Текст книги "Матросская тишина"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава тринадцатая

В Смоленск приехали в десять утра. Облитые солнцем деревья привокзального скверика после дождя искрились сверкающими каплями на темно-зеленых резных листьях кленов, на разлапистых кронах немолодых лип, на пестрой, полыхающей всеми оттенками радуги, цветочной клумбе.

Еще в Москве, за день до отъезда группы, Аполлинарий Каллистратович, осененный неожиданно пришедшей в голову мыслью, дал в шесть городов Белоруссии и в Смоленск телеграммы со стереотипным текстом, написанным им под копирку: «Советский комитет ветеранов войны просит разместить в одной из гостиниц вашего города группу школьников-экскурсантов четырнадцать человек руководством Колюжного Аполлинария Каллистратовича. Надеждой на обеспечение генерал-полковник Шабанов…»

Эти телеграммы он адресовал на коммунальные отделы тех городов, через которые проходил маршрут экскурсантов.

Только в одном Минске получилась небольшая заминка: из горкомхоза телеграмму с курьером доставили в гостиницу, но кто-то из очередных дежурных администраторов не зарегистрировал ее, и она, не получив распорядительную визу ни главного администратора, ни директора, забытой осталась «лежать под сукном» у дежурной службы.

Директор гостиницы, к которому с письмом Комитета ветеранов войны и с квитанцией телеграммы в адрес Минского горкомхоза обратился Аполлинарий Каллистратович, в первую же минуту понял, что с Москвой и таким солидным учреждением, как Комитет ветеранов, шутки плохи, а когда он вызвал дежурного администратора и та принесла ему телеграмму с визой начальника отдела горкомхоза «Обеспечить», то тут же распорядился предоставить московским школьникам места из резервных полулюксовских двухкомнатных номеров с телевизором, с холодильником и импортной мягкой мебелью. По этому случаю Олег Новиков, после того как все разместились, пошутил за обедом:

– Вот так администраторы теряют премиальные, а туристы за этот урон получают полулюксовские номера!.. В природе, братцы, все уравновешено.

Сразу же с перрона вокзала Аполлинарий Каллистратович позвонил из телефонной будки в горкомхоз и, убедившись, что его телеграмма три дня назад передана в гостиницу «Смоленск», собрал группу и, как-то по-особенному возбужденный – было видно, что выходка Юрия Ротанова не выходила у него из головы, строго предупредил:

– Никаких персональных маршрутов, никаких отлучек!.. Хватит с меня одного Ротанова! А сейчас проверить свои вещи и всем – в городской автобус. В гостинице «Смоленск» места для нас забронированы.

Последними в цепочке, слегка отстав от всех, по направлению к автобусной остановке шли Валерий и Эльвира.

– Я с Бонапартом договорился. Он отпустит меня на четыре часа, якобы по его заданию. Причину он найдет. А вот ты… Что ты ему скажешь, если уж так хочешь поехать со мной?

Эльвира, склонив голову, шла молча, словно вопрос был задан не ей.

Прошедшую короткую ночь она почти не спала, долго никак не могла придумать, какую причину ей найти, чтобы отстать от экскурсии и вместе с Валерием поехать на кладбище. Наконец решила: «Скажу, что нездоровится. Болит голова…»

– Я спрашиваю тебя – что ты ему скажешь?

– Скажу, что больна… И останусь в гостинице, – спокойно, как давно решенное, сказала Эльвира. – Лишь я одна из всех нас не имею пока ни одной отлучки от группы за все двенадцать дней. Он мне поверит.

В гостинице разместились с удобствами. В номерах на двоих были телефоны, ванная и горячая вода. Все были довольны. Больше всех – Аполлинарий Каллистратович. Валерию даже показалось, что тревога за выбывшего из группы Ротанова постепенно улеглась в его душе.

После завтрака, когда вся группа собралась в холле и в ожидании экскурсовода и автобуса расселась в мягких креслах перед телевизором (повторно показывали вчерашний детективный фильм), Аполлинарий Каллистратович объявил, что автобус пришел, что экскурсовод ждет внизу и что Валерию он разрешает, как человеку, хорошо знающему Смоленск и его достопримечательности, навестить свою тетушку, которую он не видел много лет. И тут же, бросив строгий взгляд на Валерия, сказал:

– Только предупреждаю: к обеду, к пятнадцати ноль-ноль, быть в гостинице! Если у тетушки есть в предместьях Смоленска свой сад, не забудь прихватить с собой пару сеток. Сейчас внизу случайно услышал, что сады Смоленщины ломятся от яблок.

