Текст книги "Война (Книга 2)"

Автор книги: Иван Стаднюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

– Никаких секретов! – Чумаков рассказал полковому комиссару все как есть.

Жилов помрачнел:

– С приказами командующего фронтом не шутят!

– А кто собирается шутить? Приказ будет выполнен. – Федор Ксенофонтович оглянулся на лес, где отдыхали командиры и политработники. Как твой Иванюта сказал? "Появились немецкие танки, а младший политрук спешит в тыл?.." В его словах великая правда. Она касается и генералов...

История уже не раз видела и запечатлевала в своей памяти, как алчные завоеватели, пытаясь скорее проникнуть к сердцу России – Москве, избирали одни и те же дороги, пролегшие севернее Полесья, через Минск, Смоленск, Вязьму. И гитлеровский генеральный штаб, разрабатывая захватнический план "Барбаросса", оказался верным этой исторической традиции. Уже в первых числах июля 1941 года немецкое командование, достигнув определенных оперативных успехов в приграничных сражениях и полагая, что основные силы Красной Армии на центральном направлении разгромлены, нацелило на Смоленск свои танковые группы, объединенные для удобства управления в 4-ю танковую армию под командованием фельдмаршала фон Клюге. Гитлеровцы были уверены, что на подступах к Смоленску они уничтожат оставшиеся соединения Красной Армии, прикрывавшие московское направление, и беспрепятственно устремятся к столице СССР.

Это были дни, когда советское военное руководство, проанализировав тяжкие события первых двух недель войны и вскрыв стратегические замыслы немецкого генерального штаба, спешно подтягивало на угрожающие направления армии резерва Ставки.

Маршал Тимошенко, приняв командование Западным фронтом, простершимся от Идрицы на севере до Речицы на юге, вместе со своим штабом и под руководством Ставки Главного командования напрягал усилия для стабилизации линии обороны за счет выдвигавшихся на запад шести армий резерва и отходивших со стороны Бобруйска весьма ослабленных соединений 4-й армии. В этих целях в полосе фронта были предприняты контрудары двумя механизированными корпусами, имевшими в своем составе около 700 танков, и еще несколькими крупными соединениями.

И случилось так, что, когда немцы, перегруппировав силы, возобновили решительное наступление в сторону Смоленска, внезапно грянули встречные удары на лепельском, борисовском и бобруйском направлениях. Это явилось для врага невероятным и неожиданным: в его войсках началась суматоха.

Немецкое командование, почувствовав мощь атак двух мехкорпусов армии генерала Курочкина, спешно устремило для парализации их действий основные силы своего 2-го воздушного флота, несколько танковых дивизий и выбросило в район танкового сражения крупный воздушный десант.

За четверо суток упорных боев советским частям удалось перемолоть много живой силы и техники врага и отбросить захватчиков на несколько десятков километров.

Наступательные действия механизированных и стрелковых корпусов Западного фронта продолжались до 9 июля. Нанеся немцам тяжелые потери, наши соединения совместно с частями, которые пробивались из вражеского тыла, нарушили расчеты и планы захватчиков, не позволив им в намеченное время выйти в район Витебска и к Днепру у Орши.

На второй день, 10 июля 1941 года, началось историческое Смоленское сражение – на кратчайших путях из Белоруссии к Москве. В этой битве, как потом станет ясно, советские войска остановили самую сильную вражескую группу армий "Центр". Почти на два месяца противник вынужден был перейти к обороне на главном стратегическом направлении – впервые в ходе второй мировой войны. Именно Смоленское сражение положило начало крушению гитлеровского плана "молниеносной войны" против СССР.

28

"Ну зачем я это сделал?.. Не надо было, не надо!.. Ах, дьявол меня побери!" – мысленно сокрушался Владимир Глинский, сидя у окна вагона, битком набитого ранеными. Стояла душная ночь, окно было открыто, и в него вместе с ветром врывались запахи спелых хлебов. Санитарный поезд шел в Москву.

