому подчинены судьбы многих людей.
В ее сознании с детства утвердился иной образ председателя, который был явной противоположностью Сергею Ивановичу. Грубый, властный, самоуверенный и не терпящий возражений, тот первым никогда не здоровался с колхозниками, а, разговаривая с ними, все куда-то косился, будто давал понять, что делает им снисхождение уже тем, что позволяет обращаться к нему.
– А я на Севере жила, и, бывало, как задумаюсь, что же там с матушкой, – хоть в петлю лезь, – сказала Арина. – Невмоготу стало, махнула на все рукой и вернулась.
– Долго вы собирались, – заметил Сергей Иванович.
– Стыдно было. Да и не хотелось ехать сюда.
– Почему?
– Да так, – помялась Арина. – Словами не скажешь. Не хотелось – и все.
– Но главное, что вы теперь дома и хотите обживаться. Работать где собираетесь?
– Пошлите меня на Сторожевскую ферму. Марея говорит, у них не хватает доярок.
– Согласен, – Сергей Иванович с удовлетворением расправил ладонью завернувшиеся уголки на листке настольного календаря и что-то записал в него. Спохватился, поднимая на нее синие глаза: – Простите, а как вас зовут? Говорим много, а познакомиться как следует еще не догадались.
– Арина Филипповна.
– У вас взгляд свежий, скажите: перемены заметны?
– Я уж теперь и не узнаю многого, как на новом месте.
– Да, Арина Филипповна, – оживился председатель, – в деревне нынче дела идут на лад. И люди преобразились. А еще лет через десять наш колхоз и не узнать будет. Взгляните сюда. – Он указал рукой на макет генеральной застройки села, висевший на стене. На черной доске белели игрушечные дома и дворцы, сине поблескивало крохотное зеркальце плавательного бассейна, зеленела круглая чаша стадиона с футбольным полем и рядами скамеек для зрителей; на одной окраине села предполагался парк и детский сад, на другой – животноводческие типовые постройки, сырзавод, мельница – целый производственный комплекс. – И все это поднимется на нашей земле. Представляете? Мы сейчас такую работу ведем – дух захватывает, – с гордостью, но без похвальбы рассказывал Сергей Иванович. – Правда, толковых специалистов еще не хватает. Да и рабочих рук маловато. Но это явление временное. Так сказать, трудности переходного возраста.
– А про хутор забыли, – с легким укором сказала Арина. – Даже школа и та стоит как неприкаянная. Хоть бы крыльцо отремонтировали.
– Сторожевой запланировано снести. Как неперспективный населенный пункт. Поэтому там и стоят многие хаты под соломой: люди перестали строиться. Ваш хутор в колхозе теперь как бельмо на глазу.
– Куда ж нам деваться?
– Переселитесь в село, поближе к конторе. Здесь мы строим дома для сторожевцев. Газ, вода, отопление – все будет, как в городе. Не волнуйтесь.
– Жалко...
– Чего жалко?
– Хутор.
– Что поделаешь, Арина Филипповна! – Сергей Иванович, будто виноватый, глядел куда-то мимо нее. – Тут знаете какие страсти кипели, пока люди согласились на переселение. И мне хутор дорог: память о предках, их могилы. Тяжело... И все же нужно смотреть в будущее.
– Без сердца и впереди ничего не увидишь.
Сергей Иванович не нашелся что ответить на ее слова, с некоторым смущением сказал:
– Время, Арина Филипповна, нам диктует. Оно наш высший судья.
– А я думала: построюсь в Сторожевом, по-новому жить стану.
– Зачем строиться? Мы вам в типовом доме квартиру дадим, только работайте в колхозе.
– Надоело в квартирах. Стандарт, одно не отличишь от другого... Вы уж извините, Сергей Иванович, но мне самой хочется дом построить. Пусть маленький, но такой, как я хочу. Можно?
Сергей Иванович окинул Арину понимающим взглядом проницательных глаз, привычно постучал карандашом.
– Думаю, разрешат, если хорошенько попросить.
Я поговорю с председателем сельсовета. А начнете строиться, почаще обращайтесь в правление. Не стесняйтесь.
Колхоз у нас не из бедных, поможем, чем нужно.
– Спасибо, – поднимаясь, поблагодарила его Арина.
Она взялась за дверную ручку, чтобы уйти, но в последнюю минуту вспомнила о Супруне и обернулась к председателю:
– Сергей Иванович, а вы случайно не знаете Прокофия Прокофьевича Супруна?
– Бывшего бригадира? Чем это он вас заинтересовал?
– Так... По старой памяти вспомнила.