Шутка Бонапарта всем пришлась по душе. Со всех сторон в сторону Валерия полетело:

– У меня две свободные сетки.

– Возьми мой чемодан! – заикаясь, предложил подслеповатый Саша Коробков.

– Валера, если не получится с яблоками, прихвати на всю братву свежей картошки, я в этом году еще не пробовал, – пробасил из угла Олег Новиков.

– Кончайте треп, внизу нас ждут! – крикнул из коридора самый непоседливый из группы Кирилл Пустошкин.

Когда все вышли из холла, Аполлинарий Каллистратович увидел, что Эльвира как сидела в кресле у окна, так и осталась в нем сидеть неподвижно.

– А ты что?.. Тебе что, особое приглашение? – удивился Аполлинарий Каллистратович, видя, что Эльвира и не думает вставать.

– Я не могу сегодня быть с группой…

– Почему?

– Мне не здоровится. Я сейчас схожу в аптеку, а потом побуду в гостинице. Мне нужно полежать.

– У тебя, случайно, не температура?

– Нет… У меня нет температуры…

– А что же тогда у тебя? – Аполлинарий Каллистратович недоуменно развел руками, но тут же, вспомнив, что перед ним не просто член его группы, а девушка, устыдился. – Я понимаю… Конечно, у тебя даже вид нездоровый. Полежи, отдохни, а если после обеда почувствуешь себя лучше – поедем осматривать Смоленский кремль и собор. До обеда мы осмотрим город и посетим краеведческий музей. А уж назавтра, миленькая, постарайся не кукситься, поедем в дом-музей Глинки и в Гагарин. Это будет завершением нашей экскурсии.

Когда Аполлинарий Каллистратович спустился вниз, Эльвира вышла из холла и возвратилась в свой номер, соседний с номером Валерия. Позвонила ему, и он через минуту пришел к ней. В руках у него был сверток.

– Что это у тебя? – спросила Эльвира, показывая на сверток.

– Серебрянка, две кисти, замочек и два полиэтиленовых мешочка.

– Зачем это все?

– Ты что, никогда не была на кладбищах?

– Ах, да… Поняла, поняла… – словно оправдываясь, проговорила Эльвира. – А полиэтиленовые мешочки?

– По пути на кладбище заедем в карьер, где я всегда беру песок.

И снова Эльвира не сразу поняла, зачем Валерию понадобился песок.

– Песок?

– Да, да, песок, которым посыпают вокруг могилы. Пойдем, к обеду мы должны вернуться.

У подъезда гостиницы они сели в такси, и Валерий сказал уже немолодому водителю, куда их нужно везти.

– Только по пути заедем на карьер, что будет слева от дороги, захватим песку, – попросил он.

– Вас понял! – бросил шофер, и машина, послушная опытному водителю, взяла курс в сторону, где за окраиной Смоленска было старинное кладбище.

До карьера ехали молча. Эльвира раньше в Смоленске ни разу не была. Город ей сразу же показался особенным, он чем-то отличался от российских городов, в которых ей приходилось бывать. И эта особенность, скорее всего, была навеяна недавним прочтением «Войны и мира» Л. Толстого. В романе было несколько глав, события в которых развивались в Смоленске. Глядя из окна машины на старинные дома, мимо которых они проезжали, Эльвира выискивала глазами те, в которых, может быть, была штаб-квартира Наполеона или располагались штабы его маршалов. И тут же невольно подумала:

«Может быть, вот по этой самой дороге в Смоленск заходили войска Наполеона и по ней же, оборванные, голодные и больные, брели в свою Францию. По ней же в Смоленск в сорок первом входили и гитлеровские полчища. По этой дороге, по этим улицам и отступали. Господи, чего только ты не видел, старый Смоленск! Сколько крови впитала земля твоя… А вот стоишь ты, по-прежнему загадочно красивый, древний, но молодой… И почему только наши писатели не напишут книги об истории знаменитых городов? Об одном Севастополе или Ленинграде можно написать десятки томов, и будешь читать – не оторвешься».