Досадовал Глинский по той причине, что оставил для руководства абверкоманды при 4-й германской армии отчет о своих действиях, своем положении и местопребывании, а через час был тяжело ранен – осколок мины раздробил ему кисть левой руки. И теперь метался в тревоге: пришлют кого-нибудь на связь с ним, а его уже нет, да и не дай бог, вдруг связной попадется чекистам...

В вагоне было темно. Только временами вспыхивали электрические фонарики в руках санитаров, когда они появлялись по зову раненых или проносились в проходе по каким-то своим делам. Глинский старался не вслушиваться в стоны, в горячечный бред искалеченных людей, в неумолчный крик обгоревшего танкиста в конце вагона. Он бережно нянчил свою забинтованную руку, ощущая ее как сгусток чего-то горячего, тяжелого и чужого. Не успела зарасти пулевая рана на ноге, как поймал рукой осколок. Ранили Глинского под Борисовом, когда части сводной оперативной группы генерала Чумакова на четвертый день боев получили приказ пробиваться из окружения. Глинскому поручили заминировать мост через речку Можа. Из-под моста Глинский уходил последним, засунув между брусками тола пакет с надписью по-немецки: "Внимание! Очень важно! Передать в штаб 4-й армии" и перерезав электрические провода. Мост остался невзорванным по таинственной для большевиков причине, выяснить которую, после того как по нему проскочили немецкие танки, никто уже не мог. Будут немецкие саперы убирать из-под моста взрывчатку, наткнутся на пакет... А ранен был, когда перебегал дорогу, чтобы успеть взобраться на броню танка, в который полковник Карпухин погрузил свое штабное хозяйство. Надо было переждать обстрел в окопе, а он, боясь отстать, побежал...

В числе разных важных сведений, переданных руководству абверкоманды, была почти дословная запись разговора Чумакова и Карпухина по радио и телефонного разговора между Карпухиным и командующим армией Ташутиным. Пользуясь тем, что "майор Птицын" числился начальником саперного наряда при штабе, Глинский зашел в палатку полковника Карпухина, чтобы тот указал на карте место очередного промежуточного командного наблюдательного пункта. Случилось это на второй день боев, на территории, отбитой у немцев. Генерал Чумаков, вызвав Карпухина по радио, приказал ему немедленно связаться с генерал-лейтенантом Ташутиным и передать то, что он будет говорить... И начался этот диалог.

"Танки, которые прорвались в наш тыл по лесной просеке, действительно принадлежат сорок седьмому моторизованному корпусу немцев, – докладывал Чумаков, а Карпухин слово в слово повторял все в телефонную трубку. Силами артиллерии Москалева танки остановлены. Подбито и сожжено пятьдесят шесть машин! При контратаке нашим танковым батальоном уничтожено две пушечные и три минометные батареи, разбиты тягачи и грузовики. Противник понес большие потери в живой силе".

Далее Чумаков сообщал то, ради чего был затеян этот разговор при посредничестве Карпухина.

"После выхода танкового батальона из контратаки он подвергся нападению средних немецких танков. Завязалась пушечная дуэль. А затем произошло непонятное: немцы неожиданно прекратили боевые действия и, свернувшись в колонну, двинулись под прикрытием танков в обратный путь. Начавшаяся бомбежка тоже вдруг прекратилась, и самолеты ушли на север. Сейчас артиллеристы Москалева ведут сосредоточенный огонь по удаляющейся колонне".

Что все это могло значить, Чумаков, конечно, догадывался, но не мог не предупредить командарма, что скопище немецких танков появится в каком-то другом месте...

"Догадки твои правильны, – ответил Чумакову генерал Ташутин через Карпухина. – Припекло немцев на лепельском направлении, вот и мечутся... Продолжайте наступление!.."

Еще два дня после этого наступала группа генерала Чумакова, но пробиться к Борисову все-таки не смогла.