– На пенсии Прокофий Прокофьевич. Старик уже, а на вид еще бодрый... Сергей Иванович помолчал как бы в неловком затруднении и уже решительнее добавил: – Мне Прокофий Прокофьевич родной дядя. Но честно признаться, его я недолюбливаю: уж больно о себе печется. И то ему дай, и это. При всяком случае на родственные отношения намекает. А у меня родственников полколхоза, так что ж, я поважать их должен?!.. Откажешь, сейчас же ломится в амбицию: я, мол, горбом колхоз создавал, я фигура заслуженная! С законами, как с пугалом, носится, дерет глотку за каждый пуд муки, а у самого потолок гнется от старой пшеницы. Нет уж, Арина Филипповна, такие заслуженные люди не по нутру мне. Душа к ним не лежит.
– Спасибо! – в порыве доброго и глубокого чувства произнесла Арина и опустила глаза, боясь, что не выдержит и заголосит при Сергее Ивановиче. Усилием воли она сдержала себя.
– За что вы благодарите меня? – не понял он.
– За все... за все! – дрогнувшим голосом ответила Арина, быстро вышла из кабинета и сбежала вниз по лестнице.
День солнечный, ветреный. Дуло прямо в лицо. И шла она с глазами, полными слез, и не стеснялась прохожихслезы и от ветра выступают. У Арины начиналась новая жизнь в колхозе, которая, похоже, могла быть продолжением прежней ее жизни. А внутри, в пространстве разорванной цепи, остались, навсегда померкнув, лучшие годы ее молодости. И было грустно, горько думать о них Успокоившись на крепком весеннем ветру, нагулявшись до боли в ногах по сельским улицам, Арина сходила в кино на комедию "Максим Перепелица", насмеялась там со всеми вдоволь, а к вечеру, накупив снеди в продовольственном магазине, отправилась обратно домой.
Уже в сумерках миновала овраг, резво, как в юности, взбежала на одинокий холм на лугу – и взору ее открылся хутор в пологой седловине. Прокалывали зыбкую тьму редкие, дрожащие огоньки, у магазина колыхался столб света от фонаря, раскачиваемого порывами ветра Вот скоро и не будет на земле хутора Сторожевого. Хаты снесут, сады повырубят и выкорчуют, и на их месте заколосятся хлеба. Арина так живо представила себе эту картину, что даже остановилась, затаила дыхание всерьез испугавшись, не случилась ли уже эта беда? Нет, огни трепетали, убеждая, что хутор еще жив, что попрежнему бьется на земле его маленькое, ослабевшее сердце.
А что будет с кладбищем, где похоронен ее израненный на войне отец, где мирно спят под сиреневыми кустами Аринины дед и бабка? Спят и не подозревают, что от них уйдут потомки и все реже, реже станут они навещать могилы, пока в следующих поколениях вовсе не выветрится память о них... Пожалуй, выветрится, сровняется с землею и само кладбище – и превратится в поле.
Теперь уже ничем не помочь хутору. Поздно. "Много нас таких – не пожалели его, бросили", – думала Арина, шагая навстречу огням. И опять, как дурное наваждение, подступила к ней мысль о Супруне, а следом почти явственно возникли вкрадчивые слова: "Куда спешишь, Ирка? Побудь... поговорим". Она вздрогнула и невольно оглянулась.
Утро Арины началось на ферме. Чтобы не опоздать на дойку, она попросила у Машутки будильник, поставила его у изголовья кровати. Ровно в четыре резко, металлически затрезвонило. Арина проснулась, отчего-то засмеялась и нажала синюю кнопку, – будильник, сердито вздрогнув, угомонился. Она надела удобный суконный костюм, сунула ноги в легкие сапоги и, взяв маленький чемоданчик с выходной одеждой, духами, помадой и круглым зеркальцем, тихонько толкнула дверь в сени.
– Пошла? – спросонья отозвалась мать с печи.
– Ага, – радостно откликнулась Арина.
– Перекусила б чего-нибудь. Рано еще, успеешь.
– Побегу. Марея там небось уже выглядывает.
Ферма смутно белела под горою, до нее рукой подать.
И чем ближе подходила Арина к ней в чуткой рассветной тишине весеннего поля, тем сильнее охватывало ее волнение, будто превратилась она в ту шуструю и бойкую девчонку с двумя косицами за плечами, которая вместе с матерью бегала на дойку. Таким необыкновенным, радостно-знакомым было оно.
У дома с крутыми каменными порожками ее ждала Марея, в темном длинном халате, с ведром в руке. Марея молча кивнула ей и вошла в дом. По всему коридору необычно ярко, по-утреннему сияли электрические лампочки. На полу было натоптано, грязно, валялись окурки.