Когда шофер подъехал к карьеру, где добывали песок, Валерий сказал, чтобы Эльвира не выходила из машины.

– Я быстренько, – бросил он шоферу, и тот понимающе кивнул.

Через несколько минут Валерий с двумя сетками, в которых были полиэтиленовые мешочки с золотисто-желтым песком, слегка запыхавшись, вернулся к машине и положил их в багажник.

– Не смоляне? – спросил водитель, когда машина вышла на дорогу, ведущую в сторону кладбища.

– Москвичи, – ответил Валерий.

– Сразу видно, – благодушно отозвался шофер.

– Это по какому же признаку?

– Вы букву «а» с оттяжкой произносите. Сибиряки, северяне и вятичи – те говорят быстро, строчат как из пулемета, а ваш говор, московский, протяжный, вроде бы с ленцой, словно вы никуда не торопитесь. Я это давно заметил. Вот только по Москве своей вы носитесь как угорелые.

– Давно в такси? – чтобы не молчать, видя, что водитель попался словоохотливый, спросил Валерий.

– Да уж, слава богу, тридцать лет.

– И все в Смоленске?

– И все в Смоленске. – И, помолчав, продолжил: – Мы, смоляне, не рыщем по белу свету за длинным рублем.

– А на целину? Тоже не ваше дело? – подковырнул Валерий.

Но таксист оказался из тех, кому палец в рот не клади. Нашелся сразу:

– Целина – это дело особое. Это не только политика, это вроде бы мирная атака. А в атаке чем дружней, тем спорней. На целину мы своих смолян провожали с оркестром, как в сорок первом нас провожали на войну.

У ворот кладбища Валерий рассчитался с таксистом, достал из багажника сетки с песком и сверточек с краской и кистями.

Сразу же, у входа на кладбище, на Валерия и Эльвиру пахнуло скорбной тишиной погоста.

Две нищенки, протянув перед собой высохшие, до черноты загорелые кисти рук за подаянием, смотрели на Валерия и Эльвиру такими глазами, что не подать Эльвира не смогла. Порывшись в сумочке, она нашла одну монету и, сопровождаемая молитвой благодарности нищенки, сунула ее в морщинистую ладонь и пошла догонять Валерия.

– Ты почему не подал им? – спросила Эльвира, поравнявшись с Валерием. – Неужели жалко? – И тут же, словно подхлестнутая чьим-то взглядом сзади, оглянулась. Вторая нищенка, та, которой Эльвира не подала милостыню, согбенная, с мертвенной тоской в выцветших глазах, смотрела на нее не то со скорбным укором, не то с обидой, Эльвира остро почувствовала, что она обидела эту маленькую несчастную старушку. «Уж лучше бы никому, чем одной», – пронеслось у нее в голове, и она взяла за руку Валерия.

– Валера, дай мне монетку.

– Зачем?

– Не могу… Как-то на душе скверно. Одной подала, а другую обошла. Будто обидела чем ее.

Валерий криво усмехнулся и достал из кармана пятнадцатикопеечную монету:

– На, успокойся.

С монетой, зажатой в ладони, Эльвира подбежала к старушке и положила в ее протянутую ладонь подаяние. Дважды перекрещенная благодарной нищенкой, она вернулась к Валерию, на лице которого блуждала насмешливая улыбка.

– Почему ты так ехидно смотришь на меня?

– Не знаю почему, но у меня, скажу тебе честно, не лежит душа ни к нищим, ни к попрошайкам. Это, наверное, после того, как я прочитал о нищих у Горького. Современные нищенки – это не то, что было в старые времена, когда они, бедные погорельцы и сироты, гонимые нуждой и голодом, ходили с сумой по деревням и просили милостыню Христа ради. Уверяю тебя, что у этих двух старушек-побирушек в черном рубище – неплохая пенсия, есть свой угол, а то и комната, и наверняка дети и внуки. Жадность погнала их побираться.

– Ты на жизнь иногда смотришь слишком литературно. Вычитал в книге – и берешь живьем за руководство. Я так не могу.