Неприятно вспоминать обо всем этом Владимиру Глинскому, потому что с воспоминаниями будто возвращался постыдный страх, перенесенный им во время прорыва из замкнутого немцами кольца, когда по пробитому советскими танками узкому коридору с флангов гвоздили десятки немецких минометов, а потом еще навалились "юнкерсы". Страшился Глинский не самой смерти, хотя и ее тоже боялся; ужасала мысль о том, что падет в чужом обличье и будет похоронен в одной яме с людьми, против которых восстал с оружием, а там, в абвере, его занесут в тайный список как неведомо куда исчезнувшего, не оправдавшего доверия и нарушившего клятву... А если уж не кривить душой ни перед богом, ни перед собой и не прислушиваться к голосу, который иногда пробуждался в его душе, то все гораздо проще: Владимир Глинский не хотел умирать на пути возвращения в свою колыбель, уходить в небытие в преддверии освобождения России от большевизма, не желал, чтобы перенесенные им страдания и лишения не были отплачены светлыми днями, наполненными радостью, счастьем и деяниями во благо вновь обретенной родины.

И еще было что-то необъяснимое в его поступках. Когда прошло горячечное состояние, вызванное ранением, и когда понял, что если отстанет от красных и немецкие врачи даже сохранят ему раздробленную осколком руку, то все равно он уже не солдат секретной армии особого назначения, а горемыка на гитлеровских задворках, без места в жизни и без будущего. Правда, когда он сидел на броне советского танка, его сердце пронзил коварным вопросом тот скрытый в нем человечек, который не терпел неясностей: "Разве мало будет дел для графа Глинского, пусть инвалида, в освобожденной от большевизма России?.." Нет, у него почему-то исчезло желание прислушиваться к таким вопросам, вдумываться в них и отвечать... Если в канун вторжения немцев на просторы Советского Союза его воображение в пастельных тонах рисовало картины с хрустальными дворцами и райскими кущами, уготованными судьбой для него, графа Глинского, смертельно уставшего от печальной и нищенской жизни на чужой земле, то сейчас какая-то гипнотическая сила усмирила его фантазию, а его мысли, прежде такие стремительные и дерзкие, почему-то начали все чаще сбиваться в бесформенный комок, который надо раздергивать, распутывать, но тогда он обязательно откроет что-то для себя нежелательное, какую-то постыдную, укоряющую тайну, распознает что-то новое в этом враждебном и ненавистном мире, в этих доверчивых людях, принявших его за своего, за некоего "майора Птицына".

Такая сумятица чувств и мыслей привела к тому, что Глинский и сам толком не знал, как и для чего пробился он вместе со штабом Чумакова на эту сторону фронта, а сейчас едет в Москву... Да, да!.. Именно в Москву везет его санитарный поезд, набитый ранеными, среди которых в каком-то вагоне лежит на подвесных носилках тяжело раненный генерал-лейтенант Ташутин, командующий армией. Владимир Глинский в глаза не видел этого Ташутина, и эту фамилию он впервые услышал из уст полковника Карпухина; теперь же случаю было угодно распорядиться так, что ранение Ташутина скажется, видимо, на судьбе Владимира Глинского.

Генерал-майор Чумаков примчался в Могилев на вокзал, к санитарному поезду, которым отправляли Ташутина. Глинский окликнул Федора Ксенофонтовича из окна вагона, когда генерал, повидавшись с Ташутиным и о чем-то поговорив с ним, покидал запруженный людьми перрон... От Чумакова он и услышал, что санитарный поезд направляется в Москву. Но главное в другом: увидев и узнав майора Птицына, генерал Чумаков искренне обрадовался и даже взволновался. Боясь, что поезд вот-вот тронется, торопливо и сбивчиво стал рассказывать ему о своей семье, переехавшей из Ленинграда в Москву, и о том, что он не помнит московского почтового адреса. Потом Федор Ксенофонтович, убедившись, что майор Птицын – ходячий раненый, попросил его по приезде в Москву отнести жене записку и набросал на листе бумаги план, по которому будет совсем нетрудно разыскать нужный дом на 2-й Извозной улице. Значит, и Москва для Глинского окажется не столь враждебной и загадочной...