В другом конце коридора громко спорили о чем-то мужчины – видно, скотники. Марея оглянулась – как бы удостовериться, идет ли за нею Арина, и открыла дверь в третью от порога комнату.
– Красный уголок, – сказала Марея.
Рваные плакаты на стенах призывали увеличивать удои и сдавать молоко повышенной жирности. Стол был накрыт бордовой пыльной, прожженной цигарками скатертью, на ней – черные костяшки домино с белыми пятнышками, шахматная доска, залитая чернилами. В одном углу поблескивали бидоны и пустые бутылки из-под "столичной", в другом валялись ведра, лопаты, металлические щетки. На диване у окна сидел заведующий – Федор Кусачкин, в помятом бостоновом костюме, и курил, строгая охотничьим ножом палку. Арина поздоровалась с ним, Федор, продолжая строгать, важно сказал:
– Арин, Марея тебе покажет твою группу. Халата нового не нашел, бери старый.
– Неуютно у вас, – обронила Арина. – Это не красный, а грязный уголок.
Федор густо полыхал сигаретой, поморщился на свет.
– Сойдет, мы тут люди свои. К культуре не приучены.
Марея прыснула в кулак, но тут же согнала с худого лица усмешку, приняла свое обычное печальное выражение.
В юности Федору нравилась Арина. Неуклюжий, валкий и тугодум, он пытался ухаживать за нею, даже балалайку однажды купил, чтобы научиться играть страдания. Но одолеть страдания не сумел, как ни бился, – медведь ему на ухо наступил. Бренчал, мучился, и Арина смеялась над ним. Осталась с той поры на сердце у Федора рана – так, царапинка, комариный укус. Только в осенние ненастные дни, когда все вокруг до смерти надоедало Федору, он, бывало, ни с того ни с сего ссорился с женою, по нескольку суток жил на ферме. Сладко ныла и беспокоила его тогда рана – и он напевал песню собственного сочинения:
Эх, балалайка, балалайка,
Да, эх, трехструнная моя...
Вообще Федор был бы примерным семьянином, не водись за ним маленького греха: порой выпивал сверх меры. Бабы в хуторе так рассуждали: пить все пьют, но у Федора статья особая, он "Запорожца" купил себе.
А пьяница за рулем пострашнее волка в лесу. Федора уже наказывали за хмельную езду: штрафовали, талон кололи, даже с должности снять грозили. Все равно не остепенился, носится по вечерам на "Запорожце", людей пугает.
Когда же он трезвый, то строгий, рассудительный и всем видом показывает, что заведующий. Вот и при Арине напустил на себя важность. Ей это не понравилось.
– У вас, говорят, личная машина? – спросила она с намерением уколоть его.
Федор сразу не догадался, к чему она клонит, и важно уточнил:
– "Запорожец" последней марки.
– А уверяете, что некультурные... Стыдно прибедняться, Федор Матвеевич.
Федор оттолкнулся от кожаной спинки дивана, встал – большой, грузный, с ножом в руке. Хотел в ответ свою шпильку пустить, чтоб потоньше была да поострее, но в висках у него ломило со вчерашнего, да и Арину обижать не хотелось. Перекинул нож с ладони на ладонь и вдруг отточенным взмахом ловко вогнал его в пол.
– Ступайте в коровник. Пора.
Марея отдала Арине свое оцинкованное широкое ведро, себе взяла поменьше, ловко перебросила дужку через локоть, и они пошли. На дворе посветлело. Тянуло сквозным, бодрящим холодком с горы. Коровник, с навесными деревянными воротами и шиферной крышей, на которой блестела роса, стоял неподалеку от дома. Возле него в белых халатах гомонили доярки, все пожилые.
Многих Арина еще издали узнавала в лицо. Она поздоровалась, женщины ответили вразнобой, с любопытством приглядываясь к ее ладной нездешней фигуре. Тетка Наташка, острая на язык, не стерпела:
– Арин, на свадьбу вырядилась? В новом костюме-то?
– Это старый, – просто сказала Арина.
– Ох, девка, у нас тут паркетов нету.
– Набедуешься с нами, набедуешься! Подалась бы хоть в трактористки... На курсы.
Полюбовались доярки на новенькую, посочувствовали ей, словно она и вовсе хуторской не была, и гурьбою шумно ввалились в коровник. Дохнуло теплым духом; коровы подняли головы, устремили на них умные, все понимающие глаза. Заластились женщины возле своих "любимых", мелькая между коровьих боков и весело звеня ведрами, – знакомая картина. Коровник был механизированный. Корма подавались по транспортеру, навоз тоже удалялся механическим способом. Арина читала про такие коровники в газетах, но видеть их самой не приходилось.