– А я могу. Правда, не из всех книг, но из мудрых книг беру. А Горький для меня – пророк и религия. Он целый университет и нравственный кодекс. Так что насчет книг и литературщины ты переборщила. На то и пишут книги, чтобы вести человека к добру и правде. А впрочем… об этом потом. Здесь не место для нашей дискуссии.

В глубину кладбища, заросшего березами и рябиной, шли молча. Слева и справа возвышались дорогие старинные памятники с резным орнаментом, рядом с ними лежали низенькие плоские стандартные плиты бетонных надгробий. Над некоторыми могилами поднимались изрядно поржавевшие кресты. Некоторые из них были повиты дешевыми венками из искусственных цветов, изготовленных из промасленной ткани. С фотографий, выполненных на фарфоровых чашах и пластинах, закрепленных на лицевых гранях многих памятников, смотрели некогда живые, а теперь ушедшие в мир иной люди. Молодые и старые… Девушки и юноши… Все они когда-то, может быть не раз в году, навещали могилы своих умерших родных и близких. А вот теперь сами, кто с улыбкой, кто с выражением грусти или земного равнодушия, смотрят с надгробий на тех, кому еще не пришел черед перешагнуть грань подлунного бытия. «Но он придет, ваш черед», – как бы говорили эти лица.

На безлюдном кладбище стояла тишина. Пока шли, навстречу им попались две старушки с веничками в руках и маленькими ведерками с водой.

Валерий уверенно вел Эльвиру сквозь печально-молчаливый строй памятников и надгробий к памятнику отца. Дорогу эту, похожую на лабиринт в московском парке, он запомнил твердо. А поэтому на вопрос Эльвиры: «Правильно ли мы идем?» – он ответил четко:

– Могилу отца я найду с завязанными глазами. Я был здесь шесть раз. А по дорожкам этим прошел, наверное, сто раз.

– А почему сто? – недоуменно спросила Эльвира, не совмещая в своем уме цифры «6» и «100».

– С Днепра носил песок, из колонки таскал воду, чтобы полить цветы, да и просто так.

И снова, погруженные в свои мысли, шли молча. Очевидно, такова атмосфера кладбища. Если в ресторанах и в кафе над столиками стоит непрерывный галдеж, сливающийся в сплошной монотонный гул, изредка прерываемый громким возгласом или смехом развеселившихся посетителей, то здесь, в лесу немых памятников и надгробий, всегда господствует тишина. Здесь люди, пришедшие на душевный поклон к навсегда ушедшим от них родным и близким, погружаются в воспоминания, связывая свою судьбу с судьбой ушедших.

Эльвира, механически следуя за Валерием, вздрогнула, когда он поставил к могильной ограде пакет с песком и остановился. Остановилась и Эльвира, глядя то на памятник, перед которым застыл Валерий, то на профиль Валерия, четко вырисовывающийся на фоне черного гранитного памятника слева.

– Мы пришли? – спросила Эльвира.

– Да, пришли, – глухо ответил Валерий, глядя на фотографию на керамической тарелке, вмонтированной в нише гранитного памятника.

Прочитав надпись на памятнике, Эльвира вгляделась в фотографию, с которой ей улыбался мужчина лет тридцати. На нем был китель военного летчика.

– Валера, ты очень походишь на отца! – взволнованно сказала Эльвира.

– Мне об этом говорит и мама.

– Такой же разлет бровей, та же линия рта…

– Давай присядем. – Валерий опустился на лавочку у соседней неогороженной могилы. – Отдохнем немного. – Он смотрел на фотографию, и Эльвире казалось, что в душе у Валерия начинается тихий исповедальный разговор с отцом, перед которым у него нет тайн. Пока он сидел, погрузившись в раздумье, Эльвира нашла у дощатого забора веник-окомелок и вытащила из сеток полиэтиленовые пакеты с песком.

– Ты чем-то расстроен? – спросила Эльвира, прочитав на лице Валерия выражение сдержанного раздражения и гнева.

– Я три раза вешал на дверцу новый замок. И все три кто-то снял. Неужели и на кладбищах воруют?