Ночь за окном вагона делалась все глуше. Поезд шел строго на восток по какой-то одноколейной линии, и было удивительно, что его не задерживали на крохотных станциях, забитых эшелонами.

"Добрый день, Ирочка!

Прошла вечность с той грустной минуты, как мы попрощались с тобой возле твоего дома. И, как полагается, на протяжении вечности произошло событий гораздо больше, чем за всю мою прежнюю жизнь. На третий день после разлуки с Ленинградом мы уже были в бою. Что это такое – лучше тебе не знать: все оказалось не так, как мне виделось раньше. Но зато я открыл боевой счет... Когда первый раз вылетал в составе звена наперехват "юнкерсам", думал о тебе и верил, что обязательно собью фашиста. А когда сцепились с "мессерами", уже ничего не думал; оказывается, если взгляд на прицеле или занят поиском в сфере, мысли исчезают и остается только жгучее желание: найти фашиста и срубить его с неба, вогнать в землю.

На седьмой день я сбил "мессера" (до этого – двух "юнкерсов"), но не уберегся и сам: меня тоже сбили. Спустился на парашюте за линией фронта и сразу же оказался среди своих, пробивавшихся на восток. А потом узнаю, что генерал, который вел наш отряд, носит такую же фамилию, как твоя, Чумаков. Ну, думаю, с генералом, твоим однофамильцем, не пропаду. И верно, выбрались мы из окружения, и тут же я разыскал свою часть, где меня уже списали... Пришлось воскресать. Сейчас мы едем получать новые машины, и вот с дороги, а точнее, из Москвы пишу тебе это письмо и очень огорчаюсь, что Ленинград так далек от нашего маршрута. Хоть издали бы увидеть тебя...

Пиши мне, пожалуйста, письма и, как только сообщу тебе свой адрес, пришли все сразу.

Крепко тебя целую, твой навсегда

В и к т о р Р у б л е в".

Это письмо переслали в Москву, на 2-ю Извозную улицу, из отдела "До востребования" Центрального почтамта Ленинграда, куда Ирина отважилась послать слезную просьбу, надеясь, что эта просьба попадет в руки таким же, как она, влюбленным девушкам и они не оставят без ответа ее послание.

И сегодня в доме праздник.

Ира никогда бы не стала делиться с матерью своей тайной, если б в письме не было упоминания о генерале Чумакове. Конечно же речь идет об отце! Мать, прочитав письмо, залилась счастливыми слезами, стала целовать Ирину, говоря ей какие-то милые глупости... Сидя на диване, они еще и еще перечитывали письмо, смеялись, радовались и опять плакали.

– Почему ж ты не сказала ему, что твой отец генерал? – недоумевала Ольга Васильевна, глядя на дочь сияющими глазами.

– Понимаешь, мама... – Ирина и сама толком не могла объяснить все. Он мне будто дурочке, очень старательно объяснял, что от ефрейтора до лейтенанта расстояние больше, чем от лейтенанта до генерала. А мне было так смешно!.. Но я не подавала виду и даже нарочно обмолвилась, что в нашем роду нет военных и я ничего в этом не смыслю. Он еще выше нос задрал... Но был таким славным в этом маленьком чванстве и безобидном хвастовстве, что я не стала его разочаровывать...

День сегодня полон счастливых неожиданностей. Не успели мать с дочерью нарадоваться этому письму и нечаянной весточке об отце, как в передней осторожно звякнул звонок. Ирина подбежала к двери, открыла ее и увидела на лестничной площадке их приветливого усача дворника, взъерошенного, с возбужденными, будто хмельными, глазами и какой-то нетерпеливой, безудержной улыбкой. А из-за его спины выглядывал незнакомый майор с забинтованной, на перевязи, левой рукой.

– Принимайте гонца с доброй вестью и с личным посланием от генерала Чумакова! – с театральной торжественностью и поклоном сказал дворник.

Майор, деликатно оттеснив дворника, сделал шаг к Ирине и, приложив руку к фуражке, представился:

– Майор Птицын!

Ну что за день сегодня!..

29

Полководец, проигравший сражение, еще долго и не единожды скитается потом страждущей мыслью по извилистым путям складывавшихся обстоятельств и принимавшихся им решений и часто в укор своей недремлющей совести находит более простые и более разумные решения. С особой остротой и чувствительностью постигает он для себя истину, и его начинает преследовать болезненное желание чуда – возвратиться в прошлое и повторить сражение, о котором он теперь думает с иной энергичностью ума, с пониманием причин своего неуспеха.

Нечто подобное в эти июльские дни испытывал Сталин: его нестерпимо мучил вчерашний день, минувший месяц, кажется, болели сами его мысли о том, что Красная Армия за три недели войны вынуждена была отдать на поругание врагу Латвию, Литву, Белоруссию, часть Правобережной Украины и Молдавии. Страшно смотреть на карту: фашисты прогрызли полпути от границы к Москве.

Но сейчас продвижение врага замедлилось и кое-где приостановилось, налажено более или менее четкое управление фронтами, а чтобы еще больше приблизить стратегическое руководство к войскам действующей армии, созданы главные командования на трех стратегических направлениях советско-германского фронта: Северо-Западном, Западном и Юго-Западном, главнокомандующими которых назначены члены Ставки маршалы Ворошилов, Тимошенко и Буденный. Председателем Ставки назначен Сталин, который вскоре по решению Политбюро ЦК стал народным комиссаром обороны СССР, а с 8 августа и Верховным Главнокомандующим. Дан разбег во всем, из чего складывались потребности войны, упрочено после потрясения духовное равновесие в армии и в народе, уяснены конечные цели и тяжкие пути к ним...

В этот день, придя на заседание Политбюро ЦК и Государственного Комитета Обороны, многие обратили внимание, что Сталин выглядел не таким мрачным, каким он был в последнее время, и даже какая-то лукавинка светилась в его золотистых неспокойных глазах. Может, причиной этому было успешное завершение переговоров с английской миссией во главе с послом Стаффордом Криппсом и подписание соглашения между правительствами СССР и Великобритании о совместных действиях в войне против Германии, а может, обнародованные Совинформбюро сведения о том, что за первые три недели войны Германия понесла потери в живой силе убитыми, ранеными и плененными в четыре раза больше, чем Советский Союз? Но верны ли эти сведения?..

В кабинет Сталина вошел Борис Михайлович Шапошников – новый член Ставки Главного командования. Сталин встретил его на середине ковровой дорожки, поздоровался за руку и, всмотревшись в усталое лицо и грустные глаза маршала, снова помрачнел.

Пригласив Бориса Михайловича сесть, Сталин обратился к членам Политбюро:

– Мы вызвали товарища Шапошникова с Западного фронта для участия в переговорах с английской миссией... Сейчас переговоры позади, и мы хотели бы услышать от Бориса Михайловича, как нового члена Ставки, его мнение о положении дел на Западном фронте и вообще на наших фронтах. – Шапошников был один из немногих, кого Сталин изредка называл по имени и отчеству.

Присевший было на стул маршал встал и с несколько растерянной улыбкой ответил:

– Товарищ Сталин, я не готовился к такому докладу.

– Сидите, пожалуйста, – спокойно сказал Сталин, тоже присев за свой письменный стол. – Речь идет, товарищ Шапошников, не о докладе... Вы наш видный военный теоретик... Объясните, пожалуйста, членам Политбюро и Государственному Комитету, почему, на ваш взгляд, Красная Армия так далеко отступила.