– Моя бабушка говорит, что сейчас почти везде воруют, – как бы утешая его, сказала Эльвира.

Улыбаясь наивности Эльвиры, Валерий взял окомелок, вошел в ограду и обошел вокруг памятник. Надгробная плита и земля вокруг плиты были сплошь застланы полусопревшей прошлогодней листвой.

– Сейчас бы грабельки, – сказала Эльвира, не понимая, зачем присел на корточки Валерий.

– А это что, не грабли? – Валерий протянул перед собой растопыренные пальцы. И как бы в подтверждение того, что сказал, принялся энергично сгребать прелую листву. – У меня уже опыт. Я это делаю в каждый мой приезд.

Валерий сгребал листву и складывал ее пригоршнями на фанерную дощечку, которая у него была с последнего приезда припрятана в густой траве, выросшей вокруг соседней заброшенной могилы. Когда на дощечке вырастал холмик листвы, Эльвира уносила ее к забору, где возвышалась куча хлама. Работали молча, сосредоточенно, каждый думая о своем. Эльвире было жалко Валерия, что он так рано потерял отца, что в жизни он ни разу не произнес слово «папа». Валерий думал о том, кем бы был его отец сейчас, если уже четырнадцать лет назад он был капитаном и у него был орден Красного Знамени. «Он мог бы быть полковником или даже генералом… И наверное, командовал бы полком… Да и маме было бы легче со мной, не пришлось бы работать на двух ставках. Мама говорила, что он был страстный охотник. Вот жалко, что во время пожара на даче сгорели все его фотографии. И как мама была такой неосторожной, что, уезжая в Москву, забыла выключить свет, и получилось замыкание в электросети».

– Валера, а ты твердо решил идти в авиационное училище? – спросила Эльвира.

– Твердо!

– А как на это смотрит мама?

– Мама на это смотрит правильно.

– Что значит правильно? А она не боится, что и с тобой может случиться то же самое, что случилось с твоим отцом?

– Вначале мой выбор ее пугал, а потом один умный человек, в прошлом артиллерист, с пятью рядами колодок военных наград, а короче, ее родной дядя, убедил маму, что в судьбе человека, как на войне, есть свои приметы.

– Что это за приметы?

– Старый артиллерист сказал маме, что на войне в одну и ту же воронку дважды снаряд не попадает.

– Не вижу связи. – Эльвира пока еще не догадывалась, что хочет сказать Валерий.

– Даже по закону подлости судьбе не дано распорядиться, чтобы трагедия отца повторилась точно такой же трагедией сына.

– И как мама – поверила?

– Поверила.

– И успокоилась?

– А что ей делать? Характер мой она знает. Смирилась. Правда, иногда вздыхает, когда я слушаю запись песни «Огромное небо». Но разве мало песен, над которыми не только вздыхают, но и плачут. Я вот, например, в раннем детстве сколько раз смотрел по телевидению фильм «Мальчиш-Кибальчиш» – столько раз и плакал, когда Мальчиш погибал. – Разравнивая веником речной песок, Валерий замолк. Потом, чтобы перевести разговор на другое, спросил: – А ты?.. Ты твердо решила быть филологом?

– У нас в семье это тоже традиция. Дед – профессор филолог. Мама – доцент лингвист. Ну и мне они уготовили «сей тяжкий жребий». Даже обещают помочь. Ведь сейчас без поддержки в МГУ не попадешь. Конкурс астрономический! А идут туда все, кто считает себя кандидатом в гении.

– А ты?.. Ты считаешь себя кандидатом в гении? – По лицу Валерия скользнула усмешка.

– К счастью, нет. Я просто послушная дочь своих заботливых родителей. И не жалею об этом.

Когда с могилы и надгробия была убрана прелая листва и Валерий окомелком старательно промел землю вокруг цоколя гранитного надгробия, Эльвира принялась посыпать желтым песком очищенную от мусора землю.

– Ты никогда этим не занималась? – спросил Валерий, словно боясь, что его кто-то может подслушать. Он даже огляделся по сторонам.

– Нет… В Москве в нашей семье пока еще никто не умирал. А на кладбищах, кроме Новодевичьего, я нигде не была.

– Невеселое это дело – ходить на кладбище. Но рано или поздно всем на него ходить придется.