– Что я могу сказать... – раздумчиво произнес Борис Михайлович, собираясь с мыслями. Голова его чуть подрагивала от скрытого волнения. Как вы знаете, неприятель заблаговременно выдвинул к нашим границам три исходные группировки войск: "Север", "Центр" и "Юг". Сейчас эти группировки после трехнедельных боев вышли на линию Пярну – Тарту – Псков – Витебск – река Днепр и далее: Житомир – Могилев-Подольский. По этой линии мы впервые за время военных действий достигли некоторой стабилизации фронта... Я не беру на себя смелость заниматься анализом причин наших неудач, но, насколько мы осведомлены о замыслах Гитлера, немцы не достигли намеченных ими целей, которые состояли в том, чтобы исходными группировками уничтожить главные силы Красной Армии в приграничных сражениях и открыть пути для беспрепятственного продвижения своих войск к Ленинграду, Москве и в Донбасс. Более того, с вводом в действие наших стратегических резервов и в итоге перегруппировки войск мы, как я уже сказал, несколько стабилизовали положение. – Маршал Шапошников замолчал, всматриваясь в непроницаемое лицо Сталина, в его цепкие, буравящие глаза.

– Продолжайте, – тихо сказал Сталин, и по интонации его голоса было непонятно, как он отнесся ко всему услышанному.

Прокашлявшись, Борис Михайлович продолжил:

– Я не убежден, разделяет ли мою точку зрения Климент Ефремович, с которым мы вместе представляли на Западном фронте Ставку Главного командования... Но с приходом на Западный фронт маршала Тимошенко оперативное руководство войсками заметно улучшилось. Сыграли свою роль контрудары наших механизированных и стрелковых корпусов. Враг понес большие потери, особенно в районах Сенно, Лепеля, на борисовском направлении, под Бобруйском... Серьезный урон нанесла врагу в оборонительных боях, опираясь на сооружения укрепленных районов, армия генерала Ершакова. Хорошо дрались армии Курочкина и Филатова. Стойко защищают наши войска подступы к Смоленску, хотя там очень тяжело... Мне думается, что неприятель уже не сможет вследствие понесенных потерь наступать одновременно на всех фронтах. Его расчеты на "молниеносную войну" не оправдались, и теперь замыслы противоборствующих сторон будут диктоваться реально складывающейся обстановкой. С последовательным вводом в сражение основных сил второго стратегического эшелона советских войск и удлинением коммуникационных линий противника создалось положение, при котором есть надежды достигнуть на главных направлениях равновесия сил, которое немцы могут нарушить только скрытым маневром войск, а также переброской на восток дивизий с Запада. Но при этом надо еще учитывать, что немецкая армия мобильнее нашей... Следовательно... – Маршал запнулся, точно слова, которые он хотел сказать, обжигали его.

– Следовательно, ближайшее будущее не сулит нам... – Сталин умолк, выжидающе глядя на Шапошникова.

– Да, товарищ Сталин, отступать еще придется... – негромко, но очень внятно ответил Шапошников, и голова его дернулась сильнее обычного.

Наступила тишина – внезапная и тревожная, точно после выстрела.

Сталин поднялся с кресла, но тут же опять сел, правая рука его протянулась к стопе книг на столе, скользнула пальцами по их корешкам, но не остановилась ни на одной. Вдруг он заговорил с каким-то внутренним напряжением:

– Нам нельзя забывать вот чего... – Он обвел взглядом членов Политбюро, будто удостоверяясь, слушают ли его, остановил глаза на маршале Шапошникове и продолжал: – В статье "О "левом" ребячестве и о мелкобуржуазности" Ленин напоминал, что серьезно относиться к обороне страны – это значит основательно готовиться и строго учитывать соотношение сил... Прямо скажем, что успеть осуществить задуманное нам не дали, и мы, учитывая соотношение сил, должны принять самые чрезвычайные меры, чтобы в конце концов это соотношение склонилось в нашу пользу... – Сталин умолк и, склонив голову, опустил взгляд, словно произнесенные им сейчас фразы прозвучали помимо его воли и он испытывал недовольство. – Ленинские слова я напомнил, чтобы у нас было более правильное, трезвое представление о ходе военных событий... Но отнюдь не для того, чтобы мы оправдывали наши неудачи ленинской мыслью, ибо мобильность сегодняшней германской армии, как подтвердил нам сейчас товарищ Шапошников, такова, что можно доотступаться до полного поражения!.. Мы должны драться за каждый метр нашей земли!.. Я надеюсь, что все понимают меня так, как надо. – Сталин обвел взглядом сосредоточенные лица членов Политбюро и вновь обратился к маршалу Шапошникову: – Борис Михайлович, значит, мы не ошиблись, что не стали держать Тимошенко в Москве? – И Сталин коротко взглянул на Молотова.

– Безусловно, – ответил Шапошников.

– Как вы полагаете, справляется ли с командованием Юго-Западным фронтом товарищ Кирпонос? – снова спросил Сталин.

Шапошников пожал плечами и после короткого раздумья с чувством неловкости сказал:

– Прекраснейшая биография, достойнейший, необыкновенной храбрости человек. Но командовать таким большим фронтом в столь трудных условиях ему, пожалуй, тяжеловато: из-за недостаточной оперативно-стратегической подготовки. – Маршал Шапошников помедлил, не зная, стоит ли еще говорить что-либо о Кирпоносе; после паузы добавил: – Только два года назад Михаил Петрович Кирпонос командовал дивизией. Согласитесь: не так просто перестроить за столь короткий срок свое мышление, свою психику, изменить свои мерки оценок оперативно-стратегических коллизий. Масштабы фронтовых задач трудно втиснуть в мерки недавнего комдива.

– Я не согласен с Борисом Михайловичем, – сказал Ворошилов, как только Шапошников умолк. – Если бы мы в гражданскую войну ждали, пока наши пролетарские командиры осилят академии, нас беляки раздавили бы!.. Кирпонос умеет оценивать обстановку и принимать решения, умеет опираться на штаб фронта.

– Верно, – согласился с Ворошиловым Сталин. – Я думаю, что у нас пока нет достаточных оснований сомневаться в Кирпоносе. Юго-Западный фронт, при всем драматизме сложившихся там событий, с первого дня войны упорно сражается за каждый рубеж. У Кирпоноса опытные помощники: начальник штаба товарищ Пуркаев превосходно знает свое дело, начальник оперативного отдела товарищ Баграмян, как мне докладывал генерал Жуков, инициативный и мыслящий штабист. А сейчас, когда образованы главные командования стратегических направлений, руководство Юго-Западного фронта получит подспорье в лице товарища Буденного. – Сталин посмотрел на ранее сделанную синим карандашом пометку на листе бумаги и продолжал: – Теперь об общем выводе... Трудно не согласиться с маршалом Шапошниковым, что стратегическая инициатива пока не за нами... Но очень важно, что и немцы не осуществили своих стратегических намерений... Значит, наша задача изматывать фашистов дальше. Западному фронту надо превратить треугольник Орша – Смоленск – Витебск в своеобразную наковальню и как можно больше расколотить на ней вражеских сил... – И опять задал вопрос Шапошникову: Борис Михайлович, какие звенья в цепи сегодняшних проблем, с вашей точки зрения, наиболее слабы?

– Авиация и высшие командные кадры, – без промедления ответил маршал.

– Авиация... и высшие командные кадры, – растягивая слова, будто всматриваясь в них, повторил Сталин. – Авиацию мы создаем усиленными темпами... А кадры... надо разумно использовать те, что мы имеем, и зорко присматриваться к людям, которые хорошо проявляют себя на фронте. Война должна выдвинуть талантливых командиров... – Сталин заметил, что при этих словах маршал вздохнул и с какой-то горечью в глазах опустил голову. – А вы видите еще какой-нибудь выход, товарищ Шапошников?

– К сожалению, не вижу, – ответил маршал.