– А ты видел на Новодевичьем кладбище памятники Зое и Александру Космодемьянским? – оживилась Эльвира.

– К сожалению, не видел.

– О!.. Так впечатляет!.. Траурные ленты, которыми увиты памятники, все облеплены комсомольскими значками. Я тоже, когда была там, сняла с кофточки свой значок и приколола его к новенькому пионерскому галстуку, который подарил Зое какой-то юный пионер. Тоже, наверное, снял с груди и положил его к подножию памятника. Приедем в Москву – обязательно сходим на Новодевичье.

За работой и разговорами время шло незаметно. Закончив с уборкой могилы, Валерий взболтал банку с краской-серебрянкой, открыл перочинным ножом крышку, достал из «дипломата» новую мягкую кисть и принялся красить ограду. Начал с тыльной стороны памятника.

– Слушай, Эля, пока я буду красить, сходи в киоск, это недалеко отсюда. Ты его видела, когда мы ехали на такси. Купи мороженое. Дико хочу пить. – Валерий полез в карман за деньгами, но его остановила Эльвира.

– Не суетись, на мороженое я наскребу. У меня в заначке кое-что осталось. – Эльвира стряхнула с ладоней песок, вытерла платком руки и, наказав, чтобы Валерий расчетливо расходовал краску (а то может не хватить), отправилась за мороженым.

Кладбищенская прохлада, настоянная на запахах цветущей липы и акаций, отступала перед зноем июльского полдня. Мимо Валерия, красившего верхнее обрамление ограды, прошли две дряхлые старушки в белых платочках. Встретившись взглядом с Валерием, перекрестили его. Та, что одета в черное и согбенная, словно угадав в Валерии кого-то из знакомых, остановилась и пристально всматривалась в его лицо, отчего Валерий смутился и поставил на землю банку с краской.

– Что-то хотите сказать, бабуся? – спросил Валерий.

– Хочу сказать, что молодец. А то ведь нынче молодежь-то наша какая? Отнесут на кладбище стариков – и дорогу туда забывают. А ты вот, вишь, какой усердный. Я тебя в позапрошлом году приметила. По могилке запомнила. Вон как за два года-то подрос. Был совсем махонький. Кто у тебя здесь лежит-то?

– Отец, бабушка, – грустно ответил Валерий.

– Ох, касатик ты мой, сиротинушка, – запричитала старушка. – Дай бог тебе в добром здоровье в люди выйти. – Старушка вздохнула, перекрестила Валерия и, оставив его смущенным и растерявшимся, пошла догонять свою спутницу.

Когда одна внутренняя сторона ограды была выкрашена, Валерий сел на скамью у соседней неогороженной могилы и, любуясь своей работой, решил передохнуть.

Он даже не заметил, как к нему с аллейки из-за спины подошли трое: женщина лет сорока пяти и с ней двое молодых людей. Одному, высокому с каштановой копной вьющихся волос, было лет двадцать пять. Во всей его широкогрудой атлетической фигуре чувствовалась огромная физическая сила. Белая тенниска с короткими рукавами плотно облегала его мускулистый торс, отчетливо вырисовывая бугры и волны мышц. «Вот с такого можно лепить фигуру атланта», – подумал. Валерий, окинув с ног до головы незнакомца. Второй юноша, лицом и статью очень похожий на первого, был чуть ниже ростом и тоньше. По виду ему было лет восемнадцать – двадцать. На лицах всех троих застыло выражение крайнего удивления и растерянности.

Высокий, в белой тенниске с короткими рукавами, подошел к скамейке, на которой сидел Валерий.

– А ну, встань! – резко бросил мужчина.

Валерий встал и никак не мог понять, по какому праву незнакомец так кричит на него, да еще командует.

– Что ты здесь делаешь? – был следующий вопрос незнакомца, произнесенный все тем же тоном затаенного гнева.

– Я?.. – растерянно проговорил Валерий и отступил на шаг. – Я крашу ограду могилы.

– Ограду чьей могилы?

– Моего отца… – Глаза Валерия были широко раскрыты, он перевел взгляд с незнакомца-богатыря на женщину, словно ища у нее поддержки.

– Отца?!.. Твоего отца?!.. – Мужчина желчно улыбнулся. Он повернулся к женщине, щеки которой обдала волка болезненной бледности. – Мама, ты слышишь, что он говорит? Он красит ограду могилы своего отца.

И вдруг в душе Валерия, словно из каких-то ранее непочатых глубин, могучим потоком прорвалась сила, которая заставила его по-новому оценить сложившуюся обстановку. «Хулиганы!..» – мелькнула догадка.

– Да!.. Моего отца!.. Военного летчика-испытателя Воронцова Николая Александровича, трагически погибшего, когда мне было два года. А впрочем… – Дрожащей рукой, в которой он держал кисть, Валерий показал на надпись на полированной грани памятника. – Читайте!.. Там все написано! И я прошу вас оставить меня в покое! Я крашу ограду могилы отца. Что вы ко мне привязались?

Кулаки старшего, в белой тенниске, висели как тяжелые гири. В его улыбке-оскале Валерий прочитал что-то недоброе, нехорошее. Слова с его губ срывались как свинцовые слитки.

– Слушай, парень, это не ты, случайно, вот уже лет шесть ухаживаешь за могилой, красишь ограду, вешаешь на дверцу замочки? – спросил мужчина в белой тенниске, время от времени бросая взгляд на женщину, стоявшую в отдалении и не спускающую настороженного взгляда с Валерия.

– Я!.. А что?.. Какое ваше дело, что я ухаживаю за могилой отца и крашу ограду?! – Губы Валерия тряслись. – Вы что, уж не кладбищенские ли гангстеры, что срывают с могильных дверок замки?! – вырвалось у него.

– Ах, даже так?!.. – Глаза богатыря в белой тенниске сузились, крылья его ноздрей до белизны напряглись. – Ты хочешь знать, кто эти гангстеры, что срывают с дверцы замки?!

– Да!.. Я не знаю, кто вы, – резко бросил Валерий.

– Так вот знай, молодой человек, мы, – он рукой показал на женщину и юношу, который, судя по лицу, был настолько растерян, что пока не решался вымолвить слова. – Мы – сыновья погибшего летчика Воронцова. А это… – Он перевел взгляд на женщину. – Это наша мать, вдова погибшего летчика Воронцова. А вот кто ты – это мы еще посмотрим.

Валерий отступил на шаг, взгляд его упал на фотографию на памятнике. Улыбка отца лилась на него спасительной силой. Он пристально посмотрел на мужчину в белой тенниске. И вдруг… Ему даже стало страшно, он почувствовал, как под ногами его закачалась земля. Взгляд его заметался с лица мужчины в белой рубашке на фотографию и обратно. Видя, что Валерий ищет и находит сходство человека, стоявшего перед ним, с фотографией на памятнике, мужчина в белой тенниске прошел в ограду, стал рядом с памятником и, кривя рот в желчной улыбке, вызывающе проговорил, глядя в глаза Валерию:

– Теперь ты видишь, что за гангстеры стоят перед тобой?

И снова взгляд Валерия заметался с фотографии на лицо мужчины в белой тенниске. В голове черной волной накатилась мысль: «Уж не сон ли это?..» Но это была явь. К Валерию подошла женщина и тихо сказала:

– Давайте присядем, молодой человек. Вон там, в сторонке… Здесь получилось явное недоразумение. А вы, детки, оставьте нас. – Она посмотрела на старшего, взяла Валерия за локоть и, как ребенка, повела в сторону глухой аллеи, где метрах в тридцати стояла скамья. – Вы не волнуйтесь. Здесь получилась какая-то неувязка. Скажите, вы смолянин?

– Нет, я москвич, – настороженно проговорил Валерий.

– И родились в Москве?

– Да, в Москве.

– Сколько вам лет?

– Шестнадцать… В августе будет семнадцать.

Словно что-то подсчитывая в уме, женщина на минуту умолкла, потом пристально посмотрела на Валерия.

– Значит, в августе? Какого числа?

– Восемнадцатого.

Дойдя до скамьи, женщина жестом пригласила Валерия сесть. Они сели.

– Кто вам сказал, что это могила вашего отца? – тихо спросила женщина, и по лицу ее было видно, что она глубоко взволнована.