Сталин поднялся из-за стола, взял в пепельнице нераскуренную трубку и, разглаживая мундштуком свои толстые усы, прошелся вдоль кабинета. Потом он остановился возле маршала Шапошникова и, глядя на него в упор, приглушенно заговорил:

– Я вам очень верю, Борис Михайлович... Мы всегда вам верили, видя вашу преданность военной науке, ваши заслуги в разработке планов обороны страны и ваши усилия в оперативной подготовке штабов и командных кадров... Скажите, пожалуйста, почему в адресованной мне телеграмме от седьмого июля об аресте и предании суду бывших руководителей Западного фронта рядом с подписями Тимошенко, Мехлиса, Ворошилова и Буденного я не увидел вашей подписи?

В кабинете наступила тревожно-тягостная тишина. Все устремили взгляды на потемневшего лицом маршала Шапошникова. Борис Михайлович, сдерживая в себе желание, чтобы по извечной привычке истинно военного человека не встать, отвечая на вопрос старшего, выдержал прямой взгляд Сталина и с раздумчивой неторопливостью сказал:

– Когда подобный документ подписывают коллективно, значит, каждый в отдельности в чем-то сомневается...

– А вы разве сомневаетесь в правильности этого шага?

– Нет, я не сомневаюсь. Трагедия генералов Павлова, Климовских, Григорьева, Клыча, Коробкова... меркнет на фоне трагедии десятков и десятков тысяч людей, погибших или оказавшихся в плену у немцев.

– А потеря территории, а уничтожение нашей авиации, а захват фашистами наших складов?! – Сталин смотрел на маршала с холодным прищуром глаз.

– Да, – согласился Шапошников, – и все это, вместе взятое, привело к тому, что надо было решиться на такой трудный, но в условиях военного времени правомерный шаг, о котором в назидание должен узнать весь командный и политический состав Вооруженных Сил... А относительно моей подписи на телеграмме... я считаю, что это прерогатива наркома обороны... Заместителю наркома, каковым является ваш покорный слуга, по неписаному военному этикету не полагается подкреплять своей подписью подпись наркома, да еще и председателя Ставки.

– А мы, значит, нарушили прерогативу? – спросил маршал Ворошилов, сделав ударение на слове "нарушили".

– Почему же? Вы, Климент Ефремович, член Политбюро и член Ставки Главного командования. – Борис Михайлович извинительно улыбнулся.

– Меня удовлетворил ваш ответ, товарищ Шапошников, – спокойно сказал Сталин и, подойдя к столу, начал набивать трубку. После небольшой паузы он опять обратился к маршалу: – Вы, Борис Михайлович, лучше меня знаете руководящие военные кадры. Не могли бы вы назвать десяток фамилий людей, кого можно бы прямо сегодня назначить командармами?

– Надо подумать и посоветоваться, – с готовностью ответил маршал, а затем, колеблясь, спросил: – А нельзя ли вернуть в армию нескольких талантливых людей... репрессированных или отстраненных, как я убежден, по недоразумению? Они могли бы сейчас командовать армиями...

Опять наступила тревожная тишина. Сталин молчал, молчали и все остальные, а маршал казнился в душе, что с ходу не нашел убедительных слов о невиновности тех, кого он имел в виду.

– Назовите нам бывших военных, за которых вы можете поручиться... тихо, будто с досадой, проговорил Сталин.

– Я мог поручиться за тех и за таких, какими знал их до ареста, – с непроизвольной отчужденностью ответил Борис Михайлович. – А какими они стали сейчас, я не знаю... Но я могу назвать несколько фамилий... Боюсь только от волнения запамятовать кого-нибудь...

– Вы спокойно подумайте, – с твердостью выговорил Сталин, – вспомните кого надо и завтра доложите мне.

– Слушаюсь, товарищ Сталин... Среди них есть настоящие военные, умные головы...

– Будем считать, что с этим вопросом покончено, – мрачновато сказал Сталин.