– Моя мама.

– Когда она вам об этом сказала?

– Когда мне было четыре года…

Женщина помолчала, и было видно, что она чем-то хотела помочь незнакомому молодому человеку, который очутился в таком нелепом и сложном положении.

– Так вот, послушайте меня, молодой человек. Этот военный летчик по фамилии Воронцов, – она кивнула головой в сторону памятника, – мой муж. Он погиб во время авиакатастрофы. Дата гибели, как видите, отмечена на памятнике. А они… – Женщина рукой показала на мужчину в белой тенниске и юношу. Они о чем-то переговаривались у памятника. – Это родные сыновья летчика Воронцова и мои сыновья. Вы не обижайтесь, но нам всем было неприятно знать, что кто-то чужой, совершенно посторонний человек тайно ухаживает за могилой моего мужа и отца моих сыновей. Вам сейчас, может быть, всего этого не понять, вы еще очень молоды, и потом… вся правда вам открылась только сейчас, но когда-нибудь вы все поймете. Должна вам сказать, что в год вашего рождения и два года, предшествующие вашему рождению, военный летчик Воронцов служил безвыездно в Германии. После загранкомандировки в Москве он впервые был тогда, когда вам было уже два года, да и то проездом. Ваша мать в Германии тоже, очевидно, не могла быть в год вашего рождения, и они совершенно незнакомы… Так что уж вы объяснитесь по душам с вашей матерью и узнайте, для чего она все это придумала. Может быть, она вам все объяснит. И очень прошу вас – не ездите больше на могилу совершенно чужого для вас человека. Мне, вдове покойного, и его сыновьям это очень неприятно.

Ребенок плачет, когда у него отобрали игрушку. Но стоит вернуть ему игрушку и сказать при этом утешительные слова, как он тут же замолкает и испытывает при этом радость возврата утраченного. Взрослый человек, теряя близкого, родного человека или друга, тоже плачет. Плачет по двум причинам: он потерял дорогого человека и еще потому, что этого человека никакие силы, никакое чудо ему уже не вернут. Все, что за какие-то несколько минут узнал Валерий, было для него неожиданным тяжелым ударом, при котором из-под ног его вырвалась земля и он вроде бы повис в невесомости.

– Как же так?.. – захлебываясь словами, проговорил Валерий. – Ведь был же у меня отец… Ведь не могло быть так, что у меня не было отца…

– Обо всем этом вы можете узнать только у матери. Вы успокойтесь, молодой человек, но скрывать от вас то, что я вам только что сказала, я просто не имела права. А на моего старшего сына не сердитесь, если он наговорил вам резкостей. Он очень любил своего отца. Он свято хранит о нем память, а всякое грубое прикосновение постороннего человека к этой памяти неприятно. Пожалуй, я вам сказала все. Напрасно вам ваша мама не подыскала заброшенную могилу где-нибудь на одном из московских кладбищ. Могло бы не получиться столь печального для вас открытия. А свою краску и кисти, пожалуйста, заберите. Мы ее покрасим сами. Я сказала все.

Валерий встал и заплетающейся походкой подошел к памятнику. Слезы застилали его глаза, его душили рыдания. Сыновья погибшего летчика, притихшие, с лицами, словно они только что совершили что-то жестокое и гадкое, виновато смотрели на плачущего Валерия и готовы были в эту минуту извиниться за свою грубость, причинившую боль совершенно незнакомому человеку, но слезы и рыдания, идущие из глубины юношеской души, как бы парализовали их, и они не знали, что нужно сказать плачущему, чтобы утешить его.

Старший брат, тот, что был в белой тенниске с короткими рукавами, наконец нашел эти слова утешения:

– Простите… Я не хотел вас обидеть. Уж так получилось.

Глотая слезы, Валерий повернулся к говорившему и посмотрел на него глазами, в которых колыхалось такое горе, такие мука и кротость, что тот даже отступил.

– Как бы я хотел… быть вашим младшим братом… – Валерий повернулся к фотографии на памятнике, с которой улыбался военный летчик, и еле слышно произнес: – Я буду к тебе приходить… Буду!.. – Слова, перехваченные глухими рыданиями, прозвучали как клятва и как мольба.